Охота на либерею

Глава 2 В ДОРОГЕ

Каргополь — дорога на Новгород, конец осени — начало зимы 1571 года

После убийства работника постоялого двора и расставания с Петером брат Гийом направился к дому, который служил ему пристанищем в этом городе. Темнота и усиливающаяся вьюга хорошо укрывали его от чужих взглядов. Брат Гийом всегда был осторожным, вот и сейчас он, отойдя в сторону, наблюдал, как метель уничтожает следы на том месте, где он разговаривал с Петером.

Снег разошёлся не на шутку, и вскоре всё вокруг было укрыто холодным белым полотном. Исчезли не только их следы, но и следы всех путников, что приехали вчера на постоялый двор. А таких, как посчитал аккуратный иезуит, было пятеро. А значит — пять повозок, запряжённых одной, а то и двумя лошадьми. Всё скрыл снег — теперь ни один, даже самый опытный, следопыт не разберёт, что же случилось сегодня вечером возле постоялого двора. Конечно, тело работника найдут — возможно, что уже на следующий день. Что его не отыщут до весны — это он Петеру только ловко пообещал, чтобы юноша, ещё не привыкший к постоянному риску, сопровождающему деятельность иезуитов в странах, исповедующих неверную религию, не слишком испугался. Хотя, кажется, у него крепкие нервы и убийство человека не очень огорчило молодого человека. "У мальчика неплохие задатки, — подумал коадъютор, — думаю, из Московии он вернётся настоящим иезуитом".

Он ночевал у богомольной старушки, считавшей его кем-то вроде православного подвижника. Протянув с порога глупой бабе руку — на, мол, целуй — Гийом прошёл в избу, состоящую из одной комнаты, чуть ли не половину которой занимала огромная печь. Старуха, облобызав тыльную сторону ладони мнимого подвижника, засуетилась, доставая из устья печи глиняный горшок с варевом и ставя его на стол.

— Ешь, ешь, божий человек, — прошамкала старуха, почёсывая спину, — я уже повечеряла.

Гийом подвинул к столу тяжеленную лавку, которая по случаю вечернего времени уже стояла у печи. Он, живя в доме больше месяца, никак не мог понять — как тщедушная старушка её ворочает, ведь даже ему это даётся нелегко. Самое интересное, что он ни разу не видел, как она это делает — все перемещения массивной лавки, основанием которой служили два толстых сосновых полена, осуществлялись в то время, когда его не было дома.

Брат Гийом, перекрестившись на тёмный лик какого-то православного святого на божнице, присел за стол и, взяв протянутую бабкой деревянную ложку, стал хлебать варево. Он почти не чувствовал вкуса — кажется, это полба. В каше не было ни единого мясного волокна — дом достатком не отличался. Да это и неважно. Сейчас главное — потуже набить живот, ведь завтра ещё до рассвета ему надо отправляться в путь. А мясо можно и в дороге поесть.

Гийом ещё перед тем, как встать к бабке на постой, спрятал котомку с солониной, крупой, хлебом и маленьким медным котелком в сугроб у забора, основательно присыпав тайник снегом — чтобы собаки не нашли. Благо снег в здешних краях выпадает рано. Но своего пса у старухи не было — уже легче — а уличные во двор вряд ли забредут, поэтому припасённая в дорогу снедь, скорее всего, будет в сохранности.

Наевшись, брат Гийом положил ложку, отодвинул горшок и, встав, вновь перекрестился на икону. Затем поклонился старухе.

— Благодарствую, хозяюшка.

Старуха как-то странно всхлипнула, шмыгнула носом и кинулась целовать Гийому руку. Потом убрала со стола горшок с ложкой и, отойдя в сторону, встала у стены.

— Спать пора, — сказал брат Гийом, — завтра ухожу. На Соловки мне надо.

Старуха снова шмыгнула носом.

— Куда ж ты? Зима на дворе. Да хоть бы обоза какого дождался.

Про обоз — это она верно сказала. Одному человеку зимой в лесу да в дальней дороге — верная смерть. Не от холода, так от волков. Но то обычному человеку.

— Бог не оставит верного раба своего.

Старуха по ступенькам взобралась на полати, а брат Гийом придвинул лавку к стенке печи. Кирпичное сооружение остывало медленно, и до утра точно останется источником тепла. А утром он уйдёт. Брат Гийом давно научился быстро переходить ко сну. Для этого надо только освободить голову от мыслей — всяких, нужных и ненужных, светлых и тёмных, насущных и не очень. Когда-то он пытался приводить чувства в порядок с помощью молитв, но они почему-то именно в подобных ситуациях, когда надо было быстро заснуть накануне тяжёлого дня, оказались не очень действенны. Но позже, когда он три года жил среди лапландцев, местный языческий колдун научил его освобождаться от суеты мира сего. Надо же — лапландский колдун — но и от него можно взять что-то полезное! Конечно, брат Гийом никому не рассказал об этом. Чего доброго, он тогда мог и под суд инквизиции попасть — в те годы он был совсем молодым иезуитом, не имевшим перед орденом и Святой католической церковью никаких заслуг. Сейчас, конечно, его инквизиции не отдали бы — уж больно ценен он для ордена, но епитимью наложили бы обязательно, а это… это ему не надо. Да и Церкви ни к чему.

Брат Гийом расслабил тело и представил, что находится внутри яйца с неповреждённой скорлупой. Он начал растворять мысли, сжигая их синим огнём, чувствуя при этом, как в душу приходит умиротворение. Обычно для засыпания ему было нужно не более минуты, но сейчас необходимо точно определить момент завтрашнего пробуждения. Время предстало перед ним в виде прозрачной линии, идущей из невообразимой дали в непостижимую бесконечность. Линия была разделена на большие отрезки — тысячелетия, те на более мелкие — века. Брат Гийом, уже находясь на грани сна, отыскал на ней совсем коротенький отрезок — день сегодняшний, уже переходящий в завтра, и сделал мысленную отметку в виде тоненькой риски, пересекающей её сверху вниз. Для верности подвесил там колокольчик, который, слышимый только ему, должен был зазвенеть, разбудив в нужный момент. Спустя неуловимое мгновение брат Гийом спал…

…Колокольчик не подвёл. Да и не было ещё случая, чтобы он подводил. Брат Гийом открыл глаза. В избе было тихо, только шебуршали в углу мыши, да по руке пробежало какое-то быстрое насекомое. Брат Гийом щёлчком пальца сбил его на пол. Сел на лавке, опустив босые ноги на пол из широких толстых сосновых досок. В избе было ещё тепло, но по полу уже тянуло холодным воздухом. Брат Гийом намотал на ноги портянки, обулся, взял с подголовья серый льняной полукафтан, подшитый шерстяной тканью и обильно покрытый заплатами. Одежда была тёплой, но брат Гийом сознательно придал ей такой вид, чтобы на неё не польстился бы ни один самый алчный разбойничек, коих ему довелось повидать в здешних краях уже немало. Полукафтан был измазан сажей, а к короткой поле прочно присох, въевшись в ткань, ошмёток коровьего навоза.

Брат Гийом осторожно подошёл к двери и взялся за ручку. За спиной что-то громко зашуршало. "Вот же неугомонная старуха, — раздражённо подумал иезуит, — и не спится ей". Он обернулся. Хозяйка дома стояла возле печи и грустно смотрела на него.

— Не хотел будить тебя, хозяюшка, — первым заговорил брат Гийом, — благодарствую за хлеб, за соль.

— Негоже так — тайком уходить, — сказала старуха. Голос её не выражал осуждения, но брат Гийом дрогнул.

Он поступил неосмотрительно, нарушив неписаные законы местных жителей. И если старуха что-то заподозрит… Брат Гийом тайком ощупал левый рукав. Пальцы ожидаемо наткнулись на тонкую полоску стали.

— Сын у меня скоро из Москвы придёт, — всё так же равнодушно произнесла старуха, — думала, благословление ему дашь. Время нынче военное. Авось поможет.

Брат Гийом облегчённо вздохнул. Его опрометчивость оказалась не настолько явной, чтобы бабка догадалась, что он здесь чужой.

— Как звать чадо? — елейным голосом спросил он.

— Ефимом крещён.

— Я помолюсь за него.

Старуха внезапно кинулась к нему и бухнулась на колени, обнимая изъеденные молью валеные сапоги иезуита. Брат Гийом, привыкший невозмутимо встречать любые неожиданности, остался неподвижен, бесстрастно глядя на неё сверху вниз. Старуха подняла к нему лицо. По щекам её обильно катились слёзы.

— Помолись, божий человек, помолись! — страстно заговорила она. — Сынок мой в государев полк повёрстан. По весне за Москву стоял, едва отсиделся в кремле от окаянных басурман. Стрелой был ранен в грудь, едва жив остался[23]! Помолись, родной, век тебе благодарна буду, и сынку скажу, чтобы тебя…

Старуха на мгновение запнулась, не в силах сообразить, чем её сын может помочь человеку, который, в её представлении, и так ближе к Богу, чем он. А встретятся ли они, чтобы помочь божьему человеку ратным делом? Да бог весть! Тут не знаешь, что через месяц будет, да что там через месяц! В Каргополь басурмане, конечно, не дойдут, так ведь сынок далеко, да и божий человек уже уходит.

Брат Гийом перекрестил её:

— Буду молиться за раба божьего Ефима. Не печалься, хозяюшка. Вижу, вижу, как через две седмицы явится он домой. Жди и готовься.

Иезуит ещё раз перекрестил старуху и осторожно освободил ноги от её охвата. Перекрестился сам, подняв глаза на божницу и на прощанье глянул на хозяйку дома. Она стояла на коленях, высоко держа мокрое от слёз лицо. Глаза её светились такой радостью и надеждой, что в сердце брата Гийома, всегда послушное его воле, сделало несколько лишних ударов.

Но нет, прочь, прочь сострадание и жалость! Сострадания достойны лишь католики, а все остальные — не важно, христиане или нет — лишь средство достижения цели.

— Жди, — повторил брат Гийом и вышел из избы.

Во дворе он, раскидав сугроб, отыскал свою котомку со съестными припасами, перекинул через плечо и, хлопнув калиткой, покинул приютивший его дом. В окне, освещённом изнутри слабым огоньком масляной плошки, едва виднелось лицо старухи, крестившей его на дорогу.

Брат Гийом знал, что обоз на Москву уходит из Каргополя ещё затемно. Он должен выйти вместе с ним, чтобы избежать расспросов бдительных стражников — кто он такой да по какому поводу и куда направляется в такую рань, и почему один? Иезуит быстро шёл по заснеженным улочкам северного города, с удовлетворением убеждаясь, что ночная метель была не слишком обильной. Человеческие следы, конечно, замело, но колею, наезженную большим количеством саней и натоптанную сотнями лошадиных копыт — нет.

Обоз на Новгород ушёл три дня назад, и брат Гийом надеялся, что его следы остались достаточно хорошо заметны, чтобы не сбиться с дороги, направляясь за ним. Из-за выпавшего снега стало заметно теплее. Иезуит заметил это интересное свойство северных территорий ещё в молодости, в Лапландии: обычно сразу после снегопада немного теплеет, и вновь мороз наступает лишь спустя два-три дня.

Новгородский обоз ушёл три дня назад, догонять его придётся не меньше пяти, а то и шести дней, даже учитывая, что движется он медленнее идущего налегке человека, привыкшего к длительным пешим переходам. Оставалось только надеяться, что за это время не будет нового снегопада, и он не встретит волков. Хотя у него есть чем противостоять им, но лучше обойтись без этого.

Когда брат Гийом вышел к городским воротам, московский обоз только начал выходить за стену. Иезуит стоял за углом ближайшего дома, наблюдая, как сани проезжают под надвратной башней. Приближаться к санному поезду он не хотел: Петер мог заметить коадъютора, а это лишнее. Нет, мальчик, конечно, лишь равнодушно скользнёт по нему взглядом, даже узнав. Но не надо им пока видеться. Брат Гийом давно решил, что любой человек должен знать лишь то, что ему необходимо для выполнения задания. И знание того, каким способом он покинул Каргополь, Петеру для выполнения его миссии не нужно. Кому-то столь щепетильное отношение к сохранению тайны могло показаться странным и преувеличенным, но оно давно уже составляло часть сущности иезуита и не раз выручало из довольно сложных ситуаций.

Когда осталось полтора десятка саней, он вышел из-за дома и подбежал к последним. Замыкающий вожатый, одетый в полушубок и валяные сапоги до колена, шёл слева от лошади, держа в руках поводья. Возле облучка лежали пищаль и кистень, из свинцового била которого топорщились острые железяки. Он, сдвинув брови, грозно посмотрел на иезуита, явно требуя объяснений. Тот заговорил первым, посчитав, что лучше самому направлять разговор в нужное русло.

— В добрый путь, православные, — сказал брат Гийом, крестясь сам и перекрестив поочередно сурового вожатого и весь обоз.

— Кто такой? — спросил, не меняя выражения лица, вожатый.

— Спешу с богомольем на Соловки. Решил вот выйти пораньше.

— Почему рассвета не дождался?

— Дни наступают короткие. Станешь рассвета дожидаться — до темна много не пройдёшь.

Аргумент показался вожатому убедительным, поэтому лицо его немного смягчилось.

— Как же ты один зимой, да в такую даль? Тут же до моря, почитай, пять сотен вёрст.

— Вот и вышел пораньше, чтобы до ближней деревни засветло добраться. Тут вёрст тридцать будет.

Вожатый с сомнением посмотрел на него:

— А дальше как? В здешних краях порой от деревни до деревни и по восемьдесят вёрст бывает. За светлое время пешим ходом никак не пройдёшь.

— Не пройдёшь, — согласился иезуит, — да я ведь и в лесу заночевать могу. Знающий человек многое может.

Беседуя таким образом, они пересекли городскую черту. Привратные стражники не обратили на них никакого внимания. Когда обоз отошёл от города на полверсты, брат Гийом попрощался с возницей, перекрестив его на прощанье и пожелав доброго пути. Тот в ответ лишь посмотрел на него почти приветливо и махнул рукой — мол, ступай. Иезуит потоптался на месте, дожидаясь, пока последние сани удалятся на полсотни саженей, и огляделся. Из города за полверсты его не разглядят — в такой-то темноте. Да и зачем разглядывать? Это днём стражники смотрят, кто приближается к городским стенам. А открытое пространство вокруг города никому не позволит быстро и незаметно подойти к Каргополю. Вожатый последних саней тоже ни разу не оглянулся — да это и понятно. Впереди долгий трудный путь. Какое ему дело до богомольца?

Брат Гийом немного прошёл по дороге вслед уходящему обозу. Вскоре от неё отделилась полузанесённая снегом колея, резко уходившая на закат — к Новгороду. Иезуит зашагал по ней, сожалея, что не удосужился приобрести лыжи. С ними было бы куда сподручнее! Спрятал бы в лесу, чтобы ни у кого не было вопросов — что это за богомолец такой — с лыжами! Но брат Гийом был уверен, что Петер появится в Каргополе значительно раньше, и он, дав новичку нужные инструкции, успеет покинуть город с новгородским обозом. Впрочем, неважно. Отсутствие лыж только немного замедлит его передвижение, а когда он догонит обоз, они станут не нужны.

Иезуит бодро зашагал по Новгородской дороге. Он рассчитывал нагнать обоз ещё до Вытегры — небольшого городка у Онежского озера, где, как он был убеждён, будет сделана двух-трёхдневная остановка, чтобы люди и, главное, лошади отдохнули. По его прикидкам, до Вытегры было не меньше недели пути. Обоз шёл напрямки, по замёрзшим болотам и покрытым льдом руслам рек и речушек. Наверняка летом тот же путь займёт куда больше времени: здешние края славятся своими болотами, на обход которых приходится тратить немало времени.

Вскоре рассвело. Брат Гийом продолжал шагать, не чувствуя усталости. Хотя ему было уже немного за пятьдесят, сухощавое, жилистое сложение и привычка к долгим переходам выработали у него колоссальную выносливость, невероятную для людей другого склада. И даже возраст пока не мог победить его целеустремлённость и многолетнюю закалку.

Когда короткий зимний день начал клониться к закату, иезуит сделал короткий привал, быстро перекусив солониной, и, оттаяв в ладони снега, запил. Обедал он, лёжа у ближайшего к дороге дерева, высоко задрав на ствол ноги, чтобы уставшие мышцы хоть немного отдохнули.

Он не боялся, что запах мяса почуют волки и нападут на него. Наверняка серые хищники сейчас идут вслед за обозом, источающим вкусные запахи конины и человечины. Но вот когда он догонит обоз — следует опасаться.

Иезуит вновь нащупал тонкую полоску железа в хитром кармане внутри левого рукава кафтана. Вытащил оружие и полюбовался на него, немного наклоняя и поворачивая голову влево и вправо, чтобы получше разглядеть клинок под тусклыми лучами невысокого северного солнца. Это был выполненный из превосходной толедской стали испанский стилет с очень небольшой крестовиной. Лет пятнадцать назад его по заказу брата Гийома выковал Себастьян Фернандес[24], один из лучших оружейников Испанской империи. Клинок был трёхгранным и значительно короче, чем у обычного боевого стилета — пять с половиной пулгад[25].

Небольшая длина оружия делала его неэффективным в открытом бою, но в деле, которым занимался брат Гийом, значение стилета было трудно переоценить. Его легко спрятать в одежде, а при необходимости незаметно извлечь и заколоть противника, особенно, когда тот не ожидает нападения. И того не спасут ни латы, ни кольчуга. Твёрдая упругая сталь превосходно раздвигает кольца самой хорошей кольчуги и великолепно проникает под броню на стыке лат, оставляя мало шансов противнику иезуита. А уж незащищённый человек просто обречён.

Брат Гийом мог одним ловким ударом быстро умертвить самого сильного человека. Он знал, куда надо ударить, чтобы любой здоровяк умер почти мгновенно. Висок, сердце и печень — и если ты не готов к нападению, то противостоять ему невозможно. Иезуит поцеловал клинок, который не раз выручал его в опасных ситуациях, и убрал в потайной карман. Пока использовать его нет надобности, но хорошо, что он всегда под рукой.

Брат Гийом встал, отряхнул кафтан от снега и вновь пустился в путь. Отыскать место для ночлега он сумеет и на закате, а пока солнце ещё стоит на небе, пусть даже близко к горизонту, он должен идти. Обоз следует нагнать как можно скорее.

Когда красное солнце наполовину погрузилось в лесную чащу, брат Гийом принялся искать ночлег. Холода он не боялся. Да и какой сейчас холод? Вот если через месяц или два, когда от неимоверной стужи трещат деревья и птицы падают на землю, замерзая на лету, — тогда и надо беспокоиться.

Он сошёл с дороги и, не слишком углубляясь в лес, быстро вырыл в снегу яму. Прикрыл её сверху ветками и забросал снегом, оставив лишь небольшой лаз. На пол настелил елового лапника. Костёр пока можно не разводить — только первый день из города. Это потом, если дорога затянется на много дней, постоянный холод выстудит тело, и без костра обойтись будет невозможно. И горячая пища сытней стылой и лучше разгоняет кровь. Но пока можно и так, сейчас ведь и стужи особой нет. Он забрался в своё логово, устроился поудобнее и расслабил мышцы. Надобности вешать колокольчик сейчас не было: он должен хорошо отдохнуть перед завтрашней дорогой. Впрочем, коадъютор был уверен, что проснётся задолго до рассвета. Способность быстро восстанавливать силы после тяжёлой дороги всегда помогала ему в пути. А в пути он провёл значительную часть своей жизни.

…Брат Гийом ещё затемно открыл глаза и, даже не размяв немного затёкшее во время сна тела, почувствовал, что отдохнул он хорошо. Организм, натренированный многолетними упражнениями, сам определил, когда пришло время просыпаться. Он вылез из своего временного снежного жилища и потянулся. Нет, всё-таки лет пятнадцать назад он проснулся бы раньше. По каким-то неуловимым признакам брат Гийом чувствовал, что до рассвета осталось не очень много времени. Всё-таки возраст не щадит и самых выносливых, и тут ничего не поделать.

Он оглянулся напоследок на приютившую его рукотворную берлогу и, равнодушно отвернувшись, вышел из леса. Заставший его в Каргополе снегопад не коснулся этих мест. Новгородская дорога была в том же состоянии, в котором он оставил её вчера. Ни один человек — пеший или конный — не проехал по ней ночью. Иезуит превосходно умел читать следы, и был в этом уверен. Оглянувшись на начавший розоветь восток, он зашагал вслед за обозом…

Вечером он всё же решил развести костёр. Солонины у него было не очень много, и её стоило поберечь. Он сварил в небольшом казанке немного перловой крупы и плотно поужинал горячим. Да, горячая пища, особенно в дороге, куда лучше вчерашней холодной сухомяти!

Оставшуюся от ужина кашу он предусмотрительно выскреб из казанка и завернул в припасённую заранее чистую тряпицу. За ночь перловка превратилась в твёрдый холодный комок, который на следующий день послужит ему дорожной пищей. Он знал, что её надо отламывать или откалывать стилетом небольшими кусками и есть, предварительно оттаивая во рту. Чтобы побыстрее догнать обоз, днём в пути ему не следует делать остановок для приготовления еды.

На пятый день брат Гийом заметил волков. Он не испугался, только в очередной раз нащупал в рукаве верный стилет с маленькой крестовиной. Интересно, насколько велика стая? Если пять или шесть зверей — можно почти не беспокоиться. Если больше… Коадъютор знал, что всё решится сегодня. Вряд ли голодные хищники будут медлить, видя одиноко бредущего человека. Хорошо ещё, что они обнаружили его в начале дня, ведь случись это вечером, ему пришлось бы опасаться ночного нападения. Тут уж было бы не до сна.

Иезуит продолжал идти по дороге, немного наклонив тело вперёд — в таком положении меньше устаёшь. Котомка, ставшая почти невесомой, болталась за спиной, лишь твёрдый бок казанка при каждом шаге мерно постукивал по рёбрам. Следы лошадиных копыт и деревянных полозьев выглядели уже совсем свежими. Да и появление волков ясно говорило о том, что обоз недалеко. Когда он разберётся с волками, его одиночество закончится. Если разберётся.

Звери, изначально маячившие вдалеке, подошли поближе. Иезуит насчитал восьмерых хищников. Он вздохнул. Отбиваться от волков ему было не впервой, и он знал, что надо делать. Но риск всё равно был велик. Смерти брат Гийом не боялся, его больше огорчало, что в случае гибели он не выполнит поручение, данное ему орденом и Святой церковью. Волки приближались. Впереди бежал вожак — крупный, матёрый, с шерстью, подёрнутой белым. Волки ведь, как и люди, седеют. Брат Гийом подумал, что они с волком чем-то схожи — оба уже немолодые, опытные, презирающие смерть.

Вожак намного обогнал стаю, лишь в нескольких шагах позади бежал молодой волк, остальные же отстали на много саженей. Брат Гийом презрительно усмехнулся, отметив про себя, что он так и подумал — "на много саженей". Здорово же он сроднился с этой страной, если даже думать начал русскими мерами. Но хватит об этом, волки уже совсем рядом. Иезуит уже видел, что тот, второй, волк лишь немного уступает вожаку в размере и, скорее всего, хочет занять его место в стае. Отсюда и стремление не отстать от него на охоте, и даже превзойти, доказав всем, что стае с ним будет лучше.

Стилет давно лежит рукоятью в ладони правой руки. Походная котомка откинута в сторону — чтобы не мешала в схватке. Волк прыгнул, его голова оказалась на уровне груди человека. Как уже понял иезуит, это был прыжок отчаяния. Старый зверь понимал, что силы его совсем не те, что раньше, и надеялся лишь на неопытность намеченной жертвы и на то, что стая достойно оценит его охотничью сноровку, поставив выше этого молодого выскочки.

Брат Гийом легко увернулся от смертоносных зубов и нанёс один точный и сильный удар стилетом — чуть позади левой передней лапы волка. Удар оказался удачным, и, прежде чем старый волк опустился на землю, он был мёртв. Одновременно коадъютор почувствовал сильную боль в икроножной мышце. Второй волк, видя, что жертва отвлеклась на вожака, вцепился зубами ему в ногу, легко разорвав старый войлок. Брат Гийом коротко вскрикнул от боли и попытался достать волка стилетом, но тот отскочил в сторону и остановился, неподвижно глядя на него. А стая неумолимо приближалась.

Брат Гийом сделал шаг, осторожно ступив на раненую ногу. Пока идти можно, но скоро нога начнёт неметь, он не сможет быстро передвигаться, и стая разорвёт его, даже если он и успеет достать стилетом одного-двух хищников. Была надежда, что волки, не чуждающиеся поедания своих больных или раненых товарищей, займутся трупом вожака. Но что мешало им предварительно убить его? Может, если он окажется подальше отсюда, волки сочтут, что лучше близкое, доступное мясо здесь, чем мясо опасное чуть поодаль?

Коадъютор сделал несколько шагов, убеждаясь, что каждый следующий даётся ему тяжелее предыдущего. Оставшиеся шесть волков подбежали одновременно и тут же стали рвать на куски труп своего недавнего предводителя. На человека они не обращали никакого внимания. Неужели ему удастся спастись? Иезуит стал осторожно отступать, стараясь, чтобы его перемещение было медленным и незаметным для стаи. Краем глаза он заметил какое-то движение.

Тот, второй, волк, удачно избежавший удара стилетом, направлялся в его сторону. Он, безусловно, был новым вожаком, и стая это понимала. Ему только следовало закрепить своё новое положение убийством этого опасного существа — человека, так ловко расправившегося с прежним вожаком. Волк, считая, что раненый уже не так опасен, спокойно приблизился к нему почти вплотную и прыгнул, целясь на этот раз в шею, чтобы завершить дело одним ударом.

К этому времени брат Гийом едва стоял, с трудом удерживая вертикальное положение. Раненая нога совсем онемела, и опираться на неё стало невозможно. Но момент прыжка он видел прекрасно, и встретил зверя так же, как и прежнего вожака. Но, не имея возможности нанести столь же твёрдый и верный удар, что и в первый раз, попал чуть ниже — в верхнюю часть брюшины. Хотя стилет не предназначен для режущих ударов, одна из граней оружия сделала короткий надрез, удачно задев крупный кровеносный сосуд.

Волк захрипел от боли и откатился в сторону. Он барахтался в снегу, из раны толчками выходила кровь, а он постепенно терял силы и затихал. Вой сменился скулением, потом хрипом, и наконец волк затих, лишь дёргаясь в предсмертных конвульсиях. Стая как будто ждала этого. Оторвавшись от пиршества, звери повернули головы в сторону человека. Раздалось едва слышное рычание, которое тут же стало громче. Волки медленно направились в его сторону. "Это всё, — подумал брат Гийом, — одного или двух я ещё одолею, а потом смерть. Такая нелепая смерть, и так далеко от Рима. И не в бою, а от зубов страшных хищников. И никакой исповеди, никакого отпевания".

— Что вам ещё надо? — закричал он волкам. — Мяса вам теперь хватит надолго! Убирайтесь!

Волки не слушали его и подходили всё ближе. Вот осталось пятнадцать шагов, вот десять. Они не спешили, словно наслаждаясь беспомощностью жертвы. Брат Гийом тяжело дышал, сжимая в руках стилет. Неужели всё? Волки начали обходить его, явно опасаясь столь опасной добычи, погубившей двоих самых сильных членов стаи.

Дыхание его стало частым, а кровь в висках стучала всё громче. Это напоминало звон колокола — боммм! боммм! Он не слышал больше ничего, только это пульсирующее "боммм"! Волки почему-то остановились и пригнулись. Неужели их испугало это "боммм" в его голове? Волки прижали уши и, повернувшись, кинулись наутёк, бросив полурастерзанное тело старого вожака и ещё подрагивающего в агонии молодого волка. Брат Гийом видел, как позади последнего волка взлетела белая пыль, как бывает, когда в снег попадает пуля. Он с трудом обернулся: саженях в пятидесяти от него по белому полю сноровисто шли на лыжах три человека. Первый закидывал за спину пищаль с дымящимся стволом.

Лыжники, не обращая внимания на убегающих волков, подошли к нему. Первый, который, очевидно, был старшим, внимательно посмотрел на кровоточащую ногу иезуита:

— Никак пулей задел?

— Это волки, — с трудом произнёс брат Гийом, — успели, но и я тоже.

Державшийся до этого из последних сил, он опустился на снег.

— Да ты двоих положил, — одобрительно произнёс старший, — ну, хват!. Прямо волкодав!

И тут же, повернувшись к одному из своих спутников, сказал:

— Скидывай, видишь — человек идти не может.

Дальнейшее брат Гийом помнил смутно. Помнил, как его везут на связанных наподобие салазок лыжах, как старший разглядывает его стилет, который иезуит не успел спрятать в потайной карман. Потом — длиннющий обоз, дым костров и горячий горький напиток, которым его поил маленький худой человек, чем-то похожий на него самого. Чужие руки, стаскивающие рваный валяный сапог, стынущую головешку и резкую боль в ноге. Место прижигания ему потом смазали каким-то жиром и замотали чистой тряпицей.

Вытегру брат Гийом почти не видел. Двое суток, пока обоз отдыхал, он метался в жару, и перед глазами мелькали только низкие дома из толстенных брёвен да золотая луковица православного храма.

— Останешься? — спрашивал спасший его лыжник, которого звали Епифаном. — Оклемаешься, потом дальше пойдёшь.

— Нет! — кричал иезуит. — У меня обет. Обещался в Софию[26] до Рождества!

— Успеешь до Рождества, — увещевал его Епифан, проникшийся к иезуиту уважением после того, как увидел, что тот в схватке со стаей убил двух волков, — отлежись, поправься. Я скажу здешним, чтобы приглядели за тобой.

— Нет! — хрипел брат Гийом. — Не будет оказии. А мне аж невмоготу — в Софию надо.

— Хорошо, — смирился Епифан и прищурился: — Шкуру-то я с твоего волка снял. Ну, ту, которая целая осталась. Что делать-то?

— Себе забирай.

— И то, — согласился Епифан.

Когда через два дня обоз покидал Вытегру, брат Гийом почти пришёл в себя. Выступали затемно, и городок быстро растворялся в предутренней черноте. Начиналась метель. "Успел", — подумал иезуит, наблюдая, как ветер гонит плотные облака мелких колючих снежинок, переметая неширокую дорогу на Новгород.

Спустя две с половиной недели, когда обоз подходил к древнему городу, иезуит чувствовал себя совсем здоровым. Он даже встал с розвальней и шёл рядом с санями, освобождая лошадь от лишнего груза. Как-то раз к нему подошёл Епифан, который был в обозе стражником и разведчиком.

— Слышь, волкодав. Видел, ножик у тебя нездешней работы. Откуда такой?

Епифан глядел спокойно и даже доброжелательно, но брат Гийом почувствовал себя неуютно.

— Выменял у заморских гостей, — ответил он, стараясь быть предельно спокойным, — там, на Двине, где аглицкие да галанские немцы торг ведут.

— Много взяли? — поинтересовался Епифан.

— Две дюжины соболиных шкурок.

— Во как. Так ты соболя промышляешь?

— Случалось. Я ведь не всегда богомольцем был. Это под старость пора о божеском думать.

— Верно, — согласился Епифан. Было видно, что ответ иезуита удовлетворил его любопытство.

К ним подошёл стражник, на чьих лыжах брата Гийома везли к обозу:

— Пришли. Господин Великий Новгород!

И он указал рукой вперёд. Там, вдалеке, у самого горизонта, едва различимые в морозном стоялом воздухе, словно вырастали из земли купала старинного храма Святой Софии.