Огонь подобный солнцу

Глава 9

В Афины он возвращался на мусоровозе. Небритый тучный шофер размашисто жестикулировал, от него пахло луком. Грузовик трясся по улицам, гремя арбузными и тыквенными корками в кузове.

Коэн невпопад кивал головой. Он вышел на перекрестке, где его подобрал серый «мерседес». Седовласый владелец в сером в полоску костюме свободно говорил по-английски.

— «Одос Аполлонос»? Это необычный дом на Плаке. Я подвезу вас. — Машина легко тронулась с места. — Вы уже бывали здесь, в Греции?

— Один раз.

— Большинство из нас живет в своих маленьких уголках и никогда не видит мир. Путешествовать чудесно, раскрываешь глаза.

Солнце уже спряталось за фасады; «Одос Аполлонос» был окутан запахами готовившейся пищи. Вдруг на него налетела хозяйка, тряся своими розовыми кулаками. «Вон! Вон!» — кричала она.

Кивнув, он протиснулся мимо нее, хромая, поднялся по лестнице и открыл дверь в номер. Клэр сидела возле окна и читала.

— Я думал, ты уехала.

— Я вернулась. — Она закрыла книгу. — Хотя и не знаю почему.

— Я думал, ты уехала, — повторил он. Войдя в ванную, он поскользнулся. — Почему пол мокрый? — он сел напротив нее на кровать.

— Когда я вернулась, я услышала шум душа. Я обрадовалась, подумав, что это ты, разделась и зашла в ванную, но там оказался водопроводчик, который пришел ремонтировать душ; от неожиданности он упал и растянул ногу. Теперь он собирается подать в суд на хозяйку, и она сказала, чтобы мы выметались. — Она засмеялась, покусывая палец.

— Так почему ты вернулась?

— Я же сказала, не знаю. Тебе обязательно нужно знать почему?

— Я ездил в аэропорт, хотел остановить тебя. Мне никогда раньше не приходилось этого делать.

— Чего, — рассмеялась она, — ездить в аэропорт?

— Хватит! Я никогда ни за кем не бегал, не пытался удержать женщину, если та собиралась уйти.

— О, Сэм, — встав, она обняла его. — Трудно тебе, должно быть, жилось.

Он тоже встал, вытащил из-под матраца гашиш и деньги.

— Я потерял свой паспорт.

— Сэм! Где?

— Таксист украл. Ты видела аварию?

— Да, я видела этот ужас, когда возвращалась. Это, наверное, случилось после того, как я проехала туда. Сэм, что же ты будешь делать?

— Я только сейчас вспомнил того, кто попал в аварию.

— Кого?

— Тот труп, что лежал рядом с такси. Он летел с нами. Вошел в самолет перед тобой в Тегеране. — Он сел, колено пульсировало. — А почему он ехал за тобой?

Она опустилась перед ним на колени.

— Я не знаю. Поехали скорее! Поехали на Крит, спрячемся — здесь опасно. Сейчас у тебя нет паспорта! Как ты сможешь скрыться?

— Почему здесь опасно?

— Разве ты не видишь? Может, я трясусь и надумываю, но я боюсь, боюсь за тебя. Ты говорил, что еще есть время — так зачем же голодать в Югославии? Никто не будет следить за нами, если мы поедем на Крит, у нас будет время раздобыть новые документы, что-нибудь придумать. А потом мы полетим в Париж, прямо перед Пасхой. Я прошу тебя.

Держась за перила, они стояли на мокрой корме парохода и смотрели, как темневшие контуры Греции погружались в море. Дрожа, она прильнула к его плечу.

— Все так ужасно.

Он ласково взял ее за подбородок.

— Ты замерзла. Пойдем в каюту.

— Ты оставайся — тебе же здесь нравится, — она повернулась навстречу ветру. — Я что-то неважно себя чувствую.

— Морская болезнь?

— Переутомилась, наверное. Столько всего случилось сегодня. — Она скрылась за дверью.

Он бродил по мокрым палубам, нагибаясь под мерно раскачивавшимися спасательными шлюпками. На подветренной стороне он немного покурил. Глядя на фосфоресцирующий след, тянувшийся за кормой, он снова возвращался мыслями к жертве аварии. «Конечно, он не преследовал меня. Случайность? Кто он — коммивояжер, чиновник, араб, еврей, грек? Он мог быть кем угодно. Что побудило его пересечь выветренные просторы Персии, чтобы найти смерть в Афинах?»

Смерть этого человека с черными усиками в очках без оправы была как-то странно предопределена. «Или же лабиринт судьбы слишком уж запутан. И мне, без сомнения, суждено найти какой-то выход, а смерти — подождать». Он прочертил пальцем линию по мокрым перилам. «Моя собственная смерть, спешащая мне навстречу, точно так же предопределена. Как и большинство людей, я ничего не имею против смерти, пока она где-то далеко».

Локтями он ощущал вибрацию парохода от работы двигателя, передававшуюся через перила. Над ним, занимая полнеба, простирался Орион, бесцельно собирая звезды, миры в свои руки. «Сколько же зимних ночей я наблюдал за твоей охотой в темноте под тявканье койотов на уступах Биг Хоул и крики сов в дуплах?» Ему вспомнилось широкое звездное небо Монтаны, и он опустил голову на руки.

Переменившийся ветер пронизал его до костей. «Судьба слишком сложна для понимания. До всего, что произошло в Непале, понимание не казалось мне таким существенным, раз все обречено на неудачу, и не стоило попусту тратить на это время. Разве это не разумно? А теперь я вынужден тратить на это время, зная, что меня ждет неудача». Усталый и измученный, с ноющей ногой, он поковылял по наклонной палубе. «Еще двадцать дней». Он представил ее теплое тело, укутанное в одеяло до подбородка. «Пусть мои враги ищут меня в другом месте».

Они причалили в Ираклионе на рассвете.

— Я возьму напрокат машину, — сказала она, когда они сидели в порту в кафе, пропитанном запахом узо и сигаретного дыма, — и съезжу в банк. Давай встретимся здесь в десять?

Солнечные лучи отражались от гальки на пляже, расположенном к западу от города. Вдоль воды вышагивали чайки и кулики. Мужчина в закатанных штанах вел запряженного в тележку осла через ручей, оставшийся после прилива. Разувшись, Коэн тоже вошел в воду, колено свело от холода. С западной стороны к нему приближалась маленькая фигурка.

Он остановился, собираясь перепрыгнуть через камни. Фигуркой оказалась молодая пухленькая женщина в синих джинсах, с рыжеватыми, развевавшимися на ветру волосами.

— Привет! — крикнула она, подходя. — Вы американец?

— Австралиец.

— Меня зовут Баджи. Я из Канады. — На ее круглом лице появилась улыбка. — Откуда из Австралии?

Он пожал плечами.

— Из Сиднея.

— Как вас зовут?

— Клайд, — неуверенно ответил он.

— Я где-то уже видела вас. — Она искоса смотрела на него снизу вверх. — Вас по телевидению не показывали?

— Меня? Никогда.

— Где-то я вас видела. Вы — спортсмен, да? Ну конечно. — Она закивала головой. — У меня хорошая память на лица.

Он криво усмехнулся.

— У меня и трусов-то спортивных никогда не было.

— У меня хорошая память на лица. Я здесь с группой в отеле «Европа». В основном янки, но есть три канадца, и один — французского происхождения. А ты не очень-то разговорчив!

— Просто слишком рано.

— На пляже хорошо спать. Я покажу, где тут тепло и сухо.

— Нет, спасибо.

— Здесь хорошо — море, этот город, горы. — Она подморгнула. — Лежи на пляже, Клайд. Полезно для сердца.

Она побрела на восток, и, когда Коэн вновь посмотрел в ее сторону, она была уже размером с птичек, бродивших у воды. Ее размытые следы шли параллельно колее, оставленной тележкой с ослом. Они тянулись, сливаясь в одну линию и исчезая в прибрежном утреннем тумане.

«Это Баджи навела их на меня». Приближаясь к дюнам, гуркхи стали окружать его. Блестели их «энфилды». Он проснулся; во рту было сухо. Солнце уже поднялось высоко. Стараясь не обращать внимания на боль в колене, он торопливо зашагал по плотному песку вдоль берега, распугивая птиц. Клэр в кафе не было. Часы с отколотым куском камня на площади показывали без двадцати минут одиннадцать, боковые улочки были наполовину в тени. Он увидел ее сквозь стеклянную витрину аптеки, она стояла с телефонной трубкой в руке, другая рука — на талии. Ее глаза широко раскрылись; она отвернулась, кивнув головой, и повесила трубку.

— Ты опоздал.

— Я уснул на пляже. Кому ты звонила?

— Получала инструктаж.

Они мчались в белом «пежо» по окраине Ираклиона. Она сидела за рулем. Мимо мелькали белые бордюрные камни, бородатые козлы провожали их своими раскосыми миндалевидными глазами. Они выехали из города на природу, переливавшуюся всеми красками весны.

— Ты довольно хорошо водишь для женщины.

«А ты все проворонил».

Он улыбнулся и вытащил из кармана рубашки недокуренный прошлым вечером дурно пахнущий и комковатый гашиш, под действием которого погрузился в цветастую пестроту Крита, его пылающую желтизну, груды зелени, кобальтовую синеву воздуха и моря, коричнево-колючую землю, серость гранита и вулканов. Он словно летел среди побеленных известкой домов, похожих на одиноко стоявших коров среди разбросанных валунов, среди чуждых, древних, но взывавших к жизни ароматов, среди дымчатых панорам склонов гор и стремительно падавших вниз долин, едва заметных тропок под сгорбленным, много повидавшим кустарником. «И всего этого я тоже был лишен».

Колену от солнечного тепла становилось лучше. «Она права — здесь хорошо. Пусть пока все забудется. Хотя что я надеюсь забыть? Гибель и смерть? Это никогда не кончится, так же как страх и преследование. Это пожизненный приговор. Смертный приговор». Он посмотрел на нее.

— Ты была замужем?

Она притормозила на повороте.

— Две недели. — Он ничего не сказал на это, и она продолжила: — Мы познакомились, когда он приехал из Вьетнама в отпуск. Я была знакома с ним до свадьбы десять дней. Пять дней мы были вместе, а потом он уехал, и так уже просрочив свой отпуск. Его сразу послали в Кхе Санг. Он погиб через три дня после того, как попал туда, от разрыва американского снаряда.

Коэн смотрел на проносившийся мимо пейзаж, похожий на дешевые декорации к какому-то фильму.

— Ты никогда не говорила об этом.

— Эта цепочка — все, что осталось у меня от него… да еще кое-какие воспоминания, которые все больше становятся для меня похожими на выдумку, хотя я и продолжаю всегда думать о нем, по привычке, наверное. Недавно я вдруг поняла, что он погиб ни за что. Как будто Тима просто взяли с пятьюдесятью тысячами других парней и, поставив к стенке, расстреляли. — Она повернулась. — А ты там был?

— Я? Никогда. Меня от всего этого переполняла ненависть. Я отказался: вьетнамцы ведь не угрожали моей стране. Я потерял работу и вынужден был ехать в Канаду. Я чувствовал горькое разочарование по поводу всего этого, разочарование в Штатах.

— А какую работу ты потерял?

— Футбол. Я только заключил контракт после колледжа. Получил травму и пропустил сезон. Попал под призыв. Я был вне себя от того, что мы напали на такую крошечную страну, и я отказался идти. Из команды меня выкинули — тогда все спортсмены, кроме Мухаммеда Али, просто с ума посходили из-за этой войны. Я поехал в Канаду, немного поиграл там и опять покалечился. Мне пришлось оставить спорт. Пару лет назад я собирался вернуться, стать тренером, но так ничего и не получилось.

— Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Ты разговаривал как-то во сне; ты довольно далеко ушел от этого. А что это за девушка из Парижа?

— Она из Квебека. Что я еще говорил?

— Да ничего такого. Но мне было достаточно, чтобы понять, через что тебе пришлось пройти.

— Она погибла в авиакатастрофе вместе с моей мамой и отчимом. Они прилетели за ней на своем самолете в Монреаль, чтобы потом лететь в Квебек на нашу свадьбу. Внезапно началась буря…

Машина вильнула, когда она потянулась за трубкой.

— Жизнь ужасна, Сэм.

Он пожал плечами.

— Она устанавливает свои правила. Нам остается только следовать им.

— Подходящий пейзаж. В нем есть что-то зловещее, пугающее. — Она вернула трубку. — Здесь Тезей убил Минотавра. В лабиринте.

— Опять классика?

— Тезей бы погиб, если бы не Ариадна, дочь Солнца. Она пошла против воли своего народа, чтобы помочь ему убить Минотавра и выбраться из лабиринта. А потом он ушел и бросил ее.

— Кажется, это ты сказала, что ни один хороший поступок не остается безнаказанным.

— Ты почти ходил по его могиле. В Акрополе, в тени храма Девы, — помнишь? — Облизнув губы, она улыбнулась. — Так что ты собираешься делать?

— Где?

— Здесь, в лабиринте. Против Минотавра. Пробираясь в темноте в самой его середине. — Она поймала его взгляд своими кошачьими глазами.

— Что ты так криво улыбаешься?

— Ну скажи.

— Кто его знает? Разумнее было бы не приближаться к нему. Я усвоил это из футбола. Когда думаешь вслух, ты ставишь себя в равные с ним условия и обнаруживаешь себя. Я бы больше полагался на инстинкт.

— Футбол примитивен.

— Иногда это — только чувство, радость действия, которому ты бессознательно отдаешься полностью.

— Ну это уже романтика.

— Ну и что? Что плохого в романтике? Это нечто волшебное, безотчетное, во что ты погружаешься, отдаваясь игре, а потом словно просыпаешься и удивляешься, где же ты был. Кто-то однажды сказал, что если ангелы есть, то потеря плоти — их величайшее сожаление. Так вот, в момент между началом прохода и его завершением время останавливается. Благодаря футболу я ощутил этот мир безвременья… райское состоит из плоти, и только из нее. Небеса не имеют ничего общего с ангелами.

Внизу возникла Сития — маленькая долина, плотно окруженная горами, белые мачты судов и яхт словно тянулись вдоль побережья. В кафе у причала они съели осьминога, запивая рециной. Около мальчика, ловившего с причала рыбу, стоял белый пеликан. Мальчик снял с крючка серебристую извивающуюся рыбку и бросил ее в широко раскрытый клюв птицы.

Клэр показала бокалом в их сторону.

— Лев уживается с ягненком.

— Но никто не уживается с рыбкой.

— Ты видишь только мрачную сторону.

— Я на стороне мальчика. — Он разлил остатки вина в бокалы. — Ну, а теперь куда?

— Мой друг Этьен сказал мне, что от Ситии час езды. Это на восточном побережье острова, место называется Ви.

— Этьен?

— Да, архитектор из Брюсселя. Он скупает там землю, хочет устроить курорт.

— Забавное это слово, «курорт».

В Ви была всего одна улица с кучкой тихих беленьких домиков. Повернув на север, они съехали на колею, оставленную телегой, по машине зашуршал чертополох. Домик располагался в поросшей кустарником долине, переходившей на востоке в пляж, окаймленный пальмами и ограниченный с боков обвалившимися утесами. Волны с шумом разбивались о покатую гладь песка.

Домик состоял из одной комнаты с дверью и двумя узкими окнами в тоненьких стенах. В комнате были умывальник, кровать, стол и печка с кисловато пахнувшей золой. Она обняла его. «Убежище!»

Огонь из пальмовых листьев и колючек согревал хижину чисто символически — стены оставались сырыми. Восточный ветер хлопал дверью, висевшей на ремнях, свистел сквозь солому, хлестал пальмы и кидался на волны, с грохотом обрушивая их на берег.

— Пусть это не кончается никогда, никогда, никогда! — Она уютно устроилась под ним, серебряная цепочка с бриллиантовым сердечком сбилась на ее шее.

«Хоть раз, — подумал он, — хоть бы раз ничего не висело надо мной ни в душе, ни извне». Он взъерошил ее волосы. Они были такими мягкими, шелковистыми, что он даже усомнился, настоящие ли они. Он дернул.

— Ой!

Он не мог насмотреться в ее глаза — лазурно-зеленые озера, темные и прозрачные в полумраке, спокойные и ищущие, широко раскрытые и неморгающие. Он почувствовал, как их бедра соединились в единое целое, плоть не разъединяла их, а напротив, помогала слиянию, вытянулся, прижавшись к ней так плотно, как только мог, соприкасаясь с ней каждой частичкой своего тела, словно желая вывернуться наизнанку в стремлении укрыть, полностью окутать ее.

Кожа ее ноги была упругой и атласной, подняв ее, он скользнул в промежность, чувствуя ее раскрытые губы, влажные и полные желания. Слегка изогнувшись, она прижалась к нему своим пушистым бугорком. Он вжался в нее — она, вздрогнув, немного отпрянула.

— Ты слишком большой, — прошептала она. Она провела ногой по его бедру; он ощущал упругость ее груди.

— В тебе так тесно, так приятно. — Он неглубоко погрузился в нее, делая вращательные движения и время от времени выскальзывая, чтобы ласкать мягкую припухлость над ложбинкой. Приподняв талию, она резко уперлась своим лобком в его, впившись в его рот своими губами и лаская его языком.

Он перевернул ее на спину — ее другая нога обвила его — и проник в нее, раскрывавшуюся навстречу ему все больше и больше. Он почувствовал, как словно проваливается в нее, ощущая на себе скольжение ее губ.

— Ты внутри такая горячая.

— Это из-за тебя.

Она задрожала, прижимаясь к нему всем телом, а он входил в нее все глубже, и ему казалось это бесконечностью. Он сделал обратное движение, слегка приподнявшись, она не отпускала и вновь увлекала его в себя. И они закружились в водовороте, летя сквозь жгучую радость к мягкой тишине, похожей на залитый теплым солнцем цветущий луг.

Очнувшись, он почувствовал ее рядом, ощущая своим телом ее плечи, бедра, ноги. На мочке ее уха возле жемчужинки блестела капелька пота. Она потерлась об него.

— Мне нравится твое тело. Такое мускулистое и стройное. Мягкая сталь.

Слова, мысли и прекрасные чувства, словно хоровод, кружились в нем: «Как два диких существа, мы наткнулись друг на друга, испытав при этом доверие, а не страх». Он думал о смерти с умиротворением, почти дружелюбно.

Он гладил изгиб ее бедер, зарывался в локоны ее волос, нежно, словно она могла переломиться, целовал ее шею, спускался к груди, такой полной и упругой и одновременно такой нежной и чувствительной к его губам. Она приподнялась на локте, откинула назад волосы, грудь слегка подпрыгнула при этом. Он вновь ощутил сильный прилив желания, наклонившись и поцеловав ее живот, провел языком между ее ног. Она приподняла его голову.

— Ты собираешься затрахать меня до смерти.

— Это наоборот бессмертие.

Она сонно поцеловала его.

— Это прекрасно.

— Это самое прекрасное в жизни, потому что это продолжает ее.

— Мне все равно, мне просто это нравится.

— Даже без размножения это самое прекрасное, потому что дает духовное продолжение, это…

Она провела языком по его груди, животу, взяла губами его пенис, и он оказался у нее во рту так глубоко, что почти касался горла, кончики ее пальцев нежно дотрагивались до него. Его рука скользнула вниз, но она, отстранив ее, поднялась на колени между его ног, ее волосы свисали ему на талию, ее губы скользили вверх-вниз, ее язык обволакивал его, он чувствовал прикосновение ее зубов, она слегка покусывала его, увлекая его к разливу, к жгучей радости, оставившей его тело ноющим и обессиленным.

Она легла рядом с ним, целуя его шею.

— Я хочу рассказать тебе все, но нет времени. И никогда не будет.

— Мы сделаем так, что будет.

— Нет, мы не сможем. Это дозволено только богам.

Перед закатом ветер стих. Коэн спустился по протоптанной тропинке на берег. Земля здесь была усеяна следами коз и их испражнениями. На пляже под ногами хрустели стебли пальм, а их кроны раскинулись над головой, словно зеленые солнца на фоне холодного неба. Песок был еще теплым; он сел у подернутой рябью дюны, чувствуя необъяснимую потерянность. Нахлынувшая белой пеной вода почти достала до его ног. Разувшись и сняв носки, он смотрел, как она струилась между пальцев.

«Сколько же раз каждый день я пытался понять все, что произошло? Одна смерть за другой, бомба, этот австралиец со шкуркой лемура и мотоциклом — все это какая-то бессмыслица. И она тоже не может это понять. Но хоть верит». Песок струился между пальцев.

Со склона донесся стук камней. На тропинке, брякая колокольчиком, появилась коза, за ней — другие, позади прыгали козлята, они начали копаться своими носами в сухих пальмовых листьях на берегу.

Тыкая впереди себя сучковатой палкой, по тропке спускался седовласый старик в свободной накидке из козьей шкуры. У него были костлявые ноги с тощими икрами. Не говоря ни слова, он пошел по берегу и, сев на корточки рядом с Коэном, устремил свой взор на море. Легкий ветер шевелил пучки его пожелтевшей бороды.

— Vroxi. — Он показал на небо.

Коэн непонимающе пожал плечами.

Пастух удивленно-насмешливо посмотрел на него, как будто Коэн не понял простой шутки. Он извлек из своей шкуры-накидки завернутый в тряпку кусок хлеба и, отломив ломоть, предложил Коэну. Крошащийся хлеб отдавал содой. Он отщипнул также и немного козьего сыра, сухого, с привкусом оливок.

— Tedesco? — спросил он.

Коэн покачал головой.

Пастух, улыбнувшись, обнажил обломки прокуренных зубов.

— Bambino, Benghazi. — Он показал на себя, потом вытянул руку на уровне пояса. Кивком головы он указал на Коэна. — Americano, bene?

Коэн покачал головой. Пастух пожал плечом. По металлически-серому с белой каймой небу плыло похожее на акулу облако. Пощипывая траву, козы стали забираться на северные утесы. Уперевшись палкой в песок, пастух поднялся. Желтые ногти на ногах торчали из его веревочных сандалий, как когти.

— La pioggia, stasera, — сказал он и засеменил за козами, подняв палку на плечо.

Коэн взглянул на море. «Почему же любитель обезьян не стал меня убивать? Надеялся, что выведу его на Пола? Зачем надо было убивать Ким или Фу Дордже, или Сирэл? Чтобы заставить их замолчать? Наказать? За что наказать?»

Коэн забрался по тропинке наверх. Долина была окутана предвечерней тишиной. Тускневший кустарник поднимался вверх и покрывал зазубренные высоты. На севере над одинокой низкорослой сосной на вершине горы кружил казавшийся крошечным ястреб. Девятнадцать дней.

«Пежо» нигде не было видно. В домике было дымно и тепло, в очаге краснели угли, пол подметен, но Клэр отсутствовала. Ее одежда висела на стене возле кровати. Он притронулся рукой к телесного цвета бюстгальтеру, сохранявшему ее запах, затем сорвал горсть виноградин с грозди, лежавшей на столе, и выглянул в окно.

Взяв с собой трубку тибетца, он направился на север по следу телеги. Грязные тучи собирались над голыми зубьями горных вершин. Тропа разделялась на несколько более мелких козьих тропок, каменистых и усыпанных козьим пометом. Пикируя друг на друга в теплых потоках воздуха, над горами резвились два ворона. Боль в колене никак не проходила, он шел до тех пор, пока она не стала нестерпимой.

Когда он вернулся, «пежо» уже стоял в кустах. Струившийся из трубы дым уходил куда-то в глубь острова.

— Я боялась, что ты уже превратился в козу, — сказала она, отходя от ручного насоса возле раковины и направляясь к столу с пучком шпината в руке.

— Куда ты ездила?

— В Ви, но там ничего не оказалось из еды. Оттуда махнула в Ситию.

— У нас же есть еда.

— Я забыла про зелень для салата.

— Я смотрел на океан…

— Да? Ну и что же он поделывает?

— …и старался понять, зачем мы здесь.

— Мы разве еще не решили зачем? — Она взяла его за руки, пальцы были холодными и мокрыми. — То, что мы имеем, так непродолжительно.

— Зачем ты приехала сюда?

Она села на кровать рядом с ним. На столе под шпинатом начала собираться вода. Она стала обрывать листья.

— Если бы ты знал, как бессмысленны твои вопросы…

— Как ты думаешь, зачем я здесь?

— Чтобы скрыться, затаиться.

— От кого?

— От них. — Подойдя, она обняла его за шею, стараясь не касаться мокрыми ладонями. — Я лучше побуду с тобой, чем займусь сейчас чем-нибудь другим. Поэтому я и здесь. А не для того, чтобы написать что-нибудь. И даже не потому, что тебе страшно и я хочу быть с тобой. — Она вытерла руки. — Со мной что-то происходит, о чем ты даже не догадываешься.

— Что, например?

— Моя жизнь полностью меняется. Я теряю все, чего мне обычно хотелось. — Она вытряхнула маслины из белого бумажного пакета в салат. — Цель, лишенная смысла, все эти годы с тех пор, как… — Она выдохнула. — С тех пор, как Тим погиб. Многое произошло в Африке, Таиланде. Я была глупа, и теперь мне тяжело. — Она вышла, закрыв за собой дверь.

Он взял из салата маслину, обгрыз ее до косточки и, выйдя на улицу, подсел к Клэр на каменную стену. Ему была видна только часть ее лица. Красноватые отблески заката подчеркивали жесткие линии ее скул. Он невольно представил ее мертвой, а это лицо разлагавшимся в земле.

— Так что там, в Африке?

— Там я узнала, что такое отчаяние.

— Как?

— Меня обманули. Один человек погиб. — Она потерлась подбородком о его плечо. — Только потом я узнала, кем он был, в отличие от того, кем мне его представляли. Я не в состоянии это забыть. Его лицо преследует меня. В прошлом месяце я провела ночь с мужчиной — так, короткое увлечение от одиночества. Ночью он разбудил меня: я кричала во сне имя того, погибшего. — Она усмехнулась. — Он приревновал меня. — Подняв руку, она показала ему крошечную, похожую на стеклышко капельку воды среди золотистых волос на руке. — Дождь.

— По-моему, пастух пытался мне сказать об этом.

— Ты уверен?

— Я не понял его, за исключением одного-двух слов на итальянском. Он выучил его в Ливии, когда был еще bambino.

— Bambino. Как интересно и непонятно.

— Все непонятно, Клэр.

После полуночи дождь разыгрался не на шутку, он барабанил по листьям пальм и хлестал по соломе. Тени свечей плясали на стенах. Проснувшись, он захотел ее, и она с готовностью приняла его, издавая глухой стон. Ее волосы разметались по его плечам, она лизала языком его рот, шею, зубы и губы, увлекая его в свою великолепную узкую глубину. Ее губы, скользя по нему, целовали его, и он погружался в нее быстро и страстно, все более и более порывисто и в то же время нежно, потому что ее тело было подготовлено ее страстным желанием, которому не было предела. Он двигался все резче, полностью сознавая ее сексуальное великолепие. Ее прекрасные волосы обвивали его, он чувствовал, как в него упиралась ее грудь, ставшая еще более упругой от наслаждения, чувствовал на своей груди ее атласные округлые контуры, ее живот подрагивал, пот скопился в пупочной ямке, светлые завитки ее волос смешивались с его темными волосами каждый раз, когда их тела соединялись.

И вновь, когда она спала рядом с ним, он не чувствовал границы между их телами. При пламени свечи ее щека, казалось, светилась, как фарфор, ее дыхание было легким и размеренным, как у ребенка, ее ресницы — густые, как лес. Он задул свечу. «Почему любовь к ней освобождает меня от страха? Как получается, что я на какой-то момент все забываю. Куда девается боль? Куда уходят мертвецы? Куда уходит моя собственная смерть? Скоро мы расстанемся, я уеду в Париж. А она и все это останется только в памяти. Как Ким, как Сирэл, и никогда не вернется. Еще восемнадцать дней. Пол, где ты теперь?» Вытянувшись вдоль ее теплой наготы на узкой неровной кровати, он слушал, как дождь рвался к ним в бескрайней ночи.

Гранатовый рассвет застал их на берегу моря. У воды валялись водоросли, обрывки каната, щепки от какого-то судна с синими арабскими буквами, запутавшийся в рыбацких сетях дохлый баклан. В доме он вскипятил на огне очага воду для кофе и козье молоко, которым они собирались запивать хлеб и свежие липкие египетские финики, и наскреб на шатком столике гашиш в трубку.

— Знаешь, я все думала, — сказала она, — как лучше дать ход тому, что ты мне рассказал. С максимальным эффектом и минимальным риском.

— Никто этому не поверит.

— Поверят, когда с ними будет все кончено. Я смогу доказать.

— Как?

— Твой друг — когда он должен быть в Париже?

— Через пару недель.

— Подождем. Мы опубликуем статью — будет много шума — и вынудим их преследовать нас. А когда они начнут преследовать, это-то все и докажет.

— Докажет что, что мы мертвы?

— Нет, с нами все будет в порядке. Я это устрою. Вся эта история с бомбой могла бы предстать в ином свете, когда люди увидели бы наконец, какому они подвергаются риску, что ЦРУ — кучка кретинов-убийц, насколько лживы Штаты, насколько отвратительна политика…

— Они эндемичны. — Он открыл дверь. — Не хочешь пройтись?

— Посмотри, что у меня есть. — Она держала книжку в мягкой синей обложке. — Ты знал «…aucun art ne saurait être vraiment notre s’il ne rendait à l’événement sa brutale fraîcheur, son ambiguité, son imprévisibilité, au temps son cours, au monde son opacité, menaçante et somptueuse…»

— Как ты можешь читать эту чушь?

— Это мысли одного человека, описанные предельно откровенно.

— Ты уверена? — нахмурившись, он посмотрел на синюю книжку. — Ты просто всегда что-то напускала на себя, так же как в самолете из Тегерана.

Она засмеялась.

— Это ты о чем?

— Да хотя бы о том, что я знаю французский. Ты ни разу не спрашивала, и я не обронил ни одного французского слова.

— Ну а почему бы тебе его не знать? Возможно, я только догадывалась. Но, дорогой мой, я же наполовину француженка — так почему же я должна предполагать, что ты говоришь только по-английски?

— Кое-кто из моих учителей мог бы сказать, что я не говорю. — Все еще хмурый, он побрел по козьей тропке к морю, уже высохший песок в углублениях и ямках был теплым. Он закурил и сразу почувствовал, как какое-то, ни с чем не сравнимое ощущение медленно, по каплям, распространяется по телу, напружинивает мышцы, вселяет веру в способность понять самое непостижимое. Под лучами солнца на вибрировавшем от накатывавшихся волн песке царило умиротворение.

«Я просто раздражен, и мне дерьмово. Скоро надо ехать». Он очнулся от трели колокольчиков; по песку зашуршали шаги пастуха. Коэн прикрыл ладонью трубку. Пастух, присев на корточки, сморщил нос.

— Giorno.

— Fumare? — Коэн отнял руку с трубкой.

— Si.

Не говоря ни слова, они оба смотрели на море. От старика пахло козами, потом, солнцем и смесью мяты, полыни и вереска. В шуме моря чувствовалось что-то гипнотическое.

— Due tedesci — amici, — старик толкнул Коэна под локоть. — Perche con boomboom? — сказал он и, приставив воображаемое ружье к плечу, направил его в сторону моря.

— Dove?

— В Ви.

— Chi, amici?

— Chi? Vostri. — Он притронулся к руке Коэна. — Vostri.

— Non sono miei amici, tedesci.

— Amici con la signora…

Коэн откинулся на теплый песок. Упоминание о двух вооруженных немцах с женами было чем-то новым и неожиданным.

— Turisti, — сказал он.

Пожав плечом, пастух потянулся к трубке. Коэн зажег ее, наблюдая, как кроншнеп сквозь гребешок волны взлетел в небо. Старик выпустил дым.

— Non sono turisti. — Он вновь поднял воображаемое ружье.

Коэн выпрямился.

— Due tedesci, con due signore, allora.

Пастух покачал головой и ткнул пальцем в песок.

— Ви, — сказал он.

— Si.

Старик отставил палец на несколько дюймов к западу.

— Qui voi ed io. — Ткнув еще раз пальцем, он сделал вторую дырку в песке и показал на себя и Коэна. Рядом со второй дыркой он сделал третью. — Vostra signora. — Он показал на хижину.

— Si.

— Allora, due tedesci. — Он провел пальцем к западу и ткнул им в песок. — Con boomboom. — Показал на горы. — Amici con vostra signora.

Коэн кивнул и почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине. Ему очень хотелось повернуться и взглянуть назад. Пастух показал ему жестом, что трубка погасла. Коэн зажег ее; старик затянулся и вернул ее.

— Perché boomboom?

— Cacciare, — ответил Коэн, тщетно пытаясь вспомнить, как по-итальянски «заяц», он наконец не нашел ничего другого, как показать руками заячьи уши.

— Lapide.

Глаза пастуха на мгновение расширились.

— Non si preoccupi, — улыбнулся Коэн. — Domani.

— Domani, — словно эхо отозвался старик. Коэн долго смотрел, как старик забирался вслед за козами на гору; сначала вершина скрыла его ноги, затем тело, пока, наконец, не осталась одна его седовласая голова, белевшая в лучах солнца.

Он сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, листья которой, как зонт, защищали от солнца, и глядел на кружившееся на ветерке пушистое перышко, стараясь сохранять спокойствие. «Значит, Клэр не ездила в Ситию — она встречалась в горах с двумя немцами, у них было оружие. А что было еще, чего не видел пастух? Какой же я невероятный болван. Как сказал „Неприкасаемый“, я слеп на оба глаза». Пробежав под пальмами, он поднялся вверх. «Сука, сука, сука. Смертоносная женщина. Женщина-смерть. Кали. Ты сейчас умрешь».

Она загорала с книгой Сартра в руках, прислонившись к белой, выходившей на юг стене хижины, и глядела на раскинувшиеся перед ней горы.

— Ты, должно быть, опять проголодался, — улыбнулась она. Капельки пота блестели у нее на лбу чуть ниже волос.

Ее ноги были янтарными от солнца, а выше начиналась скрываемая юбкой прохладная белизна ее бедер. «Надо затащить ее внутрь, чтобы не было видно. Я заставлю ее говорить. Вот сука!»

— Иди сюда, в дом, — проговорил он.

Она быстро встала.

— Мне и здесь хорошо.

Порывшись, он нашел свой бумажник, пересчитал деньги и тут же забыл, сколько их было.

— Что ты там делаешь? — крикнула она.

Он взял из шкафчика нож.

— Хочу пообедать. А где хлеб?

— В так называемом буфете.

— Что-то не могу найти. Иди сюда!

— Ты что, слепой?

Он бросился к двери и увидел, что она направилась к «пежо».

— Иди сюда! — заорал он.

— Я проедусь.

— Я с тобой. — Сунув нож в задний карман, он вышел из дома и взглянул на горы.

— Ты много ворчишь — я поеду одна.

— Ты даже не поцелуешь меня?

Она открыла дверцу, сверкнувшую на ярком дневном свете.

— Не забудь про ленч.

— Куда ты?

— Подальше от этих вонючих коз, — она была за открытой дверцей «пежо». — Чао, Тезей.

Дав задний ход, она съехала по тропинке со следами телеги в заросли и, развернувшись, быстро поехала по направлению к Ви. «Теперь надо действовать быстро, или мне конец. Надо было убить ее. Но тогда они убили бы меня, и я бы не встретился с Полом». Он бросил быстрый взгляд на поросшие кустарником темные зловещие горы. «Где же вы? В кустах? На тропинке? На скалах?»

Ветер в лицо. На скалах — никого. За спиной — страх. Ожидание пули. И еще эта страшная боль. Безысходность. «Господи, скорее в лес. Там безопаснее. Надо пройти берегом. Они пристрелят меня. Но здесь оставаться нельзя. Они убьют меня».

Он вышел из-под пальм на солнце. Блестели волны. Ослепительно белел песок. «Никого. Или я просто не вижу. Нельзя показывать страх». Он старался идти по берегу легко и неторопливо. Никакого страха. Просто небольшая прогулка. Превозмогая боль, он опустился на колени и поднял плоский камень. Грохочущий шум заставил его вздрогнуть, он выронил голыш. Сделав усилие над собой, он вновь поднял его и запустил в море. Шлепнувшись о первую же волну, голыш исчез в воде.

«Какой горячий песок. Они следят за мной, ведут меня. Палец уже на курке — вот сейчас! Выстрел! Господи, это же волна. От страха перехватило дыхание. Песок словно суп, невозможно идти. Бежать — нет, Боже, только не бежать!»

Под ногами темные, мокрые, пахнущие водорослями и обросшие ракушками прохладные камни. Он побежал по ним по извилистой козьей тропке вверх на скалу.