Огонь подобный солнцу

Глава 8

Со спрятанным под рубашкой кожаным мешочком тибетца он стоял, превозмогая боль, в очереди на таможенный контроль.

— Ты не боишься, что они найдут то, что ты прячешь?

— Тссс!

— Нет?

— Тихо!

— Я вижу, что ты относишься к тому типу мужчин, которым нужна послушная жена.

— Я вообще не хочу никакой жены.

— Ну-ну. Не всегда получается так, как хочется.

— У Вас нет багажа? — таможенник смотрел своими водянистыми испытующими глазами.

— Нет, — сказал Коэн.

— Сколько Вы пробудете в Греции?

— Несколько дней.

— У Вас есть на это деньги? — Взгляд таможенного инспектора скользнул по одежде Коэна. — Каждый иностранец, выезжающий в Грецию, должен иметь определенное количество денег на свое пребывание.

— У меня здесь есть друзья, которые дадут мне денег.

Инспектор снова взял паспорт Коэна.

— Вам придется подождать их здесь, у нас в офисе.

Она протиснулась вперед.

— Что случилось?

Инспектор мельком взглянул на нее.

— Вы вместе?

— Да. И у меня много денег. Хотите убедиться?

— Дайте ему пятьдесят долларов, тогда я пропущу его.

Коэн ждал, пока инспектор копался в ее белье и тетрадях. Она взяла его под руку, когда они вышли из здания аэропорта.

— Что у тебя с ногой?

Он вернул деньги.

— Растянул.

— Тогда тебе нельзя ходить. — Она сунула ему деньги назад. — Я голодна, как тигрица. Накорми меня завтраком.

— На твои деньги?

— Почему бы нет? Покорми меня. — Она окликнула такси и подержала дверь, пока он устраивался на заднем сиденье. — Для еврея у тебя слишком иезуитская душа.

— О?

— О? — передразнила она. — Так реагируют священники на исповеди: «Прости меня, отче, я согрешил». — «О?» — «Да, отче, я вступил в связь с девственницей». — «О?» — это ни о чем не говорит.

— А о чем это должно говорить?

— Ты еврей?

— Мой отец был евреем. Он умер, когда мне было шесть лет. А моя мать была ирландкой, католичкой. Вскоре после его смерти мы покинули Ирландию и поехали к родственникам в Штаты. Через несколько лет мать там вышла замуж за американца. Я рос католиком.

— А какой же ты теперь веры?

— И той и другой. А может, никакой!

— Это как в «кошки-мышки» или «палач и жертва». Уф! Мне бы этого не хотелось.

Рана на колене невыносимо ныла.

— Так кто ты? — с раздражением спросил он.

— Я? — Она рассмеялась. — Если ты сам ответишь на этот вопрос, я готова любить тебя вечно. Мне бы самой хотелось это знать. — Она смотрела на пробегающие мимо убогие окрестности Афин. — Может, я только учусь познавать.

— Мы все время учимся познавать, но так ничего до конца и не познаем.

Возле кафе перед отелем «Британия» в неподвижном, наполненном смогом воздухе пахло кофе, узо и булочками. Она бросила свой чемодан рядом со стулом.

— Здесь у них подают яичницу с беконом.

Положив свою больную ногу на стул, он пил узо, заказывая одну рюмку за другой. Она же наслаждалась яичницей, булочками, лепешками с лимоном, джемом, беконом, оливками, испанским омлетом и еще лепешками с беконом, запивая все каппучино из наполненных доверху чашек, которые оставляли на сером мраморном столе коричневые переплетенные круги.

Он пожевал кусочки льда и, поморщившись от боли, устроил поудобнее свою больную ногу.

— Я видел, как целая деревня неделю питалась меньшим, чем все это.

Она облизала вилку.

— Мне должно быть стыдно.

Он пожал плечами.

— Я сравниваю, а не осуждаю.

— Как сказал кто-то, если тебе нравится, то это хорошо, — улыбнулась она.

— Такая теория до добра не доведет.

— Так же, как и наоборот.

С улицы доносился шум машин и стук каблуков по тротуару. Он протер скатертью очки. «С каким бы удовольствием я прибил их одного за другим. Когда же я перешел черту между добром и злом? И что это за граница? Существуют ли вообще добро и зло?» Официант принес еще одну рюмку узо, и он выпил ее, не дожидаясь, пока тот отойдет.

— Принеси-ка лучше бутылку, — сказал он.

Она отодвинула свою тарелку.

— У тебя действительно болит нога?

Он приподнял бровь.

— Все меньше и меньше.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — Она вскинула голову.

— Что делать?

«Глупенькая, я жду Пола. Жду какого-нибудь знака, телеграммы, подсознательного сигнала, которого мне никогда не дождаться. Хоть бы что-нибудь дало мне знать, что ты жив, Пол, жив и идешь ко мне».

Она улыбнулась, теребя волосы.

— Да, именно теперь, когда ты выпил чуть ли не литр этого узо на завтрак и, насколько я понимаю, твоих денег едва хватит, чтобы добраться до Дельфы, не говоря уже о твоей больной ноге. Должна признаться, что я, как журналистка, сгораю от любопытства узнать, каковы же твои планы.

Он сдернул ногу со стула. Боли почти не чувствовалось.

— Ничего не планирую, а просто действую — вот и весь секрет.

— Секрет чего?

Он пожал плечами. Невероятная усталость, точно смог и уличный шум, придавила тело. Допив узо, он шлепнул себя по колену — стало намного лучше. Взяв ее ложку, он соскреб остатки сахара со дна ее кофейной чашечки и съел.

— Разве ты не голоден?

Он покачал головой, встал и тут же снова сел от резкой боли в ноге. «Что она хочет от меня?»

— Я пробуду в Афинах еще день-два, Клэр. Если я когда-нибудь буду в Брюсселе, я позвоню тебе.

— А почему бы тебе не позвонить мне здесь?

— Здесь?

— Конечно. Я еще не еду в Брюссель. Не в силах с тобой расстаться. — Она наклонилась вперед, положив руки на стол. — Смотри, ты же не можешь идти, у тебя нет денег.

— У меня здесь есть друзья.

— Давай возьмем такси и поедем к ним.

Сложив салфетку, она бросила ее на стол, собрала свои вещи и сделала знак официанту.

Ощущая пустоту внутри себя, он посмотрел на прядь волос, спускающуюся по ее щеке, и вдруг почувствовал внезапную благодарность, пораженный переменой в ее настроении. «Мне больно, Клэр, — подумал он. — Я заблудился в лабиринте, я всего боюсь, мне некуда пойти, не с кем поделиться».

— Не хочу больше обременять тебя, — сказал он.

— Я только подвезу тебя и уеду. Это же пустяк.

— Но у тебя наверняка есть другие дела…

— Да о чем мы говорим! Это же всего пять минут. Пошли!

Он кивнул. Голова у него кружилась, и он не без удовольствия посмотрел на ее плечи, когда она натягивала жакет.

— Ну хорошо.

Она улыбнулась.

— Я всегда боялась одиночества и часто выискивала людей просто, чтобы поговорить с ними ни о чем. Кажется, это было так давно. — Она отодвинула стул. — Не считай меня навязчивой, Сэм, что бы ты ни думал обо мне, ты видишь меня не такой, какая я на самом деле.

— Никто не может увидеть людей такими, какие они есть на самом деле.

Она провела завитком волос по подбородку.

— Если ты сейчас чувствуешь себя не настолько хорошо, чтобы ехать к своим друзьям, побудь у меня, пока твоя нога не перестанет болеть. Это недалеко отсюда, на Плаке. Конечно, там не Бог весть что.

Он покачал головой.

— Я не хотел бы себя чем бы то ни было связывать.

— Я тоже. Не надо было думать ничего такого.

— А я и не думал.

— Нет, думал. Словно я предлагала себя.

— Ты очень добра.

— Местные мужчины так навязчивы, а твое присутствие поможет держать их на расстоянии. — Она дотронулась до его руки. — Тебе случалось делать что-нибудь необычное в жизни? Согласись, довольно странно для людей, которые только что познакомились в самолете, вместе выходить и проводить время.

Коэн потянулся, пробуя наступить больной ногой.

— Трудно сказать.

— Будь молодцом! — Поправив воротник, она встала, держа в руке счет и деньги. — Поступай как хочешь.

Это была двухкомнатная квартира на четвертом этаже в обшарпанном доме на Плаке. Он облокотился на ржавые перила балкона. Ему были видны угол Эректиума и скаты крыши Парфенона.

— А как насчет того, что ты носишь в мешочке… — Подойдя к нему, она встала рядом: — Может, попробуем немножко?

— Гашиш?

— У тебя осталось еще что-то? Ты занимаешься контрабандой наркотиков?

Он пошел в комнату. Она стала снимать жакет. Он вновь обратил внимание на ее стройное гибкое тело, на ее полную грудь, которая обрисовалась сквозь блузку, когда она вешала жакет. Сев на кровать, он наскреб гашиша в трубку.

Садясь рядом, она нечаянно толкнула его, и он просыпал порошок себе на руки.

— Скорее! — Она подпрыгнула от нетерпения.

— Скорее не получится, когда ты прыгаешь рядом.

Она слегка подтолкнула его.

— Скорее же!

Он закурил трубку и передал ей. Она глубоко затянулась, ее нефритовые глаза расширились. Бриллиантовое сердечко на шее сверкнуло в солнечном лучике.

— О, я чувствую себя великолепной, — выдохнула она.

— Так оно и есть.

— Нет, нет. Я имела в виду только то, что мне становится прекрасно внутри.

— Я уверен, что…

— Да хватит тебе.

От узо и гашиша в голове шумело. Щемящая тоска не отступала. Комната качалась перед глазами. «Всех бы их перебил». Он закрыл лицо руками. Она встала и, пройдя через комнату, вышла на балкон. «Не надо ее впутывать». Он встал и медленно обошел кровать. «Надо поблагодарить и уйти. Она такая красивая. Не хорошенькая, а именно красивая. Господи, какие же у нее глаза! Просто жутко!»

Теплый воздух на балконе показался ему грязным и липким, как мутное масло. Стоит только набрать полные легкие этого воздуха и — смерть в Афинах.

— Я ухожу, Клэр, — сказал он.

Она резко повернулась, скрестив на груди руки.

— Возможно, это и разумно.

— Нет, это…

— Тебе этого не понять. — Глаза ее блеснули, верхняя губа на какое-то мгновение приоткрыла сколотый зуб. — Глядя на тебя, я все больше и больше убеждаюсь в том, что люди получают то, что заслуживают.

Резкая боль в ноге заставила его сесть.

— Это то, о чем говорил тот четри.

— Четри?

— Одноглазый. Представляешь, проделать трехдневный путь за одну ночь. — Он заставил себя подняться. «Проклятое колено. Чертово колено. Проклятые гуркхи. Случайностей не бывает, говорил одноглазый. Эта мысль все время не давала мне покоя. Все время не давала мне покоя».

Она села возле него.

— Что ты несешь?

— Если с тобой случается какое-то несчастье, на это должна быть причина… Просто так ничего не бывает.

Она провела рукой по его волосам.

— Ты все-таки хочешь идти?

С нарочитой бодростью он встал.

— Я еще как-нибудь зайду.

— Пока. — С улыбкой она протянула ему руку.

Он задержал ее в своей.

— Послушай, а может, я сначала приму ванну?

— Ванну? — рассмеялась она.

— Знаешь, как-то все не удавалось. Вот уже два года мечтаю о ней.

Сморщив нос, она фыркнула.

— Да нет, не в этом смысле. Я много купался в реках. А вот в ванне, с горячей водой… Хорошо бы промыть ногу.

— По-моему, ты говорил о лодыжке.

— Да, лодыжку.

Он повернулся, направляясь к ванной, но на пути стояла кровать. Сначала надо немного посидеть.

Она осторожно дотронулась до его ноги.

— Здесь?

— Нет, другая, — показал он.

— Это же колено, а не лодыжка.

— Да, действительно. — Он с трудом поднялся. — Пойду промою.

Она проводила его до ванной и, придерживая волосы, наклонилась, чтобы открыть кран. Вода с шумом полилась в ванну.

— Ты сам справишься?

— Как нельзя лучше.

После того как она закрыла дверь, он разделся. Сев на сиденье унитаза, он, скрипя от боли зубами, стал снимать бинт, отдирая его вместе с кусками желтой, местами почерневшей кожи. «Еще бы она не болела. Проклятая свинья». Очень медленно, осторожно, держа на весу больную ногу, он стал опускаться в горячую воду. Подождав, пока она немного остыла, он опустил ногу в воду и отключился.

— Ты в порядке, Сэм? — послышался из-за двери ее голос.

Он приподнялся.

— Немного разморило.

— Что-нибудь нужно?

Он подумал.

— Бинт и йод.

— Если нужны антибиотики, я схожу куплю, это рядом.

— Хорошо бы. — Он взял мыло и, стиснув зубы, стал осторожно промывать рану.

Стук двери и позвякивание ключей возвестили о ее возвращении.

— Все в порядке?

Он встал и вытащил затычку из ванны.

— Я уже выхожу, — накинув рубашку, он обернулся полотенцем и, хромая, вышел в комнату.

— Господи, — сказала она, увидев его колено.

— Это мне свинья подставила подножку.

Он открыл пузырек и, раздвинув края раны, залил ее йодом. На глазах выступили слезы. Она принесла ему две таблетки, пока он забинтовывал ногу.

— Полежи немного, — сказала она, откидывая покрывало.

Было темно и душно, не ощущалось ни малейшего дуновения. Откуда-то доносилось легкое дыхание. «Я ли это?» Он попытался приподняться, но тут же страшная боль напомнила ему о колене. «Проклятье, забыл о нем». В голове стучало. Как можно осторожнее он все-таки поднялся и сел. Дыхание слышалось совсем рядом с ним, от кого-то, лежавшего на кровати.

«Пол, я так счастлив, что ты увидел этот футбольный мяч. Ты приедешь в Париж. Через три недели. Я все правильно сделал. И Ким жива — я только что видел ее. О Ким, Ким, я так рад». Пошарив на столе рядом с кроватью, он щелкнул выключателем. «Господи! Это опять сон».

Клэр лежала на боку рядом с ним. Она была одета. Положив руку под голову, а другую — между коленей, накинув на себя плащ, она поджала от холода ноги. Ее рот был слегка приоткрыт, пряди волос разметались по лбу и щеке. На столике рядом с лампой — стакан с водой и таблетка.

Осторожно встав с кровати, он поковылял в ванную. «Нога лучше. Скоро смогу ходить». Возвращаясь к кровати, он наклонился и посмотрел на часы у нее на руке. 4.10. Утро?

Что-то пробормотав, она открыла глаза.

— Ты не спишь?

Он убрал волосы с ее губ.

— Долго я спал?

— Со вчерашнего дня. — Она натянула на себя плащ. — Извини, что все так…

— Так?

— Я здесь на кровати — больше негде. Боялась разбудить тебя.

— Ты не разбудила, — сказал он, но она уже спала. Вытащив из-под нее одеяло, он укрыл ее, забрался в постель на свою половину и, приняв приготовленную таблетку, снова уснул.

Пылинки равномерно кружились в лучах солнечного света, снизу доносились звуки улицы. Где-то звонили колокола, слышалось женское пение, гул далекого самолета.

— Клэр? — его голос прозвучал по-стариковски высоко и скрипуче.

Колено не разгибалось и очень болело. Он вновь перевязал его новым бинтом, лежавшим на комоде, оделся, умылся, побрился, хромая, вышел на балкон и сел на солнце.

Открылась дверь. Она вошла и бросила ему газету.

— «Гералдз оф трибьюлейшн». Это все, что мне удалось достать.

Воскресенье, первое апреля. До Пасхи три недели. Щурясь, он пробежал глазами по унылым заголовкам материалов о войне и политике, открыл спортивную страницу. «Сейчас не до футбола».

— Ты голоден? — ее лицо побледнело и осунулось.

— Ты не выспалась? Да, я проголодался.

— Ты можешь идти?

— С трудом.

— Обеденное время. Я умираю от голода.

— Что ты делала, — спросил он, когда они сидели в кафе, — пока я спал день и ночь?

Она немного помедлила с ответом, и он пожалел, что задал ей этот вопрос. У нее, может быть, есть парень.

— Днем я ненадолго уходила. Просто так, побродить. А в основном была дома — боялась, что ты проснешься и не поймешь, где находишься.

Он взял ее за руку, которая оказалась неожиданно твердой, кожа — сухой и шершавой.

— Спасибо.

Она сжала его руку.

— Ты бы сделал то же самое.

— Может, и нет. Последнее время у меня была ужасная жизнь.

— Ешь. Жизнь состоит из полос. Все образуется.

И действительно, когда он, сытый, сидел в парке на полуденном солнце, чувствуя, как внутри разливается теплота от выпитого кофе, раздражающая ноющая боль в ноге немного поутихла, а с ней и его страдания. «Может, Пол все-таки видел футбольный мяч». Он задремал, просыпаясь время от времени, мысленно пересчитывая оставшиеся дни. «Двадцать один день».

Он попытался представить себе, как будет добираться до Парижа. «Еще есть время. Пока не смогу из-за колена. Но и жить за ее счет тоже больше нельзя. Жаль, что я не могу ей все рассказать. Осталось двадцать три доллара. На доллар в день жуй — и в ус не дуй. Еще день. Да, еще один день, и я уйду».

Они шли по шумным улицам, она держала его под руку. Остановившись у открытого магазинчика, где на маленьком столике лежали горкой сложенные вышитые рубашки, она выбрала одну из них и приложила к нему.

— Твой гардероб несколько страдает однообразием.

Он потянул ее за руку.

— Не надо мне ничего покупать. Успокойся!

— Может, чтобы быть спокойной, мне и нужно тебе что-нибудь купить. Ты что, испугался?

— Чего?

— Ну вот ты опять за свои иезуитские замашки — отвечаешь вопросом на вопрос. Кого — меня, их?..

— Их?

— Ну тех, с кем ты воевал всю ночь. Ты хороший человек, но ты издерган, боишься… Я могу…

Он усмехнулся.

— Так, теперь ты в роли психиатра.

— Прекрати! Мне нужно знать все, чтобы помочь тебе.

— Чтобы потом продать материал «только для одной газеты»?

— Ну и ну. — Она покачала головой. — Я вижу, ты можешь быть порядочным говнюком, если постараешься, — такой мой вывод тоже делает меня психиатром в твоих глазах?

— Мне все равно, кем это тебя делает.

— Я не такая, как кажусь. Хотя кажусь я тебе, а не себе.

В комнате было тихо, прохладнее, чем на улице. Она села на кровать, не снимая жакета. Он подсел к ней.

— Мало удовольствия от такого гостя, как я.

— Дело не в этом.

— А в чем тогда?

Она разгладила складку на колене.

— В акклиматизации. — Она поднялась. — Пойду приму душ.

Пройдя в ванную, она закрыла за собой дверь. Послышалось шуршание ее одежды, шум воды из крана. Он вышел на балкон, затем медленно поднялся по пожарной лестнице на крышу, где полуденный свет тускнел от грязного дыхания города.

Перед ним на вершине холма расточал свое поблекшее былое великолепие Акрополь. Из вентиляционных труб эхом разносились смех и звуки радио, с улицы доносились детские голоса, слышались беготня и неравномерный гул моторов. Над полуразрушенными колоннами на вершине холма быстро удалялся самолет.

Он думал о предстоявшем ему перелете, о долгих милях пути. «Когда? Стоит появиться в Париже раньше, и я — мертвец: прежде всего они будут искать там. Я попал в их лабиринт, где только им известны все выходы».

«А если рассказать ей? Не надо ее впутывать. Может быть, она смогла бы чем-то помочь? Как бы там ни было, не стоит рисковать и ехать в Париж раньше времени. „Кохлер Импорт-Экспорт“? ЦРУ сейчас злорадно сидит в засаде, зная, что мне известен адрес. Интересно, рассказали ли им тибетцы? Лучше дождаться Пола. В любом случае у меня нет денег, чтобы добраться до Фултон-стрит. Так, может, украсть? Просто смешно — с такой ногой. Забавно, что кража уже не кажется мне чем-то порочным, а просто неразумным с точки зрения тактики. Моя нравственность расползается, как старая рубашка. Старая изношенная рубашка.

Лучше всего сейчас затаиться где-нибудь в укромном уголке этого лабиринта. Пусть заживет колено. Потом, когда придет время, встретиться в Париже с Полом, вместе мы найдем выход. И потом уже мы будем охотиться за ними, мы загоним их в лабиринт, и тогда они будут в роли жертв».

В вентиляционной трубе заорала кошка. Он посмотрел вниз. Окно ванной приоткрыто, видны вытянутые в пенистой воде ноги Клэр. Одна, лениво приподнявшись, показалась из воды. Рука скользнула вниз, зачерпывая воду и поливая ею бедро. Он тут же ощутил, как в нем запульсировала кровь.

Сев на парапет, он стал наблюдать, как вокруг Парфенона двигались, словно муравьи, маленькие точки. Клэр поднялась к нему, взбивая мокрые волосы на жарком воздухе.

— Душ не работает.

— Греческий водопровод. — Он повернулся к ней. — Ты пахнешь орхидеями.

— А как они пахнут?

— Не знаю. Но если они пахнут, то, должно быть, как ты.

Она обняла его.

— Пора обедать. Греческий ягненок — пища богов. Оливки и рецина.

— У тебя всегда такой аппетит?

— Да, на все!

В ресторане было прохладно и пахло специями. Открытые до пола окна выходили в мощенный булыжниками переулок.

— Да здравствует краси! — сказала Клэр, взбалтывая красное вино в бокале. От него отблески заходящего солнца играли на тростниковом потолке. — Вино и кровь.

— Дары Бога.

— Жизнь так чудесна, что создать ее вряд ли было бы под силу одному только Богу. К тому же еще и сексуально несостоятельному, — хихикнула она. — Несмотря на все его старания, ему даже злодейства не очень-то удаются.

С наступлением темноты булыжники Плаки стал заливать бледный свет восходящей луны. Они свернули наверх к Акрополю. Приземистые кубические здания при свете фонарей бросали прямоугольные тени.

Дорогу преградили стальные ворота. Сквозь прутья тускло виднелись колонны Эректиума. Лунный свет высвечивал хаос Парфенона. Прохладный ветерок, пронизывая оливковые деревья, раскачивал скрипучую калитку. Она тихонько толкнула ее. «Открыто!»

Лунный свет белой лавой стекал по мраморным ступеням. Оливы шелестели молодой листвой, тень от которой падала на пропилеи. Слева внизу располагался Эректиум. Под подбородком богини, где-то далеко в городе, промелькнул огонек «скорой помощи».

Проход между колоннами Парфенона и стеной был испещрен полосками лунного света, от камней веяло прохладой. Она потерлась подбородком о его руку.

— Время слишком быстротечно.

— Почему?

Она прикоснулась губами к его пальцу.

— Мы здесь… так неожиданно. Время просачивается сквозь пальцы. Я просто чувствую это.

— Оно никогда не останавливается.

— Иногда оно убегает как-то все сразу. — Пристроившись на камне рядом с ним, она провела пальцем по его губам. — Хорошо, что мы не торопимся?

— Мне и некуда, Клэр.

— В этом-то и вся прелесть. Все закончится прежде, чем мы успеем понять.

Он притянул ее к себе, его руки скользнули по ее телу, поднимая платье и наслаждаясь нежностью ее кожи. Она подсунула сцепленные пальцы ему под голову. Он ощутил трепет ее живота, лежа под шелковым душистым шатром ее волос, все дальше погружаясь в ее волшебно-сладостные глубины, во все то, что было за пределами воспоминаний.

Она еще долго лежала на нем, лаская языком его губы и целуя его глаза.

Ее спина была гибкой, упругой и гладкой на ощупь, ягодицы — маленькими и крепкими, он чувствовал влажные завитки волос между ног.

Она соскользнула с него, луна мягко осветила ее голый живот.

— Не где-нибудь, а в храме Девы.

— Какой девы?

— Глупенький, «парфенос» значит дева. Не только вы, католики, все выдумали. — Она расстегнула рубашку Коэна и стала целовать его грудь, пощипывая волосы вокруг сосков.

Он сидел, прислонившись к колонне, она — перед ним, в том небольшом пространстве, где властвовали его руки. Убрав ее волосы, он прикоснулся губами к ее уху: «Tu portes une petite perle à chaque oreille».

— Как нежно это звучит — лучше, чем по-английски.

— У тебя маленькие жемчужины в ушах. Не так ли?

Внизу сверкали Афины — аксиома, полная бесценных загадок. Tod und Verklarung. Возрожденные из мертвых, преображенные. Налицо — алхимия: любовь превратила глину в плоть. Он почувствовал, как пульс земли бьется в унисон с его собственным. Колонна за спиной стала как бы частью его самого, как бы его собственной костью. И через нее его мироощущение разрасталось и охватило сначала гору, город у ее подножия, пульсирующий изгиб земли и, наконец, пространство, в котором они двигались.

«На какое-то мгновение я забыл. Отчаянную тоску, злобу, ненависть. Это сделала любовь, любовь помогла мне избавиться от них. Как много можно забыть, если любишь. Я не должен любить». Он погладил ее руку и сказал:

— Как-то очень давно я проснулся в блаженном состоянии. В тот день мне ничего не нужно было делать — просто жить. У меня не было никаких планов. Планы убивают, равно как и желания. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного — это была абсолютная радость пустоты.

— Вот что сказал Монтень: «Je ne trace aucune ligne certaine, ni droite, ni courbe».[1] — Она подбросила камешек, он застучал по мрамору. — Вот поэтому ты и куришь свой гашиш?

— Он избавляет меня от программ, политики… помогает ценить простое и обыденное, ориентироваться в мирской суете.

— Мне тоже. Но, возводя обыденное во что-то необычное, не сводит ли это одновременно и необычное к обыденному?

— Конечно. Но то лучше наркотика.

Скользнув вниз, она села рядом и легко коснулась его.

— Я помогаю тебе ориентироваться в мирской суете?

— Когда раздеваешься.

— Ну конечно же, я давным-давно тебя знаю. Просто немножко отвыкла и оказалась не в курсе последних событий. Чем же ты, интересно, занимался последнее время?

— Ничем хорошим.

— Ничто хорошее не остается безнаказанным, как сказал какой-то мудрец.

Стараясь не опираться на колено, он опустился ниже и стал целовать ее живот там, где начинались золотистые колечки волос, его язык скользил по складке у начала бедра и дальше, в обволакивающее тепло, влажные завитки, в ее пьянящую глубину. Она прогнулась, чувствуя проникновение его языка. Его руки скользнули вниз, пальцы ощутили нежное тепло кожи. Раздвинув ноги Клэр, он сначала едва касался ее кончиком языка, проникая все глубже и настойчивее, пока не почувствовал, как ее ногти больно вонзились ему в спину, и она, задрожав, выдохнула, сдвинула ноги и, изогнувшись, прижалась к нему.

— Боже, какое ощущение, — простонала она.

— К какому из богов ты обращаешься?

— Все-таки ты — иезуит. Иезуитский еврей. — Она начала целовать его шею, плечо, твердый мускулистый живот, затем опустилась вниз по бедру, стараясь не задеть колено. Ее руки обвили его. От нежного прикосновения ее пальцев он почувствовал новый прилив страсти, затем влажную упругость ее губ и движения языка. Ее волосы мягко гладили его бедра. Его рука скользнула вниз, во влажное тепло ее промежности. Другой рукой он ласкал грудь Клэр под шерстяным пуловером. Отпрянув, она касалась его лишь губами, втягивая его в себя и нежно лаская языком.

Она поцеловала его в грудь.

— У меня никогда не возникало желания проглотить. А сейчас мне вдруг захотелось.

Он обнял ее и, слившись с ней воедино, потерял ощущение границы между своим и ее телом. «Я не должен любить».

Луна уже клонилась к западу, когда они вышли за ворота и прикрыли за собой калитку. На тихих улицах то там то здесь встречались парочки, слышалось шуршание крыс в переулках и фырканье ослика за забором. Комната показалась душной и тесной после простора Акрополя; заниматься любовью в этих стенах — двух зеленых и двух персикового цвета — было не так волнующе экзотично.

Пока она спала, он встал и тихонько вышел на крышу. На улице заорал кот, за ним — другой. «Мальчиком я, бывало, сажал двух муравьев на кончики пальцев и держал близко друг к другу, пока между ними не завязывалась драка — так начиналась война между двумя муравейниками, в результате которой на песке оказывалось бесчисленное множество муравьиных трупиков». Он смотрел на величавые колонны видневшегося за крышами Парфенона, разрушенного народом, который воевал, и восстановленного народом, который жил в мире. «К какому же из них принадлежу я?»

Он почувствовал изнеможение. Он представил Клэр такой, какой он ее оставил, — лежащей на правом боку, руки под подбородком, с рассыпавшимися по подушке волосами; простыни плавно вздымаются в такт ее дыханию.

«Три недели. Может быть, она знает кого-нибудь из „Le Monde“. Если Пол доберется до Парижа… Мы отправимся прямо в Нью-Йорк, „Кохлер Импорт-Экспорт“. Но если Пола уже нет в живых, если он лежит где-нибудь под снегами Гималаев? Или в какой-нибудь грязной лачуге? Тогда я погиб, и меня поглотит бескрайняя Вселенная. Фу Дордже, его семья, Ким, любитель обезьян — я буду повинен в смерти всех этих людей. И еще в смерти Алекса с Гоутином и Элиота, и тибетца на Кали Гандаки — где же конец всему этому?» Его взгляд вернулся к ослепительному величию Парфенона. «Вот полная мера того, что мне предопределено судьбой, цена моего провала. Изгнанник, преследуемый повсюду, отлученный от церкви, лишенный права защиты, мое появление везде связано с риском. Сможет ли она мне поверить?»

На рассвете они бродили по остывшим за ночь дымным улицам в поисках кофе по-турецки и булочек; вернувшись опять легли и, недолго позанимавшись любовью, уснули, затем снова занимались любовью, в изнеможении погружаясь друг в друга, и снова спали.

Их разбудил звон церковных колоколов. Она наблюдала, как он перевязывал колено.

— Все еще болит, да?

Сначала отрицательно покачав головой, он затем кивнул: «Да».

— Один из моих брюссельских друзей живет сейчас неподалеку отсюда, — сказала она, облачаясь в джинсы и шелковую блузку. — На диком пляже на Крите. — Втянув живот, она застегнула джинсы. — Поехали туда на несколько дней, погреемся на солнышке, пока не заживет?

Забинтовав колено, он попробовал встать на ногу. Она наблюдала за ним в зеркало, слегка откинув голову назад и расчесывая волосы.

— Мне надо идти, — сказал он.

Тряхнув головой, она откинула волосы.

— Так иди.

— Однако я не хочу — меня уже тянет назад.

— Куда назад? — она бросила щетку в сумочку, нагнувшись, вытянула бордовый шелковый шарфик из своего чемодана и повязала его вокруг шеи.

— Назад в жизнь. С тобой я забываю о случившемся, начинаю чувствовать жизнь.

Задрав ногу, она застегнула ремешок босоножки с высоким каблуком.

— Ты был во Вьетнаме — там, наверное, было что-то ужасное, что ты не в силах забыть? — Она подсела к нему. — Это естественно: нужно время, чтобы забыть.

Он поцеловал ее в кончик носа. Только плоть — поры, кости и смерть — вот что мы из себя представляем. Глаза ее были далекими, но не холодными; казалось, она размышляла над чем-то тяготившим ее и неизвестном ему. Он чувствовал ее стройное гибкое тело. «Такое прекрасное и небезгрешное, такое недолговечное и любящее — вот от чего я отказался».

— Это нечто большее, чем просто страх, — сказал он, — этого нельзя забыть, и это делает жизнь насмешкой.

— О, так это интересно? — улыбнулась она. — Ну расскажи же мне! — Она села на кровать и усадила его рядом. — Вы интригуете меня, Сэм Коэн! — Она коснулась языком его губ. — Давай рассказывай сейчас же!

Его охватило полное безразличие. Вдруг вместо лица Клэр он увидел перед собой лицо Ким. Что это — предостережение? «Смотри, Бог испытывает нас», — сказала Ким.

— Я попробую, — ответил он.

— Ну вот и отлично! — она уселась поудобнее. — Если это что-нибудь стоящее, мы разделим гонорар пополам и долгие месяцы только и будем заниматься развратом и бешеной любовью в Марокко!

Он сдержал улыбку.

— Это жуткая история, Клэр. Выслушав ее, ты уже не сможешь оставаться такой же, если поверишь мне.

— Неужели моя жизнь была такой уж замечательной? Рассказывай!

— Но то, что я предлагаю тебе, не сделает ее лучше.

Он закончил. Она сидела неподвижно, с опущенной головой, сжав коленями руки. Он почувствовал себя морской ракушкой, выброшенной из воды в пустыню. Вот-вот пыльный воздух Афин подхватит его и унесет прочь. Ее очарование вдруг разом исчезло; остались только нетерпеливая резкость и цинизм. Как будто они были женаты долгие годы и только сейчас признались друг другу в том, что все эти годы они играли. Хромая, он вышел на балкон и зажмурился от ослепительного света. Когда он вернулся, она взяла со стула свою сумочку.

— Пойду пройдусь, — сказала она.

— Ты не поверила мне.

— Поверила, — ее глухой голос показался ему загробным, — возможно, да. А какие у тебя основания мне…

Он взял ключ с туалетного столика.

— Можно мне с тобой?

Пестро одетые прохожие задевали и толкали их на уличных базарах. Она вошла за ним под прохладные своды церкви. Коленопреклоненные фигуры что-то бормотали перед алтарями, худой мужчина зажег жертвенную свечу, его измученное заботами лицо озарилось.

— Все это, — сказала она, когда они выходили из церкви, — преходящее, как во сне.

— Это хуже, чем сон. Пробуждение не наступает.

«Какое-то странное подчинение ей, — думал он, — заставляет меня идти туда, куда я вовсе не собирался, но будто повинуясь своему собственному выбору. Я хочу идти своей дорогой. Зря я ей рассказал».

— Ну и что ты собираешься делать? — прокричала она в уличной толкотне, — стать бунтарем-одиночкой, одиноким героем? В реальной жизни героев съедают живьем. Тебе это известно? А может, ты все забудешь, как будто ничего и не случилось?

— Мне нужно встретиться в Париже с моим другом. А там посмотрим.

— А если его уже нет, как ты сам предположил?

Он пожал плечами.

— Посмотрим.

— На что посмотрим?

— Как и когда все это разоблачить. — Он избегал ее взгляда. — Прежде всего меня волнует месть, а не огласка. Мне теперь наплевать на будущее — его нет.

— Ну и к чему тебя все это приведет? Кроме гибели? — Она потрясла его за руку, заставляя смотреть ей в лицо. — Ты хочешь уйти от меня? Так я тебе не дам!

— Ты не сможешь удержать меня!

— Вот уж смогу! Как у тебя хватает смелости заявлять, что я смогу и что не смогу?

— Ты все еще не веришь мне. — Он высвободил руку. — Я посижу в Синтагме, подумаю, как быть дальше, и вернусь около двух.

Она отступила.

— Что ж, тогда чао, — повернувшись, она стала проталкиваться сквозь толпу.

Хмурый и опустошенный, он поковылял к Синтагме. Падавшие на площадь тени напоминали трупы. Он заказал раки и медленно с отвращением цедил его. Наконец встал и бросил на столик несколько монет. «Не надо перекладывать это на нее. Она поможет, если я дам ей это сделать. Более безопасного места, чем Крит, и не найти. Надо затаиться в лабиринте».

Он вернулся в отель. Комната все еще сохраняла ее запах, но ее вещей не было. На кровати лежала вышитая рубашка. Быстро спустившись в вестибюль, он позвонил в авиакомпанию. Там он узнал, что она заказала билет на рейс «Олимпик», вылетающий в Париж и Нью-Йорк через сорок минут.

Десять минут ушло на то, чтобы поймать такси. Здоровенный грузовик перегородил улочку; он никак не мог развернуться из-за скопившихся сзади машин. Выскочив из автомобиля, таксист стал нажимать на сигнал грузовика, будоража улицу хриплыми звуками. Прибежал небритый мужчина в короткой грязной майке и что-то завопил, потрясая кулаками. Взвыли гудки сигналов стоящих позади машин. Небритый наконец влез в свой грузовик и со злобным видом укатил. Коэн раздраженно откинулся на сиденье. Идущие впереди машины скапливались за изрыгавшими черные клубы дыма автобусами; такси нервно металось из переулка в переулок, пытаясь выбраться из этой толчеи.

Перед въездом в аэропорт движение стало замедляться, пока окончательно не остановилось. Встав на передний бампер, таксист посмотрел вперед. «Disti chima!» — крикнул он, изобразив кулаками столкновение, и жестом предложил Коэну выйти.

Впереди сквозь неровную завесу выхлопных газов он различил серебристый продолговатый контур лежавшей на боку автоцистерны. Сзади завыла сирена.

— Аэропорт — сколько километров?

Таксист поднял четыре пальца.

— К черту, — вздохнул Коэн. Он сел обратно в машину. «К черту ее. Зато теперь полно времени, чтобы махнуть в Югославию. Пересидеть там пару недель и рвануть в Париж. Денег нет, но что-нибудь придумаем. Когда-нибудь найду ее в Брюсселе». Он покачал головой. «Не обманывай себя».

Он поскреб ногтями по вытертому сиденью. «У любой случайности, — говорил Хем, держа под узды лошадей у циклонного заграждения в Покхаре, — есть своя закономерность». Ему вдруг захотелось увидеть одноглазого Хема, с его спокойным молчаливым согласием с чем-то более глубоким в жизни. «Более глубоким, чем что? Чем обычная суета? Как я сам отличу это более глубокое от обычного?»

Машины впереди зашевелились. Мотор такси хрипло загудел. Сколько времени прошло с тех пор, как женский голос сказал по телефону: «Через сорок минут, сэр»?

Они объехали перевернутый грузовик с правой стороны. Из-под хромированного кузова грузовика виднелось наполовину смятое такси. На тротуаре в луже крови, смешанной с мазутом, лежал пассажир. Полицейский прикрывал его лицо куском материи, но Коэн успел заметить остановившийся взгляд худого, показавшегося знакомым лица, почти узнал очертания рта под тонкими подстриженными усиками.

«Я узнаю мертвецов, потому что они мне близки. Хоть я его никогда и не знал, я словно увидел в нем свою смерть, смерть каждого. Попался в лабиринте. Без единого выхода».

Взвизгнув тормозами, такси резко остановилось у аэропорта «Олимпик».

— С вас две сотни драхм, — сказал таксист.

Он порылся в карманах. Его несколько долларов остались в комнате под матрацем рядом с мешочком гашиша. При нем была всего сотня драхм. Взяв их, водитель протянул руку за остальными.

— Подожди! — Коэн показал рукой: — Стой здесь.

— Еще сотню драхм! — таксист выжидательно пошевелил пальцами. Вдалеке раздался гул самолета. Какая-то женщина гремела по тротуару чемоданом. В здании аэропорта что-то громко вещал динамик.

— Я вернусь, — сказал Коэн. Таксист отрицательно покачал головой. Тогда Коэн вытащил свой паспорт и протянул его водителю. — Жди здесь! — он показал рукой. Таксист кивнул.

Он торопливо захромал в здание аэропорта, пробираясь сквозь толпу пассажиров, споткнулся о пуделя на поводке, хозяин рявкнул на него. Там он узнал, что самолет «Олимпик» взлетел семь минут назад. Он машинально побрел к выходу, пытаясь увидеть ее в толпе. Вернувшись обратно, он обнаружил, что такси уехало.