Огонь подобный солнцу

Глава 4

Свет луны скользнул по спине Хема и по крупу его лошади, затем упал на голову лошади Коэна, и он увидел ее торчащие вперед уши и ритмичное покачивание головы из стороны в сторону. Прежде чем свет успел перейти на его лицо и руки, он снова окунулся в темноту. Хем пронесся через другой клочок света, и его серебристый силуэт остался перед глазами Коэна, когда тот снова скрылся. Это странное ощущение казалось каким-то давно знакомым — всадники, скачущие в темноте по горам. Оно навело его на мысль о войне. «И я сейчас на войне. Только где он, мой враг, и кто он?»

Вскоре лес поредел, впереди между деревьями замаячил свет. Хем невозмутимо продолжал скакать. Пытаясь догнать его, Коэн подстегнул гнедую, но увидел, что это была лишь опушка, залитая лунным светом. Хем остановился.

— Бутти второго дня пути.

— А леопарды?

— Они позади. — Наклонившись вперед, Хем ласково потрепал крапчатую по холке. — Ты будешь в Покхаре еще до полудня.

Они съехали с тропы и обогнули опушку леса, ветки деревьев шуршали о бока лошадей.

С первым пением птиц они, выехав из леса, оказались на конусовидной обожженной скале, под которой виднелось крохотное, словно маленькое зеркальце, озерко, вбирающее в себя свет гаснущих звезд. Луна зашла. Когда красный свет зари разлился над восточными вершинами, они спустились со скалы в длинную долину с деревнями и фермами, с пением петуха и одиноким протяжным мычанием буйвола.

Ржавые часы в похожем на сарай здании аэровокзала в Покхаре показывали 11.35.

— Самолет в Катманду летит в полдень? — спросил Коэн гуркхи, сидевшего на ящике, расставив ноги, и отворотом своих брюк наводившего блеск на кривой кукри.

— Наверное, — солдат зевнул, взглянув на него через лезвие своей сабли.

Пройдя мимо заграждения, Коэн подошел к Хему и лошадям.

— Скоро.

— Я не вижу этой птицы.

— Она сейчас летит из Бхутвала.

— Это солдат сказал?

— Она летает каждый день.

Хем покачал головой.

— Ни в чем нельзя быть уверенным, Коэн.

Коэн взглянул на поле.

— Я должен заплатить тебе за лошадей. И за твою помощь.

Хем улыбнулся, сощурив пустую глазницу.

— Я смотрел, когда ты говорил с солдатом. Никто не ищет тебя здесь.

— Это потому, что ты быстро довел меня сюда.

— Они бросили это, Коэн?

— Нет.

— Тогда перестань быть тем, за кем они охотятся. Твоя жизнь, она была хорошая? До того как они стали тебя преследовать?

Он смотрел, как ветер, беснуясь, кружил по полю пыль.

— Нет.

— Наша жизнь такая, каковы мы сами. Случайностей не бывает.

Коэн повернул голову, издалека доносился еле слышный звук.

— Птица летит. — Он достал из кармана пачку денег. — Мы не договорились о плате.

— Может быть, молодой король, что у меня на стене, был убит теми же, кто охотится за тобой.

— Хуэна. Не ими.

— Но такими же, как они? — Хем подтянул поводья. — Когда-нибудь у тебя будут жена и дети. Привези их через океан в мой дом. Здесь теплое солнце. Твои дети будут играть с моими внуками. Твоя жена будет сидеть с моей сестрой у ручья. А мы с тобой будем разговаривать. — Он сел на крапчатую. — Намаете!

— А лошади, Хем? Я же не заплатил тебе.

— Когда вернешься! — Потянув гнедую за собой, Хем поскакал через окраину Покхары к горам, его негнущаяся правая нога торчала немного вбок.

Сквозь гул снижавшегося самолета Коэн впервые обратил внимание на звуки Покхары: пыхтение рисовых мельниц, жалобное завывание пыльного ветра, скрежещущий визг лесопилки, гомон пробегающих мимо него босоногих школьников с тонкими книжонками, перетянутыми красной тесемкой.

По краям поля не было заметно никакого движения, кроме бегущей голодной собаки; никто не подъезжал со стороны города. Он глубоко вздохнул, усталость, навалившись ему на плечи, болью перешла в ноги, глаза резало от изнеможения и носящейся в воздухе пыли. «Сколько же я не спал? Как я могу измениться, если не знаю, кем я был? Когда тот, кем я был, умер?»

Самолет подпрыгнул, коснувшись земли. Среди его попутчиков вряд ли могли оказаться враги: трое тучных неварцев в красных шлемах, горец с четырьмя козами, две старухи в сари, беспрестанно перешептывавшиеся и кивавшие головами, подросток, то и дело задиравший манжету своей хлопчатобумажной рубашки, чтобы поглядеть на хромированные электронные часы с черным пластиковым ремешком. В самолете они расселись на скамьи по обеим сторонам фюзеляжа, с протянутой вдоль них из конца в конец веревкой, между ними посередине расположились козы и багаж. Убаюканный гудением пропеллеров, он впал в чуткий сон, пока самолет не повернул на юг у высокой стены Эвереста и, высоко задрав нос, не пошел на снижение, пролетая над краем долины Катманду, над запыленным крестьянином и телегой с запряженным в нее буйволом. Впереди показались коричневато-голубые очертания раскинувшегося на равнине города.

Приземистое здание аэропорта Катманду блестело в лучах полуденного солнца. Он вышел, затесавшись между неварцами, и, не сводя глаз с отражающих свет стекол аэропорта, пересек бетонированную площадку. Затем скользнул за машину-заправщика, перемахнул через ограду, протиснулся между двумя пыхтевшими автобусами, миновал стоянку машин и побежал дальше по дороге, ведущей в город.

Остановив проходившее такси, он доехал до центра Катманду, затем, то и дело оглядываясь, снова побежал. Протиснувшись сквозь толчею улиц, изобилующих запахами фекалий, кэрри и дыма, он свернул в узенький проулок на Шерпа, базар, подождал, убедившись в том, что его никто не преследует, пересек мощеную площадь, еще липкую от крови только что забитого буйвола, и тихо постучал в резную изъеденную червями дверь.

Женщина с жесткими, как проволока, волосами, одетая в красную блузку и кожаную юбку, улыбнулась, приглашая его войти, и, разложив подушки, предложила ему сесть возле огня.

— В доме еще чувствуется зима, Коэн. — Наклонившись, она заглянула за шерстяную занавеску в соседнюю комнату. — Сирэл, Коэн пришел.

Опустившись на колени, Коэн обнял подбежавшую к нему маленькую девчушку.

— А где Фу Дордже? — спросил он.

— На базаре, скоро придет. Ты ел?

— Нет, со вчерашнего дня. Я принес печальное известие.

Ее глаза сузились.

— Ты голоден?

— Хоу.

Сирэл принесла ему тушеного мяса, чай и глиняную чашку рисовой водки. Молча присев возле него, она положила руку ему на колено. Поев, он взял ее на руки и поправил косички.

— Ты сегодня такая тихая, снежинка.

— Ты тоже, Коэн-даджу.

— Хоу.

— Моя мама тоже молча сидит в другой комнате. Но я рада видеть тебя.

— И я тебя.

Неслышно вошел Фу Дордже. Сбросив накидку из овчины, он сел к огню напротив них.

— Я удивлен, что вижу тебя здесь, когда ты должен быть в Дхуала Химал.

— Все очень плохо, брат мой.

— Где твои друзья?

— Твоего брата Гоутина больше нет. Алекса тоже. Полу, может быть, удалось уйти.

Шерпа медленно скрестил ноги.

— Обвал, значит.

Его лицо с маленькими черными глазками оставалось невозмутимым. Он сделал знак Сирэл — она встала и быстро выбежала в соседнюю комнату.

— Над Чан-Шанем. Там, где тропа поворачивает на Муктинат…

— Но там нет опасности.

— Их убил Стил с какими-то тибетцами.

— Почему? — прошептал Фу Дордже.

— Потому что мы кое-что увидели.

— Увидели?

— Стил вовсе не собирался идти до Мустанга. В Баглине мы встретили тибетцев на лошадях. Стил захотел, чтобы мы пошли с ними по Кали Гандаки, опасаясь грабителей, как он сказал нам. На самом деле они везли в Тибет оружие, чтобы воевать с китайцами.

— Ну и что? Разве американцы не посылали по реке оружие тибетцам с тех пор, как китайцы впервые пришли в Тибет?

— Вот и Стил из этой компании, только скрывает. Стил с тибетцами везли на лошадях бомбу, разобранную по частям.

— Бомбу? А что это?

— Большой огонь, как солнце.

— Как же ты сразу не увидел этот большой огонь?

— Он был спрятан в металле. Потом бы они его выпустили на китайцев в каком-нибудь большом городе.

— Для чего?

— Он бы разрушил все дома, убил всех людей.

Фу Дордже недоверчиво покачал головой.

— В городе женщины, дети.

— Так уже было.

— Кто же это сделал?

— Американцы. Во время войны.

— Женщин и детей не убивают даже на войне. — Фу Дордже сплюнул в огонь, послышалось шипение. — Как тебе удалось уйти?

— Алекса и Гоутина они застрелили тут же…

— Как он умер?

— Мгновенно. Его тело упало в реку.

— А потом?

— Мы с Полом забрались на стену каньона и разделились. Он пошел вверх через горы к Торунгце.

— В той долине много тибетцев. — Поднявшись, Фу Дордже скрылся за занавеской.

Коэн снял очки и потер оставленный ими след на переносице. Фу Дордже вернулся.

— Моя семья поедет в деревню. Мы расскажем все жене Гоутина. Потом мы найдем Стила.

— Раньше я его найду, — покачал головой Коэн.

Фу Дордже взял его за руку.

— Ты здесь уже два года, ты стал нашим кровным братом. Ты не похож на других белых, которым мы носим кислород, палатки, еду, обувь и флаги, чтобы они устанавливали их на Вершине Мира. Ты не из тех, кто, взойдя с нашей помощью на гору, гордится только своей победой, хотя это возможно только благодаря нам. Ты танцевал на наших свадьбах и ходил в горы, как шерпа. Ты, так же как и многие из нас, говоришь на непали, и нам не обязательно говорить с тобой на нашем плохом английском. Но сейчас тебе лучше уехать из Гималаев домой.

— Я подожду здесь Стила и Пола.

Коэн надел очки и на какое-то мгновение его взгляд задержался на желто-коричневой стене, на которой рядом с красной холщовой сумкой висела кукри.

— А что, если тебе пойти к гуркхи?

— Бессмысленно. Я видел у Стила пропуск до Мустанга, пропуск, который невозможно достать. Он скажет, что мы попытались его ограбить и что мы убили Элиота. Стил — американец, достаточно влиятельный, чтобы раздобыть такой пропуск. Бомба и оружие тоже американские.

— А твои люди?

— Я сейчас пойду к ним.

— Я не хочу, чтобы твои люди наказывали Стила.

Фу Дордже откинулся назад.

— Стил лишь крупица снега на Аннапурне; я убью его за то, что он убил моего брата. Но он не туча, посылающая снег.

— Он может рассказать нам.

— Расскажет, если знает и если мы будем убивать его медленно. — Фу Дордже наклонился перешнуровать ботинки из грубой кожи. — А Пол?

— Если он жив, то доберется до Катманду дня через два.

Фу Дордже встал.

— Я должен собрать семью оплакивать моего брата. — Он вновь посмотрел на Коэна. — Это вся твоя одежда? А ботинки?

— Все наши вещи остались у носильщиков и где теперь — неизвестно. Эту накидку мне дал один одноглазый старик, благодаря которому мы за одну ночь преодолели трехдневный путь.

— Это четри.

— Хоу.

— Нельзя доверять людям из долины.

— Он с гор.

Он быстро прошел по задымленным улочкам, увешанным ярким тряпьем и загаженным человеческими испражнениями, за которые отчаянно дрались собаки, и вышел на широкий бульвар, заполненный мотоциклами, рикшами, грузовиками и автобусами. Впереди за деревьями, поникшими от жары и пыли, показались величественные ворота американского посольства, охраняемые двумя морскими пехотинцами. Он замедлил шаг. «Что я смогу сказать на своем родном языке своим соотечественникам? Как я смогу объяснить то, что с нами случилось?»

Однако, взглянув на лица морских пехотинцев с тяжелыми подбородками, на бежевый четырехдверный «додж», стоящий перед посольством, он почувствовал себя спокойнее и увереннее. Это было так давно. Ему вдруг вспомнилось лицо матери, усталое и морщинистое, каким он видел его в последний раз, потому что уже ничего нельзя было увидеть в закрытом гробу с обугленными останками жертв авиакатастрофы. Он сошел с тротуара, и лицо матери в его памяти помолодело, кожа была еще не высушена суровой Монтаной. Вот он бежит к ней, она опускается на колени — так же, как он всего час назад с Сирэл, — чтобы оградить его от нападок старших мальчишек в этой новой стране, потешавшихся над его еврейской внешностью и ирландским акцентом и подкреплявших свои насмешки кулаками. «Ну, Сэмми, и ты научишься давать им отпор, конечно же».

Он переходил улицу, пехотинцы уже заметили его. Как давно он не испытывал этого странного чувства — некой благодарности за то, что вновь может стать американцем, частью могущественной и привилегированной всемирной структуры. Быть под защитой. Мужественные честные лица. Есть кому рассказать обо всем. Дверь посольства открылась и из нее вышли двое мужчин: один в коричневатой куртке, другой — в костюме. Стил, одетый в куртку, увидел застывшего посреди улицы Коэна. Схватив за руку своего спутника, он что-то прокричал, показывая на него морским пехотинцам, которые, словно пробуждаясь ото сна, рыскали взглядами вокруг. Один уже снимал с плеча винтовку, а Коэн все стоял, словно приросший к дороге.

Человек в костюме уже пересек тротуар — рука за полой пиджака, с ним пехотинцы. Стил, отойдя к дверям посольства, кого-то оттуда звал. Человек в костюме крикнул: «Стой!» — когда Коэн ударом кулака свалил его на землю и отобрал пистолет. Увернувшись от черневшего дула винтовки одного из пехотинцев, он ударил его босой ногой в пах, другого — пистолетом по голове так, что его фуражка полетела через улицу.

Из дверей в сопровождении еще нескольких человек выскочил Стил. Он вдруг остановился, увидев надвигавшегося на него с пистолетом в руке Коэна. Нажимая на курок, Коэн стрелял, целясь прямо в ухоженное лицо с тонкими губами, которое, исказившись, резко дернулось назад. Стена посольства окрасилась кровью. Бросив пистолет, Коэн пустился бежать по улице, оставляя позади деревья, грузовики и дома, отделявшие его от случившегося.

Узкие мрачные улочки кишели высыпавшими на них к концу дня людьми, покосившиеся здания бросали причудливые тени. Никто, казалось, не замечал его; босой, потрепанный и грязный, он отличался от многочисленной тощей и полуголой толпы лишь своей отросшей за несколько дней щетиной, некоричневым цветом кожи и вьющимися рыжеватыми волосами. Он сидел с бутылкой холодного индийского пива в дальнем углу дешевого замызганного бара, настороженно всматриваясь в лица проходящих мимо дверей людей.

Сжав в кулаки дрожащие руки, он пытался подавить в себе стремление поскорее убежать от этого ужаса. «Просто бежать, бежать, как будто это простое действие может принести мне избавление. Теперь я точно погиб. Гуркхи ждут. Наблюдают и выжидают. На каждой дороге из города — ловушка. Господи, я больше боюсь гуркхи, чем своих соотечественников… В посольстве им не скажут про бомбу. Придумают что-нибудь другое». Дрожь успокоилась. «Надо действовать очень осторожно и наверняка. Словно вступая в игру в четвертой четверти после четырех пропущенных голов. Почти ничего нельзя сделать». Он на мгновение улыбнулся, глядя на свои руки, вспоминая слова Алекса: «В тебе самоуверенности гораздо больше, чем мозгов». «Кто теперь мне поверит? Сейчас, когда Стил и Элиот мертвы, как я смогу узнать, кто стоит за всем этим? Как я смогу узнать, откуда они, и расправиться с их друзьями? Плевать на атомную войну — она будет так или иначе. Божья кара. Но они убили Алекса…» В дверь просунулась голова гуркхи; разговаривая о чем-то с барменом, он пристально посмотрел в угол, где сидел Коэн, потом ушел. «Нет, неправда — мне все-таки не наплевать на бомбу. Но я уже давно ни на что не надеюсь. С тех пор как она умерла, я оставил все надежды. Разве нет?» Он, вглядываясь в темноту улицы, надел очки. Надо идти к Ким.

Холодный туман, спустившись с гор, распространился повсюду. Улицы почти опустели. В переулках царила тишина, нарушавшаяся только жужжанием редкого фонаря, бросавшего крупицы тусклого света на сырые, неровные, загаженные булыжники, горестным мычанием привязанного ранго или доносившимся издалека гулом мотора автобуса, преодолевавшего небольшой подъем.

Туман привел его в некоторое замешательство; он остановился и шагнул назад. Послышался звук гравия от приближавшихся шагов, затем кто-то остановился. Затаив дыхание, он прижался к стене. В ободке света уличного фонаря на углу быстро проскользнул силуэт с заплетенными волосами, в пестрой накидке и легких кожаных ботинках.

Шаги замерли. Ему было слышно глубокое и ровное дыхание человека. «Потерянный, как и я». Шаги послышались вновь. По стене прошуршала ткань. Она пересекла свет, оставляя за собой запах дыма и кислого молока. Дойдя до угла, тибетец остановился в нерешительности. Заслоняя глаза от света тусклой лампочки, он оглянулся на дорогу, которой пришел, и быстро зашагал по боковой улочке, пнув ногой камень, который загремел по сухому дерьму и упал в сточную канаву.

Держась подальше от света, Коэн направился в противоположную от тибетца сторону. Он побежал по узенькой улице, выходившей к площади, где, возвышаясь грудой на фоне опускавшихся кругами клочьев тумана, стоял громадный, похожий на пчелиный улей храм, украшенный ленточками и молитвенными флажками. Спрятавшись за кустом, он подождал. В течение пятнадцати минут никто не появился. Пройдя по другой, еще более узкой улочке, он вышел к проломленной белой стене, за которой среди деревьев в выложенном плиткой саду расположился маленький домик. Он долго выжидал, прежде чем тихо постучать в дверь.

Она открыла дверь с кухонным полотенцем в руках. Ее короткие янтарного цвета волосы были убраны под темно-бордовый неварский шарфик, на ней были порванные на одном колене джинсы и майка, подчеркивающая ее маленькую высокую грудь. Улыбка тут же улетучилась с ее лица.

— Сэм, ты ужасно выглядишь! Чем ты там занимался?

Он вошел, заперев за собой дверь. Те же тибетские ковры на стенах, те же старые серые доски низенького козлоногого столика, за ним — горкой сложенные у стены взбитые подушки. Знакомые плакаты — Биг Сюр, Сантана и «Фонтан» Бернини. («У Пола тело Давида Бернини», — как-то сказала она.) У кухонной двери тот же рисунок на шелке: уходящая спиралью ввысь гора с крошечной фигуркой старика, склонившегося у лесного озера под водопадом.

— Сменила бы ты картинки, Ким.

— Что случилось?

— Алекс погиб. Где Пол — я не знаю.

Она зажгла керосиновую лампу и поставила ее на середину стола, а сама села на его краешек.

— Как это произошло?

— Его застрелили Стил и какие-то тибетцы.

— Кого еще?

— Гоутина.

— Где Пол? — голос ее задрожал.

— Я не знаю. Мы разделились, чтобы было легче уйти от них. Он должен быть здесь через пару дней.

Она заплакала, откинувшись назад, стараясь сдержать рыдания.

— Ты сам этого хотел — я говорила тебе и его предупреждала! — Ее лицо покраснело, слезы текли по щекам, на своей руке он чувствовал ее острые ногти. — Будь он проклят, этот Мустанг! Как я его ненавижу, ненавижу, ненавижу! Господи, как я ненавижу это слово! Он бы был сейчас здесь, со мной! Он был бы со мной этой ночью! Мы бы как обычно поужинали, а потом говорили, читали, любили друг друга и были бы вместе. Это тебе, тебе понадобилось увести его в этот Мустанг! — Она в отчаянии дернула его руку. — Ты всегда все знаешь лучше других! Не так, что ли? Нет? Мужчинам всегда лучше знать. Что, нет?!

Она сидела на столе и плакала.

— А мы всегда страдаем. Разве не так? — Она посмотрела на него. — Негодяи! Ты помнишь, чтобы женщина кого-нибудь убивала? Скажи, помнишь?

Присев рядом с ней на край стола, он обнял ее за плечи, взял ее руку, мокрую от слез, и, гладя ее шею, рассказал все, что знал. Спустя некоторое время она встала и приготовила чай.

— Алекс был твоим другом задолго до того, как я его узнала. Твоим и Пола.

— Мне до сих пор кажется, что я еще увижу его, как будто ничего и не случилось.

Он отпил кисловатого чая и задержал глоток, чувствуя, как он обжигает ему рот.

— Я всегда учусь на собственных ошибках. Он любил горы. Это не твоя вина.

— Но я чувствовал, что что-то не так. Стил не договаривал. И все-таки я согласился.

Она утерла слезы рукой.

— Я умоляла Пола не ходить — у меня было предчувствие… Но разве он мог отказаться от Мустанга.

— Всем нам хотелось заработать. Деньги — это же как зараза. — Он притянул ее к себе. — Тебе придется уехать, Ким.

Она отстранилась от него.

— Я буду ждать Пола.

— Тебе лучше ждать его в Штатах. — Он взял ее лицо в свои ладони. — Пол сейчас опасен для тебя, как и я. Он убил Элиота. Они обвинят его в убийстве Алекса, а может, и Стила. Тебе надо куда-нибудь уехать и ждать там.

— Если ты опасен, то мне и с тобой лучше не видеться. В общем, я буду делать то, что и делала, пока он…

— Работать в школе?

— Да! Каждый день давать по девять уроков оборванным маленьким неварцам с кроткими голодными глазами, видеть их гнойные болячки, их слепоту, холеру. Господи, Сэм, да знаешь ли ты, сколько их умерло в этом году? Половина детей умирает, не дожив до пяти лет!

Он заглянул в ее карие глаза, покрасневшие от слез.

— Жизнь — это насмешка. Я всегда любил ее, но это — злая шутка. Ты влюбляешься в нее, а она, вильнув хвостом, исчезает, как шлюха. Она убивает людей, которых ты успел полюбить. Бог, кем бы он ни был, порядочный злодей.

— Бог посылает нам испытания, Сэм.

Коэн потер лицо, словно пытаясь прогнать усталость.

— Почему все лучшее умирает, а зло и уродство живут? У старика с Моди Кхола, который дал мне это пончо, в хижине на стене висит фотография Кеннеди. Где-то там, в горах Непала, где люди еще живут как в каменном веке, он знал и тоже любил его. Кеннеди больше нет, как нет и его замечательного брата, нет Мартина Лютера Кинга и Медгара Эверса, нет Мальколма Экса, а такой злой, уродливый малодушный обманщик, как Ричард Никсон, живет; продолжает жить и злобная кукла Барби с лицом Рональда Рейгана! Почему так?

Она начала наводить порядок в крошечной квадратной комнатке.

— Все могло бы быть иначе… — Ее взгляд упал на его ноги. — Тебе ведь холодно!

— Они наверняка следят за моей квартирой. Завтра они и сюда нагрянут. Мне надо уходить, тебе тоже.

— Я никуда отсюда не уйду, хоть убей.

— Это безумие! Иди к Райамаджи или еще куда-нибудь.

— Сам иди! Возьми что-нибудь из одежды Пола там, в спальне.

— Надеюсь, что им нужен только я. Тебе без меня, наверное, будет безопаснее. — Ему стоило невероятных усилий подавить в себе желание уткнуться лицом в руки. — Кажется, что все это происходит не со мной, а где-то далеко. Я умер, Ким, и все это время я был мертв.

Поднявшись на цыпочки, она поцеловала его.

— Одень что-нибудь. Поторопись!

В спальне на кровати лежала светлая ночная рубашка, с палки в углу свисали юбки и платья, на полу валялись скомканные белые трусики. Ножки кровати стояли в консервных банках с водой от клопов. Возле кровати — кожаный чемодан с одеждой, ее и Пола. Коэн нашел чистую майку, носки, рубашку и потертые джинсы. Под вешалкой стояли две пары альпинистских ботинок, пара великоватых ему кроссовок с изношенными носами. Сев на пол, он стал завязывать шнурки. Одежда сохраняла запах Пола. Голубые с белым кроссовки как бы подчеркивали его отсутствие, и это было невыносимо.

Он взглянул на себя в зеркало. «Я не ощущаю глубины каждой прожитой секунды жизни. В этом причина моих неудач. Вот поэтому я и умер, это мне и нужно изменить». Грубоватые черты его загорелого лица обострились, тонкие губы большого рта потрескались, неоднократно перебитый нос резко выделялся под сузившимися голубыми глазами с покрасневшими белками, темные волнистые волосы, спутавшись, слиплись от грязи и пота, рыжеватая борода росла по-юношески неравномерно. «Ты далеко не красавец, приятель», — сказал как-то Пол.

— Зато я белый.

— Да, — усмехнулся Пол. — Вот в этом-то и вся твоя беда.

На полке над изогнутым ледорубом лежал футбольный мяч, свиная кожа залоснилась от времени, шнуровка задубела от пота и бесчисленных ударов. Мяч привычно лег в руку, как бы став ее продолжением, знакомое ощущение шнуровки под пальцами. «Я помню, — словно обращаясь к Полу, сказал он, — когда одного лишь прикосновения к нему было достаточно, чтобы вызвать у меня чувство умиротворения». Он взял бритву Пола и, согрев на кухне воды, побрился. Выпил еще чаю, который принесла Ким, и поставил чашку в раковину.

— Пошли.

— Куда?

— В какой-нибудь пустой сад. Нужно немного поспать. Я так устал, что ничего не соображаю.

— Прости, Сэм, я была не в себе… Ты убил человека — это ужасно.

Он подошел к ней.

— Я бы еще тысячу раз убил его за то, что он сделал. Единственное, о чем я сожалею, что вынужден убегать и не могу открыто встретить их. Что сейчас я совсем не надеюсь, что мне кто-нибудь поверит. Дашь мне одеяло и спички?

Она принесла из спальни одеяло и коробок спичек с прыгающим тигром на этикетке. Он начал было рассказывать ей про леопарда, но умолк, подумав о Поле.

Ее губы снова задрожали.

— Я могу разминуться с ним, поэтому не буду рисковать. — Она попыталась изобразить улыбку. — Меня-то ведь никто не тронет.

— У нас есть запасной вариант на случай, если он опоздает, или же я не смогу дольше оставаться в Катманду. Бар Le Serpent d’Etoiles в Париже. Где мы обычно бывали.

— До меня.

— Если что-нибудь не так, встретимся там.

— Что-нибудь? — она потрясла головой. — Да ты спятил, Сэм. Уже все не так.

— Ты бы поспала, — он изобразил нечто похожее на улыбку. — Чтобы завтра ты смогла блистать красноречием перед своими грязнулями.

— Они чище меня, Сэм.

— Прости, я не хотел. — Он убрал волосы, прилипшие от слез к ее щеке. — Просто кажется, что все человеческие усилия напрасны…

— Они голодают; те, которые выживают, постоянно хотят есть. Их родители умирают, едва дожив до сорока. И все же они счастливее нас. Я вижу это по их глазам. Они благодарны только за благо жить.

— Это Божий дар, который мы растаптываем. — Он взял ее руку и, обняв за плечо, прижал к груди. Пламя лампы, качнувшись от легкого дуновения, выпрямилось. Где-то вдалеке от голода завыла собака.