Окопники

Здесь облако в небе плывет

надо мною, как память, плывет

и не тает

вдали.

И город прекрасный спускается

к морю.

И волны

качают

мои корабли.

Я воздух морской, задыхаясь,

глотаю.

Отчизна!

Любимая с детства земля!

Над бухтой

не белая чайка взлетает.

Взлетает

крылатая юность моя.

Под нею —

из пепла поднявшийся город.

Под нею —

цветы из горевшей земли.

Огнем и металлом пропахшие

годы перо опалили,

крыло не сожгли.

Лети ж, моя юность!

Как прежде, как прежде,

навстречу взлетающей в небо

волне,

навстречу

любви и навстречу

надежде,

навстречу

всему, что завещано мне.

Завещано теми, кого

именую как правду,

как совесть твою и мою.

Завещано

боем

за землю родную, завещано

павшими в правом бою.

Они завещали: Воспой эту землю,

когда отшумит, отгрохочетвойна.

Шумящие волны,

— шумящую зелень и ветер…

В нем наши

шумят имена.

Воспой эту землю,

где детство и юность,

где мама с порога

глядела нам вслед, воспой

это солнце приморского

юга и море,

роднее которого нет.

Фашистская пуля

меня миновала.

Я вышел из этого боя

живой.

Но все,

что мне эта война

завещала,

до мига

последнего будет со мной.

И облако то, что плывет

надо мною, и эти

цветущие

в мае

края,

и город,

Что с неба

спускается к морю.

Любовь моя…

Родина…

Память моя!

Ковыли, ковыли…

И дороги в пыли.

И летят

в ковылях

эскадроны вдали.

Скачут к счастью бойцы.

И клинки их остры.

А ночами горят

золотые костры.

И горят два костра,

два костра по ночам в двух огромных,

в двух синих глазах трубача.

Что он видел

в семнадцать мальчишеских лет?

Видел алый закат,

видел синий рассвет.

Перекоп да Сиваш,

речку Дон да Ростов,

да вот это

горячее пламя костров, да девчонку,

что пулей убили в селе.

Вот и все,

что он видел

на этой земле.

От костра поутру

разлетится зола.

Может, завтра

его самого

из седла

выбьет жаркий, свинец.

И настанет конец.

Все свинцу безразлично.

На то и свинец.

И с горячей

кровавою струйкой на лбу он прошепчет:

— Трубу… подберите трубу…

Но промчатся товарищи

в сизом дыму.

Только конь одинокий

вернется к нему.

Будет тихо вокруг.

Будет облако плыть.

Будет ласковый ветер

вихры шевелить.

Да труба

будет ярко на солнце гореть.

И хотела б запеть,

да не сможет запеть.

Но пока еще жив он.

И жив его конь.

И обнявши коня,

он глядит на огонь.

И взлетают,

и мечутся

искры в кострах.

И горят два костра

в его синих глазах.

И гряду щее счастье

мерцает вдали.

И склоняются

в лу нной дали

ковыли.

О чем глаза твои молчат?

О чем сирены мне кричат?

Дымится дальняя дорога.

Срывает с отчего порога.

Туда,

где горько — солона взлетает

до небес волна.

Туда, туда зовет война.

Веди меня, война святая!

Судьба десантная, крутая.

По тысяче морских

путей навстречу

тысяче смертей.

Утрами,

глядя сквозь туманы, скажи,

о чем грустишь ты,

мама?

Меж Севастопольских руин о

Родине поет твой сын.

И видит он в далеком доме печаль

в глазах твоих бездонных,

страданье горестной любви.

Дождись, родная,

Доживи.

Я возвращусь однажды утром,

когда в саду туманно, смутно,

когда калитка заперта.

Роса прохладна и чиста…

… Смерть по пятам идет за нами.

Но я шепчу, идя сквозь пламя,

губами в соли и крови:

— Дождись, родная,

Доживи.

Я не забуду никогда

того веселого солдата.

Тогда над ним еще не встал

до неба

обелиск.

В освобожденном городке солдат

звонил из автомата.

Монета падала, звеня.

Скрипел, вращаясь, диск.

Как уцелел тот телефон,

я до сих пор не понимаю.

Меж выбитых

трамвайных рельс,

среди столбов кривых

в фанерной будке без стекла

гудела трубка,

вызывая

того,

кого уже давно,

быть может, нет в живых.

Он в трубку дул, кричал «Алло?!»

Потом опять бросал монету.

И снова номер набирал.

И снова в трубку дул.

Потом он сам себе сказал:

— А, черт! Наверно, дома нету.

—

Повесил трубку и пошел.

И за угол свернул.

А я стоял среди руин,

где пронеслись лихие беды.

И как на чудо я

глядел на этот автомат.

И я запомнил навсегда и улицу,

и будку эту, и цифры

номера того, что набирал солдат.

Еще над городком свистя,

по черным стенам били пули.

И штукатурку осыпал

пустой разбитый дом.

Солдату

в будке бы стоять и звать

кого‑то, в трубку дуя.

Но за угол свернул солдат

И рухнул за углом.

…Давно отстроен городок.

В нем свежесть гроз

и крон зеленых.

И стаи белых голубей

над крышами парят.

Трамваи красные звенят.

Девчонки

в будках телефонных

о чем‑то,

весело смеясь,

с парнями говорят.

В стекло монеткой постучу.

Войду.

Закрою плотно двери.

И цифры наберу.

Их — пять у номера того.

Как на другом конце земли,

поднимут трубку и ответят:

— Алло…

А после помолчат и спросят:

— Вам кого?..

Как в карауле, стынут обелиски.

Над ними кроны юные шумят.

И каждый камень здесь — в Новороссийске

Хранит шаги матросов и солдат.

Они погибли — кто в волнах, кто в ДОТах.

А камни поседевшие молчат.

И каблучки девчушки беззаботной

по ним сегодня весело стучат.

Где шли бойцы угрюмыми рядами,

где бушевали смерть, война и страх,

она идет с весенними цветами,

с улыбкою на молодых губах.

Ей только что исполнилось семнадцать.

Она любима. Счастья не отнять.

И стоило за это жить и драться.

И стоило за это умирать.

… А над городом нашим навеки

умолкли

сирены.

Бродят звезды

в кустах одуряющей майской сирени.

Сад бушует вовсю.

А хозяин?

Схоронен в Польше.

А вдове — двадцать три.

Двадцать три ей,

вдове.

И не больше.

С девятнадцати лет ей не спится, вдове.

С девятнадцати лет.

Мужа нет навсегда.

И ни сына,

ни дочери нет.

В сад выходит она,

в эти лунные синие тени.

Бродят звезды в кустах

одуряющей майской сирени.

Прислонится к стволу

расцветающей яблони белой.

За забором соседи гуляют.

Хозяин вернулся с победой.

За забором соседи гуляют.

И песни поют.

Так и надо.

Он вернулся домой.

С боевою вернулся наградой.

Проскрипит за спиною

калитка.

Соседка войдет к ней, хмельная.

Молча к ней подойдет.

И обнимет.

И шепотом скажет:

— Родная!..

Будут обе молчать.

Будут слезы им сдавливать

горло.

А потом разревутся от горя и счастья,

от счастья и горя.

И соседка вдову

в сад к себе поведет,

где пируют веселые гости,

где такие же яблони белые

и сирени такие же гроздья.

И войдут.

И притихнет бушующий

праздничный стол.

И нальют ей вина.

И не чокаясь, выпьют потом.

Подойдет к ней сосед, что вернулся сегодня

с войны.

И обнимет.

И слова не скажет.

Слова не нужны.

Кто‑то выступит с тостом.

И снова начнется веселье.

Все понятно соседям.

Но счастливы все же соседи.

А она будет молча сквозь слезы

глядеть на колени…

……………………………………..

Бродят звезды в кустах одуряющей

майской

сирени…

Этой матери горе,

как горе родимой земли.

Я не видел ее

и при жизни знаком с нею не был.

Но не дождь в этот день на ладони мои —

это слезы ее

на ладони мне падают с неба.

В это небо гляжу я и

собственных слез не сотру.

Даль степная открыта,

и ветер мне в грудь ударяет.

Но не травы шумят на

привольном кубанском ветру.

Это шепот ее имена сыновей повторяет.

На просторах моих, не забывших побед

и утрат, прогудят ли деревья,

волна ли, рыдая, плеснется,

это голосом мамы погибших

за счастье солдат окликает земля

всех, кто больше сюда не вернется.

Кто за Родину пал,

тот живым остается в веках.

Не напрасно к знаменам

они припадали губами.

И не клин журавлиный

сегодня плывет в облаках.

Это девять ее сыновей

пролетают над отчей Кубанью.

Жизнь меня

не ласкала,

не слала

небесную манну.

Мне и копоть,

и пыль забивали в дороге

глаза.

И глаза закрывая, я видел

несчастную маму и вершину горы,

Что над морем

ушла в небеса.

Я упрямо шагал.

За. спиной пепел

дней моих вился.

Прорастет ли трава под

дождем голубого апреля,

иль деревьев листва мне протянет

ладошки свои, Задохнусь

я от счастья и вновь прошепчу:

— Неужели,

неужели я жив и звучат еще

песни мои?!