Огонь подобный солнцу

Глава 7

Перед ним на дорогу выскочил гуркхи с винтовкой наперевес. Заглушив мотор, Коэн съехал на обочину и остановился. Наступив на покалеченную ногу, он от боли заскрипел зубами.

— Вы слишком быстро едете, — сказал гуркхи на ломаном английском.

— От неожиданности я чуть было не сшиб вас.

— Вы должны ехать медленнее перед границей. Впереди — Индия. Документы, пожалуйста.

Коэн протянул ему одно из водительских удостоверений австралийца.

— Разрешение есть?

— Простите?

— Ваше разрешение! — Гуркхи кивнул в сторону мотоцикла.

— Я купил его в Катманду. Парень не дал мне никакого разрешения.

— В Непале нельзя ездить без разрешения.

Коэн посмотрел за реку.

— Раксаул недалеко отсюда.

Гуркхи встал перед ним, преграждая дорогу:

— В Индии тоже нужны разрешения.

— Тогда я достану себе какое-нибудь в Калькутте.

Гуркхи отошел к грузовику и стал что-то говорить по рации. Стараясь услышать, о чем он говорит, Коэн придвинулся ближе. Двое других гуркхи подняли свои винтовки, давая ему понять, чтобы он отошел. Параллельно реке вдоль берега тянулась широкая полоса насыпи. Укрыться там негде, а по вспаханной земле быстро не поедешь.

Гуркхи сошел с подножки.

— При выезде из Непала вам не нужно разрешения.

Коэн улыбнулся. Гуркхи улыбнулся в ответ.

— Но для въезда в Индию нужно разрешение, так же как и для въезда в Непал.

— Я же сказал, я получу в Калькутте.

— Вам надо получить его в Катманду.

Коэн перевел взгляд на мутную реку и ржавый провисший мост через нее. Пустынная дорога за мостом словно покачивалась в жарком воздухе.

Громко зашумело радио.

— Минуту, — сказал гуркхи, Коэн кивнул и протянул ему руку. Изумленный гуркхи пожал ее и, повернувшись, полез в грузовик. В этот момент Коэн быстро сел на мотоцикл, повернул ключ и покатился вниз по склону мимо стоящего к нему спиной гуркхи. Переключив на вторую скорость, он отпустил сцепление. Мотор завелся; другой гуркхи, подняв винтовку, шагнул на середину моста. Поддав газу, вытянув вперед руку, Коэн оттолкнул его и вцепился в ревущий, подпрыгивающий на клепаном покрытии моста мотоцикл, мчавшийся все быстрее и быстрее к вогнутому куску неба за мостом. Сжавшись от жуткого пения пуль за спиной, он пронесся мимо индийского пропускного пункта с ошарашенным охранником и вылетел на плоскую высушенную солнцем равнину.

Стрелка спидометра дергалась, разбитая фара гремела, когда мотоцикл на всей скорости скакал по рытвинам и ухабам. Мимо мелькали телеграфные столбы; он смотрел на провода и как бы старался обогнать бесшумно бегущие по ним слова. Объехав стороной одну неказистую деревню, он решил отказаться от обходных путей и помчался напрямик, распугивая кур, собак и детей, по разложенному постиранному белью, покрыв его тонким слоем пыли. Лишь раз он остановился у заправки со сломанным счетчиком, где девушка с белыми невидящими глазами вручную управляла рычагом насоса.

«Через 23 дня, Пол. Пасха в Париже. Le Serpent d’Etoiles. Я буду там — а ты? Из Парижа сразу махнем через океан на Фултон-стрит, 293. „Кохлер Импорт-Экспорт“. Пока мы убегаем от них, Пол. Но это только пока».

Когда он добрался до Нью-Дели, уже стемнело. Тускло мерцали редкие фонари, аэропорт был скудно освещен. Он поставил мотоцикл на стоянку, когда на западе почернели последние грязные розовато-лиловые отблески дня.

До рейса «Эр Франс» в Париж оставалось два часа. На деньги Стоу он мог долететь до Афин и осталось бы еще несколько долларов на еду. «Там я смог бы спрятаться, пока не подойдет время встречи с Полом в Париже. Или до Югославии, лишь бы куда-нибудь подальше». По телефону-автомату в аэропорту он забронировал билеты на три фиктивных имени, затем купил в магазинах аэропорта бинты, йод, бритву, зубную щетку, ботинки и одежду. В туалете он промыл и осмотрел свое колено: рана была длинной, когда он раздвинул ее края, забелела кость коленной чашечки. Он полил ее йодом, забинтовал, быстро умылся, вытерся бумажными полотенцами, переоделся, побрился и выбросил одежду Пола в урну. Давно забытый им звук сливного бачка заставил его вздрогнуть. Доковыляв до мотоцикла, он высыпал содержимое сумок багажника в ящик для мусора, порвал водительские права и паспорт Стоу и три фотографии, выбросил их на ветер и поставил «Судзуки» с торчащим в нем ключом на стоянку.

— Ты здесь долго не пробудешь, — сказал он, похлопав его по баку.

За пять минут до отлета он купил билет до Афин. Самолет был полупустой. Он сел в хвосте у окна и устало откинулся в кресле. Самолет набрал скорость, увлекая его в обессиленное забытье.

Рядом с ним лежала Ким — любовница и жена его друга. «И моя сестра? Или это ты, Сирэл?» Она не отвечала; когда она повернулась, он увидел рваную, проходящую через все горло рану, желтовато-зеленая плоть кусками отделялась от скул, блестящие косички Сирэл остались у него в руках. В ужасе он вскочил на ноги, но тут же опустился из-за страшной боли в колене. «Я должен был заставить тебя уйти, Ким; я убил тебя. Никто никогда не поверит мне». Потрясенный, он посмотрел вокруг. Немногочисленные пассажиры мирно спали, раскинувшись в сиденьях полутемного салона; проползавшие мимо черные горы Афганистана казались при свете звезд тусклыми и безжизненными.

Когда самолет, задрожав, начал снижаться, он сразу проснулся, разбуженный загоревшимся в салоне светом. Под крылом самолета, заходившего на посадку над Тегераном, мелькали низенькие безлюдные хижины. Пассажиров вышло немного; к оставшимся прибавилось пять шиитов, оживленно переговаривавшихся, поддерживая, чтобы не наступить, полы своих полосатых халатов. Среди них был высокий худой мужчина с черными усами, в очках без оправы, с коричневатым шарфом, накинутым поверх голубого шерстяного костюма. Заработали моторы; самолет медленно отъехал от трапа. Коэн поудобнее устроился в своем кресле. Покачнувшись, самолет остановился. Двигатели смолкли; четверо в униформе подкатывали к самолету передвижной трап. Расстегнув ремни, он встал. Ближайший аварийный выход был впереди за крылом; хвостовая дверь — прямо позади него.

В этот момент дверь аэропорта распахнулась. Задев ее чемоданом, вышла молодая высокая женщина в сером костюме и пересекла бетонированную площадку. Ее золотисто-каштановые волосы заблестели в свете посадочных огней, когда она торопливо поднималась по трапу в самолет. Он снял очки и закрыл глаза.

И вновь рядом был Пол. Так близко, что, казалось, он мог бы дотронуться до него. Это было почти так же, как с Сильвией после того, как ее не стало. «Временами я словно мог дотянуться до нее. Сейчас я оставил тебя. Я не мог ждать тебя в Катманду, Пол. Они охотились за мной там повсюду, а потом и за пределами Катманду. Эти гуркхи — я мог вывести их на тебя, поэтому я свернул на юг, к Бхутвалу. Я увел их и сам ушел. Разве нет?»

«Тебе никогда не увидеть этот футбольный мяч. Ты погибнешь раньше, чем доберешься туда. За что же я убил этого любителя обезьян? Фотографии ему дали гуркхи». Коэн устало поежился. «Чушь собачья. Два водительских удостоверения на два разных лица, паспорт на другое имя. Я не должен терзаться сомнениями».

Он потер лицо руками. «Этот тип действительно преследовал меня. Почему же он не убил меня? Где его приятели? Конечно, на Фултон-стрит, 293, где же еще? Если их там нет, я буду искать их в ЦРУ в округе Колумбия, где бы то ни было, и убью их всех. Всех убийц. Еще двадцать три дня».

Женщина в сером костюме села через проход от него, одернув юбку на коленях. Когда он вновь обратил на нее внимание, она уже спала, подперев пальцем щеку. Ее кожа при желтом освещении салона казалась мраморно-белой, шикарные волосы ниспадали на плечи и грудь.

Во сне она почесала колено. Как мы далеки. Ее роскошный мир в гладких шелках, поблескивающий нейлоном, казался полной противоположностью его собственному. Кожаная сумочка цвета красного дерева покоилась у нее на коленях. Он смотрел то на сумочку, то на женщину, уставившись, словно непальский крестьянин. Вот сука, ей не о чем тревожиться.

Сняв очки, он потер переносицу, зашел в туалет, умылся миниатюрным розовым кусочком мыла «Эр Франс», протер очки и пригладил волосы. Чтобы успокоить боль в колене, он наскреб немного «вечного снега», который дал ему высокий тибетец, в глиняную трубку и, сев на крышку унитаза, уперся ногами в дверь, закурил.

Он посмотрел на коробку спичек с тигром, которая была у него в руках. Их держала Ким. Она зажигала ими печку по утрам, думая о Поле, хотела, чтобы он был дома, рядом с ней. Теперь он никогда не придет домой, а ее больше нет. «Господи, верни все как было. Все было так прекрасно, а я этого не понимал.

Не надо. Не думай ни о Сирэл, ни о Ким, не думай ни о ком. Только действуй. Время убивать и время умирать — вот как все должно быть. Только месть. Аз воздам, говорил Господь. К черту Господа! Теперь я буду только мстить, Господь. Аз воздам.

Схожу с ума. Схожу с ума, сам того не понимая. Надо собраться. Что дальше? Прежде всего не делать ошибок по пути от Афин до Парижа. Салоники, Скопье, Белград, Триест, Милан, Лозанна — я так уже ездил, только наоборот. Скоро ли полиция или ЦРУ засечет меня на этом рейсе?» Он спустил джинсы и посмотрел на красно-желтое пятно, проступавшее сквозь бинт. «С этим особо не помотаешься. Отсидеться в Афинах? На Крите? В Югославии? До Пасхи еще три недели — уйма времени до Парижа. Надо бы наложить шов, но рискованно».

Он подождал, пока дым рассеется, и, щелкнув замком, вышел в коридор. Перед ним стояла женщина, она пронзила его своими зелеными глазами.

— Мы уже успели набрать высоту, — сказала она.

Он промолчал; она вошла и захлопнула за собой дверь. Он на мгновение окунулся в ее французский запах, слыша сквозь тонкую перегородку шуршание ее одежды.

В самолете было тихо, свет в салоне выключен. Сосредоточенно наклонив голову, поджав под себя длинные ноги, женщина читала под желтым шариком своей лампочки номер «Дер Шпигель» в голубой обложке. Лампа золотила ее волосы, придавая им красноватый отблеск заката; время от времени женщина то накручивала на палец свободно свисающую прядь волос, то вновь разглаживала ее кончиками пальцев.

«Где ты сейчас, Пол? Сегодня — нет, вчера — ты мог добраться до Фу Дордже. Тибетский лагерь, это было вчера?

Если ты приехал из Покхары, ты прежде всего пошел к Фу Дордже. Увидеть этот ужас. Потом — к Ким. Они уже убрали ее тело?» Коэн представил себе Пола, стоящего перед ее трупом: на скулах под черной кожей играют желваки, его глаза, видящие, но все еще не верящие, поворот в темноту, осознание наказания за союз черного с белой. Сколько же старых ран, Пол? С начала исчисления времени?

Наблюдая за хрупкой луной в прозрачных облаках, он поковылял по ворсистому ковру тускло освещенного салона в туалет; став над унитазом, он затаил дыхание, чтобы не чувствовать запаха. Насколько это лучше делать на открытом воздухе, но не на высоте тридцать пять тысяч футов. Из зеркала на него мрачно смотрело его осунувшееся лицо. Шесть ночей почти не спать.

Вернувшись на свое место, он вновь посмотрел на женщину. «Чтоб ее! Не знает ни голода, ни боли. Вырядилась и сияет, как дерьмо в радуге. Лучше уж те, которых мы с Алексом трахали в Бангкоке, — ветки бамбука, плавая в мерзкой, воняющей крысами воде, шлепаются о кучи мусора; тесные влагалища, коричневые маленькие соски, глаза, которые никогда не отворачиваются. Язык скользит вверх по клитору сквозь шелковистые черные заросли.

Если бы Алекс женился на той шлюхе из Бангкока. Не помню ее. Пухленькие, немного раскосые загорелые детишки Алекса бегали бы сейчас босиком, играя с котятами».

Послышался шелест шелковой и нейлоновой одежды — женщина сменила позу. «Как она холодна. В ней не теплится ни искорки, готовой разгореться. Ни капли радости. Лицо ледяное. Четко очерченные, словно выточенные, черты, таящие опасность, как южный склон Мача Пукчаре. Жизнь — такой фарс. Красивые пахнут так же, когда умирают». Он нахмурился, увидев свое отражение в плексигласе иллюминатора.

«Какими мыслями занята эта головка? Думает, как бы подцепить какого-нибудь парня с „мерседесом“ и стофутовой яхтой. Два года я не видел хорошо одетых западных женщин. Таиландки выглядят лучше. Интересно, каково это быть на ее месте, в ее жемчужной коже, иметь такие нежные руки с изящными ногтями, такую грудь, такие длинные-длинные ноги и такую пустую западную головку?

За шесть ночей так мало сна. Коматозное состояние. Все, что соединяется, потом распадается. Молекулы и нации. Вселенные и плоть как мужчин, так и женщин. Распухшее колено напомнило о себе. ЦРУ уже напало на след. Уже ждут в Афинах. Я умру, так и не узнав, зачем жил».

Несмотря на боль в колене, он опять прошел вперед и посмотрел в окно. Луны уже не было. «Как холодно и одиноко умирать. Я теряю веру. Но вера — это привычка. В конце концов, что я боюсь потерять?»

Когда он вернулся к своему месту, женщина подняла на него глаза.

— Тоже не спится? — Мимолетная улыбка. — Это из-за вашей травки.

Ее глаза были зеленые и холодные, как айсберг. А может, голубые? Слегка раскосые, как у кошки. Голос хрипловатый и вместе с тем приятный, она говорила отрывисто, словно запыхавшись, в несколько театральной манере. Голос Вассара. Иисус защищает всех нас от Вассаровых голосов. На ее груди над ложбинкой сверкал бриллиантовый кулон в виде сердечка. Интересно, кто ей подарил это? И что он получил за это? Ответ известен.

— Это был гашиш — помогает уснуть.

— Поэтому вы и бродите? — Он пожал плечами. — Откуда вы? — спросила она.

— Из Таиланда, — собственный голос эхом отозвался в его голове, как будто у него заложило уши.

— По-моему, это веселее, чем Тегеран.

Он раздраженно потер колено.

— Тогда зачем было туда ездить?

— Хотела написать кое-что, но не вышло. Старый добрый шах, друг демократии, строит летний дворец, занимая пол-острова в Персидском заливе. Все это, конечно, держится в секрете, чтобы не расстраивать толпы голодающих иранцев… К тому же им не нравится, когда женщина занимается еще чем-нибудь, кроме производства детей и заботы о мужчинах.

— Вы журналистка?

— Внештатная. В основном пишу о политике. А вы?

— Скитаюсь.

Она улыбнулась.

— Должно быть, увлекательно. — Он заметил, что краешек ее верхнего зуба был отколот. — Меня всегда это притягивало. — Она закрыла «Дер Шпигель». — Чтобы быть свободным, нужны деньги.

— Деньги порабощают. В наихудшем смысле. — Откинувшись в кресле, он закрыл глаза.

Снова раздался ее голос.

— Уверена, что вы голодны. Я так да. Как кошка — пока не поем, не усну.

Пристальные зеленые глаза леопарда на выступе под Тенсан Базар. На кипарисе рядом с заброшенным дворцом Рана. «Ей бы тоже хорошо спалось, пока она меня переваривала бы».

— Какой сегодня день?

Она опустила глаза.

— Суббота, в Тегеране 3.20 утра. — Она встала и пошла вверх по дремлющему проходу, заглянула за шторку салона первого класса и через несколько секунд вернулась с четырьмя сандвичами в целлофане и двумя бутылками вина. Усевшись рядом, она принялась открывать бутылку. — Противоядие от печали и злобы, все заботы исчезают… — Понизив голос, она театрально продолжала: — «Хотя его отец и мать были мертвы и брат погиб на его глазах…» — Она деланно улыбнулась. — Это Гомер, о непенте — египетском снадобье.

— Откуда вы?.. — Потрясенный, он отвернулся.

— О, я специализировалась по классике, могу без остановки выдать сотни подобных строк — очень драматичных: «Посмотрите на меня, Фивейскую принцессу, последнюю дочь рода ваших царей. Смотрите, как я страдаю и от кого я принимаю страдания, потому что я не осмелилась преодолеть страх перед Небом!» Антигона на пороге смерти. — Она протянула ему стакан с вином. — Только иранец мог устоять перед Монтраше. Давай преодолеем страх перед Небом!

Он постарался придать своему лицу спокойное выражение.

— Кто вы?

— Кто я? Клэр Савич. Двадцать семь лет. До завтрашнего дня. Вот кто.

— Ну а завтра кем вы будете?

Она беззаботно рассмеялась.

— Завтра мне будет двадцать восемь. Так сколько вы были в Бангкоке?

— Откуда вы знаете? — Он осекся. «Прекрати. Перестань выдумывать».

— Вы же сами мне сказали, что были в Таиланде. Ну я и предположила Бангкок. Я права?

Он пытался разглядеть ее лицо, но света было недостаточно. Когда в каждой фразе слышится подвох, это признак сумасшествия.

— Да, я был в Бангкоке.

— Сколько?

— Три-четыре раза за последние два года.

— Гм. И не скучали по Штатам?

— Никогда.

— И я тоже. Я не была там четыре года — только наездами по необходимости. И если бы они вдруг исчезли с лица земли, я вряд ли заметила бы, хотя когда-то я была истинной патриоткой.

— Последнее время нам нечем гордиться.

— Ну а какой стране есть чем? Ой, как красиво! — воскликнула она и, откинув назад волосы и перегнувшись через него, посмотрела в иллюминатор, где шафрановый лунный свет окрасил крыло.

Глубоко вздохнув, он откинулся в своем кресле:

— Значит, вы — свободная журналистка, пишете и надеетесь, что людям это понравится?

— Не так все просто. Надо быть там, где происходит что-то интересное, или вскрывать подноготную, когда не случается чего-нибудь вроде землетрясений.

— Землетрясений?

— Известно, что все любят читать о смерти и страданиях других. Так что, я еду туда, где кровь. Но мне больше нравится копаться в политике, особенно закулисной.

— Ну и как вы это делаете?

— Получаю задания. Например, какому-нибудь журналу нужна статейка о политических убийствах, скажем в Индонезии. Они связываются со своими агентствами, и те смотрят, кто свободен где-нибудь поблизости. Иногда этим «кем-то» бываю я. Или я сама на них выхожу, если у меня что-то есть. Конечно, это не бог весть какие деньги, но зато не приходится каждое утро пять раз в неделю приходить на работу к девяти.

— А что за закулисная политика?

— НАТО, СЕАТО, война и экономика — все, что может вызвать у людей интерес.

— Зачем так цинично?

— От этого никуда не денешься. Журналисты смотрят не на то, что люди, в данном случае политики, говорят, а на то, что за этим кроется. Обычно они врут.

— Кто, политики или журналисты?

— Иногда и те и другие. Но чаще — политики, эти «государственные мужи». Хотя журналисты халтурят, довольствуясь официальными версиями, чтобы поскорее вернуться к стойке бара. Большинство из нас, как шлюхи: не вкладывают свою душу в то, что делают.

— А вы?

Она улыбнулась.

— Учусь интересоваться той правдой, что не выходит наружу. Беда в том, что правда бесконечно многоступенчата. На какой-то ступени человек совершает преступление, на другой он может оказаться героем, патриотом. На определенном этапе вы, оставив журналистику, начинаете заниматься искусством Корил Пикассо? Вымысел — высочайшая форма правды?

— Откуда мне знать.

— Куда вы теперь?

— Никуда, я имею в виду, мне никуда не надо. А вообще, в Афины.

— Вы там живете?

— Нет.

— Я тоже собираюсь там остановиться.

— Что-нибудь написать?

— Немного отдохнуть и отметить свой день рождения.

— А о чем будет ваша следующая статья?

Она поправила юбку на коленях, блузка четко обрисовала линию ее груди.

— Пока не знаю. В конце концов, вернусь в Брюссель и посмотрю, что мне предложит моя контора. Как странно вы смотрите, о чем вы думаете?

Он пожал плечами.

— Вспомнилась эта старая песня — «Электрическое привидение…»

— «Завывание в ее черепе»? Как странно, неужели я напомнила вам о ней?

— Я где-то похож на вас — смотрю на мир, как на нечто преходящее. — Он попытался выпрямить свою больную ногу. — А куда вы посылаете свои статьи?

— Зависит от актуальности и темы. — Закрутив крышку на пустой бутылке из-под вина, она засунула ее в карман переднего сиденья. — Если бы я узнала, что трехзвездочный ресторан в Париже выдает грибы за трюфели, я бы послала этот материал в «Гурме», «Ньюсуик» или «Тайм». А материал об очередной лжи в дипломатических кругах Вашингтона пошел бы в «Ле Монд» или в «Нейшн».

— А почему не в «Нью-Йорк таймс»?

— Беда наших газет заключается в том, что они самим своим существованием представляют «статус-кво», частью которого они сами являются. Газетами владеют те немногие, в чьих руках сосредоточено промышленное производство, так что тому немногому, что могло бы представлять угрозу для получения прибыли, дается серьезный и достаточный отпор.

— Ну а какими вы видите Штаты?

Она подумала.

— Я выросла не там и смотрю на Штаты глазами европейца — с беспокойством и недоверием. И когда я слежу за деятельностью госдепартамента и Министерства обороны, мне отнюдь не становится спокойнее.

— А получали ли вы когда-нибудь такой материал — как бы это назвать, — которого ни у кого еще не было?

— Только для одной газеты? Сенсационный? Этого все хотят. Но с меня хватит, хочется пожить спокойно. Конечно, у меня было несколько таких статей.

— Если кто-то дает вам информацию, как вы ее проверяете?

— Парадокс моей профессии заключается в том, что правда нематериальна. Все зависит от источников. В основном стараюсь навести справки у людей, которые могли бы подтвердить ту или иную информацию.

— А если это невозможно?

— Это как раз то, о чем я говорила несколько минут назад, — ступени правды. Часто то, что мы читаем в газетах, весьма далеко от истины. Правда прячется за каменной стеной.

— А о тайных службах не приходилось писать?

— Так, немного. А почему вы спрашиваете?

— Думаю, это интересно. Судя по тому, что я читал.

— Очень немногое из того, что именуется «разведданными», когда-либо всплывает на поверхность. Хотя бы разок удалось раскрыть что-нибудь эдакое! Заткнуть рот всем этим притворно-благочестивым политиканам с руками, испачканными кровью.

— Ну а предположим, что такой материал трудно подтвердить доказательствами?

— Тогда приходится использовать личные каналы и смотреть, что из этого получается. Но это легко блокировать. — Она расправила юбку. — Поэтому лучше иметь еще какой-нибудь источник — хотя бы одного человека, который мог бы подтвердить это.

— Как вы стали журналисткой?

— Отчасти благодаря своему отчиму. Ну и матери. Я как раз думала об этом сегодня, когда села в самолет. Иран — это такой фарс, что я даже усомнилась, не растрачиваю ли я свою жизнь впустую? Потерянное место этот Иран, духовная пустота. Народ без руководства, без направленности. Вы знали о том, что ЦРУ поставило у власти шаха? А о том, что в 1954-м оно скинуло демократично выбранное иранское правительство? Когда шаху дадут пинка — а люди ненавидят его, и мы не сможем поддерживать его вечно, — расплачиваться придется дорогой ценой… Так зачем же я описываю весь этот бред? Словно это что-то настоящее и имеющее какое-то значение. Кого интересует, что шах построит себе очередной дворец или получит еще толику американских долларов, чтобы ими же заплатить за покупку американских реактивных истребителей?

Она поскребла ногтем уголок рта.

— Мой отчим чем-то похож на этого шаха. Именно он сделал меня такой. Не в хорошем смысле и не своим примером. Хотя, может быть, даже и примером… Он показал мне, кем не надо быть.

— И кем же?

— Он страшно неискренний и сильно сомневающийся человек. Но его сомнения основаны на страхе.

— Ну и как это привело вас к журналистике?

— Сегодня мне вспомнился один случай. У них с матерью была ферма близ Немура. Когда я училась в Сорбонне, я жила на улице Данциг. В том районе была скотобойня. Ночью, лежа в постели, я часто слышала стук копыт по мостовой — это было еще до восстаний, до того как улицы были заасфальтированы, чтобы парижане не могли швырять булыжники в Се Эр Эс, — так вот, ночью я слышала стук копыт лошадей, которых вели на бойню. У меня тоже был конь на ферме, Улисс. Он жил со мной с детства. Его купил мой отец, когда был жив.

— А когда он умер?

— Он был полковником при Де Латре, его убили два года спустя после смерти Де Латра, под Дьен Бьен Фу. И вот однажды ночью — это вообще была какая-то необычная ночь в моей жизни во всех отношениях — мне приснилось, что Улисс был среди тех лошадей, которых вели на бойню. Я увидела во сне его освещенную уличными фонарями гриву — у него была длинная серебристая грива, — покачивающуюся при ходьбе. Через три недели, когда я приехала на ферму, Улисса уже не было. Мой отчим сказал, что он убежал и что его не смогли найти. Улисс был старый и почти слепой, он никогда никуда не убегал. Моя мать сидела рядом с отчимом и покорно молчала. Оказывается, он продал Улисса на бойню, потому что ревниво относился ко всему, что было связано с отцом. А моя мать ничего не сделала, чтобы помешать этому. У нее была своя политика — политика компромисса. Так я стала учиться понимать скрытый смысл слов и поступков. Это было моим первым шагом к журналистике.

Коэн смотрел в темноту под крылом самолета. «Что движет мной на пути к моей правде? Скажи мне, Ким. Скажи, Алекс».

— Чем же так необычна была та ночь?

— Я впервые провела ее с мальчиком. Психиатра это позабавило бы, а? — Она выпрямилась. — Должно быть, я опьянела.

— Почему?

— Слишком много болтаю. — Она поежилась. — Что-то холодно.

— Я возьму одеяло.

Они спали рядом, чувствуя тепло друг друга под тонким одеялом, в то время как самолет пересекал звездный купол над Малой Азией. Он проснулся. Ее плечо было рядом, ее волосы щекотали ему шею.

— Что ты собираешься делать в Афинах? — пробормотала она в полусне.

Он не ответил. Самолет снижался, погружаясь в рассвет, гасли рассыпанные огни Анатолии, и ярко-красные отблески озарили безмятежную зыбь Эгейского моря. «Еще двадцать два дня! Она бы мне поверила?» Сквозь иллюминатор он видел, как расползавшаяся дымка постепенно принимала очертания Афин. Город напоминал гигантского спрута, окутанного чернильными испарениями.