Охота на льва

Дневник будущего писателя

Чтобы продолжить, ничего не сочиняя, нужно обратиться к единственному, оставшемуся с того времени, правдивому источнику.

Тетрадь эту я купил в одном из книжных магазинов Бухары - увидев толстый белый обрез ее страниц, вдруг понял, что просто обязан ее приобрести сейчас, чтобы там, за речкой, начать заполнять ее страницы, записывая день за днем все, что будет происходить со мной. В тетради должен был остаться подробный отпечаток войны, который, когда я вернусь (если вернусь - стучим три раза), нужно будет раскрасить, прорезать сюжетные ходы, - и роман готов, останется только разослать его по редакциям, которые тут же начнут борьбу между собой за право первой публикации "Тихого Дона" современности. Там дуют ветры перемен, но нет еще правдивого романа про эту войну. Воображение мое, разогнавшись, влетало на горку и замирало, услышав телефонный звонок, - я поднимал трубку, и знакомый, слегка картавый, голос говорил: "Здравствуйте, меня зовут Григорий Бакланов, хочу предложить вам опубликовать ваш роман в журнале "Знамя" с последующим изданием книги максимальным тиражом..." После разговора с Баклановым воображение мое плавно съезжало с горки в заснеженное Переделкино, в мою дачу рядом с дачами Вознесенского и Ахмадулиной, - там было все бело от снега, я сидел за столом у окна, за моей спиной теснились от пола до потолка книги, и я писал что-то большое и умное, совсем не про войну - она была только входным билетом в большую литературу, а, когда у билета оторван "контроль", этот пропуск можно выбросить в урну. Все-таки, война - не тема для великой книги, - думал я, - это просто мордобой в большом масштабе. Хотелось же чего-то огромного, но сплетенного из тончайших нитей чувств и разума, - что-то похожее (но на порядок совершеннее) на книги Гессе, Маркеса, Картасара, Боргена, Музиля, вместе взятые, - они уже давно были пережжены в тигле моего подсознания, оставалось только выпустить драгоценный пар в колбу сюжета. Война такой колбой служить не могла. Сто лет одиночества одинокого волка, маленького лорда, человека без свойств требовали уединенности как автора, так и героя. С местом уединения автора все решалось просто - Переделкино, зима, нелюдимость молодого писателя - говорят, был контужен (хорошо бы шрам на щеке - не очень большой, но и не маленький - ровно из тех, что украшают мужчину). Что касается темы, то она была пока не до конца ясна. Тема проходила где-то по горам на горизонте сознания, - проходила величественно и страшно, как тот гигантский конь с гигантским всадником без головы, в которого стрелял старый Зеб Стамп. И сам нелюдимый писатель со шрамом на щеке, пишущий за столом у окна, был в центре этой темы, потому что писал нечто такое, что исчерпывало смысл жизни этого писателя - и мира вообще. А когда темнело, писатель зажигал керосиновую лампу, и продолжал писать - теперь наедине с ночью, - иногда поднимая лицо и глядя в незадернутое окно на своего двойника, глядящего на него из темноты. Представляя себе эту картинку, и слыша музыкальную тему Всадника без головы, я покрывался мурашками...

Но, чтобы картинка воплотилась в реальность, нужно записать войну. Нужно просто вести дневник, для чего и была куплена черная тетрадь. И я начал его вести.

На первой странице синей шариковой ручкой были нарисованы островерхие, похожие на шатры, горы и два вертолета, судя по овалам несущих винтов, вошедшие в разворот. В небе над вертолетами висело слово "Сабзавар". Вторая страница оставалась чиста, третья начиналась с записи:

13 декабря

Не хотел начинать записи в предбаннике войны, но придется. Может оказаться, что эта запись станет первой и последней (не крайней) записью в моих военных записках. Мы уже три недели проходим горно-пустынную подготовку в специальном вертолетном полку под Бухарой. Машины здесь - Ми-8 МТ (модернизированные транспортные) - просто звери в сравнении с нашими амурскими "тэшками", они не хотят садиться даже на малом газу. Летаем на "пределе" над пустыней, садимся на барханы и меж барханами, крутим между этими волнами песка слалом, учимся использовать складки местности, красться, не всплывая винтами над песчаными гребнями, рискуя цапнуть висящими лапами землю (вернее, все тот же песок). Поднимаемся в горы, напоминающие на восходе и закате куски рубленого мороженого мяса, днем же искрящиеся снежными вершинами, как сахарные головы. Садимся на заснеженные площадки между вершинами, мостимся одним левым колесом на пятачки скальных выступов (я открываю дверь и прыгаю на вылизанный ветром льдистый камень, показывая возможность высадки десанта, и главная трудность этом мероприятии - вернуться обратно, бросившись грудью на пол в проем двери, который плавает перед тобой на высоте твоего лица, потому что амортстойки шасси почти не обжаты, вертолет висит, только касаясь колесом площадки, а под днищем его, под обрезом двери - пропасть, в которую нужно стараться не смотреть. Конечно, я выпрыгиваю, стянутый поверх куртки страховочным поясом с удлиненным тросиком, - на тот случай, когда я прыгну назад, а вертолет качнет порывом ветра, который в горах налетает внезапно, и мне придется промахнуться, и я лягу грудью не на родной рифленый пол, а на восходящий из пропасти поток, который поднимает орлов, но откажется поднимать меня, - тут-то и пригодится стальной тросик, на котором я и повисну со сдавленным криком...

В который раз покрывшись мурашками при этом воспоминании, думаю: хорошо, есть, что вспомнить. Кажется, теперь вспоминать будет нечего.

Но - к делу. Сегодня - суббота, вечер. Был звонкий солнечный день - настоящая золотая осень (середина декабря в Узбекистане), в прозрачном прохладном воздухе раздавались тугие удары по мячу, крики, свист, смех, - на плацу перед казармами экипажи "восьмерок" и "двадцатьчетверок" играли в футбол. Отыграв первый тайм в воротах, я сменился - желающих было много, - и пошел бродить по военному городку, по его дорожкам, как по осенним аллеям, задирая голову, подставляя лицо голубому небу и еще греющему солнцу, блаженно прикрывая глаза и слушая где-то в детской памяти потрескивающее шипение пластинки и глуховатый голос - "листья осенние медленно падают в нашем старом, забытом саду". Прошел мимо столовой, миновал несколько стендов, на которых солдаты маршировали, высоко поднимая ноги, отдавали честь, поворачивались через левое плечо, подошел к крыльцу штаба, и, уже оставляя дверь за спиной, услышал разговор двух выходящих на крыльцо. "Ну, ты понял, - сказал голос командира эскадрильи, - приказ доведен, отправляй всех по своим частям..." Я замедлил шаг, даже остановился, делая вид, что копаюсь в карманах в поисках сигарет. Неужели, отбой? Тут голос начальника штаба сокрушенно сказал: "Так их у нас целых девять человек - шесть борттехников и трое в ТЭЧи, - кем я такую дыру заткну?" Голос командира отвечал: "Не впервой. Делай запрос на одиночные замены по округу, - в министерстве обороны решили больше двухгодичников на войну не посылать, что я могу сделать?"

Я достал, наконец, сигареты, закурил - руки мои тряслись, - и пошел быстрым шагом по дорожке, чтобы свернуть на первом же углу, и вернувшись к плацу, где все наши, еще ничего не подозревая, бегали, разрумянившись, за мячом.

Впрочем, бегали не все. На крыльце нашей казармы сидел на лавочке Дервиш. Он читал купленную в книжном магазине Бухары книгу про гражданскую войну в Средней Азии.

- Готовишься? - сказал я, подходя. - Вся твоя подготовка коту под хвост. Нас выгоняют домой!

- Кого - нас? - спросил Дервиш, поднимая голову. - Нас с тобой или всю эскадрилью?

- Всех двухгодичников, - сказал я и передал подслушанный разговор комэски с начштаба.

- Ну, значит, не судьба, - сказал Дервиш и снова уткнулся в книгу.

Возмущаться я не стал - я хорошо знал Дервиша. Я дождался окончания игры - мы выиграли у "крокодилов" - и, отловив в толпе командира моего экипажа, взволнованно изложил ему суть дела.

- Извини, брат, - развел он руками. - Если это спустили сверху, тут даже комэска ничего не может исправить. Ну, пойдем, для очистки совести, сходим к начштаба...

Начштаба сказал, что, если бы все зависело от него, он бы нас оставил, борттехников не хватает, но от него не зависит ни-че-го. Резоны у командования, видимо, следующие: скоро - вывод, решили, незачем рисковать жизнями гражданских, по сути, молодых специалистов. "В стране - перестройка и ускорение, а если вас перебьют, кто будет ускоряться? - улыбнулся он. - К тому же, у вас увольнение в запас летом, придется искать вам замену посреди срока всего состава эскадрильи, ждать, вводить в строй, а там уже и общая замена. Так что, радуйтесь, что не попали на войну, возвращайтесь в свои части, дослуживайте спокойно, и - на свободу с чистой совестью!"

Я начал свыкаться с мыслью, что вернусь домой без подвига, без славы. Там, конечно, можно будет врать, что был в приграничной зоне, месяц выполнял задания по переброске на территорию Афганистана разведывательных и диверсионных групп из Союза, которые по окончании их работы забирал обратно. Идея показалась мне интересной - летают же с аэродрома в Марах бомбардировщики бомбить духовские базы, почему бы не создать на границе вертолетный отряд просачивания, нацеленный, к примеру, на уничтожение караванов с наркотиками, проникающими в нашу Среднюю Азию. В принципе, можно и роман написать - пустыни и горы я уже повидал, на полигоне постреляли, побомбили. Жить герои-летчики будут вот здесь, вечерами сидеть в кафе и ресторанах Бухары, главный герой влюбится в узбечку, она окажется связная контрабандистов, а там, за речкой, он спасет девушку-пуштунку, она влюбится в него, он попадет в плен к афганским контрабандистам, она поможет ему бежать и погибнет сама. А когда главный герой вернется, он накажет узбечку, ох, как накажет!

Этот замысел поднял мой упавший было дух. Теперь, пока не прибудет замена, и нас не отправят обратно в часть, буду записывать то, что происходит здесь - полеты, пейзаж, люди, - делать подмалевок для будущего романа, который потом пропишу сюжетно. Прописывать буду уже в своей части, где мне еще год дослуживать, и, когда уволюсь в запас, роман будет готов!

20 декабря

Нас все-таки взяли! "Благодарите армейский бардак, - сказал нам начштаба. - Но в связи с тем же бардаком не гарантирую, что через неделю-месяц к вам пришлют замену. Или не пришлют. Так что, воюйте спокойно..."

После обеда наш командир собрал свою пару и повел нас в баню. Обыкновенная городская баня, никакой восточной экзотики, - скользкие каменные скамьи, шайки оцинкованного железа, облезлые веники, мокрый пар, поддаваемый откручиванием вентиля на трубе. Каждые пять минут один из нашей шестерки по очереди выходит в предбанник, чтобы проверить - не выносят ли нашу одежду. В зоне воровского внимания - наши куртки. У одних - демисезонки - синие, как небо, с цигейковым воротником, с силовыми замками, нагрудными карманами, (левый - кобура с шнурком для пистолета), на стеганом ватине, с непромокаемой прокладкой, с золотыми буквами на левом рукаве "ВВС СССР" (Дервиш свое золото с рукава соскоблил, - ему почему-то было в лом выглядеть летчиком, или же он считал, что куртка и без надписи громко заявляет о его принадлежности). У других - шевретки, - традиционные кожанки советских летчиков, того же фасона, что и демисезонки, только воротник вельветовый съемный, под шевретовой кожей шоколадного цвета - теплая съемная подкладка, - эту куртку я и сейчас считаю лучшим осенне-весенним прикидом для мужчин, тогда как капитан Артемьев называл ее "одежонкой для форсажа" - только пофорсить, поскольку в демисезоны в ней жарко, зимой холодно, и все ее предназначение - не дать хозяину быстро сгореть при пожаре в кабине..

Вышли из бани в холодеющий закат, стояли, распаренные. В банном киоске узбек в белом, не первой свежести, фартуке, держась за деревянную ручку пивного крана, отказал нам в пиве.

- Что, здесь тоже, как у нас в гарнизоне, в офицерской форме спиртное не продают? - спросил Грозный.

- Да клали они на твою форму, - усмехнулся Тарантелло. - Сразу видно, душара. Наверняка, родня у него за речкой.

- Пойдем в наше кафе, - сказал командир, - там нам всегда рады.

Кафе было недалеко от нашей части, мы там бывали каждый субботний вечер. Здесь у нас был свой столик в углу возле изразцовой стенки, за которой топилась печь, - и холодными вечерами было приятно сидеть у дышащей теплом восточной глазури с переплетением сказочных птиц в сказочных цветах. Хозяином был узбек средних лет - он всегда выходил к нам навстречу, обнимался с командиром и провожал нас к столу. Через несколько минут на столе уже дымился бухарский шашлык, румянился свежий лаваш, стояли пиалы с мантами в горячем бульоне, на блюде краснела гора нарезанных, посоленных-поперченных помидоров с зеленью, - и среди этого изобилия возвышались две запотевшие бутылки водки "Пшеничной" и две тепло поблескивающие бутылки армянского коньяка. И отдельно тетенька приносила фарфоровый чайник и чашку с блюдцем, - в чайнике настаивался зеленый чай для единственного непьющего в нашей компании.

Так было и сегодня. Мы пришли с вечернего бесснежного морозца, разделись и расселись вокруг стола, наслаждаясь волной тепла, запахов, предчувствием первой рюмки

- Ну, что, орлы, - сказал командир, разливая, - наша крайняя поляна на родине. Не буду вас пугать предстоящей работой. Нормальная военная работа. Если будем выполнять ее руками и с головой, все вернемся в том же здравии, а то и здоровее, - водки и ее более вредных разновидностей там поменьше, чем здесь, риска погибнуть в кабацкой драке точно меньше,. На своем опыте могу вас уверить - время пролетит быстрее любого летательного аппарата, и будем здесь же пить водку, возвращаясь домой. Глазом не успеете моргнуть...

22 декабря

Прилетели на Ил-76 из Ташкента в Сабзавар. Несмотря на самое дно года - зимнее солнцестояние, - солнце здесь совсем не старое, наоборот, греет, как у нас в день весеннего равноденствия. Что же будет летом?

25 декабря

Писать некогда - летаю уже три дня. Осенью здесь появились "стингеры", поэтому забираемся до 6000 (у кого мощей хватает) и бороздим там почти в безвоздушном пространстве, постоянно засыпая от нехватки воздуха. Инженер обещает поставить кислородное оборудование, летчики не хотят - говорят, где-то в кислородный баллон попала пуля, взрыв был посильнее, чем при попадании того же "стингера". Все хотят упасть на предел - там и дышать есть чем, и повеселее будет. А пока от посадок в стиле "кленовый лист" - просто падаем, крутясь по спирали, - болит голова. Хорошо еще, при моей искривленной носовой перегородке не распирает лобные пазухи, - говорят, это непереносимо.

Сабзавар - городишко древний. Он уже был древним, когда здесь в свою Индию проходил Александр Македонский. Имя городка переводится как "владеющий зеленью" - но, наверное, зелень эту вытоптали и съели лошади и козы Александрова войска. Во всяком случае, всю зелень, которую я здесь видел, составляют несколько сосен в расположении госпиталя, - над ним мы проходим на первых витках набора высоты. Чем выше поднимаемся, тем хуже видимость, несмотря на безоблачное небо. Рыжая земля тонет в рыжей дымке - пылевая взвесь поднимается потоками нагретого воздуха до высот, где эти потоки, остывая, теряют свою подъемную силу. Мы на своих эшелонах в 5-6 тысяч точно дышим пусть и разреженным, но чистым воздухом - здесь так холодно, что на четырех тысячах я уже включаю печку, - а противообледенительную систему - и того раньше.

1 января

... А никакого Нового Года и не было. В полночь я тарахтел на привычных уже шести километрах - а ночью ниже и не получится - тут даже среди пустыни может выситься горный кряж, не говоря уже о горных грядах к северу и к востоку от Сабзавара. Особенность местных ночных полетов - невероятная звездность верхней полусферы, и абсолютная чернота нижней, - здесь нет электричества, и только две-три красные искорки костров, мерцающие внизу, свидетельствуют, что под нами - твердая поверхность, а не бездна второй - беззвездной - половины Вселенной. Этой ночью мы летали на заставу в горах за желтушным солдатом. Садились на площадку с горящими в лунках кострами - их видно только сверху. Потом летели назад под млечным сиянием, над черной землей, приборные доски тускло светились красным проявочным светом. На такой высоте и в такой темноте не было смысла сидеть за пулеметом, и я устроился на откидном сиденье в проеме двери. Едва задремал, как в дверь постучали. Это был доктор. Он сказал, что по его командирским только что наступил новый год, и за это не грех выпить - он протянул командиру маленькую металлическую фляжку. Командир взял, понюхал, сказал "будем считать, что выпил, а свободные от вахты могут сделать по глотку, все равно ни тот, ни другой сейчас мне не помощники". Мы с правым сделали по глотку разбавленного спирта. Доктор тоже глотнул, предварив глоток тостом, чтобы следующий новый год все встречали дома живые-здоровые. Впереди, на горизонте, под созвездием Овна молочно засветилась туманность нашей взлетно-посадочной полосы.

20 января

По-прежнему ничего не происходит. С утра возили почту - мешки с письмами увезли на границу, оттуда доставили мешки с письмами из дома. Конечно, не все пользуются нашими услугами воздушных почтальонов. Есть другой путь - отдавать письма отпускникам и заменившимся, чтобы они бросили их в почтовые ящики Ташкента, Термеза, Кушки, - и родным эти письма придут со штемпелем обыкновенной, а не тревожной полевой, почты. Так делаю и я, - пусть мама думает, что мы служим рядом с войной, но войны не касаемся.

22 января.

Прошел месяц, а я еще не описал обстановку. Хотя, наверное, эта неторопливость закономерна. Чтобы осмотреться и пообвыкнуть к новым условиям, нужно время. Месяца вполне хватило, чтобы привыкнуть к точке нашего, как говорится, стояния. Точка эта представляет собой выпиленный в невысоком ровном горном плато двумя речками остроугольный, похожий на утюг кусок скалы. Издревле он был облюбован людьми, которые и поставили здесь крепость - прямоугольник примерно 1 на 2 км из высоких (5 м) глинобитных стен с угловыми башнями (усеченные конусы) и четырьмя воротами, выходящими на четыре стороны света. Северные ворота называются Гератскими, восточные - Мешхедскими, южные - Кандагарскими, западные - Джелалабадскими. Крепость сейчас заброшена, город разлегся своими глинобитными кварталами внизу, на двух берегах речки, - и это понятно, на плато, где древние построили крепость, было безопаснее, но не было воды. А вот мы, исходя из соображений той же безопасности, обосновали свою базу на плато, пробурив несколько артезианских скважин и обеспечив тем самым себя чистой холодной водой в больших объемах - можем позволить себе ежедневно менять воду в большом бассейне у бани, мыть не только жилые помещения, но и технику. Сверху плато с острым носом и с бетонной взлетно-посадочной полосой сильно смахивает на огромный авианесущий и одновременно десантный корабль. Слева от полосы (если смотреть на север, куда направлен нос нашего корабля, располагаются стоянки вертолетов и самолетов. Наша отдельная вертолетная эскадрилья состоит из двенадцати Ми-8, двенадцати Ми-24, и двух откомандированных к нам неизвестно откуда Ми-6. Самолетный парк разношерстней - здесь есть представители всех родов и видов - разведчики, истребители, истребители-бомбардировщики, перехватчики, штурмовики, - нет только больших транспортников, но они каждый день садятся на нашу ВПП и взлетают с нее. Полоса для нас - такая же градообразующая, жизнеобразующая смыслообразующая сущность, как река для аборигенов, - мы лепимся вокруг нее, как сабзаварцы возле журчащей по камням воды. У нас такие же, по линейке расчерченные улочки, только вместо глинобитных маленьких крепостей с высокими дувалами, выпуклыми и плоскими крышами - фанерные, крашеные военно-зеленой краской бараки-модули с двумя рядами комнат-кубриков, разделенных темным коридором. Отличие только в том, что наши домики не стоят у самой реки-полосы, а отделены от нее стоянками вертолетов и самолетов с одной стороны, и парками техники мотострелковой дивизии с другой - танков, бронетранспортеров, боевых машин пехоты, кунгов связи, цистерн "наливников", передвижных кухонь, ремонтных мастерских, и другого железа на колесах и гусеницах, которое никогда не засыпает полностью - все время рычит, дымит, пылит, сияет огнями, стреляет из пушек и пулеметов то на полигоне, то на площадке перед выходом колонны в рейд. Когда мы возвращаемся на базу ночью, она особенно похожа на гигантский авианосец в ночном океане - подсвеченная полоса, тусклые квадраты жилых городков, движение техники и людей на верхней палубе, - корабль идет сквозь ночь, переваливая ее длинные невидимые волны, огибая торчащие невидимые скалы, - и огни его - единственный свет в океане земной темноты - отвечают мириадам звезд верхнего мира...

13 февраля

Я вернулся в свой кубрик. Там все спали, всхрапывая, всхлипывая и вскрикивая. Спал и вернувшийся раньше меня Дервиш. Он не любил нарушать распорядок. Я достал из прикроватной тумбочки толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке, прокрался на кухоньку - отгороженный двумя шкафами угол - заварил чай и открыл тетрадь.

Пью чай, и пытаюсь записать вчерашний уже день. Перечитав несколько исписанных страниц, я вздохнул изадумался: как описать то, что случилось сегодня, вернее, уже вчера?. Возникло ощущение вязкости тетрадного листа - как-будто звонкий скользкий лед подтаял, стал рыхлым, и перо моей чернильной авторучки, вдруг потеряв легкость скольжения, начало погружаться в бумагу, заставляя мою внутреннюю речь спотыкаться и падать, ушибая колени. Я удивился - вот он, мой первый бой, стоит у меня перед глазами, еще горячий, дымящийся, гремящий, гудящий струнами нервов, - только дай волю своему перу, и... Но не тут то было. Ручка трепещет в пальцах, но я не могу найти не то, что первой фразы - нет даже первого слова. Первый, первый, первый, бой, бой, бой, - крутят пальцы стило, - и, чем дольше длится это мгновение, тем сильнее моя неуверенность, перерастающая в уверенность невозможности взять сейчас, и так же свободно, как были написаны предыдущие страницы, взять и написать, как, наконец, случилось то, что я так долго ждал. Вспомнился вдруг мой первый дневник, который оборвался в шестом классе на записи "Сегодня со мной случилось то, чего никогда еще не было. Не могу передать словами". Это был день, когда я впервые поцеловал девочку по-настоящему, не в щечку. После поцелуя мне, кажется, отшибло память и все системы ориентации в пространстве и времени, - уже в густых сумерках я вдруг огляделся и увидел, что ноги занесли меня куда-то на край городка, и, если бы не глубокий снег, в который я вошел, сойдя по прямой на повороте с дороги, я бы, возможно, ушел бы, лихорадочно бубня и улыбаясь, дальше, за мост, за лес, через морозную, звездную ночь...

...Попил чаю, сходил покурил, вернулся, снова пытаюсь написать этот бой. И понимаю, что его нельзя написать. Во всяком случае - сейчас. Такой горячий кусок жизни я не могу перевести в знаки, положить на бумагу. Не потому, что прожжет, нет, - наоборот, упадет холодной медузой, и к нему не то что пальцами - взглядом притронуться будет противно... Вдруг понял - здесь писать нельзя, - не могу объяснить, просто чувствую - это дурная примета - записывать то, что было здесь, чтобы прочитать потом, уже там. А потом окажется, что читать не придется, - сглазил автор, записывая не оконченное Провидением. Поэтому я лучше подожду с литературой...