Охота на либерею

Глава 13 ДЕД КУЗЬМА

Сергиева обитель, начало лета 1572 года

После того как Анна вышла замуж за Акинфия Дмитриевича и вместе с Варей ушла с ним в Москву, дед Кузьма заскучал. Уходить вместе с дочерью и внучкой он не захотел, считая, что в обители ему будет спокойнее и свободней.

Он по-прежнему просиживал днями на колокольне, хотя особой надобности в этом не было: татар в это время ещё не ждали, а других врагов в окрестностях не водилось. Разве что забредёт разбойничья ватажка, но её ведь с колокольни не разглядишь — чай, не воинство. Разбойники больше всё тайком да тайком, а уж Сергиеву обитель грабить и самый дерзкий атаман не решится. И не потому, что место святое — что разбойникам та святость! А потому, что уж больно много в ней воинских людей — то привезут чего, то увезут. Так можно и головушку свою буйную сложить.

Чтобы не быть обители совсем уж в тягость, начал дед Кузьма корзины плести. Натащит на колокольню ивовых прутьев — и сидит целыми днями, работает. А как закончатся — идёт в лес, благо разведал он в полуверсте от обители на берегу речки Кончуры богатые заросли ивняка.

Как будто их нарочно кто-то для прутьев готовил: густые, обильные, прутья срезать удобно и подойти легко, даже ног не намочив. Натащит дед Кузьма прутьев за день, а потом неделю корзины плетёт. Отец Алексий даже ворчать начал:

— И куда столько корзин? Без надобности они нам в таком числе. На торг разве что?

— Да хотя бы и на торг, — отвечает дед Кузьма, — всё прибыток, а не убыток. А лучше пусть в чулане лежат. Авось пригодятся.

— Авось, авось, — передразнил его отец Алексий, — только место занимать будут.

Но в душе, видимо, с дедом Кузьмой согласился, потому что больше ничего не сказал, а корзины и впрямь начали выставлять на торг, когда окрестные мужики съезжались к монастырю на воскресный базар.

Дарья после того, как Анна с Варей ушли в Москву, так и осталась при поварне. Она давно там освоилась, и Марфа, старшая повариха, нарадоваться не могла, что у неё такая усердная и расторопная помощница.

Со времени последнего набега прошёл уже год, и народ, спасавшийся за мощными стенами Сергиевой обители, разбрёлся кто куда: кто в свои сёла да деревни — отстраивать сожжённые дома, кто в войско, а малое количество осталось при монастыре. Работы у поварих было теперь не в пример меньше, чем в прошлое лето. Кроме Марфы и Дарьи были здесь ещё три бабы, да каждый день отец Алексий присылал кухонных мужиков из числа паломников да трудников для всякой тяжёлой работы — дров наколоть, воды натаскать или ещё для чего, что бабам делать несподручно.

Дарья была самой младшенькой, и её частенько отправляли в лес, когда приходила пора грибов и ягод. Пусть отдохнёт от тяжёлой кухонной работы! Грибы и ягоды — всё ж полегче, чем стоять с тяжёлым черпаком у котла или плиты. Понятно, что одну её никто в лес не отпускал. Сопровождал Дарью дед Кузьма, который в каждый поход в лес пополнял свой запас ивняка — в самом деле, зачем время впустую терять?

Когда сначала Егорка, а потом Анна с Варварой ушли в Москву, дед Кузьма с Дарьей стали ближе. Оба хорошо помнили, при каких обстоятельствах познакомились, как и совместный поход от лесной дороги в глухом лесу Рязанского уезда до Сергиевой обители. Дарья даже стала называть его не "дед Кузьма", а просто "дедушка" и частенько таскала ему из поварни самые лакомые, самые жирные куски, отчего тот даже слегка округлел, залоснился и нет-нет, да и расправит плечи, словно вспомнив молодые годы. Каким орлом летал! Да, орлом, и хоть силушка сейчас совсем не та, что прежде, но орлиность никуда не делась. Так и хочется порой сунуть пальцы в рот и разразиться молодецким посвистом, от которого ранее, по заверениям деда Кузьмы, быки и кони-тяжеловозы шарахались в сторону, а всякая летучая мелочь вроде голубей и ворон — так вообще на лету падала замертво!

Опекал он Дарью, здорово опекал. За год в обители стала она девицей видной: высокая, статная, ладная. Ступает плавно, глядит весело. Вот и крутились возле неё всякие — даром что Сергиева обитель. Придёт иной паломником, а как Дарью увидит, так и забывает, для чего пришёл. И каждому надо в поварню, каждый напрашивается у отца Алексия в кухонные мужики — хоть немного, да побыть рядом. Авось да обратит на него внимание красавица — а там уж как получится.

Дед Кузьма таких парней примечал да приглядывал ещё, как на них Дарья смотрит. Да только она никому не улыбнётся — не по нраву ей ухажёры! Дед Кузьма с ними разговаривал просто. Выберет место без сторонних глаз и поговорит — да спокойненько так, негромко! И прямо в глаза смотрит — по-особому, с прищуром. И отставали парни от его названой внученьки! Иные — здоровяки, подковы руками гнут, а почему-то отводили взгляд от спокойного дедовского прищура. Хотя, казалось бы, им один лишь раз развернуться — и нет деда.

А особо непонятливым дед Кузьма показывал, как ловко он умеет ножиком махать. И снизу удар, и сверху, и сбоку в брюшину или в висок. Да быстро так! С непривычки даже не уследишь, где прошла полоска смертоносной стали. Нет, не ради угрозы, а ради того лишь, чтобы умение своё показать. Но после такого разговора даже самые непонятливые понимали всё и больше его внученьку не тревожили.

Неделю-полторы Дарье никто не докучал, а потом пришёл обоз из Москвы. Большой обоз, из семидесяти подвод. При нём — отряд из сотни стрельцов, во главе которых стоял молодой чернокафтанный боярин.

Доставили на подводах в обитель крупы и всякое съестное, чего в монастыре не делали или делали недостаточно, а дальше обоз должен был идти в Устюг Железный да в Каргополь. В Устюге предстояло погрузить в телеги русское оружие, а в Каргополе — иноземное, что должны были доставить из устья Двины. Тогда и стало известно, что татар в Москве ожидают во второй половине лета. Торопился боярин, боялся, что не успеет к битве. Да только заметил дед Кузьма, что день, другой — а стоят стрельцы в обители. Вроде и телеги разгрузили, и лошади отдохнули от недолгого пути из Москвы, а не уходят. А на третий день пришла к нему в каморку Марфа — старшая повариха. Посмотрел дед Кузьма на неё удивлённо, но ничего не сказал.

Только видит, мнётся баба, не решается начать. И чего тогда пришла-то?

— Да говори уж, — не выдержал он наконец, — так и будешь пыхтеть здесь?

И тут Марфу прорвало, словно плотину в половодье. Забилась, запричитала:

— Ой, скажу, Кузьма, ой, скажу! Что это делается-то? Дарьюшка наша, голубушка, как доченька мне, а тут такое! Не могу больше терпеть, сил моих никаких нету!

Похолодел дед Кузьма, оборвал кликушу:

— Цыц! А ну, говори внятно, что с Дашуткой случилось!

— Боярин, боярин этот, чёрный, как ворон! — Марфа опустилась на лавку.

— Что — боярин?!! — прикрикнул на неё дед Кузьма.

— Ходит всё вокруг Дашутки нашей, всё ходит да вздыхает! А мы-то и сказать боимся. Важный такой боярин, сказывают, в чести у царя! На такого управу разве найдёшь? А Дашутка наша — сиротка ведь!

— Цыц, говорю! Рассказывай, как дело было!

— Да как было? Ходит, говорю, вздыхает!

— Коль вздыхает — это ещё не страшно. Что ж ему теперь — не дышать, что ли?

— Так ведь Дашутка наша!..

— Тьфу ты, — рассердился старик, — да можешь ты толком объяснить, что было? На вот тебе корзину новую. Будешь в неё бураки складывать. — И кивает в угол, где стоят полтора десятка вчерашних корзин.

То ли слова эти неуместные про корзину успокоили Марфу, то ли выкричала всё, что в себе держала, да только умолкла она как-то сразу, носом шмыгнула и заговорила без крика:

— Боярин этот, что обоз из Москвы привёл, он ведь сразу хотел уйти из обители, да только случилось так, увидел он Дашутку. И не уходит теперь.

— Вздыхает? — спросил старик.

— Ага, — кивнула Марфа. — Он тогда в поварню пришёл, чтобы узнать, чем его стрельцов кормить будут.

— Заботится, значит, о своих.

— Заботится. Приходит он в поварню, а там Дашутка стоит. — Марфа впервые с начала разговора улыбнулась. — Весёлка в руках, кашу мешает. Раскраснелась вся, глаза блестят — жарко ведь, у казана-то. А у самой прядка волос из-под платочка выбилась. И весёлая такая, ну, чисто царевна! Он и обездвижел. Ну словно как столб встал, и ни с места! Рот раскрыл. И долго так стоял, над ним уж посмеиваться начали. Потом оклемался, ушёл. И снова пришёл.

— Он вздыхает, значит. И всё?

— И ещё ходит.

— Но Дарью не обижает?

— Не обижает.

Дед Кузьма усмехнулся:

— Доходится до того, что государево поручение не выполнит. Тогда не до вздохов будет.

Марфа посмотрела на него глупыми и добрыми глазами:

— Так делать-то что будем?

— Вразумлять.

— А как это?

Старик встал:

— Где мне этого боярина найти?

Марфа тоже поднялась, глядя ему в глаза, словно собачонка на хозяина:

— Так где ж? Бродит вокруг поварни. Дарьюшка наша там же.

Дед Кузьма усмехнулся:

— И правда, пойду вразумлю несмышлёныша.

— Как же… Боярин же.

— А что — бояре несмышлёнышами не бывают? Ещё как!

Уже выходя из своего жилища, обернулся, поправляя на поясе нож:

— Да ты корзину-то возьми!

Марфа стрельнула глазами на стопку корзин в углу каморки:

— Кузьма, слышь, я две возьму?

— Бери, бери.

…Боярин и впрямь крутился у поварни. Молоденький совсем, на год-два, не больше, постарше Дарьи. Подошёл к нему дед Кузьма, поклонился, как по чину положено:

— Здравствуй, боярин. Ты почто внучку мою беспокоишь?

Спокойно заговорил дед Кузьма, не как с теми шалопаями, что докучали Дарье раньше. Потому как понимать надо: боярин же! Если разъярится, может, никого не спрашивая, плёткой отходить, а то и под кнут подвести. Тогда и Дарьюшку защитить некому будет — возьмёт её боярин силой.

Но видел старик теперь — даром, что ли, столько лет живёт — не из таких он. Случается порой, что увидит парень девку — и так она его зацепит, что совсем дурным становится, как будто его дубиной по голове огрели. Такой, как кутёнок малой, — тыкается мордочкой везде, не понимая, что ему делать. Знал, знал дед, что выхода у него только два — либо сложить буйную голову на войне, потому как жизнь без зазнобы — всё равно что смерть, либо соединиться с ней — в церкви ли, без — всё равно. И ещё знал, что никогда боярин не сможет обидеть Дарью, скорее, отдаст себя на растерзание диким зверям. Или — в омут с головой.

Посмотрел на него боярин глазами — почти безумными: — Так ты дед её?

Кивнул старик, и тут же бухнулся перед ним боярин на колени, дед Кузьма аж отпрянул испуганно:

— Не могу я, не могу без неё! Отдай её за меня! Знаю, что не ровня она мне, да только жить без неё не могу! Всё равно мне, что без приданого, что из простых она! У меня знатности да богатства на десятерых хватит!

Озадачился дед Кузьма:

— Вот, значит, как.

Задумался. Оглянулся на Дарью. Стоит та у казана, елозит в вареве весёлкой. Кажется, совсем ей неинтересно, о чём там дед Кузьма с молодым московским боярином говорят. Но старика не проведёшь: сразу заметил, что стоит Дарья к ним лицом, чтобы удобнее было разглядывать — что там происходит. И сама, хоть и глядит в казан, нет-нет, да подымет взгляд и снова — в казан смотрит. Усмехнулся про себя дед Кузьма: ясно же, что приглянулся ей боярин, а сразу сказать — не по чину. Ни по крестьянскому своему состоянию, да и не по-девичьи! Снова повернулся к боярину, который так и стоял перед ним на коленях, глядя снизу вверх глазами, в которых булькала пузырями надежда. Приобнял за плечи, сказал негромко:

— Да ты встань, встань, боярин. Нельзя тебе так, перед простым-то. Разговоры будут.

Поднялся молодой боярин:

— Что мне те разговоры? Я и через разговоры переступлю, и…

Споткнулся парень — понял, что надо остановиться. Не дай бог, услышит кто, через что он готов переступить. Через волю родительскую, через Церковь православную или через царя? За первое разве что наследства отцовского лишишься, а за второе и третье можно и в пыточную угодить. Тогда прощай не только женитьба, но и сама жизнь. "Хорошо, хорошо, — подумал дед Кузьма, — значит, может-таки держать себя в руках, хоть и заносит его по молодости". Взял он боярина под локоток, словно бы ровня они по положению, и тихонько отвёл в сторону, подальше от бабьих ушей да длинных языков. Заговорил спокойно, рассудительно:

— Вот что, юноша. Послушай старого человека. Дело у тебя государево, и выполнить его следует немедля. А то ведь — сам знаешь, царь наш на расправу скор. Посему езжай-ка ты, куда велено, а как вернёшься — там и поговорим.

— Да как же…

— Езжай, езжай, — оборвал его дед Кузьма, — а я за Дарьюшкой пригляжу. Если люб ты ей — всё и решится к общему согласию. А если нет — не обессудь! Но вижу, что приглянулся ты ей. Кажется. Если всё так — езжай спокойно.

Боярин аж задохнулся:

— Да я… Туда-сюда обернусь… Да…

— Вот и ладненько. Ступай.

Глянул ещё раз боярин на Дарью, та тоже, уже не стесняясь, посмотрела на него.

— Вот ещё.

— Что?

— Хотел сам подарить, но всё никак не решался. Передай ей, дед, от меня.

И протягивает старику серебряный гребень. А на гребне том — и солнышко с луной, и цветы, и даже ящерки. И где только взял? Не из Москвы же вёз. Сунул деду Кузьме гребень в руки, глянул ещё раз на Дарью и пошёл. А спустя короткое время обоз из семидесяти телег со стрелецкой сотней выходил через монастырские ворота. Ох, не терпелось боярину вернуться обратно с выполненным государевым поручением!

Подошёл дед Кузьма к Дарье, протянул гребень:

— Держи, внученька. Велено тебе передать.

Взяла Дарья, крутит дорогой подарок в руках, не знает, что с ним делать.

— Говорила с ним?

Закраснелась Дарья, кивнула глубоко, да так голову опущенной и оставила. Старик погладил её по голове.

— Не пугайся, Дашенька, кажется, всё у тебя будет хорошо. Гребень-то спрячь, потом волосы им приберёшь. А сейчас ступай к котлу. И ничего не бойся. Мы с отцом Алексием приглядим за тобой.

Направилась уже Дарья к котлу, да только вспомнил дед Кузьма, о чём ещё не спросил. Окрикнул:

— Как звать-то молодого? А то я спросить не догадался. Стар совсем.

— Василием, — тихо ответила Дарья. — Василий Бутурлин[102].

— А-а… — начал дед Кузьма.

— Люб, люб он мне. — Дарья повернулась и, подбежав к старику, обняла его, заговорила горячо: — Люб он мне, с первого взгляда. Только сказать я не смела. Дедушка, о чём вы с ним говорили? Когда он вернётся?

— Всё хорошо, Дарьюшка, — улыбнулся старик, — хочет он к тебе сватов засылать. Готовься.

Девушка покраснела ещё больше, хотя казалось — дальше некуда.

— Пути ему до Каргополя и обратно — месяца два. Как бы Егорку, братика твоего, известить? Хотя у него сейчас другие заботы — государевы. Ну, да — что ни сбудется, всё к лучшему.

Так и решили: ждать, когда Василий Бутурлин вернётся из поездки. А дальше — да кто ж в нынешнее время дальше загадывает? Загад не бывает богат…

…К середине лета дед Кузьма корзины плести перестал. Для нужд обители он их изготовил столько, что на несколько лет хватит. И на базаре при монастыре мужики их брать перестали — сколько надо, уже купили, да многие и сами плели. Раз только приезжал в обитель Акинфий Дмитриевич с Варей по торговым делам — попутно и часть корзин забрал. Поделился, конечно, старик с внучкой и зятем радостью.

А дальше так и бездельничал старый разбойник, сидя на колокольне. Даже за Дарьей не особо приглядывал. Её теперь все звали "боярская невеста", и даже самые отпетые охальники обходили за три версты — а ну как кто-то что-то нехорошее подумает и жениху нажалуется? Да и деда Кузьму опасались. Вот и сидел он на колокольне, радуясь жаркому солнышку, да думы думал.

Эх, какое же житьё у него было в молодости! Да что там в молодости — годков до тридцати пяти знатно помахал он кистенём! Ой, знатно! А добыча ватажная — не крестьянская, даётся легко и легко же уходит. Так, может, и сгинул бы в ватаге, когда царь Иван плотно взялся за разбойничков, здорово досаждавших торговому люду. Разбойничий век недолог. Но нет. И отчего же он оставил всё, когда и лет ему уже было изрядно, и у товарищей по опасному ремеслу в чести?

Хорошо помнил дед Кузьма, как всё случилось. Ватага у них тогда была большая, до сорока человек. Разбойничали всё больше в Казанских владениях[103]. Награбят там — и бегут на Русь. Там никакой хан не достанет. Вот и в тот раз вышли они в поволжском лесу на черемисскую[104] деревню. Небольшая деревушка, и мужиков немного. Лёгкая добыча. Пограбили, конечно, всё, до чего дотянулись. Мужики кинулись защищать свои семьи да дома, да против большой ватаги силёнок у них мало. Детишки и бабы, кто успел — в лес убежали. Да только не все успели.

Вспомнил дед Кузьма, и слеза навернулась. Тридцать лет прошло, а всё стоит перед глазами. Хотя и до этого творил он страшные вещи, да только как-то просто, походя: сотворил — и дальше пошёл, не оглядываясь и не жалея. А тут пожалел. Да только потом, после.

В обыкновении у них было после грабежа убивать всех, кто был живым и кого нельзя увести на продажу. А на продажу брали — если только загодя с покупателем уговор был — а такое нечасто случалось, хлопотно больно, при их-то жизни.

Убивали не только домашнюю скотину, но и людей. И не щадили никого — будь то мужик, баба, старик или чадо. Вот и тогда заходит он в хату, из которой уже всё, что можно, вынесли, и видит краем глаза — шевелится кто-то. Глядь — девчоночка лет пяти из-под лавки выглядывает. Волосы распущены, глазёнки чёрные — луп-луп.

Увидела, что её заметили, и глубже под лавку забилась, а лавка широченная — если б не выглянула, может, он её и не заметил бы.

Вытащил Кузьма девчонку черемисскую из-под лавки, а та аж закостенела в страхе. Даже кричать не может. Ручки на груди скрестила, сжалась в комочек — не разжать. Посмотрел тогда он ей в глаза и равнодушно ножиком… И бросил маленькое тельце тут же.

— Ах ты, боже ж ты мой, — простонал дед Кузьма, — что же я за зверь такой! Хуже зверя!

Нет у зверя такого, чтобы убивать больше, чем нужно для пропитания. А у людей есть! Но почему, почему? Может, это не люди созданы по образу и подобию божьему?

С той поры и не стало ему покоя. На первой же ночёвке проснулся в крике — товарищей разбудил. Всё виделись ему во сне эти чёрные глазёнки. Луп-луп. Промучился до утра, не выспался. А днём надо было уходить — казанцы обязательно погоню вслед пустят!

И так чуть не каждую ночь: только заснул — чёрные детские глаза глядят на него и мигают. Ни слов, ни другого звука, ничего. И появился страх. Нет, не людей он боялся. Страх перед чем-то неведомым. Казалось ему, сотворил он нечто настолько страшное, что нет ему места среди людей. И товарищи, с кем пройдено немало вёрст, и с которыми побывал он в таких передрягах, что рассказать — едва ли кто поверит, стали казаться ему зверьми. Да, сильными, смелыми, но не людьми, а зверьми. И находиться рядом с ними было совершенно невозможно, никак невозможно.

Отстал он тогда от ватаги. Незаметно отстал. Отошёл будто по малой нужде — и пропал в лесу. И из добычи ничего с собой не взял. Блуждал по лесу долго — дней двадцать. Благо с пропитанием всё было хорошо — лето как-никак, ножик всегда на поясе, да руки при нём. А рыбу руками ловить он выучился давным-давно. Его за такое мастерство в ватаге рыбьим царём и прозвали.

Вышел из казанских владений к православным, и как-то со временем всё наладилось. Семья появилась, дочь, потом внучка. Глаза те черемисские снились всё реже, пока не перестали вовсе. Освоил крестьянское дело, ремесло кое-какое. Да в церковь стал хаживать. Службы отстаивал, свечки покупал и возжигал чуть ли не каждое воскресенье — всё старался грехи свои замолить. Замолил ли? Кто его знает.

Только на исповеди он ни разу не обмолвился о своих деяниях — о тех, в другой жизни. Незачем кому-то знать про глаза, которые виделись ему по ночам много лет. Не верил он попам. Сам не знал почему — но не верил…

— Де-ду-шка!

Дед Кузьма уже успокаивался. Кажется, Дашуткин голос?

— Де-ду-шка!

Так и есть: стоит под колокольней и смотрит вверх. А в руках лукошко. Никак в лес собралась? После того как её стали звать боярской невестой, Дарью работой на поварне особо не утруждали. Но и уходить девушка пока не хотела. Работала — но в полсилы. А вот в лес стала наведываться чаще — то жимолость собрать, то землянику. А теперь вот — клубника пошла.

Старик глянул с колокольни вниз:

— Что, Дарьюшка? В лес собралась?

— Да. Только одной несподручно. Пойдёшь со мной?

— Уже иду.

Старик быстро спустился, поскрипывая деревянными ступенями, вниз. Дарья стояла, легонько помахивая большой корзиной его, деда Кузьмы, плетения. Девушка за последние полтора месяца сильно изменилась. Держится гордо, смотрит смело. Она и раньше не заискивала ни перед кем, а теперь и вовсе появилось в ней что-то такое, что вроде сразу и не видно, но любой, даже кто её не знает, сразу догадается — не крестьянская это девка. Видел это и дед Кузьма, да только для него она так и осталась тем испуганным ребёнком, которого он встретил год назад на лесной дороге, убегающую от крымчаков.

Улыбнулся ей:

— Ивняка срежу. Давненько корзин не плёл.

…В лесу сейчас клубники полно: на каждой поляне — словно кто бусы из лала[105] рассыпал. Ходи — только ноги поднимай да смотри, куда ступать, чтобы не подавить. Присела Дарья на полянке, руками быстро-быстро перебирает. Вот уже дно корзины покрыто алым, вот на четверть. Ловко это у неё получается!

Дед Кузьма встрепенулся. Засмотрелся, как ладно Дарья клубнику собирает, пора бы и своё дело сделать. Много прутьев ему без надобности, всё равно корзины девать некуда. Но толику срезать надо — хоть будет, чем себя занять. А корзины потом всё равно пригодятся. Не сейчас, так через год. Или через два.

Отошёл он в сторону и стал нарезать прутья. Провалился лаптем в воду — эх, да ладно. Не осень, чай. Набрал вскоре охапку в пол-охвата — довольно, больше незачем. А краем глаза косит в сторону Дарьи — вон она, корзина уже больше чем на половину в красном. Споро это у неё получается! Встала Дарья, перешла в другое место — видно, здесь уже выбрала всё. Из-за веток и не разглядишь. Положил старик охапку прутьев на землю — потом подберёт, как настанет время в обитель возвращаться. Вложил нож в поясной чехол толстой кожи. Надо бы выйти поглядеть — где названая его внученька притулилась. Но лишь два шага сделал он, как охватили сзади чьи-то большие и сильные руки, зажали крепко рот, чёрная борода с обильной проседью легла на правое плечо, и незнакомый голос сказал негромко:

— Ну, здравствуй, рыбий царь. Не сразу я тебя узнал.

Сердце застучало громко. Голос, хоть и не узнал он его — словно из той, другой жизни. Из прежней. Где разбойная ватага, кровь, смерть… И чёрные глаза маленькой черемисской девочки.

— Тихо, тихо. Кто тут ещё?

Рука ослабла и сползла со рта. Старик обернулся. Перед ним стоял… Что-то смутно знакомое. Нет, не узнать.

— Насупа[106] я. Узнаёшь?

Теперь узнал его дед Кузьма, узнал! Только тогда, в ватаге, был он совсем молоденьким пареньком. Кто он и откуда — спрашивать было не принято. Если захочет — сам расскажет. Но не рассказал.

— Тебя ведь потом искали. Думали — может, ногу подвернул. А вона как свидеться пришлось!

Растянул рот в улыбке дед Кузьма. Дарьюшка, Дарьюшка. Только бы не заметили тебя! Конечно же, Насупа здесь не один. Сколько же их? Надо выведать, а там и поглядим.

— Старый я стал, — растянул он рот ещё больше, — вот, при Сергиевой обители состою. Я ведь потом, как от вас ушёл, с другими ватагами гулял. И по Волге, и по Дону, по Яику. Да стар стал. А ты всё прежним промышляешь?

— А как же? — ухмыльнулся Насупа. — Мужицкое ремесло не для меня.

— Ватага-то большая? — прищурился старик. — Как у нас тогда была?

Не успел Насупа ответить. Откуда-то сбоку почти бесшумно, как лешак, подошёл парень. Белобрысый, лет двадцати, конопатый. Одет в рваньё, но в сапогах. Соображает! Обувка — первое дело. И кистень за поясом. Рукоять затёртая, аж блестит — сразу видно, поработал им изрядно.

— Насупа, — радостно блеснул глазами парень, — там девка! Ладная — спасу нет. Ты как?

Насупа нехорошо осклабился:

— Иди позабавься. А я пока со старым товарищем потолкую.

Похолодел дед Кузьма: нашли-таки его Дарьюшку! Что же теперь будет? Парень, мельком взглянув на него, убежал, а Насупа в упор посмотрел в глаза:

— С тобой девка?

— Со мной.

— Тебе-то она уже без надобности.

Издевается Насупа, понимает, что ничего старик сделать не сможет. Со стороны поляны донёсся истошный Дарьин крик и тут же смолк. Насупа снова улыбнулся.

— Обитель мы не ограбим. Но пощиплем изрядно. На это у меня людей хватит.

Значит, атаманом он в ватаге! Застонал дед Кузьма, сгорбил плечи, согнулся, словно от неизбывного горя. Насупа на него почти не смотрел, поглядывая больше в сторону поляны. Как же ты глуп, атаман, что не посчитал старого разбойника равным себе бойцом, как глуп! Рука старика неуловимым ловким движением извлекла нож из поясного чехла. Насупа успел лишь перевести на него удивлённый взгляд, как повалился прямо в заросли ивняка, подминая немалым своим телом гибкие прутья. На виске его краснела небольшая ранка.

Дед Кузьма выбежал на поляну. Дарья молча и настолько яростно отбивалась от насильника, что тот никак не мог с ней совладать и успел лишь задрать подол, обнажив красивые белые девичьи ноги, уже начавшие наливаться полнотой. Поглощённые борьбой, ни Дарья, ни разбойник не заметили, как появился старик и в несколько быстрых шагов преодолел разделяющее их расстояние. Эх, только бы хватило сил!

Парень без звука отвалился от Дарьи. Он, как и Насупа, умер мгновенно: дед Кузьма бил наверняка. Потом сидели на траве, тяжело дыша, — не от усталости, а от волнения.

— Не успел?

Дарья замотала головой, плотно сжав губы:

— Нет.

— Слава богу.

И тут девушка расплакалась. Она кинулась старику на грудь и рыдала, трясясь всем телом. Тот ласково гладил её по спине:

— Всё прошло, внученька, всё прошло. А теперь давай пойдём. Тут целая ватага, надо предупредить монахов. А то атаман грозился, хотят пощипать они Сергиеву обитель.

— Да, дедушка, да!

Дарья решительно вскочила на ноги. Помогла подняться старику, который после пережитого напряжения, казалось, совсем ослаб. Они осторожно, стараясь не шуметь, стали пробираться к монастырю. Покинув поляну, пошли быстрее и уже совсем недалеко от монастырских ворот увидели выходящую из лесу длинную вереницу телег, гружённых укутанным от дождя просмоленной дерюгой оружием. Спереди и сзади обоза шли конные и пешие стрельцы. Обоз Василия Бутурлина обернулся за полтора месяца!

— Вот и ладно, — произнёс старик, — сейчас и с ватажниками поквитаемся.

Василий Бутурлин, узнав, что появившиеся у монастыря разбойники едва не обесчестили его невесту, сам встал во главе отряда, отправившегося на поиски разбойничьего стана. Отряженные им в розыск стрельцы ещё до входа в лес зарядили пищали и запалили фитили. Вскоре откуда-то не очень издалека донеслась обильная пальба. Из полусотни отряженных стрельцов в живых остались все, и лишь трое вернулись ранеными: разбойники нападения не ожидали, поэтому появление стрельцов с готовыми к стрельбе пищалями ввергло их в уныние, и о сопротивлении почти никто не думал. Спастись удалось совсем немногим, а на кладбище близ монастыря появилось почти четыре десятка свежих могил.