После обеда наша пара прилетела в Герат из Сабзавара, привезли начальника разведки полка - не помню, 101-го или 12-го. Он приехал на стоянку из штаба дивизии и, всходя на борт, сказал, что предстоит интересная работа.
- Если на войне тебе обещают интересную работу, - буркнул командир, когда майор ушел, - жди, что тебя бросят под винты...
В полдень, когда утреннюю свежесть сменила пыльная жара, я лежал в одних трусах на лавке в своем вертолете и читал Ахматову, чей двухтомник приобрел недавно в гарнизонном книжном магазине. Послышался хруст камешков под чьими-то ботинками, борт качнулся - кто-то поставил ногу на ступеньку стремянки.
- Ух, ты, какие книги читают красные военлеты в перерыве между боями, - сказал Тихий, поднимаясь в грузовую кабину. - И, вообще, я смотрю, у вас не служба, а курорт. Значит, врет народ про "хочешь пулю в зад - поезжай в Герат"?
- Не в Герат, а в Шинданд, - сказал я, садясь на лавке и натягивая камуфляжные штаны. - А что у нас сегодня по плану? Пристрелим велосипедиста или просто одинокого прохожего?
- Летим на рекогносцировку места работы, - сказал Тихий, оставляя без ответа мой сарказм. - Связник Турана прибудет в Герат сегодня ночью.
Он рассказал, что разведка знала точку на карте, где должна состояться встреча. Маленький кишлак - или большой хутор - три дувала, рядом с рекой и западными горами. Со стороны реки кишлак подпирал абрикосовый сад, через который гости всегда могли незаметно уйти. Со стороны города простирались глиняные руины, пространство хорошо и далеко просматривалось и простреливалось. Поэтому группа решила не использовать бронетранспортеры и боевые машины пехоты, а подскочить на вертушках.
К бортам пришли летчики с начальником разведки. Он расстелил на дополнительном баке карту, показал:
- Пролетим как бы по своим делам, предположим, за ранеными к танкистам вот сюда. На пролете изучаем кишлак, подходы, определяем место высадки. На речке будет группа, на тот случай, если зеленкой уйдут, вам же (он повернулся к Тихому и командиру второй группы) нужно взять дувалы в клещи со стороны города и осуществить захват или уничтожение, - лучше, естественно, захват связника, - нам язык от турана очень нужен...
Взлетели, пошли с равнодушно-деловым видом - ведущий в паре борт-"таблетка", обычный облет точек для эвакуации раненых. На пределе прошли над бетонкой, над мостом с нашей заставой, мимо старого Герата, не доходя до мечети, свернули влево, начали пологий набор - решение было не очень удачное - из развалин слева часто постреливали, справа тянулся хребет Сафед-Кох, откуда тоже можно было ждать гостинца - от трассы крупнокалиберного пулемета до ракеты, раз уж ты поднялся выше тридцати и тебя не засвечивает земля. Но тройке, прильнувшей к открытым иллюминаторам в моем салоне нужна была эта высота - небольшая, до сотни, - рассмотреть тот кишлачок у реки, пока пара по коробочке огибает город, направляясь к юго-западному углу долины, чтобы присесть там у танкистов для видимости.
- Летуны, наблюдаете объект? - спросил начальник разведки по внутренней связи. - Тот, где арба с камнями во дворике и одеяла сушатся на веревках? Смотрите пятачки, пригодные для посадки...
- Штурман, возьми управление, - сказал командир, - я гляну...
- Управление взял, - сказал штурман.
- Отдал, - сказал командир.
Он протянул руку, я положил в нее бинокль, который штурман только что достал из портфеля и передал мне.
- Хреновато, - говорил командир, глядя в бинокль в открытый блистер, - за дувалами огороды, логично думать, что они заминированы. Дальше вокруг - руины, удобно спрятать пару ДШК, контролировать ближний воздух... Проще раздолбать дом нурсами, можно управляемыми с "крокодилов"...
- Правильно, правильно, - раздался в наушниках смех Тихого. - Резать к чертовой матери!
- Нам связник нужен, хирурги, - напомнил начальник разведки.
- Короче, хрен его знает, товарищ майор, - сказал командир по внутренней связи, посмотрел на нас, покрутил пальцем у виска, отдал мне бинокль и взял управление.
У танкистов в "таблетку" действительно занесли раненого, потом еще одного взяли на площадке 12-го полка, там уже ждал борт сопровождения, и "таблетка" с ним ушла на Шинданд, в госпиталь, а мы перескочили бетонку и, сев на пустую жаркую полосу аэродрома, зарулили к своим на грунт.
Скоро приземлился воздушный командный пункт, встал рядом. Он отрабатывал взаимодействие с нами в качестве ретранслятора, чтобы мы, находясь на предельно малой, могли держать устойчивую связь не только с гератской точкой, но и с центром боевого управления в Шинданде. Мы поднялись в его салон, прохладный, как погреб, после часового болтания на пяти тысячах. Начальник разведки расстелил на столе карту. Тихий положил на нее лист бумаги. На листе простым карандашом был выполнен рисунок дома, двора и окрестностей - в объеме, с уверенной штриховкой теней, перспективой, привязкой к узнаваемому профилю гор на заднем плане.
- Глаз - алмаз, - похвалил начальник разведки. - Срисовал как фотоаппарат.
- Во-во, - сказал командир, показывая на рисунок, потом на карту, - здесь зеленка, тут, вероятно, мины, где нам садиться? На крышу вас высадить?
- Не думаю, что они будут вокруг минировать, - сказал Тихий. - Тут животные бродят после зачистки - неделя артобстрелов и бомбардировок, ослы бесхозные начнут подрываться. Так что высаживаться будем здесь и здесь, - он ткнул карандашом в карту, - сначала группа из ведущего на висении, чтобы гарантировать неподрыв вертолета, потом моя группа с ведомого со стороны сада. В момент высадки носовые пулеметы работают по двери и окнам, чтобы не могли высунуться, потом встаете в круг, мы работаем. По сигналу по "ромашке" плюс красная ракета забираете нас в той же очередности. И следите за зеленкой - если кого там заметите, не стреляйте, связывайтесь с нами...
- Когда работаем? - спросил командир. - Скоро закат...
- Пока нет приказа, - сказал начальник разведки. - Хадовцы, слава Богу, не посвящены, на связь выйдет человек Ахмад-Саида, скорее всего, соберутся ночью, тогда утром будем брать. Но до заката - первая готовность, командирам групп довести задачу до личного состава...
Скоро солнце, свершив свой ежедневный путь над гератской долиной - от восточного хребта к западному, село на зубцы и медленно погружалось, выплавляя полгоры своим белым жаром, - казалось, там, к подножию низвергаются потоки лавы, заливая все - кишлаки, военные палаточные городки, машины, танки... Но гора начала побеждать - солнце умерило жар, стало желтым, потом красным, на город вместо оранжевой лавы надвигалась тень - как фиолетовая вода, она затапливала улицы, поднималась все выше, покрывала плоские и куполообразные крыши, которые, перед тем, как утонуть, горели красной терракотой, - вот тень проглотила старую крепость, вот уже весь город лежал под водой, только минареты Пятничной мечети еще сверкали огнем на верхушках, как маяки, но и они не могли долго противиться великой тени, ей не могли сопротивляться даже вершины северных гор, и когда они скрылись в синеве, вдруг наступила ночь. То, что называется сумерками, длится здесь, пока садится солнце. Как только его лучи перестают освещать те горные пики, исчезают последние источники отраженного света, - в небе уже ранней весной истаивают последние облака, способные рассеивать свет погруженного за горизонт светила. Свет меняется на тьму мгновенно, как будто вся эта пустынно-гористая местность есть крышка огромного люка - и вот она захлопывается бесшумно, опрокидываясь в темный бездонный подвал, и в черноте внизу и по сторонам начинают загораться огоньки, их становится так много, что темнота исчезает, остается молочное свечение, словно все небо выткано люрексом, как те платки, которые все купили в местных дуканах своим мамам...
Наступившая темнота была сигналом к отбою первой готовности. Мы переходили во вторую и, не задерживаясь, в третью, что означало возможность отхода ко сну. Летчики ушли ночевать в палатку за бруствером под маскировочной сетью. Наверное, там был горячий ужин - доносились запахи гретой тушенки, хотя, скорее всего, это экипажи выделенных для охраны бэтэов грели консервы из сухпая на горящей в патронном цинке солярной тряпке. Я, как и остальные борттехники, в палатку не пошел. Я любил ночевать в вертолете один - на створках лежал матрас и подушка, висела демисезонная куртка на случай полета в горы, где всегда снег, или на случаи подобных ночевок - к утру будет не теплее, чем в горах.
Но спать пока рано. Время, когда кончена дневная работа, а ночь еще не наступила - всего лишь выключили свет, - это время отдыха души. Темнота сейчас уютна. В темноте стоят в ряд вертолеты, двери открыты. В темноте хрустит галька под ногами бродящих ДСП в касках, бронниках, с автоматами на плече, - в полевых условиях на ночь караулу стоянку не сдаем. В темноте слышны голоса, смех, крик "Тащ старший лейтенант, вас к командиру!", обреченный мат старшего лейтенанта, взрыкивает движок бэмпэшки, лязг траков, разворот, удаляется, тарахтит уже за полосой куда-то...
Я сидел в проеме двери грузовой кабины и озирал в бинокль штурмана звездное небо, когда ко мне подошел Тихий. На этот раз я даже узнал его шаги - в отличие от скрежета и хруста камней и песка под солдатскими берцами, звук шагов Тихого был таким, будто шел не человек, а животное на лапах.
- Звездам числа нет, бездне - дна? - сказал Тихий, подходя. - А у меня тут (он чем-то булькнул) звезд по пальцам пересчитать, но радуют они старших лейтенантов Красной Армии куда больше, чем нравственный закон внутри нас и звездное небо над головой. Коньяк азербайджанский, три звезды, напиток специально для старших лейтенантов. Не откажешься?
- Как откажешь рейнджеру, цитирующему Ломоносова и Канта, - сказал я, поднимаясь. - Отвечу парой банок тушенки, банкой сыра, хлебцами. Откуда продукт?
- С того каравана. Иран - сосед солнечного Азербайджана, оттуда часто везут и нам же сбывают - по семьдесят чеков, кстати. Так что, пей, есть в нем и капля твоего труда.
Сначала мы сидели в пилотской кабине - я в кресле командира, он - в кресле штурмана, - столик был между нами - откидное сиденье у носового пулемета. Наливали в охотничьи мельхиоровые стаканчики с облупившейся эмалью - черный тетерев на голубом фоне, - намазывали тушенку на хрустящие хлебцы (я отверг предложенный Тихим нож, - сколько ты зарезал, сколько перерезал? - достал свой американский, с выкидным лезвием), курили в кулаки, выдувая дым в открытые блистеры.
- Опять ты занимался постыдным, размягчающим волю занятием, - говорил Тихий. - Смотреть на звезды не для определения местоположения и времени - все равно, что читать стихи...
- Отстань, - отвечал я, - я человек невоенный, мне можно. Это вам, кадровым, запах портянок милей запаха сирени.
Тихий засмеялся.
- Эт-точно! - сказал он. - А то, что ты студент, я уже знаю, мне твой экипаж донес. Я потому и пришел...
- ...Укрепить меня перед ответственным заданием? - усмехнулся я. - Чтобы завтра рука моя не дрогнула? Не ссы, товарищ Тихий, не тот случай... Кстати, ты Тихий, потому что тихо передвигаешься?
- Нет, - засмеялся Тихий. - В моей группе есть солдаты потише меня. Я в засадах тихо сижу. С детства. Пойдем-ка в салон, возляжем на лавках, а то ваши парашюты тверже камня, а мне плоская попа ни к чему, ремень с подсумками сваливаться будет...
Наш лагерь уже угомонился. Ночь была тиха. Иногда в Герате взлаивала собака, взревывал, икая, осел, где-то у гор раздавалась автоматная трескотня, и снова все стихало. В открытую дверь была видна густая звездная сыпь, снизу неровно остриженная темным силуэтом гор. Небо сияло, земля была безвидна и темна. Я лежал, подложив под голову свернутую куртку, курил и слушал Тихого. Я мог бы возражать ему, и я хотел возражать, но для этого нужно было сесть, занять хоть сколько-нибудь активную позицию. А мне хотелось лежать и курить, слушая и временами прикрывая глаза.
-...Читать стихи, смотреть на звезды, рисовать, писать, - говорил Тихий, - все это, конечно, можно делать на войне. Можно даже после боя, почистив автомат, играть на скрипке. Но, видишь ли, в чем закавыка. В мирной жизни искусство поставляет нам сильные эмоции, которых не хватает в рутине будней той самой мирной жизни. А на войне эти сильные эмоции поставляет нам сама война. Заниматься здесь искусством - все равно, что солить соль, сахарить сахар, а то и сахарить соль. Это первое. А второе - культурные ассоциации с мирной жизнью расслабляют, не дают превратиться в полноценное животное войны. Да, это все равно, что ты обратился во льва, но все вспоминаешь любимый зефир в шоколаде. Так какого черта было во льва превращаться? Чтобы вот так, тайком, зефир лизать?.. И потом, у войны есть своя эстетика. Все, что сохраняет тебе жизнь и уничтожает врага - прекрасно по определению. Твое оружие, твои бронемашины, вертолеты, твои товарищи, наконец, - и сознание, что ты с ними не только одной крови, но и один организм, это сознание есть главное условие эстетического, как говорят мирные, удовольствия, катарсиса, короче. Нет, брат, здесь нельзя просто работать, это тебе не вахта. Здесь надо жить, надо признать вот всю эту грязь нормой - и жить...
Наверное, я что-то отвечал. Или думал, что отвечаю. Когда снова открыл глаза, было тихо, темно и холодно. Я не мог понять, спал я или на секунду прикрыл глаза и говорил ли Тихий, что детство было джунглями, где он катался на спинах волшебных зверей, или это мне приснилось.
В потрескивающей от холода тишине вдруг где-то у северных гор протяжно заорал ишак. Его гортанный вопль перешел в подобие пения. Я выглянул в иллюминатор - в темноте, где-то в районе мечети мерцал красный огонек.
- Муэдзин с минарета Пятничной зовет правоверных на утренний намаз, - сказал Тихий. - Слепой Джабар, я его знаю...
По его голосу было понятно, что он не спал.
- Не удивлюсь, если окажется, что ты и ослепил его, когда знакомились, - сказал я, показывая этой язвительностью, что тоже бодрствую.
- Трахомный он, - зевнул Тихий, - а у них слепота - самое то для священнослужителей, - на мирские соблазны не отвлекаются, женщин не видят - одного Аллаха... Однако скоро восход - муэдзин точен, как петух, кричит за час. С его высоты уже свет зари видать. У них после утренней молитвы спать не полагается, и нам нельзя, - могут на рассвете поднять. На-ка, положи под язык, импортная, очень освежает...
Он кинул в мою ладонь маленький шарик, вроде тех, что, насыпанные в мешочки, лежат в ящиках с новыми двигателями, храня их сухость. Но этот шарик к языку не лип. Он превратился в капельку воды, и капелька тут же растворилась без следа какого-либо вкуса. Я поднял глаза и увидел Тихого. Он сидел напротив и улыбался. Я видел его не силуэтом во тьме, как секунду назад, - он проявлялся, как на фотобумаге, - уже стал виден шрам над губой. В открытой двери за ним с той же скоростью проявлялись горы, в иллюминаторе за моей спиной проявлялся ряд вертолетов - у дальнего сидел на корточках, привалившись спиной к колесу, солдат, - а вдалеке, на фоне проявившихся северных гор четко прорисовывались все минареты Пятничной. Вместе с темнотой ушла ночная тишина - где-то в районе станции тропосферной связи работал дизель, звякало оружие в стороне палаток, кто-то бубнил у бэтээра охранения, шуршали - я слышал это! - кроны придорожных сосен...
- ...И гад морских подводный ход, - сказал я, чувствуя, как легко и тепло телу, как яснеет голова.
- Я по первому разу то же самое вспомнил, - сказал Тихий. - Наверное, Пушкин где-нибудь под Эрзерумом тоже караван с лекарствами взял...
- С такой гомеопатией мы и ночью могли бы летать на пределе, - сказал я.
- Нет, это часто нельзя, - сказал Тихий, - рецепторы сгорят. Но сегодня мы должны быть в форме, невзирая на бессонную ночь.
Открылась дверь соседней "таблетки", вышел ее заспанный борттехник, зевнул-пропел: "А-а, крокодилы, бегемоты",- оросил колесо.
- Буди Дервиша, Витя, - сказал я, высунув голову в иллюминатор. - Доспит в небе, ему сегодня круги на потолке мотать...
- А вы шо, не спали совсем? Чекали всю ночь? - Он кинул камушек в борт ведомого: - Ирек, кончай ночевать, время утренней молитвы - попроси своего Аллаха чистого эфира и шоб "стингер" не достал сегодня...
На ведомом открылся иллюминатор, выглянул Дервиш, сказал:
- Это вы молитесь, неверные, Аллах татарина не тронет...
- Люблю утро перед боем, - засмеялся Тихий. У него были расширенные до краев радужек черные блестящие зрачки. - Всегда, как перед премьерой...
Мимо вертолетов прокатил бэтээр, развернулся у палаток. Через минуту донеслось:
- Командиров групп и экипажи - на постановку!
На улице уже посветлело и без гомеопатии, но мир еще не обрел цвет. Все было серым и мягким, пахло влажным железом вертолетов, бэтээров, машин. Это не было следами ночного дождя - всего лишь конденсат, выпавший на остывший металл, роса.
Постановка задачи прошла быстро. Паре "восьмерок" под видом санитарной - "таблетка" ведущая, на каждом борту по группе спецназа, - после отвлекающего маневра - посадки в 101-м полку - при первых лучах солнца взлететь и совершить заход со стороны солнца на кишлак, где сейчас идет собрание исламского комитета, высадить обе группы у дома, если понадобится, поддержать их атаку огнем бортового оружия, но без ракетного удара. После высадки "таблетка" взлетает и барражирует, отсекая попытки духов уйти, ведомый остается на земле, чтобы в случае непредвиденного развития эвакуировать группу...
- Восход сегодня в семь ноль одну, - сказал начальник разведки. - Сверим часы, товарищи офицеры. Над восточными горами солнце покажется через тринадцать минут, вчера засекали. Ну, что, пацаны, встретим зорьку, как и полагается охотникам, - и чтоб ни одна утка не улетела!
Борт Дервиша взлетел первым - ему нужно было до начала нашей работы уже висеть выше гор.
- Увидишь солнышко, Ирек - крикнул я, - передавай привет! И смотрите вместе с ним, как мы будем работать!
Дервиш махнул, заскочил в кабину. Взвыла "аишка", в утренней серости вспыхнуло оранжево-голубое пламя в ее выхлопном патрубке на холке машины. Запела труба левого двигателя, лопасти тронулись, поехали каруселью, помахивая вразнобой, выровнялись, ускоряясь, полетели, взбивая еще прозрачный воздух. Пока ведомый запускался, из подъехавших тентовиков на два борта - мой и "таблетку" - грузились группы. Тихий, стоя у двери, осматривал каждого входящего, стукал по "разгрузке", пропускал, напевая вполголоса:
- А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата...
- ...Навстречу утренней заре, - подхватывали уже сидящие в грузовой кабине, - по Ангаре, по Ангаре...
- Наша утренняя, типа молитвы, - пояснил мне Тихий. - Разок не помолились, сбили нас вот на такой же вертушке, только кандагарского отряда. Еле дотянул командир до точки...
- Просто кандагарские, наверное, своих колес не кропят - сказал я. - Наша примета, если не против...
- А лопасти кропить не пробовали? - улыбнулся Тихий. - Все же они поднимают и несут, подумайте...
- Подумаем, - сказал я. - А пока - уж извини - по старинке...
Наш ведомый уже взлетел и шел в набор по спирали. Вот он вынырнул из тени на солнце, и днище его стало ярко-голубым на все еще сером небе.
"Навстречу утренней заре, - пел я, когда мы шли вдоль придорожных сосен, ниже их верхушек, к площадке 101-го полка, - по Ангаре, по Ангаре..."
...Лютый мороз, веселый и румяный, черная Ангара парит, как притащившая сани кобыла - еще не укрыта попоной льда, белый куб древнего собора на берегу, вдали - золотая струна моста, - и заря, но вечерняя, красная и сизая, в дымах, - когда был тот Иркутск, по которому бродили еще лейтенантами в пути на большую землю, к первому своему отпуску...
Нет, я не спал, не проваливался в мгновенный сон за пулеметом, как это бывало почти всегда рано утром в монотонном полете под колыбельную двух турбовальных двигателей - нежное ржание табуна в четыре тысячи голов. Таблетка Тихого, наверное, продолжала действовать. Мозг вел сразу несколько операций. Он показывал мне ледяную речку - я шел по набережной, распахнув шинель, и дышал морозом, - а в степи несся табун лошадей - рыжее колыхание грив и гул копытного топота, я мчусь на красном вожаке, я гол, как тот мальчик, мы рвемся к реке, на водопой и купание, спина коня горяча, под шкурой перекатываются мышцы, - кто-то уже сказал или еще скажет, что на спине коня добрая сотня мышц, поэтому женщины так любят кататься без седла... Нет, я не сплю, это параллельные струи моего многоводного разума. Он видит все впереди и вокруг - уже показались каменные домики возле посадочной площадки полка, справа по бетонке осел тянет арбу, погонщик - сам Маленький Мук! - нарочито не смотрит на нас, и я вижу, как в грузовой кабине три ствола АКМ и ствол моего кормового пулемета смотрят через открытые иллюминаторы и люк на погонщика, осла, на все, что летит мимо... Все же, у таблетки чистого разума есть недостаток - время разбухает, один момент вмещает в себя несколько прежних, привычных моментов, - он не удлиняется, а утолщается, время течет не только вдоль, но и поперек, и на эту поперечность тоже уходит время, и мы, черт побери, никак не можем приблизиться к площадке и сесть, а всегда подскакивали одним прыжком.
- Когда это кончится? - поворачиваюсь я к Тихому, сидящему за моей спиной. Вижу, как он улыбается, и его соломенная щетина раздвигается, торчит, топорщится, я мимоходом понимаю, что мне известно точное количество щетинок, краем глаза где-то сбоку вижу это число написанным на доске мелом, но не оборачиваюсь. - Я тут всю эту дрянь не употреблял, а ты...
- Все будет хорошо, - говорит одними губами Тихий, говорит одной щетиной, будто поле пшеничное под ветром на холмах под грозовым небом, волнами под ветром, - У нас простая задача, мы все одной крови...
Я отворачиваюсь и чувствую, как много сердец, одно за другим, как поршни в поршневой группе, толкают по моим артериям кровь, и она идет по большому кругу кровообращения, по очень большому кругу - справа через правака, сворачивая и проходя сквозь Тихого, потом по правому борту грузовой кабины через сапера, радиста, гранатометчика, пулеметчика, возвращается по левому борту, и, пройдя через командира экипажа, вливается в мой большой малый круг. И в моей крови теперь я чувствую даже керосиновую жгучесть и клюквенный вкус масла гидросистемы - и неудивительно, ведь кровь моя циркулирует сейчас по всему вертолету, так и должно быть, пока мы едины, мы непобедимы, эль пуэбло унидо хамас сэра венсидо, эль пуэбло! Унидо! Хамас-сэравен-сидо!.. Наверное, эту песню сейчас поет, передавая друг другу глиняный светильник с горящим огоньком свободы, этот комитет бедноты, комитет исламской бедноты, - они только что совершили утренний намаз, встреча, длившаяся ночь, закончена, осталось попить чайку со сладкими фисташками и лукумом, и можно расходиться по одному, огородами. Я вспомнил-увидел рисунок Тихого - небольшой лабиринт из дувалов, где неясно - забор это или уже стена дома, несколько башенок с округло-прямоугольными дырками в самом верху, где стена плавно переходит в крышу-купол. Окошко-дырка так мало, что в него едва пролезет кошка, но иногда, не ободрав бока, влетает шальной, сам не ожидавший такой удачи, неуправляемый реактивный снаряд, а то и граната из гранатомета. Однако сейчас мы не должны уничтожать тех, кто внутри, - нужен "язык", живой связник Турана. То есть, они будут стрелять в нас из тех бойниц, даже могут выйти во двор и палить из всех видов оружия, а мы можем вести только оградительный огонь, создавая кольцо, в котором будет работать спецназ...
- Бред! - повернулся я к Тихому. - Если бы вы знали связника в лицо!
- На ведущем борту летит человек от Саид-Ахмада, он знает, - не удивился Тихий. Да ты много не думай, все срастется, как нужно. Главное, нас не покоси...
Пара недолго просидела на 101-й площадке. Из ведущего выбежал начальник разведки, принял под локоть духа в длинной рубахе и пиджаке, подведенного местным особистом, помог подняться на борт. И с ВКП передали условную фразу: "Клиент созрел", - это значило, что солнце осветило верхушки башен старой гератской крепости, и через несколько минут его лучи через дырки-окошки попадут на западную стену глиняной комнатки, знаменуя окончание утренней молитвы. В этот момент мы должны оказаться там, мы должны прийти с приветом, рассказать, что солнце встало.
- Федя, дичь! - сказал в эфир командир ведущего, и это означало отход по заданию.
Двигатели завыли, переходя с малого газа на взлетный, машины поднялись на цыпочки, оторвались от зеленого металла площадки, повисели, покачивая лапами, и, наклонив носы, как собаки по следу, пошли в разгон, не поднимаясь выше пяти метров, прячась пока за частоколом придорожных сосен. Когда свернули влево, прыгнув через сосны, их верхушки уже горели рыжим огнем, зажженные первыми лучами показавшегося среди гор солнца. Тени сосен были так длинны, что мы летели и летели, а они все не кончались, только ломались через дома и снова тянулись. Вместе с ними тянулось время, и казалось, что лететь до места работы еще целый час, хотя солнцу оставались какие-то минуты, чтобы дотянуться до тех крыш. Зрение мое тоже удивляло - из центрального оно превратилось в сферическое. Казалось, я даже не шарил глазами по предлагаемому пейзажу - россыпи глинобитных дувалов, улиточной закрученности узких улочек, речке справа, духовскому мосту вдалеке, горам, - я видел все это сразу, я видел сразу всех собак, разбегавшихся по закоулкам от двух зверей, летевших над самыми крышами, видел, как спавшие на крышах закутывались в одеяла, лежали коконами, пережидая, пока ветер винтов, цапнув одеяло, но не сорвав, улетит, видел, как моя тень впереди, исчезающе-тонкий ковер-самолет, скользит по земле, взлетает, обтекая дома по стенам и крышам, обнимая людей под одеялами поверх одеял, и летит дальше, пропадая и снова выныривая...
Да, глаза мои были остры, тогда как мысли текли в разных направлениях, а некоторые - я слышал их абракадабру - и вовсе задом наперед. Но глаза все же были главнее мозга сейчас, сильнее его, они как бы мыслили отдельно и напрямую передавали полученную информацию мышцам тела. Руки сами чуть доворачивали ствол пулемета, тело пригибалось, отклонялось вбок, откидывалось чуть назад - в зависимости, от направления возможной угрозы - это был бой с тенью боя - слышал я одну из мыслей в их струении, и мне казалось, что я попал в бесконечность, откуда не вырваться, и самое верное сейчас - слушать только свои глаза. И музыку - она звучала в такт моему танцу с пулеметом, она рождалась из этого танца, и, слушая ее, я думал, что творцу этой музыки, сидящему за черным и тяжелым, как рояль, инструментом, подошел бы фрак. Пожалуй, и бабочка...
- "Пыль", я - "Доктор", мы на месте! - сказал ведущий. - Работаем по плану.
И, не входя в крен, не закладывая вираж, не примериваясь на круге, - как шел, так и затормозил в воздухе по-птичьи, выставляя лапы, - вперед и опуская хвост над местом посадки, вертолет завис, не касаясь колесами земли, заклубив вокруг желтую кольцевую стену, скрылся в пылевом тюльпане. Там, невидимые, из открытой двери на землю прыгали десантники, и никто не мог быть уверенным, что эта перепаханная то ли снарядами, то ли гусеницами земля - когда-то огород, может, бахча, - не таит в себе мин.
Пока ведущий высаживал десант, мы шли по кругу левым креном - чтобы гранатометчик и пулеметчик у открытой двери держали круг под прицелом. Правда я, держа под прицелом своего пулемета окружность и внешний периметр, которому мы подставляли днище, не понимал, что все-таки нам делать со всем нашим оружием, если ни в кого нельзя стрелять, до тех пор, пока не уверимся, что это не связник.
Зависший борт гнал волну пыли - она докатывала до дувалов, ударялась, переваливалась, оседала в лабиринт двора, на крыши трехкупольного дома. Спецназ, прикрываясь завесой, высадился и окружил двор, залег, быстро заметаемый пылью. Во дворе по-прежнему было пусто. Ведущий взял шаг-газ, начал подниматься, одновременно кренясь влево и опуская нос, с места уходя на круг. Это значило, что пришла наша очередь.
- Заходи вон туда, - крикнул Тихий в наушник командиру, вытягивая руку. - Выбросишь нас на тот пятачок между зеленкой и задним двориком, там дувалы развалены, ворвемся...
- Чего-то никто не выбегает, - скептически сказал командир, - может, там и нет никого. Или не было или ушли...
- Все там, - сказал Тихий. - Разведка видела, как входили в полночь, но не видела, как выходили. Все, я пошел, прыгаем по сигналу штурмана, - он хлопнул правака по плечу и, подняв откидное сиденье в дверном проеме, вышел в грузовую кабину.
Интересно, что даже сейчас я не помню весь тот эпизод целиком. Как будто он записан не в памяти, а, и правда, на сетчатке глаз. Некоторые куски испорчены, сожжены временем, некоторых нет вообще, оставшаяся пленка выцвела, кино не черно-белое, конечно, но и не цветное, - охра желтая и охра красная - сухая глина с ржавчиной, даже листва апрельского сада за домом видится мне бурой. И только одно пятно ярко сияет в центре кадра. Здесь, со стороны сада пыли нет - мы садимся на подобие лужайки, больше похожей на старое вытоптанное футбольное поле в наших дворах, - но желтой стерни хватает, чтобы держать пыль. И впереди я вижу в большой пролом в дувале - похоже, когда-то во двор въехал танк, ну или бээмпэ, - красный пикап. Ярко-красный, даже чуть бордовый в свете утра, чистый, почти не пожухший от пыли, как весь мир вокруг, что удивляет - недавно помыли или переправлялись через разлившуюся реку? - помывка здесь равна демаскировке. Красные выпуклости машины вызывают необычайно сильные вкус и запах помидора, большого, зрелого, готового лопнуть помидора. Я не отрываю от его глянцевых крыльев, дверцы, капота голодного взгляда - глаза, соскучившиеся по ярким цветам, сосут пикап, как леденец - он уже не помидор, он - леденец вкуса и цвета вишни. Одновременно с наслаждением вкусом цвета, я изучаю откинутый борт кузова. Сам кузов полон какого-то хвороста - гора серо-коричневых сучьев, - а на его откинутом бортике видны следы пуль, похоже на пулеметную очередь. А ведь я знаю эту машину. Три дня назад недалеко отсюда, в проулке гератского пригорода именно мой пулемет оставил эти рваные дырки - пули шли со скольжением, как и вертолет, только что выскочивший из-за каких-то крыш и пронесшийся над красной "тойотой", завилявшей от неожиданности в узком глинобитном ущелье. В кузове стоял на трехногом станке ДШК и сидело несколько духов. Тогда я не запомнил, сколько их было, но сейчас, просматривая запись на сетчатке, увидел - двое на корточках по бокам у бортиков, один стоит за пулеметом, опираясь задом о кабину. "Мочи их! - крикнул командир, резко снижаясь, так что ствол крупнокалиберного пулемета уже не смотрел в наш стеклянный лоб, - Нет времени разбираться!" Времени у нас и правда не было - стрелка топливомера стояла в зоне невырабатываемого остатка, в наушниках не умолкал ледяной голос речевого информатора - двигатели могли остановиться в любой момент, а нам оставалось еще пару минут до аэродрома, мы шли одни, возвращались с иранской границы, и наш ведущий только что свернул, чтобы заскочить в 12-й полк по личным делам. И я нажал на гашетки, коленом снизу поддавая под пулеметные ручки, чтобы опустить взлетевший при резком тангаже вертолета пулеметный ствол. Я хотел бы сказать, что огненная метла уперлась в кузов, но это было бы красным словцом. Очередь стегнула по полу и по левому бортику, не задев сидящего, который закрыл голову руками и свалился на левый бок, и стоящий за пулеметом присел, прикрываясь ствольной коробкой, - наверное, затвор не был взведен, - и мы в длинном нырке пронеслись в метре над задранным стволом, подпрыгнули, прошли над крышами, снова упали и понеслись над развалинами кишлака к спасительному аэродрому...
Тем временем мы уже зависли над самой землей, штурман уже дал отмашку Тихому, группа уже пошла. Винт все же выметал пыль из-под травы, и в желтой взвеси проявилась граница света и тени - в солнечных лучах было видно, как клубится и течет вихрями пыль - словно папиросный дым в свете лампы. Не поворачивая головы, я видел, как ветер винта гнет кроны фруктовых деревьев, как летит вверх сорванная листва - стаей испуганных птиц. Перед носом вертолета под пулеметным стволом пробегали, пригибаясь, спецназовцы, брали двор в полукольцо - я видел, как по флангам уже присели за обломками дувала автоматчики. Тихого среди них не было. Не было его и возле вертолета - я посмотрел в оба зеркала заднего вида, - разве что под ним, но смысла залегать под днищем висящего вертолета я не видел никакого, даже при всей предполагаемой мною изощренности спецназовского ума.
...Я смотрел на красный пикап и думал, что с ним делать. Хворост в его кузове как-то странно шевелился под ветром - скорее колыхался, чем шевелился, если уж выбирать слова. Я подумал, что это вовсе не хворост. И как только подумал, сразу увидел контуры, железный скелет, скрытый маскировкой. И тут из двери - из прямоугольной дыры в стене - появился дух. Обычный декханин - длинная рубаха, широкие штаны, сандалии на босу ногу, - он метнулся к пикапу, взлетел в кузов, взмахнул двумя руками, и куча веток слетела на землю, легкая, как перекати-поле, и ее понесло ветром, и, расправляя крылья, превращаясь в разрисованную тряпку, она взлетела на крышу дома. А дух, упершись ногой в костыль станка ДШК, рванул на себя затвор, схватил за ручки, начал поворачивать ствол в нашу сторону.
Я нажал на гашетки, не целясь в духа - я еще помнил указания про невозможность огня на поражение. Главное сейчас - не отпускать гашетки. Всегда в таких случаях кажется, что, пока стреляешь ты, он стрелять не может, как будто у нас один на двоих ствол, и, кто первый нажал, тот и выиграл. Очередь выщербила стену над головой духа. Он даже не пригнулся, продолжая разворачивать. Я мотал стволом, как шлангом при поливе грядок, не переставая давить на гашетку, приговаривая: "Стоять-стоять-стоять..." Дух уже спрятался за пулеметом, ствол которого смотрел прямо на меня. "Стоять-стоять!", - заклинал я, поливая стену вокруг духа, кроша ее, как халву.
- Убей его, какого хера?! - заорал командир и рванул шаг-газ.
Когда мы подпрыгнули, я увидел, как звездами-вспышками забило пламя из ствола ДШК, направленного туда, где только что был я.
- Это не связник! - крикнула тень ведущего, прыгая с крыши во двор. - Работайте!
Я опустил ствол своего пулемета - мы все еще поднимались - я опустил его прежде, чем дух поднял свой. Справа из-за обломка дувала встал боец с автоматом и его трассы полетели вместе с моими, и они скрестились там, в кузове пикапа, а может, и в груди пулеметчика, - его смяло, отбросило в угол кузова, он уселся там, держась левой рукой за борт, лицом в колени. Вертолет заскользил влево, набирая скорость, вставая в круг за ведущим, и я успел увидеть, как бойцы группы по одному втягивались в проем, из которого несколько мгновений назад выбежал пулеметчик. Командир громко материл неизвестно кого. Я вынул из-под станины пулемета ветошь, открыл раскаленную ствольную коробку, вставил новую ленту, передернул тугой затвор, подумал, что перед вылетом нужно было опустошить мешок, в который летели отстрелянные гильзы, - еще одна лента, и он переполнится, и его сорвет с пулемета, и гильзы полетят в кабину, под педали командира.
Однако больше в тот день стрелять не пришлось. Когда замыкали первый круг, спецназ уже выводил из дома людей. Их было пятеро, все простоволосые: двое седых, двое черных, один лысый, все с бородами. Заместитель командира группы, прапорщик с автоматом на плече махнул нам, чтобы мы сели. Два бойца в кузове пикапа снимали пулемет со станка, дух все так же сидел в углу кузова. Ведущий выписывал восьмерки над зеленкой, крутился, задирая хвост, будто заглядывая под кроны. Бойцы нашей группы, поставив пленников на колени у останков дувала и направив на них автоматы, висящие на плечах, курили, посматривая по сторонам. Тихого нигде не было.
Кажется, действие чудесной таблетки кончилось. Во рту пересохло, горло горело и слюна была кислой - это я наглотался пороховых газов, - трусы были мокрыми от пота, стекавшего по спине и животу, пальцы, ладони и плечи болели, будто я целый день колол дрова, голова была тяжелой. Часы показывали полвосьмого, то есть с момента нашего взлета с площадки 101-го прошло не больше пятнадцати минут. А мне казалось, что ночь, когда мы с Тихим пили коньяк и разговаривали, была несколько дней назад, а может, и месяц.
Первым забрал свою группу ведущий. Когда он поднялся и вернулся на круги свои, сели мы. Когда грузилась наша группа, один из бойцов спросил, где у меня носилки, достал их со створок и убежал в зеленку. Через несколько минут из сада вышел Тихий. За ним два бойца тащили кого-то на носилках. Тихий говорил по "ромашке", я слышал его голос в наушниках:
- "Воздух-один", "Воздух-один", я - "Камень", один бородатый ранен, наблюдаете носилки? Его бы срочно в госпиталь - гость все-таки...
- Я "Воздух - первый", - откликнулся с неба ведущий, - наблюдаю вас. Оставьте носилки и взлетайте, я заберу, тесновато там для двоих...
В кабину вошел Тихий, показал - взлетаем! У носилок остался один спецназовец с ручным пулеметом. Мы поднялись, и я разглядел лежавшего. Здоровый мужик с черной бородой и лысым глянцево-коричневым черепом, в длинной черной рубахе, в черных штанах, скрючился, подтянув колени босых ног к груди, и не шевелился. "Таблетка" села рядом - носилки подняли на борт - и взлетела.
- "Пыль", я - "Доктор", работу закончил, - доложил на точку ведущий. - На борту один "трехсотый", идем на точку, подсядем в госпитале, пусть там гостя встречают.
Когда уходили с места работы, на задний двор въехали две бээмпэшки, из десанта одной вывалилось несколько бойцов с автоматами, побежали к пикапу. Но мы уже развернулись и взяли курс на юг, через разрушенные кишлаки западной оконечности гератской долины.
- Взорвут машину? - спросил я, прижав к горлу ларинги.
- Щас! - усмехнулся Тихий. - Такая техника в нашем деле всегда нужна. Отгонят сейчас в полк, в разведке пригодится. У нас все в дело идет...
Тут он перегнулся и кинул в носовое остекление под пулемет синюю сумочку "Монтана" - небольшую, но туго набитую, - крикнул мне в ухо, не нажимая кнопку переговорного устройства: - Пускай у тебя пока полежит, потом заберу. Будут спрашивать - я ничего не давал, ты ничего не видел...
Я кивнул, уже почти наверняка зная, что в сумке. Скорее всего, там лежали деньги, принесенные связником, и, скорее всего, спецназовцы их поделят и нас не обидят.
Рукав комбеза Тихого был в бурых пятнах.
- Ты ранен? - спросил я.
- Нет, - сказал Тихий. - Это связник оказался самураем - сделал себе харакири... Можно покурить, командир?
Командир кивнул:
- Банка для бычков возле гироскопа, слева от тебя... Правый, возьми руль, я тоже покурю...
И мы закурили и молчали до самого Шинданда. Я прислушался к себе и понял, что обычного после такой работы приступа кессонной болезни, когда уже в безопасности в твоей крови вскипает отложенный страх, сейчас не было. Меня клонило в сон, - несмотря на поднимающееся солнце, я чувствовал себя попугаем, чью клетку накрыли платком. Хотя мы летели привычным маршрутом - прямо над бетонкой, срезая ее петли прыжками над маленькими горушками и глубокими скальными ущельями, спать воздушному стрелку все же не рекомендовалось, и я взбадривал себя сильнодействующими воспоминаниями. Правда, трудно назвать воспоминанием то, что произошло несколько минут назад - мой пулемет еще обжигающе горяч, как только что вскипевший чайник. Наверное, - думаю я, - ствол ДШК, лежащего сейчас в моей грузовой кабине, тоже горяч, а тело того пулеметчика еще теплое. Я отмотал время на несколько минут назад, остановил в том моменте, когда командир рванул шаг-газ и мы прыгнули, а пули калибра 12,7 миллиметра уже пошли по стволу, и, если бы мы не прыгнули, наша кабина в следующую долю секунды превратилась бы в искореженный дуршлаг, а мы - в разорванные, разбросанные по этому дуршлагу кровавые куски мяса и костей. Представляя эту картинку, я словно умывался ледяной водой и высвобождался из пут сна и некоторое время был внимателен и зорок, - потом все повторялось: необоримый приступ сонливости, просмотр чуть не свершившегося (сейчас я бы остывал там или, наоборот, догорал, раздавленный провалившимися в прогоревшую кабину двигателями), и облегченное пробуждение в холодном поту и снова сигарета... Тихий тем временем спал, откинувшись на закрытую дверь кабины, - автомат на коленях, руки брошены на автомат, один рукав в еще сырых пятнах крови. Мало кто из пехоты может противиться усыпляющей песне вертолетных двигателей, особенно, если нет нужды бодрствовать.
Ведущий пролетел в госпиталь, а мы сели на полосу по самолетному и порулили на свою стоянку. Тихий открыл глаза, когда я затормозил винт. Он потянулся, потер лицо, сказал "спасибо" и вышел в грузовую кабину руководить выгрузкой группы.
Мне даже не дали заправить вертолет. Топливозаправщик опередили - к борту подъехал крытый "Урал" и уазик-буханка. Пока группа Тихого, заполняла кузов - взяли только автоматы, остальное оружие осталось в грузовой кабине, запрыгивали сами, затаскивали пленных духов, - Тихий отвел меня за вертолет.
- Сейчас нас повезут в штаб дивизии, - сказал он, - там уже собрались деятели из политотдела армии, разведотдела, из трех топоров, будут нас пытать...
- Из трех топоров? - не понял я.
- Ну агенты два нуля и три семерки, особый отдел дивизии. Будем писать объяснительные - как, почему, где... Пишите, как было, один хрен, все упирается в того языка, который в госпитале, жив - не жив, все равно, ничего не скажет. Денег мы отдали мало, вот что их в первую очередь волнует. Сможешь прямо сейчас сумочку сховать, чтобы никто не нашел?
Я не смог придумать ничего лучше, чем спрятать сумку в один из двух бардачков на створках. Набросал сверху ветоши, положил машинку для набивки пулеметных лент. Я не расстегивал "молнию" сумки, чтобы глянуть, какие там деньги, из каких купюр сложены пачки, - чтобы прикинуть, сколько там - сто тысяч, миллион афошек? - не расстегнул, потому что вдруг подумал: там, внутри, лежит зажатая денежными пачками простая лимонка, - подозрительно, кстати, тяжелая сумочка для бумажного содержимого, - а кольцо ее привязано к бегунку "молнии". Было бы смешно погибнуть в куче денег, всю грузовую кабину усыплет зелеными бумажками, выбросит в открытые или выбитые иллюминаторы забрызганные кровью...
Я вышел, закрыл и опечатал дверь, дал наказ водителю ТЗ залить через горловину левого подвесного бака под завязку. Экипаж и Тихий ждали меня в темноте "буханки" - майор из особого отдела дивизии сидел рядом с водилой. Старшим по грузовику был незнакомый старлей, наверное, тоже из того же ведомства. Когда все расселись, колонна из двух единиц тронулась. Ехали недолго. Один раз остановились на шлагбауме, открылась дверца, хлынуло солнце, солдат в каске и бронежилете с автоматом на плече, спросил, у всех ли товарищей офицеров есть оружие, "у всех, у всех", - ответил за всех майор, и мы продолжили свой пыльный путь. Темноту салона, где мы сидели на боковых скамейках, пронизывали косые нити света, проникавшего через пулевые отверстия. В этих тонких лучах клубились пыль и выхлопные газы, наполнявшие салон.
- Откуда у них этот газенваген? - вопросил в темноте Тихий. - Так ведь вместо героев можно их тушки привезти...
Я потрогал пальцами розочки рваного металла, вспомнил, что на языке кузнеца эта операция называется высадкой...
- ...Вот и опишите, как проходила высадка, - сказал майор, раздавая нам бумагу и ручки. В кабинете были только вертолетчики - к нам присоединился привезенный от госпиталя экипаж ведущего. Майор рассадил нас вокруг большого стола, попросил не разговаривать, сел во главе стола напомнил: "Пишем: я, такой-то, такой-то, звание, должность..." - и сам начал что-то писать, низко опустив голову. Спецназ и разведка писали свои объяснительные в соседнем кабинете. В третьем кабинете наши особисты и хадовцы допрашивали пленных. Начальству требовались показания всех участников, чтобы, наложив их друг на друга, увидеть схождения и расхождения, выявить светлые и темные места этой истории.
- Им нужна интерференционная картина, - сказал я сидящему рядом командиру.
- А самые умные, - сказал, не поднимая головы, майор, - сейчас отправятся на детектор лжи...
Брал ли майор на понт, не знаю, - вряд ли здесь имелся полиграф, но больше я не шутил. Если и вправду есть, то на вопросе, знаю ли я, где деньги, меня обязательно выдадут мой пульс, пот, электропроводимость кожи и прочие психофизиологические характеристики. Я принялся писать и скоро изложил на бумаге все то, о чем поведал выше. Не упоминал, конечно, о бессонной ночи, коньяке, таблетке, формулировал обтекаемо, используя слова "возможно", "предположительно". Подчеркнул тот факт, что огонь по пулеметчику открыл после сообщения ведущего, на борту которого находился наводчик-афганец, что человек, наводящий ДШК на вертолет с дистанции двадцати метров, не более, не является связником Исмаил-хана, которого было приказано взять живым.
Написав свое сочинение, сдавали майору, выходили по одному, сидели в беседке-курилке, курили, делились, кто что писал, пустили по кругу командирскую фляжку с разбавленным на треть спиртом.
Скоро уже смеялись, даже хохотали, хлопая ладонями по скамейке, по своим и чужим коленям.
- Ты зря подпрыгнул, - говорил я командиру. - Я же хотел отстрелить ему ноги, как раз прицелился!
- Целиться надо было по его пальцам на гашетках, - смеялся командир, - нахер им язык без ног!
- А как он показания бы писал без пальцев-то? - булькал от хохота штурман.
И мы все булькали и корчились, как будто выпили по целому стакану чистого спирта, а не по несколько глотков разведенного.
Пришел командир ведущего и, отхлебнув из предложенной фляжки, сказал:
- А, между прочим, связник оказался без языка. Немой он.
- Язык без языка? - выдавил штурман и повалился от смеха набок на скамейку.
- Не твой он? - хохотал командир, запрокидывая голову.
- Я серьезно, - сказал ведущий. - Ножевое ранение в селезенку, потащили в операционную - не знаю, жив ли сейчас, - и язык отрезан, причем давно...
- А что, - сказал, откашливаясь после смеха командир, - выгодный курьер, лишнего не скажет, писать, скорее всего, не умеет, так что можно было и пальцы отстрелить... - он опять подавился смехом.
Пришли спецназовцы - командиры обеих групп и их замы. В отличие от нас, они были мрачны.
- Дети в подвале играли в гестапо, - сказал Тихий, садясь и закуривая.
- А ты в курсе, что связник был немым? - осторожно спросил я.
- Конечно, - сказал Тихий. - Даже если бы не знал, то когда мой нож воткнулся ему в бок, он так разинул рот, что я увидел, чем он вчера ужинал - кажется, творожком и сухофруктами. Ну и обрубок, естественно, увидел, - с таким коротким языком обычно не говорят...
- Что значит "если бы не знал"? - спросил неслышно подошедший начальник разведки полка, тоже дававший объяснения. - Ты знал его раньше?
- Конечно, товарищ майор, - не оборачиваясь, ответил Тихий. - В школе вместе учились.
- В школе молодого моджахеда, - хохотнул Вася. - Но Тихий вовремя свалил, потому и с языком до сих пор...
Все заржали.
- А не мешало бы подрезать, - сказал начальник разведки. - С таким языком спокойно до дембеля не доживешь. Скажи спасибо, я твою беллетристику скоммуниздил, пока они моргалами хлопали. На вот...
Он достал из нагрудного кармана мабуты сложенный листок, протянул Тихому.
- Сказали "в деталях", написал в деталях, - Тихий забрал листок, положил в карман. - Спасибо, Иваныч...
- А как, все-таки, ты его приколол? - спросил командир ведущего. - Они теперь с тебя не слезут.
- Да где сели, там и слезут, - сказал Тихий. - Он что живой, что мертвый одинаково немой. А подрезал я его и в самом деле случайно. Пошел со стороны сада, там колодец обнаружил, оросительная система, кяриз от реки, значит, неглубоко, и, вероятно, через кишлачок идет. Я про этот кишлак слышал, когда-то приютом поэтов был, давно очень... Короче, спустился я в колодец, а он мне навстречу шлепает. Ситуация патовая, даже матовая, - мне стрелять нельзя, ему можно, коридор прямой, я вижу столб света его колодца, метрах тридцать от моего, он видит мой колодец. Пришлось обратно подтянуться и висеть там, пока не подошел. Слава аллаху, он один был. Я на него свалился, автомат ногами выбил, стали махаться, - здоровый дух, кое как его уронил, но он из моих ножных ножен мой "меч Аллаха" выхватил и давай махать и тыкать в меня. Тут я его кисть поймал, зафиксировал, хотел вывернуть, а он сам вдруг вперед подался, прямо на клинок левым боком - то ли вывернуться хотел и не справился, то ли самоубийством решил покончить, чтобы в плен не попасть... Вот и вся история. Потом мои подоспели, вынули его на поверхность, я по коридору пробежался, до выхода во дворик внутренний, ничего не нашел, вернулся. Портфель с документами у малика был, которого в доме взяли вместе с муллой, начфином, замполитом и начштаба их комитета. А деньги... Вроде, там какие-то деньги тоже были, а, Иваныч? - повернулся он к начальнику разведки.
- Были, да им (майор мотнул головой в сторону штаба) мало показалось. Им, видите ли, источник с той стороны сообщал о сумме в два раза большей... Вы дом хорошо обыскали? - повернулся он к Васе, который со своей группой пленил исламский комитет.
- Все обшарили, всех обшмонали, товарищ майор, - глядя невинными глазами, сказал Вася. - Даже в бассейн лазили, ну как его, хаус. Там точно курорт - внутренний дворик по периметру усажен красными розами, в центре - тот бассейн, в углу - как раз колодец, из которого по желобу вода в хаус течет и в арык по периметру, вдоль которого розы. А какая автоматика воду наверх поднимает, я не понял. Черпаки крутятся сами - обычно ишак кругом ходит, а тут...
- Я такие механизмы видел в неглубоких кяризах, - сказал Тихий. - Как водяная мельница, колесо с лопастями, бегущая вода крутит, черпаки на ремне, вот и весь фокус...
- Инженеры, ети иха мать, - сплюнул Вася. - И крыша над двориком ажурная, хоть и из глины, всегда и свет и тенек, и пахнет там, я чуть не одурел, чесслово, как в Ессентуках у клумбы, что возле грязелечебницы имени Семашко. Нам бы так жить!..
Солнце уже было высоко и палило. Наступало обеденное время, и нас отпустили, пригрозив разобраться до конца.
- Знакомая история, - сказал Тихий. - Какие ордена, когда вы все, что можно, нарушили, убили, украли, скажите спасибо, что мы вас не посадили. В принципе, ничего страшного, все при своих и разбежались. Думаю, больше никого не тронут, живем спокойно...
И мы, набившись в кузов "Урала", отправились на аэродром, чтобы пообедать, поваляться пару часов у бассейна, пережидая жару, и под вечер, но не поздно, чтобы успеть вернуться засветло, отвезти спецназ к месту приписки, в Фарахруд.
После обеда мы с Тихим пошли не в бассейн, а на стоянку.
- Надо проверить, вдруг твой борт обыскали, - сказал Тихий. - Уже известно, что обшмонали бээмпэшки, которые пикап сопровождали, да и сам пикап...
Сумка лежала в бардачке, тряпье на ней никто не шевелил.
- Надеюсь, ты замок не расстегивал? - спросил я Тихого, отдавая ему сумку. - Вдруг там подлянка?
- Не боись, расстегивал, конечно, - усмехнулся Тихий. - Нет, они в деньги взрывчатку не подкладывают, не итальянская мафия, однако.
Я не удержался, расстегнул "молнию", заглянул. Там лежали одинаковые пачки афганей - по сто десяток каждая, перетянутые розовыми тонкими резинками.
- Не больше ста пятидесяти тысяч, - разочарованно сказал я. - Было бы из-за чего шум поднимать. Пять тысяч чеков, годовая офицерская зарплата. Двухкомнатная кооперативная квартира или "семерка" Жигулей. На одного не хватит... А ты как это отхватил? - я закрыл сумку, протянул ему.
- Положи пока обратно, - сказал он. - Дома уже вынесу... А взял я ее не в кяризе. Если ты заметил, я сухой на борт поднялся, даже ног не замочил. У этой галереи всего три выхода - один у самой речки, за зеленкой, в смысле, за садом, - там, прости за игру слов, ждала засада полковой разведки - они все выходы из зеленки перекрыли. Второй колодец во внутреннем дворике, о нем мой зам говорил. А третий как раз между ними, в самом саду, просто для полива. Там тоже хаус, бассейн, но в нем воды сейчас нет, видно, механизм подъема сломался, и заслонка в стене закрыта - такие панно со львами, газелями и птицами на всех четырех стенках бассейна, и не поймешь, что это отверстия для влива и слива. Вот наш гость в одно из них и вылез, хотел уйти в западный слив, та галерея выводит в соседний виноградник, за сотню метров отсюда, а там свищи его... Вот когда он выполз, я ему на голову и спрыгнул сверху. А он каким-то чудом извернулся, ножик с ноги у меня выхватил, разозлил меня, короче. Но я его несмертельно, думаю, в селезенку не попал, ниже маленько, чтобы успокоить. Ну и если быть честным до пределов дозволенного, то вторую сумочку, которая была у немого, я отдал разведчикам. Главную же долю забрал в доме мой зам, ее и вручили начальству вместе с документами. Правильно поделили, не сомневайся...
- Я и не сомневаюсь, - сказал я.
- Только должен тебя сразу предупредить, - сказал Тихий, морщась, - мы добытые деньги на личные нужды не тратим. Так в нашей роте заведено. Все уходит на поощрение доброжелателей - агентов из местных то есть. Они просто так стучать на своих не будут, а вот за деньги - любые, как говорится, капризы... Но казенных у нас нет, приходится работать на самоокупаемости. Если ты настаиваешь, я тебе, конечно, выделю, но немного...
- Я похож на доброжелателя? - обиженно спросил я, хотя и был расстроен, что случился облом с халявными афошками - мог бы купить лишнюю "монтану", минимум. И, чтобы уйти со скользкой темы, спросил: - Лучше скажи, чего ты в объяснительной написал, вдруг очную ставку устроят...
- Да не будет никакой очной и заочной, - засмеялся Тихий. - Они теперь сами озабочены, как все подмести так, чтобы все чисто было, но и им поклевать крошек осталось. А в объяснительной я написал примерно так, как в курилке рассказал - скупо и без ненужных подробностей.
- Тогда про какую беллетристику начраз говорил? - спросил я, показывая на карман "разгрузки", куда Тихий спрятал листок.
- А это я злой поначалу был - им на блюдечке всю верхушку уезда выложили, с планами, агентурой, деньгами какими-никакими, - а они допросы учиняют вместо представлений к орденам. Ладно, Иваныч увидел, когда мимо проходил, - а у него глаз как фотоаппарат, увидел, запомнил, идет дальше и текст увиденный в памяти читает. Прошел три шага, вернулся, пока наш конвоир не видел, забрал у меня листок, в свой карман положил, пошел к своему стулу. Сел, показал мне, что я баран и всех подставляю. Пришлось написать казенным слогом.
- Дашь почитать? - спросил я.
- Да пожалуйста, - Тихий протянул мне сложенный листок. - Можешь по прочтении сжечь...
Я люблю читать написанное людьми, которых я знаю лично. В написанном тексте знакомый, казалось бы, человек вдруг поворачивается какой-то иной стороной. Не темной или светлой, не скрытой до того изнанкой, а невидной в разговорах способностью переводить свое восприятие мира именно в письменный текст. Когда человек пишет в расчете, что его будут читать и перечитывать, когда он понимает, что слово здесь - воробей, оно поймано, он начинает вести себя не так, как в разговоре... В своем тексте человек выглядит так, как он сам себя видит. Мне хотелось посмотреть, как себя видит разведчик Тихий, спокойно втыкающий нож в селезенку другому человеку, - хотя речь его удивляла меня совсем не военным синтаксисом, но это мог быть отголосок его нежного детства, бабушкиной любви к поэзии, привитой к податливой душе внука. Но что пишет этот человек, держа перо сбитыми на казанках пальцами? - сбитыми, вероятнее всего, о зубы противников, обшлаг куртки которого заляпан чужой кровью? Я развернул листок.
Прежде чем обратиться к стилю и сюжету, я продегустировал почерк и грамотность автора по внешнему виду текста. Объяснительная была написана ровным красивым курсивом - таким шрифтом, как правило, пером и тушью, ясные умом инженеры-конструкторы осуществляют подписи в рамке в правом нижнем углу ватмана с чертежом - вроде: "Главный редуктор" или "Камера сгорания". Конечно, почерк Тихого не был так бездушен - буквы не отрывались друг от друга, и некоторые украшались росчерками и завитушками, впрочем, только подчеркивающими твердую решительность, холодный расчет, уверенность, самолюбие, не переходящее в самолюбование, чувство художественной гармонии... Качества хозяина почерка можно длить, и все они могут оказаться другими. Однако два качества самого текста были неоспоримы. На белом листе писчей бумаги, той, что не в линейку и не в клетку, и на которой строки неопытного писца обязательно ложатся вкривь и тем более вкось, текст Тихого был написан, как по линейке - строки были параллельны верхнему обрезу и друг другу, отступая каждая от предыдущей ровно на высоту букв, которые были весьма, между прочим, невелики, не более трех миллиметров высотой. Особенно впечатлял левый обрез текста, идеально параллельный левому краю листа при отступе около двух с половиной сантиметров, - все выглядело так, будто Тихий не писал, а печатал на некоей машинке с курсивным шрифтом. И печатал без ошибок! Во всяком случае, я не обнаружил ни одной синтаксической или орфографической, разве что он сомнительно использовал тире, но я никогда не был силен в пунктуации, ставил знаки препинания по наитию, на слух и не мог в случае Тихого обосновать свои сомнения.
Итак, беглый осмотр текста показал, что автор его имеет глубокую привычку к письму, и такую привычку не обретешь, конспектируя лекции в военном училище, да и вообще, в учебе. А написано на листке было следующее (могу привести полностью, потому что не сжег и не выбросил сию бумагу, а вложил ее в том Ахматовой и так, в поэме про самое синее море, он доплыл до сегодняшнего дня - даже чернила не пожелтели):
Объяснительная записка
Составлена собственноручно командиром такого-то взвода такой-то роты такого-то отряда специального назначения старшим лейтенантом Камневым А.П. для освещения темных мест в работе по реализации разведданных, имевшей место в одном из квадратов западного Герата 30 саура 1366 года солнечной хиджры, что соответствует 20 апреля 1987 года по григорианскому календарю.
В качестве эпиграфа, раскрывающего тему:
"В дерево, которое не дает плодов, никто не бросает камней" (Муслих ад-Дин Саади).
Как известно, первое, что должен сделать командир группы СпН, получив задание, - собрать самую подробную информацию о месте предстоящей работы. Помимо изучения аэрофотосъемки, нанесения объекта на карту, привязки его к местности, анализа полученных разведданных, работы с макетом местности и пр., командиру не мешает знать историю места, где предстоит работать группе. И, чем глубже он проникнет в историю, тем точнее сможет действовать, поскольку хронологический контекст, в который помещено место (уместная тавтология), не менее важна, чем контекст пространственный. С помощью товарищей из ХАДа, доброжелателей, переводчика моей группы, недоучившегося студента-историка сержанта Джураева, приобретенной в нашем книжном магазине книги "Искусство Персии", я смог создать макет места предстоящей работы в ящике с песком Времени. И свою дозволенную речь я начну, не мешкая, с рассказа о том, как все начиналось, чтобы сегодня закончиться.
А началась эта история в славные времена веселого Байсонкура, внука могущественного Тамерлана, сына ленивого Шахруха и брата звездолюбивого Улугбека. Как всякий любитель виноградного сока с солнечной искрой (тогда здесь делали хорошее вино, а не мутную кишмишовку, как сегодня), молодой принц, сын правителя Герата, был покровителем всяческих искусств - особенно живописи, литературы и танцев. Совершенно естественно, что он любил проводить время среди поэтов и художников, слушая стихи и позируя (см., например, миниатюру "Пьяный принц пристает к индийской танцовщице"), обнимая танцовщиц разных направлений, свезенных со всей империи великого Тимура и из-за ее пределов, несмотря на беспредельность ее. Много славных дел во имя искусства совершил Байсонкур, и одним из важнейших стало строительство маленького подобия райского сада. Здесь, вдали от дворца и отца, среди виноградников, у самой реки, но на таком от нее удалении, чтобы не доставали весенние наводнения и в то же время вода из русла даже в самые сухие месяцы питала два райских сада, названных по книгам мудрого Саади - Гулистан и Бостан (розовый и плодовый сады соответственно), был возведен приют всех искусств, где цвели розы, журчали фонтаны, в тени абрикосов и гранат пировали поэты, соревнуясь в похвалах своему покровителю, ловя сетями плещущихся в облицованных лазуритом Хаусах юных гурий... Короток был век Байсонкура, но дела его продолжали жить, и стоял построенный им дом творчества, названный Саади-Чешма (источник Саади), - нет никаких сомнений в том, что под этой сенью щербетоголосый Навои писал о любви Лейлы и Меджнуна. И текла мимо двух садов река Времени, и ничего не напоминало, что когда-то, согласно точнейшему Фирдоуси, здесь стоял шатер персидского льва Бахрама, чьи старые лучники обратили в бегство вражеских боевых слонов, и те топтали своих хозяев, и ущелье, куда утекала вечная река, было завалено трупами, и вода была красна, как расплавленный металл. Но круг замкнулся - та вода, обогнув вселенную, вернулась, и теперь в нее вступили мы...
Здесь текст обрывался - перо даже чиркнуло, видимо, начальник разведки в этом месте вытянул листок у Тихого.
- Если бы проверяющим твое сочинение был я, то оценил бы его примерно так... - сказал я.- Что это, товарищ лейтенант? Я вас спрашиваю! Тут судом офицерской чести не обойдешься, здесь трибуналом пахнет! Стиль вашей объяснительной оскорбителен для армии, чужд ей, как цветок в стволе пушки. Таких поэтов нужно гнать из Вооруженных Сил ссаными тапками, чтобы не распространяли бациллу гуманизма, чтобы не вовлекали в это порочное занятие прочих слабых духом лейтенантов!.. Конец цитаты. А уже от себя, от лица прочих склонных к пороку чтения летех, спрашиваю: разве может офицер батальонной разведки вот так писать? Я зачитался, я требую продолжения романа!
А ты кем хотел в детстве стать- спросил Тихий, словно не услышав мои похвалы.
- Космонавтом, конечно, - сказал я.
- Почти стал, - усмехнулся Тихий. - Летаешь, во всяком случае. А я хотел стать писателем. А получилось, сам видишь, что...
- Еще не вечер, - сказал я.
- И то верно, - сказал Тихий. - Дай бог не прогневить аллаха и выбраться отсюда (он постучал по прикладу своего автомата), может, что и получится. Тогда позову тебя в гости, будем пить хороший самогон, есть жареное мясо, смотреть с высоты прожитых лет на нашу войну и видеть с этой высоты то, чего сейчас не замечаем. Вообще, это хороший рецепт обмануть любую опасность - представить, что она уже в прошлом, и ты ее вспоминаешь. Ты как бы бронируешь себе место в будущем. Я прямо вижу сейчас, как мы с тобой сидим на веранде моего дома над рекой, пьем и вспоминаем вот этот момент. Попробуй представить, и твое место там тоже будет забронировано.
Я закрыл глаза и увидел снег...