Окопники

Родился 14 марта 1924 года в селе Верхний Киембай, в бескрайних степях Оренбуржья.

На Кубань приехал в 1938 году. Здесь и застала его война.

Выпускник старокорсунской средней школы Дроздов прямо с выпускного вечера ушел в военкомат и вскоре надел шинель курсанта Грозненского пехотного училища.

А в июле 1942 года он уже в звании лейтенанта командует пулеметным взводом, защищая Сталинград. 23 августа, тяжело раненый, попадает в немецкий лагерь военнопленных. Ему удается бежать, и он вдет на запад, участвует в боях за Днепродзержинск, Одессу, в Ясско — Кишеневской операции, освобождает Румынию, Болгарию.

Награжден орденом Отечественной войны 1–й степени, медалью «За отвагу», «За победу над Германией», юбилейными медалями.

После войны — работа в литейном цехе, соединенная с заочной учебой в политехническом институте, начальником цеха на Краснодарском компрессорном заводе. Хорошее знание заводской жизни, проблем коллектива позволило ему создать роман о рабочем классе — «Литейщики».

Потом на страницы нового романа «Прощание с журавлями» выплеснется все, что он пережил на войне. Бои под Сталинградом описаы с докуметальой точностью. Третий роман «И некуда руки воздеть» опубликован только в сокращенном варианте.

Печатались в журнале «Кубань» его повести: «Снежана», «Мария — дочь Хрисана»; рассказы: «Каким был день?», «Неожиданная командировка», «Человек огня» и др.

С 1986 года, как коммунист, работает директором Бюро пропаганды художественной литературы краевой писательской организации.

Член Союза писателей СССР.

* * *

СМЕРТЬ ПОПРАВ

1

«Едем на фронт, но куда именно, пока неизвестно, — писал Иван Берестов письмо домой под стук вагонных колес. Адрес полевой почты изменился. Мы едем на фронт курсантами, всем Грозненским училищем.

Название‑то какое — Грозненское!.. Говорят звание лейтенантов будут присваивать там, в боях, а пока…»

2

…Ночью, когда курсантский полк после трудного перехода дотащился до села Васильевка, когда по цепочке передали: «Командиры — в правление колхоза!» Иван не обратил внимания на эту команду. Он все еще не мог привыкнуть к своему офицерскому званию, и командиру батальона пришлось посылать за ним связного.

— Далеко ли хоть оно, правление?

Берестову казалось, что он и шагу больше ступить не сможет. Он с завистью посмотрел на Бугоркова, Стахова, Подзорова… Курсанты спали, кто где свалился. Подзоров обнял свой пулемет, словно милую, храпел басом. «Что за человек, — подумал о нем Берестов, — ни жалоб, ни стонов: тянет

— пока велено. Силен, как медведь, сожмет сучок — сок потечет». Берестов переступил через ноги Подзорова и пошел за связным.

Ночь была темна.

Впереди, словно лезвие ножа, блеснул и погас лучше света: кто‑то открыл и закрыл дверь. Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о косяк, Берестов вошел в темную с низким потолком комнату.

— Вам что, особое приглашение? — встретил его командир батальона Лабазов.

В сухощавом лице майора, подсвеченном тускло — желтым светом керосиновой лампы, нет зла — только усталость и озабоченность.

В комнате с окнами, зашторенными солдатскими одеялами, было так накурено, что керосиновая лампа начала угрожающе попыхивать.

Никто этого не замечал. Офицеры вслушивались в тихий голос майора Лабазова.

— Враг рвется к Сталинграду, хочет отрезать Кавказ от Центральной России. Задача — не допустить противника к Волге. Отныне наше училище будет называться особым полком Сталинградского фронта. Приказано занять триста четырнадцатый укрепрайон первого обвода.

Майор ткнул карандашом в стопку топографических карт и приказал начальнику штаба раздать их.

Иван получил карту, развернул. Левее Васильевки — противотанковый ров. А где же противник? Никаких синих линий на карте не было.

— Впереди нас дерутся две дивизии, — пояснил майор Лабазов.

— Далеко? — спросил кто‑то осипшим от курева голосом.

— Примерно, в районе Цимлянской.

— Неужто фрицы уже наше цимлянское попивают? — возмутился узкоплечий офицер. Его худые лопатки выпира- ли из‑под вылинявшей гимнастерки.

— По ту или по эту сторону Дона? — опя! ь спросил офицер.

— По эту, — огорченно подытожил комбат.

Стало тихо.

— Мгм… — промычал кто‑то за спиной Берестова.

Иван оглянулся. Сзади, устало привалясь к закопченной трубе печурки, стоял незнакомый капитан. Утомленное лицо, усталый взгляд глубоко посаженных глаз… Пальцы худые, длинные, неторопливо сворачивали из газетного обрывка козью ножку. Эти пальцы показались Ивану знакомыми. Где он мог видеть капитана? Да в вагоне же… Он, этот высокий, слегка сутулившийся офицер, говорил тогда о данной человеку власти, как о лакмусовой бумажке, которой проверяется порядочность…

Капитан провел языком по краю газетного обрывка, мрачно заметил:

— За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться.

— Есть приказ Верховного: ни шагу назад! — сказал майор Лабазов и, оглядев всех, находящихся в комнате, словно прикидывал в уме значимость каждого, добавил: — Прошу внимательно, очень даже внимательно прислушайтесь к голосу собственной совести.

Расходились в молчании. На улице капитан не вытерпел и опять сказал, но только уже тихо, для одного Ивана:

— Скатерть с конца на конец стола натягиваем…

— Как это понимать? — спросил Берестов.

— Как хотите, так и понимайте. Вы — человек военный.

3

Над горизонтом вспухла и начала быстро разрастаться горбушка солнца — красная, яркая.

— Опять будет жара, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Берестов. «Лейтенант… военный человек… — вспоминая вчерашнее, проговорил про себя Иван и усмехнулся. — Лейтенант Берестов…» — подумал о себе, как о ком‑то постороннем.

Он потер отекшую от неудобного лежания шею, оторвал от дернины тяжелую после сна голову и, щурясь, огляделся. Вокруг на земле, кто где упал, спали курсанты.

Берестов сел, развел занемевшие плечи, протер сонные глаза и долго рассматривал запыленные сапоги.

Везде пыль, одна пыль — на полыни, на безлистом чи- лижнике, на стеблях бурой душицы..

Длинная, выжаренная солнцем, во всем черном, подошла к Ивану калмычка, протянула ему кувшин.

Кругом опаленная жестоким солнцем степь и — молоко, холодное, как из погреба.

Берестов отпил глоток. Холод остудил истомленную грудь. Трудно, ох как трудно оторваться! Иван встретился взглядом с глазами товарищей, увидел их обожженные горячим ветром губы… И второго глотка не сделал. Кувшин передал Бугоркову — слишком уж жалким выглядел он.

Бугорков взял кувшин. Вздохнул над ним — тяжело, огорченно… Облизал языком иотрескнвающиеся губы. Глот

нул по примеру командира один раз — и передал кувшин своему земляку, Стахову:

— Надо же свою тягловую силу подкрепить!

Стахов принюхался к холодку, идущему из кувшина, и по — детски глянул на Бугоркова:

— Хлебни за меня.

Стахов жалел Бугоркова, даже вещмешок его нес.

Бугорков отнекивался, потом смилостивился, принял кувшин.

— Сочтемся, — обещающе подмигнул он другу.

Торопливо глотнул, посмотрел по сторонам: вроде бы

никого не обидел. Успокоенный, передал кувшин очередному.

До Подзорова Кувшин не дошел. Подзоров взвалил на себя станковый пулемет и первым двинулся в путь, не выказав ни обиды, ни упрека.

…Иван обвел взглядом курсантов. Спят — и солнце им не помеха.

Кузнечик, примостившийся на полинялых брюках, подпрыгнул и, выбросив из‑под припорошенных пылью чехлов розовые, с огненным отливом крылья, растаял в утренней синеве.

Где‑то далеко родился странный металлический вой. Словно за горизонтом всхолмленной степи циркульной пилой разрезали пересохший дубовый кряж. Берестов увидел в небе стрекозьи тела самолетов. Они плыли друг за другом, а под ними на горизонте вспыхивали и клубились черные взрывы: один, второй, третий… Через минуту донесся гул. Ухающий, рокочущий, как далекое ворчание грома в весеннюю пору.

Немцы бомбили железную дорогу, связывающую Ко- тельниково со Сталинградом. Земля стонала, судорожно вздрагивала.

Стахов пружинисто вскочил.

— Фронт?!

Схватил винтовку, клацнул затвором.

— До фронта еще далеко, — сказал Иван. — Впереди нас дерутся две дивизии, а мы как бы вторым эшелоном будем выдвигаться.

— Сколько же нам еще топать?

— Да уже, считай, и притопали. Там наш участок обороны, — Берестов махнул рукой в степь.

Самолеты, бомбившие железную дорогу, скрылись. Гул

стих.

И вновь в тишину утра стали строчить кузнечики.

4

Степь — вольная, веками не тронутая. Полынь да ковыль — до горизонта. И только там, далеко — Берестов увидел это в бинокль, — у села Васильевка, осиротело жавшегося к полувысохшей речушке, отливала золотом неубранная рожь, бескрайняя целинная степь, нетронутая плугом…

Словно черной раной, вспороли ее противотанковым рвом, изморщинили шрамами окопов, исковыряли огневыми точками.

Берестов рукавом вытер пот на лице, оперся на черенок саперной лопаты, оглянулся на дот: есть где укрыться от нещадно палящего солнца. В подземных ходах дота, под бронированным колпаком, придавленным сверху холмом, разливалась приятная прохлада. Издали дот походил на сглаженный временем скифский курган. И не подумаешь, что под этим, будто бы разрытым в древние века курганом, скрывается долговременная огневая точка с двумя амбразу^ рами.

Долговременная… «За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться», — вспомнил Иван слова капитана.

«Удержимся! — пообещал себе Берестов. — Надо удержаться».

Вход в дот был прикрыт сеткой из колючей проволоки, замаскированной скошенной полынью. Внутри, кроме двух боевых казематов с бронированными колпаками, в стенах ходов сообщения были вырыты специальные ниши для отдыха бойцов.

Бугорков занял самую большую нишу, вытянулся, словно на кровати, расстегнул ворот гимнастерки и блаженно закрыл глаза.

— Может, мне уступишь? — наклонился над ним Стахов.

— Не — е… Дураков нема! — Бугорков даже глаза ленился открыть. — Занимай любую. Тебе все равно придется нишу наращивать, — советовал он другу. — А пока устраивайся на полу.

Берестов выглянул в амбразуру.

Синева неба уже вылиняла, и только на западе все еще зиял темнотой провал — слабое напоминание об ушедшей ночи. Небо виднелось отсюда, как из колодца. Разгорался день. Переждать бы зной, лежа на прохладном земляном полу дота! Но, знакомясь с дотом, с подступами к нему, Берестов увидел, что ломаная линия хода сообщения заканчивалась в каких‑то двадцати пяти метрах от дота, а следовало бы дотянуть ход хотя бы до лощины. Иначе как же можно будет скрытно подносить боеприпасы, пищу, эвакуировать раненых?..

— Может, все‑таки уступишь? — упрашивал Стахов Бугоркова.

Бугорков открыл глаза, засмеялся:

— Устраивайся на полу, пока там еще место есть. А то и гам ничего тебе не достанется. Промешкаешь, все места по- расхватают.

— Устраиваться будем потом, — сказал Берестов. — А сейчас все наверх. Будем рыть ход сообщения. Нужно проделать подступы с тыла, в общем для связи с…

— Для чего нам эта связь? С начальством? Подальше от царя — голова будет цела, — заупрямился Бугорков. — И что за нужда — для начальства дорожку прокладывать?

— А как будем подносить патроны? — ответил Берестов.

— Может, по вечернему холодку?.. — не сдавался Бугорков.

Берестову и самому хотелось отдохнуть в прохладе. От марша тело у него ломило. Потертости горели, словно посыпанные солью…

Он молча взял большую лопату, видимо, забытую здесь саперами, и первым'полез наверх.

Курсанты стали расчехлять маленькие пехотные лопаты.

— Хотя бы чаенк дали отдохнуть! — не унимался Бугорков.

— Чего ты нюни распустил? — урезонил его Подзоров. — Что ж, по — твоему, фриц будет ждать, пока ты тут сопли на кулак намотаешь?

Веками спрессованный суглинок был тверд, как камень.

— Хоть зубами его грызи, — бубнил Бугорков. — Чапаешь, чапаешь… Была бы лопата как лопата, а то… Ложка, а не лопата.

— Возьми мою, — протянул ему Берестов саперную лопату.

— Не — е… Я по темечку еще не стукнутый. Она не по моему росту.

— А нишу небось самую длинную захватил! — подначил Подзоров.

Тело его лоснилось от пота. Подзоров работал мускулистыми руками, как рычагами.

— Копаем, копаем и копаем. Только и знаем, что копаем, — ныл Бугорков. — Там, в училище, всю гору Ташкала перерыли, словно клад там искали. А что здесь ищем?

Бугорков зло швырнул лопату, плюхнулся на землю.

У Берестова чугунно гудели руки. Гимнастерка липла к спине. Он зноя в ушах стоял горячий звон. Иван оглядел горизонт.

В лощинах озерами плескалось марево. Казалось, холодная вода ходила там волнами… В рот набегала тягучая слюна.

— Эй, ухнем! — запел Бугорков. — Еще раз — ухнем… Еще разик. Сама…

Подзоров посмотрел на него. Бугорков словно и не заметил его взгляда — сделал вид, будто выискивал в небе жаворонка.

— Заливается, а где?.. Не видать.

Подзоров с размаху воткнул лопату в дерн. Но й это не подействовало на Бугоркова. Он знал, что еще не скоро Подзоров решится открыть рот. А может, и вообще промолчит.

«Вот уж у кого характерец! — позавидовал Берестов. — У него скорее полымя из ноздрей да дым из ушей повалит, чем слово с языка сорвется. Такого бы мне в помкомвзвода».

— Эй ты, сыворотка из‑под простокваши! — наконец тяжело сползают с языка Подзорова шершавые, как наждачная бумага, слова. — Долго будешь в носу ковыряться?

Бугорков вскочил. На ходу засучивая рукава, двинулся на Подзорова.

— Отставить! — прикрикнул Берестов.

Тормозя каблуками на осыпях бруствера, Бугорков свернул в сторону, пригрозил Подзорову:

— Скажи спасибо лейтенанту! А то бы я из тебя отбивную сделал.

— Вот так малявка! — глядя на Бугоркова, удивился Стахов.

Курсанты засмеялись.

— Перекур! — объявил Берестов. Но не успел он опуститься на бруствер, как Стахов прошептал:

— Товарищ лейтенант, полковник Сытников со свитой

к нам.

Берестов торопливо одернул на себе гимнастерку, крикнул:

— Взвод, встать! Сми — р-р — на!

— Вольно, лейтенант! — недовольно сказал полковник. — Вы бы еще номер части на всю степь прокричали. Здесь фронт, а не училище.

— Ему можно и простить. Первый раз в таком звании с вами встречается, — вступился за Берестова майор Лабазов. — Первый блин, так сказать.

— Нет, уж извините, Иван Дмитриевич, — обернулся к майору Сытников. — Пословица про первый блин не для фронта. В бою малейший просчет оплачивается кровью. — И перевел взгляд на Берестова: — Ясно?

— Так точно, товарищ полковник! — опять гаркнул Берестов.

— Ну вот… — поморщился Сытников и, выискав глазами лейтенанта Крышку, прибавил: — Ваша школа.

Лейтенант выступил вперед, наклонил голову и тут же выпрямился. На его губах скользнула сочувствующая улыбка.

Как‑то на тактических занятиях у подножья Ташкалы сержант Берестов докладывал полковнику, чем занимается его отделение.

— Вы что, не завтракали — еле голос тянете, — заметил тогда начальник училища и с улыбкой добавил: — Придется дать указание, чтобы вам увеличили порцию каши.

Иван набрал полные легкие и прокричал:

— Первое отделение пулеметного взвода занимается материальной частью оружия.

— Так и докладывайте. А то я туговат на ухо.

Вспомнив об этом, Берестов проговорил:

— Вы же, товарищ полковник, говорили, что плохо слышите.

— Не лишен… — примирительно улыбнулся Сытников. — Это неплохо, когда перед боем шутят. Вот только имеет ли он на это право? Сейчас посмотрим…

Проходя вдоль свежевырытого, но еще незаконченного хода сообщения, спросил, обращаясь к Берестову:

— Сами пришли к такому решению? Или было приказание вывести в тыл скрытые пути отхода?

— Не для отхода, — уточнил Берестов, — а чтобы подносить боеприпасы. И для эвакуации раненых. Исправляю недоработку саперов.

— Это уже наша с вами школа. Наша, — не без удовольствия подчеркнул полковник, взглянув поочередно на майора Лабазова и на лейтенанта Крышку. Вдруг он вздохнул и огорченно добавил: — А вот лейтенант Карев вместо развития оборонительных сооружений… Гауптвахту предусмотрел!

Лейтенанта Карева прислали вместо ушедшего на повышение командира второго взвода. Высокий, щеголевато подтянутый, с черными усиками, он при знакомстве так стиснул руку Берестова, что тот поморщился. Карев даже на марше не оставлял своих физических упражнений. Целыми днями мял в руках резиновый мячик. В первый же день знакомства Берестов узнал о нем почти все. Карев военного училища не оканчивал. Да и школу он бросил еще в седьмом классе.

— Я до всего дошел не по книгам, а собственной головой. Вот этим черепком, — стучал он себя по лбу.

— Это ж надо: в окопах — гауптвахта… — как бы в продолжение своих мыслей проговорил полковник:

Он оглядел сектор обстрела.

— Что это у вас там за вешки торчат?

— Это вроде ложного прохода в минном поле. Хочу завлечь противника в полосу своего огня, — пояснил Берестов.

Полковник усмехнулся.

— Всегда предполагайте в противнике умного человека. Окажется дурак — не страшно. Хуже, если наоборот. Так что уберите свои вешки. Они не противника заманят, а покажут к вам дорогу.

Командир поднес к глазам бинокль, посмотрел в степь.

Фронт еще далеко, где‑то за станицей Котельниково.

Сытников обронил:

— Здесь тоже можно будет сделать вылазку.

Отошел подольше от дота, остановился на краю противотанкового рва, подозвал Берестова и, указав взглядом на девушку, стоявшую вместе с сопровождающими офицерами, вполголоса сказал:

— Запомните ее.

Ивану не трудно было ее запомнить. Девушка почему- то все время стояла к нему спиной. И несмотря на это, он все же узнал ее, как‑никак два раза с нею раньше встречался, да и наслышан о ней был немало.

Лейтенант Валентина Левина командовала взводом конной разведки. Первый раз Иван встретился с ней, когда был еще курсантом.

…Левина вынырнула из‑за склона горы. В легких хромовых сапогах, в короткой, выше колен, синей диагоналевой юбке, в хорошо подогнанной гимнастерке, она шла прямиком. Заметив на ее рукавах золотые шевроны и красные кубари в петлицах, Иван козырнул.

Левина вдруг остановилась и посмотрела на Ивана, на его курсантские петлицы. С облупившимся на ветру кончиком носа, она походила на мальчишку.

«Вот такая и Таня», — отозвалось тогда у него в сердце. Валентина постояла против Ивана и, не ответив на его приветствие, как‑то уж очень решительно повернулась и ушла.

Второй раз Иван увидел Левину вчера ночью в колхозном правлении, куда созывал офицеров командир батальона.

— Валентина Алексеевна, — окликнул ее полковник Сытников, — переговорите с лейтенантом Берестовым.

— Лейтенант Левина, — сухо представилась девушка.

— Лейтенант Берестов, — так же холодно козырнул ей

Иван.

Валентина оглянулась и, выждав, когда их оставят одних, протянула Ивану руку. Иван смутился. Пожимая ее мягкую ладонь (и как только она такой нежной рукой удерживает поводья коня?), Иван назвал свое имя.

— А ведь вы мой земляк, — сказала Валентина. — Я тоже с Кубани.

— Казачка?! — обрадовался Иван.

— Мы с вами оба из станицы Старокорсунской. Я, собственно, вот дня чего осталась: возможно, случится так, что я буду возвращаться из разведки на вашем участке. И чтобы

ночью меня не подстрелили, как куропатку, пожалуйста, запомните мой голос.

— И только? — вырвалось у Ивана.

— И только, — улыбнулась Валя. — До встречи.

Она вскинула руку к пилотке и ушла догонять полковника.

Иван наклонился, сломал сухой стебелек полыни и, растирая между пальцами горьковатый пушок, смотрел ей вслед.

Беззащитной шла она по краю противотанкового рва. Вспугнутый коршун тяжело поднялся с соседнего кургана и, взмыв к небу, расстаял в сухом пламени дня.

Вечером Иван увидел Карева.

Карев вышагивал налегке. За ним устало тащился курсант, нагруженный двумя винтовками и объемистым вещмешком.

— Здорово, дружище! — лейтенант стиснул руку Ивана и сказал курсанту: — Привал.

— Что все это значит? — Иван показал взглядом на навьюченного курсанта.

— Перебираюсь. Буду твоим соседом слева. — Карев опустился на бруствер. — Был справа, теперь — слева. Ближе к сердцу. Двинули меня на укрепление еще не существующего взвода.

— То есть?

— А то, что нет еще там никакого взвода. Перебрасывают в пустой дот. Говорят, скоро должна подойти с тыла ка- кая‑то дивизия. Ну а там, видишь ли, недостает офицеров. Вот меня, значит, на укрепление туда, как самого требовательного…

Курсант снял вещмешок, бережно положил на него одну винтовку, другую приставил к ноге, выпрямился и обратился к Кареву:

— Разрешите отлучиться на пять минут?

— Куда? — строго сдвинул брови Карев.

— Навестить земляков. Они здесь, в доте лейтенанта Берестова.

— А — а… А я думал, в туалет. У меня, брат, на этот счет строго. Все по расписанию… — Обернулся к курсанту, разрешил: — Идите! — Проводив его нахмуренно — подозрительным взглядом, вдруг улыбнулся каКОй‑то своей мысли. — А ты

знаешь, какая краля сегодня передо мной появилась… — Карев от удовольствия даже прищелкнул языком.

— И просила запомнить свой голос? — насторожился

Иван.

— Не только голос… Фигурка у нее, я тебе скажу…

Со стороны противника, из‑за подожженных вечерней зарей туч, вынырнул немецкий самолет — разведчик. Он летел так низко, что можно было различить головы летчиков.

На рокот мотора выскочил Бугорков:

— До чего же обнаглели!

И вскинул к плечу винтовку.

Не успел Иван крикнуть «отставить!», как хлестнул выстрел. Трассирующая пуля пролетела перед самым носом «рамы». Самолет взвыл, сделал горку, пролетел вдоль фронта, развернулся над селом и улетел.

— Как можно! — возмутился Карев.

— Вы о чем? — не понял Берестов.

— Как можно стрелять без приказа?

Он был прав, но Ивану не хотелось с ним соглашаться.

— Ну брат, — продолжал Карев, — я такого бойца живо на гауптвахту отправил бы. У меня, брат, на этот счет строго. Я даже своему сердцу не всегда и не все позволяю. Впрочем, уж очень она хороша. Говорят, и близко никого к себе не подпускает?

— Это точно, — подтвердил Иван.

— У меня не сорвется, — Карев потер ладонью о ладонь.

— Ну это вы бросьте! — оборвал его Иван и вскочил с

земли.

Карев тоже поднялся, удивленно окинул Ивана с ног до головы, спокойно сказал:

— Она что, твоя зазноба? Так и скажи. Я никогда друзьям поперек дороги не становился.

— Она моя землячка, — сказал Иван.

— Если только землячка… — Карев недоверчиво посмотрел на Берестова, скосил черные, как угли, глаза на затухающую зарю, примирительно сказал:

— Чтобы мы, да из‑за девушек мужскую дружбу теряли… Нет уж, извините.

5

Засунув руку за ворот расстегнутой гимнастерки, Стахов с наслаждением растирал грудь, разгонял в ней кровь

после сна и с грустью смотрел на село Ва! сильевка, сгрудившееся мазанками на голом взлобке. Ни кустика, ни деревца…

Первый луч солнца, вырвавшийся из‑за далекого холма, разбился об оконные стекла крайней хаты, рассыпался искрами на лезвии речушки.

Младенчески чистое солнце. Неоглядная ширь вокруг дота. И тишина. Глубокая, степная…

Там за речкой, в селе приветствовал утро петух.

— Ты гляди, не эвакуировался, значит, — удивился Стахов.

И опять прокричал петух. И крик этот, как голос детства, тревогой отозвался в сердце Ивана.

Он приподнялся на локте и увидел звено пикирующих бомбардировщиков. Крылатые, черные, они издали походили на стаю ворон. Это впечатление усиливалось длинными неубирающимися шасси. За эти шасси с обтекателями красноармейцы прозвали их «лаптями».

Донесся и гул «юнкерсов».

Они развернулись и стали по кругу заходить на беззащитно замершую Васильевку. Головной «юнкере» сорвался в пике, включил сирену и с душераздирающим воем ринулся на мазанки.

От крыла отделились две бомбы. Блеснув на солнце, они заверещали так, словно были живыми существами.

Над селом взметнулись два черных фонтана. Земля охнула. И потом на каждый взрыв отвечала тяжким стоном.

Берестов бросился в дот, схватил станковый пулемет. Сам, без помощи курсантов взвалил его на плечи. Тридцать четыре килограмма, а выжал лепсо.

— Ленту! — крикнул он Стахову.

Лейтенант Карев, проведший эту ночь в доте Берестова, спокойно наблюдал, как Берестов и Стахов ладили пулемет для стрельбы по самолетам.

— Зря стараетесь, — заметил он. — Все равно пулемет до самолетов не достанет. Не над нами же они. А до села отсюда ого — го…

— А что ж, прикажешь любоваться на них! — огрызнулся Берестов и прикрикнул на Стахова: — Скорее же!

У Стахова, от волнения дрожали руки, и он никак не мог попасть углами коробки в пазы.

— С перекосом суешь, с перекосом… — подсказывали толпившиеся у пулемета курсанты.

— Готово! — наконец доложил Стахов.

Иван со злостью нажал на гашетки. Длинная полоса трассирующих пуль потянулась в небо. Изогнувшись дугой, огненная строчка гасла в черноте дыма, клубившегося над селом.

— Здорово! — сказал Бугорков. — Правда, здорово?

Никто ему не ответил.

Конечно же, не достать станковому пулемету до бомбардировщиков. Это понимал и Берестов. И все равно он нажимал и нажимал на гашетки. Самолеты отбомбились. Ушли. Ни один из них не упал и даже не задымил в воздухе. Берестов сорвал пилотку, зло швырнул ее на землю. Кусая губы, в бессилии опустился на бруствер.

Горела подожженная деревенька. В дыме и копоти угрюмилось над нею посеревшее небо.

Самолеты скрылись за горизонтом. Шумел паленый ветер в ковыле. Саднило под ложечкой у Ивана.

Лейтенант Карев втоптал в землю окурок, взял вещмешок и пошел к своему пустому доту, не попрощавшись с Иваном.

6

Бугорков исподлобья взглянул на Берестова и сказал:

— И кого тут высматривать? Какие могут быть тут фрицы? Ведь вы же сами говорили, что впереди нас дерутся две дивизии.

Берестов молчал. Он заметил вдали у горизонта двух человек и теперь разглядывал их в бинокль.

— Должны же отступить сначала те две дивизии… — все никак не мог успокоиться Бугорков, недовольный тем, что его вытащили из прохладного дота в открытый окоп.

Иван и сам не против был переждать жару на сквознячке у амбразуры. Хоть бы легкий ветерок проскользнул мимо и на одну — две минуты занавесил разъяренное солнце каким‑нибудь заблудившимся облаком. В такую жару только в реке по шею сидеть. Но реки близко не было, если не считать худосочного ручейка, который, впрочем, на карте назывался речкой Мышкова.

Берестов опустил бинокль, сдул с губ пот.

Бугорков что‑то мрачно пробубнил себе под нос, умолк, пристроил голову под жидкую тень сплетенного из полыни навеса, успокоился. Безмолвствовал и огромный

разомлевший мир. Молчала степь, залитая расплескавшимся по горизонту дрожащим маревом.

Те двое, что шли в степи, то вырастали, вытягиваясь до высоты корабельных мачт, то сжимались в серые шары. И тогда казалось, что по полю катятся два курая.

— Никак идет кто‑то? — удивился Бугорков.

Бойцы спустились в противотанковый ров, вынырнули из него. Они шли прямо на дот.

— Откуда идем? — встретил их вопросом Берестов.

— Не идем, а бежим, — поправил его боец с лычкой ефрейтора в петлице. — От фрицев убегаем. Еле — еле ноги унесли.

— А где же те две дивизии?.. — как бы сам себя спросил Берестов.

— Вместо двух дивизий — два бойца! — удивленно вскинул брови Бугорков.

— Мы каждый за дивизию сойдем, — задиристо сказал ефрейтор.

Он кинул на землю тощий вещмешок. В нем, кроме обоймы патронов, брякнувших металлическими орехами, кажется, ничего не было.

Боец постарше хмыкнул в рыжие усы, чиркнул по Бугоркову угрюмым взглядом, проговорил:

— Посмотрим, что от вашей дивизии останется… — Помолчал, глядя на дот, и сказал как бы в продолжение каких- то своих мыслей: — Кажется, по — настоящему за дело беремся, а то… — Он с упреком взглянул на своего спутника. — Бежим… Не бежим, а отступаем…

— А те две дивизии? — не унимался Бугорков. — Куда же они отступали, что мы их не видели?

— Если бы они бежали, тогда бы вы их видели, а то ить они отошли.

— Выходит, вы все‑таки, значит бежите, коль мы вас увидели, — упрекнул Бугорков.

Рыжеусый, вглядываясь в накаленное августовским солнцем небо, сказал:

— Неужто ты думаешь, наши командиры глупее тебя? Будут отрываться от противника днем, при ясном солнышке?

— Он поднял кверху палец. — Они ведь ночью отвели свои части, да так, что тебе и в нос не клюнуло.

— А вы чего же от своих частей отстали? — спросил Берестов.

— Прикрывали отход… Да вот только от нас, почитай, осталось в живых — раз два и обчелся. Танки прут — не шутка.

— Документы! — потребовал Берестов.

Бойцы протянули красноармейские книжки. Иван полистал их, но возвращать не торопился. Ефрейтор — Букреев Алексей Михайлович. Иван мельком взглянул на него. Молодой, худющий, он стоял над вещмешком, как вопросительный знак над точкой. Боец постарше — Пров Трофимович Рожков.

— Товарищ лейтенант… — Рожков укоризненно уставился на Берестова. В его глазах застыла застарелая усталость.

Берестов устыдился своей подозрительности. Однако попросил телефониста, чтобы тот связал его со штабом полка.

К телефону подошел майор Лабазов.

— Что там у тебя? — спросил он.

— Да вот, приблудились два бойца — Рожков и Букреев. Говорят, прикрывали отход.

— Всего только двое? — переспросили в трубке. Жидковатое было у них прикрытие… Впрочем, это фронт, а не тактические занятия… Нас предупреждали, что будут отходить разрозненные группы. Если будут еще такие, пригрей! Народ это бывалый…

— А те две дивизии? — вырвалось у Берестова.

— Они на новых оборонительных рубежах.

— Вы же говорили…

— На фронте обстановка меняется каждый час. А этих обстрелянных…

Берестов посмотрел на худосочного Букреева: «И это — обстрелянный?!»

— Тут времени в обрез. Немец вот — воТ нагрянет, а мы… — озабоченно сказал Пров Трофимович и стал спешно оборудовать себе окоп.

Иван приложил* глазам бинокль.

Тихо и мирно колыхалась в мелких волнах шелковистого ковыля степь — широкая, открытая.

Пров Трофимович аккуратно, по — хозяйски расчетливо разложил патроны, гранаты, устроил прочно на бруствере винтовку, нацелив ее в степь. Подсказал напарнику, куда поставить бутылку с зажигательной смесью, чтобы сподручнее было схватить ее, когда понадобится, и только после

этого присел на дно окопа. Вынул из кармана кисет с вышитыми словами «Я люблю тебя, папа», стал закуривать.

— А вы словно7 сватов на свадьбу ждете, — заметил он Берестову. И, пустив дымок от цигарки в рукав, пояснил: — Дым в эту несусветную жару ой как виден. А вы пулемет как на выставке подняли на треногу.

— Это временно, по зенитным целям… Ведь мы не ждали немца так скоро, — попытался оправдаться Берестов.

— Вот — вот, не ждали… — Пров Трофимович примочил окурок слюной. — То‑то и оно, что не ждали. Его раньше и повыше тебя рангом тоже — не ждали. А надо было… Вы из* виняйте меня, товарищ лейтенант.

Рожков поднялся. Огромный, неуклюжий. Мохнатые чбровц, с горбинкой нос, рыжие усы — все это породисто, к месту. Только теперь Иван заметил, что Пров Трофимович ранен. Из‑под ворота рубахи проглянул бинт. Шатко, словно 'его подкашивало хмелем, Пров Трофимович спустился в дот, стал все по — своему там переставлять, переиначивать.

— А как ты гранату будешь хватать, за головку, что ли?.. — покрикивал он на курсантов и поучал: — Ее надо поставить так, чтобы она сама ложилась тебе в ладонь.

— Ну и дает ПТР, — вылез из дота взмокший Подзоров. — Вот тебе и Пров Трофимович Рожков — и — Т-Р…

— Машина для набивки патронов разве здесь должна стоять? — гудел Рожков в доте.

— Так лейтенант приказал, — оправдывался Стахов.

— Ты делай, как я тебе сказал. Лейтенант не будет возражать. Он у вас парень толковый. Понимает, что к чему.

Берестов не перечил.

Покончив с делами в доте, Рожков устало привалился к стене своего окопа, стал свертывать самокрутку, но, не успев послюнить край обрывка газеты, замер, глядя вдаль.

— А вот и они, немцы. Кажись, пожаловали, — сказал он.

Берестов уставился вдаль. Немцев не было видно.

— Чай, не на параде они, чтобы выставлять себя напоказ, — утрамбовывая под локтем землю, ни к кому не обращаясь, говорил Пров Трофимович. — Ишь, как неумело замаскировались. Разве полынь такими кустами растет?

Теперь уже и Берестов видел в бинокль, как шевелились навязанные на каски полынные венки.

— Немецкая ГПЗ, — не совсем уверенно сказал Пров Трофимович. И, приставив ладонь козырьком, уточнил: — Так и есть: головная походная застава.

— Так скоро? — усомнился ефрейтор Букреев. — Мы же от них оторвались еще под Громославовкой.

— Они‑то на колесах, а мы… — Пров Трофимович бережно ссыпал с газетного листа табак в кисет, спрятал туда и клочок газеты. Не торопясь, развязал вещмешок, вынул ломоть хлеба, прикинул на глаз, разломил, половину протянул ефрейтору.

— Это же ваша доля. Я свою давно съел, — заупрямился Букреев.

— Бери! — сказал Пров Трофимович. — Теперь неизвестно, удастся ли нам еще когда поесть. Если там выскочили живыми, то тут… Не все ж будет фартить…

Берестов распорядился выдать им банку консервов и кусок сала. Обычно прижимистый Подзоров, ведавший продовольствием, на этот раз молча принес из блиндажа — каморки дополнительно к салу и четвертушку хлеба.

— Перед боем не повредит, — не стал отказываться Пров Трофимович.

К вечеру, там где в знойной дымке умащивалось на ночлег усталое солнце, полыхнуло яркое пламя. И сразу же в глубине загустевшей синевы, путаясь в разметанных жарой облаках, зашуршал невидимый тяжелый снаряд. Он разорвался за хребтиной рыжего от поникшей пшеницы холма.

Вновь молнией вспыхнул горизонт, проскрежетал снаряд тяжелого калибра.

На третий выстрел противника ответила залпом наша батарея. Завязалась артиллерийская дуэль.

Иван не сводил с неба глаз. Ему почему‑то верилось: он может увидеть летящий снаряд.

— Куда палят?.. Наши‑то, наши зачем палят из пушек? — возмушался Пров Трофимович. — Нешто не понимают, что фриц прощупывает оборону, ведет разведку боем. А мы и рады…

Пров Трофимович не досказал, замер с открытым

ртом.

В поднебесье, где кроме подкровавленных снизу редких облаков ничего не было видно, загрохотало так, словно по небу, как по мостовой, прокатились тысячи пустых железных бочек.

— Что это? — спросил Иван.

Он впервые слышал этот вдавливающий в землю рокот. Там, где над горизонтом вспыхивали молнии вражеской батареи, взметнулся огненный вал, будто разверзлась земля и выплеснула из себя раскаленные комья.

— Это наша «катюша» заиграла, — сказал Пров Трофимович и с крестьянской рассудительностью предположил: — Никак мы всерьез здесь зацепились. — Помолчав и, очевидно, решив, что и правда — всерьез, заключил: — Быть тут боям грозным! — Глянул на лейтенанта Берестова, как бы извиняясь, добавил: — Значит, не зря палила наша артиллерия, тоже выявляла огневые средства противника. «Катюше» — то цель нужна. Снаряды на ней дорогие.

Он натянул на голову пилотку, выгоревшую, с белесыми разводами соли, стал всматриваться в густеющую ночь.

«Катюша» всего только раз рыкнула, однако немецкие пушки умолкли.

Ночь обволакивала землю. Угомонившиеся было сверчки снова взялись за свои свирели. Переговаривались в окопах курсанты. Под их говорок Иван подводил итоги дня. Дважды ему звонил по телефону лейтенант Карев, сообщал о том, что мимо его «монашеской кельи», как он называл свой дот, прошла Валя. «Ее курс пролегал от дота на расстоянии звуковой связи, но, учитывая, что она твоя землячка, я даже не попытался ее окликнуть. Хотя зуд был такой, аж ладони щекотало». Во второй раз он радостно кричал в трубку: «Живем, лейтенант! Сегодня ночью получаю «кроликов». (Это значит — войско).*Они уже на подходе». «Успели бы…» — обеспокоенно подумал Иван. Он ясно представил, как неуютно Кареву сидеть одному в пустом доте вблизи противника, который наверняка ночью будет шарить — по передовой в поисках языка. Иван покосился на ящик полевого телефона. Что‑то молчит Карев, даже залпу «катюши» не порадовался… Жив ли он там? И не успел Берестов подумать, как телефон зазуммерил. Значит, жИв!

— «Синица» слушает, — поднял трубку Иван.

— Говорит «Орел», — послышался в трубке незнакомый

голос.

— «Орел»? — переспросил Иван, не совсем веря, что с ним говорит командир батальона. А поверив, облегченно вздохнул: — Наконец‑то прибыли «кролики»! Пришел тот баталь

он, которому был придан в качестве огневого средства пулеметный взвод лейтенанта Берестова. А то «придан», а — кому?

— Возьмите с собой одно отделение с пулеметом и немедленно ко мне на КП! — требовательно прозвучал в трубке незнакомый голос.

Берестов насторожился: какое же пулеметное отделение без пулемета? И потом — все передано открытым текстом… Беспокоило Ивана и то, что он должен оставить взвод в столь ответственный момент первого соприкосновения с противником. Народ‑то еще не обстрелянный. Но приказы командира не обсуждаются, тем более на передовой. Иван спросил:

— Как я вас найду?

— Пойдете по телефонному проводу.

Дзинь — нь, фьють, фьюить… — нежно тенькали пули. И опять: дзинь… печально, тоскливо, как комар над ухом.

Немцы пугали выстрелами темноту.

Перед тем, как выйти из дота, Иван посветил светом сигнального фонарика, чтобы лучше видеть в темноте, но все равно ничего не различал впереди себя. Непроницаемым был черный войлок ночи. Берестов осторожно вел за собой пулеметный расчет. В ладони Ивана скользил телефонный провод. Взвод он оставил на Подзорова. А Прова Трофимовича попросил:

— Вы уж тут присматривайте!

Колеса пулемета глухо постукивали о комья сухой земли. Кто‑то из курсантов споткнулся, загремел коробкой. Пули запели веселее. Одна звонко тенькнула о щит пулемета. У Ивана в груди похолодело: не задела ли кого?

— Тише! — прошептал он.

Курсанты подняли пулемет на руки.

Комбат встретил Берестова при спуске в окоп. За его спиной горел каганец из пэтээровского патрона. Окоп был прикрыт сверху плащ — палаткой.

У огня сидели двое, рассматривали карту — знакомились с местностью, на которой предстояло вести бой.

— Одно ваше отделение будет охранять КП батальона, — обращаясь к Берестову, распорядился комбат. — Позицию для пулеметного расчета выберете на расстоянии звуковой связи, чтобы я мог окликнуть. Сами потом зайдете ко мне.

Сухой и длинный, как жердь, комбат юркнул в щель окопа, опустил за собой плащ — палатку. Берестов даже лица

его не разглядел. Увидел только острые кончики усов, когда тот повернулся на свет. И все. Каганец в окопе задули.

Берестов огляделся: где он, что за местность перед ним, какой сектор обстрела выбрать, просматривается ли впереди степь? Ничего не видно. Темень. Звезды. Светлячками пролетают шальные пули. По их трассам Иван определил, что слева должен выситься небольшой каменистый холм: пули, ударившись о него, взмывали вверх и гасли, врезаясь в склон. Справа, очевидно, тянулась лощина. Пули здесь, не встречая препятствий, протягивали за собой длинные светящиеся нити.

Берестов приказал рыгь окоп на склоне холма.

— Опять… — вздохнул Стахов.

— Только и знаешь, что копать, копать… — заныл Бугорков.

— Ты что, противнику докладываешь, где оборудуешь окоп? — шикнул Берестов.

Уходя, он слышал, как Бугорков, врезаясь лопатой в сухой дерн, отводил душу солеными словами.

На КП опять зажгли каганец. Комбат сверкнул черными глазами на Берестова, потребовал:

— Вашу стрелковую карточку!

Берестов расстегнул новую планшетку, уловил взгляд командира батальона.

— Видимо, недавно произвели в лейтенанты? — поинтересовался тот.

— В пути…

Берестов мельком взглянул на порядком потемневшие от времены шевроны на рукавах комбата.

— А я батальон принимал на марше, — сказал капитан. — Иван только сейчас разглядел в его полевой петлице зеленую шпалу. — А теперь вот оборону принимаю вслепую. Что ночью разглядишь?.. Хорошо, если противник даст завтра осмотреться. А если с рассветом двинет в атаку? А что я о нем знаю? То, что он успел уже увести у меня языка?..

— Как — языка?

— А так. Здесь, в доте, ждал нашего прихода… — комбат полистал записную книжку, — лейтенант Карев. Бойцы только хрип его услышали, когда немцы волокли лейтенанта к противотанковому рву. Кинулись на выручку — натолкнулись на группу прикрытия. Конечно, всю ее перестреляли, но было поздно. Такие‑то наши дела.

Берестов обиженно огляделся, но ни офицеров, склонившихся над топографической картой, ни связиста, дремавшего у зеленого ящика полевого телефона, — ничего он не видел. Был Карев — и нет его. Вот стоял он, потирая ладонью о ладонь, и нет…

Желтой косичкой трепыхался над пэтээровским патроном огонек, разгоняя мрачно пляшущие тени.

— Не за что и зацепиться, — сказал, глядя на карту, сидевший в углу лейтенант с петлицами артиллериста. — Ни кустика, ни деревца, ни одного мало — мальски заметного ориентира.

Косая поперечная морщина рубцевала его покатый

лоб.

Берестов подошел к карте, с минуту разглядывал ее, потом, ткнув пальцем, сказал:

— Вот здесь, где противник, стоит прошлогодняя скирда.

Посыпались вопросы:

— А вообще‑то как местность здесь выглядит?

— Где танкоопасное направление?

Иван ответил на все, как мог, обстоятельно и подробно.

— Вы остаетесь на КП батальона! — приказал ему комбат.

— А как же мой взвод?

Командир приданного пулеметного взвода должен быть на КП! — голосом, не терпящим возражений, повторил комбат.

Приказ есть приказ. Иван вышел, расчехлил лопатку, принялся рыть себе окоп.

7

Берестов до рези в глазах всматривался в темноту. Что‑то черное метнулось и застыло шагах в пяти. Потом стало вспухать и разрастаться. Вот оно закрыло уже весь горизонт. Берестов протцэ начавшие слезиться от напряжения глаза. Степь безмолвна. Курсанты тоже прекращают стучать лопатами о грунт, прислушиваются к тишине.

К утру, когда сквозь черное сито ночи начал скупо процеживаться рассвет, напряжение несколько ослабло. Иван улегся навзничь в окоп, закрыл глаза. Сквозь сон услышал, как кто‑то басом спросил:

— Что это у тебя?

— Где?

— А вон — торчит над бруствером?

— О!.. Это станковый пулемет. Меня теперь голыми руками не возьмешь.

В хвастливом тенорке Иван узнал голос комбата.

— Пулемет?! — возмутился густой бас. — Ты никак первый раз на передовой? Как только заговорит твой пулемет, все немецкие мины прилетят к тебе в гости!

— Лейтенант! Берестов! — негромко позвал комбат.

Иван слышит, но нет сил открыть глаза.

— Вы что, спите? — повысил голос комбат. — Немедленно убирайтесь со своим пулеметом.

Толчок недалекого взрыва вскидывает Ивана на ноги. Он озирается по сторонам. Голос комбата доносится из‑за бруствера. Берестов высунулся из окопа и сразу присел. Над головой прожужжал рой пуль.

• — Да убирайтесь же вы наконец! — крикнул комбат.

Иван выскочил из окопа. Пробегая мимо своего пулеметного расчета, скомандовал:

— За мной!

Стахов развернул пулемет. Бугорков шарахнулся в сторону от пролетевшей трассирующей пули.

«А ведь рассвет‑то с тыла. Немец сейчас видит нас, как на ладони!» — мелькнуло у Берестова.

Немцы начали артподготовку.

Иван упал в воронку. Гул взрывов нарастает. Иван почувствовал, как вдруг натянулась на отвердевших скулах кожа.

Холодные земляные брызги, хрусткие на зубах, ливнем сыпятся на Ивана. Ни степного простора, ни неба — все смешалось с поднятой вверх землей. «Неужто тут и конец?» — Иван пошарил руками, попытался найти выход на воздух и уперся ладонью в мокрую от пота щеку Стахова. Смотрят друг на друга и не видят. Землю раскачивает, как палубу корабля. Грохот — хоть уши затыкай. Кажется этому аду и конца — края не будет. Стахов что‑то шепчет побелевшими губами. Никак с жизнью прощается. Иван и сам уже не раз вспомнил маму. И в том — ничего удивительного. Ведь им было по восемнадцать лет.

Наконец артналет стих.

Взошедшее солнце невозмутимо оглядывало обезлюдевшую степь.

Пули сшибают головки у полыни, и она дымится сизой пылью.

— Вперед! — командует Иван и первым выскакивает из воронки.

Надо пробираться к своему доту.

Поднявшиеся навстречу черные фигурки немцев вновь залегли, прижатые огнем. По переднему краю обороны захлопали разрывы мин. Они для пехоты опаснее снарядов. Снаряды землю долбят, а мины своими низкостелющимися осколками секут все, что встретится на пути. Даже ковыль под корень скашивают.

От минометного огня одно спасение — бросок вперед. Иван оглянулся, чтобы поторопить курсантов. Увидел зеленый шит пулемета над голубой проседью низкорослого бурьяна.

— Вперед! — крикнул он и кинулся к доту. Метров сорок пробежал. Пуля цокнула, перебила ремешок каски у самого уха. Каска покатилась, подскакивая на кочках.

В траншее Иван встретился с незнакомым сержантом- санинетруктором. Молодой, с белесыми коротко стриженными волосами, по которым из‑под пилотки струился пот, он, тяжело пыхтя, волочил за собой на плащ — палатке раненого бойца.

— Это во время артналета… — сказал санинструктор. — Прямо возле его окопа снаряд разорвался.

Боец смотрел на Берестова темнеющими от боли глазами.

Ноги у Ивана подламывались. Он кинулся на Подзорова:

— Почему молчат пулеметы?

Подзоров с укоризной зыркнул в сторону Прова Трофимовича.

— Вам лишь бы стрелять, а куда, зачем… — вздохнул Пров Трофимович. — Для того, чтобы раньше времени себя обнаружить? Так это в нашу задачу не входит… А вот когда они поднимутся в атаку, тогда мы огонька и всыпем…

Берестов раздвинул кусты чилижника, оглядел степь. Ни души. Прижались немцы к земле, постреливают.

— Наверное, танки свои ждут, — сказал Пров Трофимович. — Без танков немцы в атаку редко ходят. Прятаться не за что…

За спиной кашлянул Бугорков.

— А где Стахов? — спросил Берестов.

Бугорков, виновато моргая глазами, вытянулся, ожидая разноса за то, что оставил Стахова одного с пулеметом, и вдруг заискрился радостной улыбкой: увидел Стахова живым.

— Собственной персоной!

Стахов спрыгнул в окоп и с!>ал быстро подтягивать к себе обмотку, на другом конце которой был привязан пулемет…

— Все‑таки я их перехитрил, гадов! — сказал Стахов. Он дышал тяжело и отрывисто, как загнанная лошадь. На поясе у Стахова болталась каска.

— Ваша, — передал он каску Берестову.

Иван долго, по — мальчишески удивленно рассматривал ремешок, обрезанный пулей.

На бруствере разорвалась мина.

— Из ротного миномета пуляет, — сказал Пров Трофимович. — Значит, близко где‑то сидит.

Берестов вновь слегка раздвинул кусты чилижника. Метрах в двухстах увидел «грудную цель». Приподнявшись над ковылем, немец высматривал, куда послать следующую мину. Не спуская глаз, Берестов протянул руку за спину. Бугорков подал ему винтовку. Иван прицелился. «Вогнать пулю в живого человека?!..» Опустил винтовку. И тут же обругал себя: «Вот еще жалостливая русская душа!.. Он по нас — минами, а я…» Прицелился вторично. Сухой, как удар кнута, выстрел хлестнул по ушам.

Немца скрыла волна ковыля.

— Есть один, — отметил Бугорков. Он взял из рук лейтенанта свою винтовку и надрезал ножом насечку на ложе.

— А их там!.. — выглядывая из‑за спины Ивана, воскликнул Стахов. И кинулся к пулемету.

Иван теперь уже и сам видел, как густо отливали в ковыле солнечными бликами каски.

— Как саранчи!.. — протянул Бугорков.

— Огонь! — подал Иван команду пулеметным расчетам.

Ду — ду — ду — ду… тру — ду — ду… — вперебивку застучали все

три станковых пулемета. И сразу же на дот посыпались мины. Лес взрывов вырос над холмом. Треск такой, словно над головой распарывали прочное парусиновое полотно. В просвете между столбами взрывов Иван увидел летящую на

дот гранату с длинной деревянной ручкой. Она вспыхнула черным клубом дыма, далеко не долетев до бруствера.

— Никак фрицы уже рядом? — угадал Берестов вопрос на бледных губах Бугоркова.

— Огонь! — громче прежнего скомандовал он.

Ивану казалось, что его пулеметы уже всплошную косят ковыль, и он удивлялся, почему немцы все ползут и ползут.

— Ну, гады!.. — потянулся он к гранате. — Я вот вас доста…

И осекся на полуслове. Услышал, как один пулемет поперхнулся и смолк. И в эту же минуту из двери дота — она была рядом с НП — к ногам лейтенанта повалился Андрей Шафорост, первый номер пулеметного расчета, тихий и незаметный во взводе курсант. По виску Шафороста текла тоненькая струйка крови. Блеск остекленевших глаз из‑под полуопущенных век поразил Берестова. Он еще раз посмотрел на Шафороста, на его неподвижную остывающую улыбку, на его гладкий лоб… Еще раз увидел стеклянный блеск глаз. Все понял — и не поверил. Окликнул:

— Андрей!

Щит на пулемете был расколот. Видимо, снаряд угодил в амбразуру.

Шафорост лежал, неудобно подломив под спину ногу. Иван крикнул санинструктору:

— Перевяжите!

Санинструктор подался было вперед, но вдруг стал медленно сползать на дно окопа. По его гимнастерке от плеча стекала кровь. И все же он нашел в себе силы добраться до Шафороста.

— Умер, — выдохнув, сказал санинструктор.

— Так они нас всех перебьют, — процедил сквозь зубы Иван и с надеждой взглянул на Прова Трофимовича.

— Отступать‑то не велено, — строго проговорил тот.

Берестов посмотрел в сторону огоньков стрекочущих

немецких автоматов, скомандовал:

— К атаке! Приготовиться!

Пров Трофимович перестал целиться, собрал над бровями в густой узел морщины. Берестов встретился с ним взглядом.

— Приготовиться к атаке! — ожесточеннее повторил Иван. И Стахову: — В случае чего, останешься за меня! А сейчас поддержишь нас.

Оставив у пулеметов по два человека, Берестов собрал остальных к брустверу. Оглядел всех, словно пересчитал, предупредил:

— Выскакивать — одновременно!

Сухим языком коснулся губ, собрал в одно усилие всю

волю, крикнул:

— За Родину!..

И рванулся из окопа, будто нырнул с разбегу в холодную воду. И сразу всплеснуло осатанелое «Ура — а!»

Сжимая в руке пистолет, бежал и падал, и перепрыгивал через воронки, стремился туда, где поднимались с земли и бросались навстречу фашисты.

Высокий белобрысый немец с наползшей на глаза каской кинулся наперерез Берестову. На солнце блеснуло лезвие его широкого штыка. Берестов едва увернулся. Молниеносный удар Прова Трофимовича. Белобрысый выронил винтовку и, ухватившись за цевье трехлинейки Прова Трофимовича, перебирал по нему скрюченными смертной судорогой пальцами.

Иван упал, едва поднялся, увидел, как вдоль наспех вырытого перед атакой неглубокого окопа, будто обеспамятев, бежал немец. В одной его руке была зажата винтовка, в другой — пилотка. Иван видел его загривок, мокрую у шеи полоску воротника. Вот он обернулся, стал рвать с пояса гранату. Иван, сжав занемевшими руками ложе винтовки, нанес фашисту удар в грудь и согнулся под тяжестью оседавшего тела. Выдернул штык, оглянулся на застывший в воздухе крик Алексея Букреева, напарника Прова Трофимовича, которого подняли на штыки два немца. Он видел, как один из них осел, в упор застреленный подбежавшим Бугорковым. Другого достал штыком красноармеец стрелковой роты.

Иван перепрыгнул через окоп, выбежал на пригорок. Знойная волна дохнула в лицо. В тот же миг ослепительный луч солнца, выглянувшего из дымной тучки, резанул по глазам.

— Назад! Назад! — закричал кто‑то Ивану.

Перед ним вырос огромный, весь багрово — красный, с черными, выбившимися из‑под съехавшей набок пилотки

волосами капитан. Тот самый, с которым Иван впервые встретился ночью в правлении колхоза.

— На кого взвод бросил? — налетел он на Ивана. — Кто фланг будет прикрывать? Латай дыру! Не видишь — прорвали!

С правого фланга фашистские автоматчики хлынули в образовавшуюся брешь. Отрезвев от хмеля удачной атаки, Иван оглянулся, увидел, как за ближним пулеметом курсант ткнулся головой в щит. Иван оттащил его, сам лег за пулемет. Фашисты попятились, теснимые огнем. Вот белыми облачками вспыхнули над ними и шрапнельные разрывы нашей артиллерии.

Иван разжал пальцы на рукоятках пулемета.

Пехота еще постреливала, но уже лениво.

Разбросанные по степи, горели передки немецких орудий. Чадила, упершись в стену противотанкового рва, немецкая танкетка. Огонь злобно догрызал брошенный в лощине фашистский обоз.

И тогда Иван понял: выстояли! Ему хотелось крикнуть, подбодрить изнемогших курсантов, обрадовать их, но он едва смог пошевелить запекшимися губами.

— Выходит, бить немцев можно… — сказал капитан, подсаживаясь к Ивану. — Кури!

— Можно, — согласился Иван.

Капитан скосил глаза на Берестова, сказал:

— И чему вас только учили?.. Разве можно кидаться в такую бессмысленную атаку… Это неразумно.

— По — разумному, мой взвод должен был сидеть в доте?..

— вскинулся Иван.

Кйпитан усмехнулся, притушил окурок о каблук сапога, поднялся:

— По — разумному — так нам в атаку не следовало бы подниматься…

Следом за Подзоровым шел немец. И непонятно было, кто кого ведет. На Подзорове китель и брюки изодраны, словно их терзала свора собак. Пленный шел в аккуратно подогнанном обмундировании мышиного цвета. Рукава засучены, в руках автомат, правда без магазина,

— Это он так располосовал тебе китель? — спросил Иван у Подзорова, кивнув в сторону немца.

— Не — е… — устало сказал Подзоров. — Те богу душу отдали, сволочи. Этот бросил автомат — и лапки кверху. Ну, я его, значит, и прихватил с собой.

Подзоров взял у немца автомат, передал Берестову.

— Пригодится. Хорошая штука.

Капитан о чем‑то спросил пленного по — немецки.

Тот быстро залопотал. Берестов понял только два слова: «рус Иван».

— Я его спросил: что он скажет о нашей атаке? — перевел капитан. — Немец ответил, что «рус Иван» совсем не умеет воевать. И что немецкое командование никак не ожидало такой рискованной атаки.

— Это их командование не ожидало, а они? — спросил Берестов.

— Они подчиняются командирам. У них дисциплина. А у нас… Недаром они нас называют Иванами.

— А разве это оскорбительно — называться Иванами? — обиделся Берестов.

— В следующий раз я запрещаю вам оставлять взвод на произвол судьбы, товарищ лейтенант! И потом эта ваша атака могла стоить жизни всему батальону. Скажите спасибо, что к ним танки не подоспел!..

Хмуря брови, Берестов отвернулся. «Кто ты такой, что будешь мне указывать?»

— С сегодняшнего дня я ваш командир батальона. Моя фамилия Дерюгин. Федор Михайлович Дерюгин.

— А тот комбат, что… убит? — Иван глянул на капитана, не его тонкие губы.

. — Нет. Он — заместитель командира полка… Так что хотите вы или нет, а придется подчиняться мне. И вот вам мой приказ: ваш взвод должен немедленно и как можно более скрытно возвратиться в свой дот.

— Слушаюсь, — Иван вскочил и взял под козырек.

— Немец вот — вот опомнится, и тогда нам здесь, на открытом поле, несдобровать, — уже мягче пояснил свое решение капитан. И вновь, посмотрев на пленного, сказал ему что‑то по — немецки.

Немец с торопливой готовностью щелкнул каблуками, пошел вслед за ним.

Возвращаясь в дот, Иван наткнулся на труп немецкого минометчика, которого он убил еще до атаки. Минометчик лежал вниз лицом. Иван окинул взглядом бездыханное

тело врага. Ему было жаль этого белокурого, с прилипшими к шее завитушками волос, парня…

В доте, как награда за удачную атаку, курсантов ждали заплутавшиеся в пути письма.

— И вам письмо, — крикнул ему Стахов.

«От Тани?» — у Ивана перехватило дыхание.

Письмо было от сестры Ани. «У нас все хорошо…» — писала она. «Хорошо… — подумал он. — А по сообщениям Совннформбюро, бои идут уже под Тихорецком. Успеет ли отец эвакуировать семью?» Иван заглянул на другую сторону письма: не черкнула ли сестра чего‑нибудь о Тане… Ни слова. Обидно. Ни одной весточки от Тани!

Он вышел из дота.

Над холмом таял белесый, с грязными подпалинами, дымок. Это догорала фашистская танкетка.

Иван вдруг заново пережил те скоротечные минуты боя, когда он кинул в атаку кучку курсантов своего взвода… А если бы не поддержали?..

Он тогда еще не знал, что в это время Вилыельм Адам (первый адъютант Паулюса) в своем дневнике записал рассказ немецкого ефрейтора: «… Задал нам Иван жару… Я от их «ура!» чуть не спятил! Откуда берется эта удаль и презрение к смерти? Разве такое может быть только от того, что за спиной стоит комиссар с пистолетом в руке? А мне сдается, есть у русских кое‑что такое, о чем мы и понятия не имеем…»

8

Загишье. Лишь изредка нет — нет да и заноет оборванной струной, срикошетившая от бруствера, пуля.

«И кому там неймется?» — недовольно подумал Иван, зябко поежился в предутреннем холодке и опять было хотел прикорнуть в своем окопе, но тут же вскинулся: не уснули ли там, у пулемета? И не успел еще как следует протереть глаза, как в окоп свалился курсант со второго взвода Николай Волканов.

— Ты?!.. — удивился Берестов не столько тому, что это был Волканов, сколько тому, что тот был в новенькой с иголочки лейтенантской форме. Хотя все курсанты 13–й пулеметной роты и были без пяти минут лейтенантами, но Волканов?!.. Будущая слава России?!..

Дело в том, что Волканов обладал природным даром художника. Его картины не единажды были на выставках.

Волканова попридержать бы где‑нибудь при штабе, хотя бы даже незаметным писаришкой, сохранить для России.

— Мне вчера только звание присвоили, — пояснил Николай Волканов.

— А это?

Берестов указал на винтовку с оптическим прицелом.

— У снайпера отобрал. Носатого, с видом рохли… Ему приказали снять немецкого снайпера. А тот, немецкий снайпер, сразу же и засек его. И ну по нему шмалять… Так я этому рохле сунул винтовку нашего курсанта.

— Ну, и?..

— Сейчас увидишь.

Николай прицелился и не успел сделать и трех выстрелов, как немецкий снайпер слегка высунулся из своего укрытия, чтобы посмотреть: кто это из его соплеменников пристрелялся к русскому снайперу?

В это время Волканов и снял его.

— Когда‑то Толстой сказал, что в искусстве есть то самое «чуть — чуть», которое отделяет истинный талант от посредственности. Это «чуть — чуть» надо иметь и здесь, в бою. «Чуть — чуть» терпения сверх терпения, «чуть — чуть» хитрости сверх хитрости, «чуть — чуть»…

Николай не досказал. Его окликнул связной.

— Вас вызывают на рекогносцировку, — послышалось из‑за бруствера.

Волканов вымахнул из окопа и ящерицей скользнул в ковыль.

Вскоре такой вызов получил по телефону и Берестов.

«Какая еще может быть рекогносцировка», — недовольно подумал Иван и тоже ящерицей пополз к месту вызова.

… Ковыль насквозь прошит лучами только что взошедшего солнца. Берестов в задумчивости мял меж пальцами соломинку.

Где‑то рядом майор Лабазов указывал комбату — два:

— Ваша полоса наступления…

Берестов слушал его и не слушал. Он был весь во власти неба — глубокого, бескрайнего. Из зарослей ковыля ему ничего не видаю, кроме черенка собственной лопатки, воткнутой в изголовье. Иван вырыл себе ячейку для стрельбы лежа и теперь любовался глубиной небесной синевы, да изредка косился на черенок лопатки, открытый всем шальным

пулям и осколкам. Если какая пуля угодит в него, то, чего доброго, щепки могут и глаз выбить.

Иван потянулся к лопатке, свалил ее, снова стал смотреть в небо. Из его тихих и чистых просторов вдруг всплыли воспоминания о первой бомбежке. Это случилось в Котельникове.

То утро выдалось сухим и ярким. Берестов лежал на крыше вагона, думал о Тане. И вдруг гудки: прерывистые, жалобно — тоскливые, словно паровозы заранее кого‑то оплакивали.

Курсантский эшелон стал медленно вытягиваться со станции в поле.

Берестов посмотрел вниз, увидел Лабазова. Мимо бежали куда‑то красноармейцы, белыми голубями мелькали женские платки. Но майор ничего этого не видел. Он строгим взглядом смотрел вдоль эшелона. Ни один курсант не осмелился на виду у него бежать в укрытие: ведь первые бомбы будут нацелены на железнодорожные составы…

Потом рассказывали, что на том месте, где стоял майор Лабазов, пробуравила перрон неразорвавшаяся двухсоткилограммовая бомба. Всего за каких‑нибудь пять секунд до этого майор вскочил на подножку последнего вагона.

Не зря в песне поется: «Смелого пуля боится!

«А этого, — Иван взглянул на Лабазова, — этого даже бомба обошла».

Лабазов лежал на взлобке и поочередно подзывал к себе командиров, проводил рекогносцировку местности, ставил перед ними задачи.

Иван перевернулся на спину и вытянулся на теплой и нежной траве. Малый, казалось бы, пустяк, но было — такое ощущение, будто в детство окунулся.

Справа сельцо Васильевка. Откуда ветерок наносит запах гари. Слева — всхолмленная, пожелтевшая под солнцем степь. В овраге дымят полевые. кухни. Туда стягиваются резервы полка. Ближе — две ветлы смотрят в тихое безмятежное течение реки. Курится над родником парок. Этот родник на переднем крае противника.

И такая запустелая тишина кругом!

В указаниях майора Лабазова все чаще и чаще встречается слово «наступать».

После вчерашней, «спровоцированной» Иваном атаки, немцы так и не решились в свою очередь атаковать курсантов. Соседние части противнику все же удалось потеснить за речку. Чтобы облегчить их положение, курсантскому полку был дан приказ вновь атаковать немцев, но теперь уж не одним батальоном, а всем полком.

Минувшей ночью в тыл противника была направлена усиленная и>уппа разведчиков.

Валентина Левина сама комплектовала разведотряд. Очевидно, по ее предложению вызвали в штабную землянку и Берестова.

— Вам придется немного раскошелиться, — сказал ему майор Лабазов.

— Как это? — Иван огляделся по сторонам.

Землянка была освещена тусклым светом электрической лампочки, запитанной от автомобильного ' аккумулятора.

— Лейтенант Левина решила взять с собой вашего курсанта Бугоркова.

Левина сидела в углу и смотрела на Берестова так, словно не Бугоркова у него просила, а приценивалась к нему самому.

— Бугоркова — в разведку? — удивился Берестов. — Да если немец прижмет его ногтем к земле, от Бугоркова мокрое пятно останется. Не лучше ли — Стахова? Этот, если понадобится, и языка притащит.

Левина усмехнулась:

— В разведке не сила нужна, а ловкость и хитрость.

— Стахову и в ловкости не откажешь, — начал было Берестов, но Лабазов перебил:

— Стахова я знаю. Пришлите Бугоркова!.. — И — Валентине Левиной: — В общем, Бугоркова — в разведку!

Берестов вздохнул.

Тогда Ивана позвали в штаб, чтобы забрать у него Бугоркова. А для чего сегодня вызвали?

— Видите: правее стога — маленькая копешка? — повернулся к нему Лабазов.

Иван приподнялся на локтях.

— На этом участке, между копешкой и стогом, будет возвращаться наша разведка. Ваша задача — поддержать ее в

случае необходимости пулеметным огнем. Только, чур, по своим не стрелять!

Где‑то далеко в небе застучали авиационные пушки. Все посмотрели на восток. Там, в бездонной сини, кружился рой самолетов.

С надсадным ревом гонялись истребители друг за другом. И не разобрать — где наши, где фашисты?

Воздушный бой катился на запад, подпирая небо на своем пути дымными столбами свалившихся на землю горящих самолетов.

Мало кто из летчиков выбрасывался с парашютом.

В бинокль Иван увидел, как наш «миг» наседал на «мессера». «Мессер» выжимал из мотора последние обороты. С неменьшим напряжением звенел мотор и нашего «мига». Расстояние между самолетами быстро сокращалось.

— Да бей же ты его, гада! — не сдержался Берестов.

Он даже вскочил, чтобы громче крикнуть. И, сообразив, что он на виду у противника, оглянулся. Поднялись майор Лабазов, комбат Дерюгин и комбат — два. Офицеры стояли, смотрели в небо. Курсанты высунулись из окопов.

Выползли на бруствер и немцы.

Иван вскользь глянул на черную россыпь фигурок немецких солдат и снова уставился в небо.

«Мессер» свалился на крыло, задымил. Летчик, прорвав белой точкой парашюта черный шлейф дыма, опускался на позиции нашей батареи.

Огонь по летчику открыли немцы.

— Ложись! — резко скомандовал Лабазов.

Немцы тоже нырнули в окопы и бешено застрочили из пулеметов. Несколько огненных трасс потянулись к куполу парашюта.

— По своему лупят! — чуть не задохнулся от ненависти Берестов.

— Спасают, — пояснил капитан Дерюгин. — Геббельс нас каннибалами своим воякам представляет. Вот они и не хотят, чтобы он живым попался, спасают от мученической, так сказать, смерти.

Срезанная пулей мутовка чапыжника царапнула Ивана по щеке. Он отмахнулся от нее, как от мухи:

— Они, сволочи, и в нас шмаляют.

Иван расчехлил свою лопатку и поднял ее над ковылем. Лопатка стала рваться из рук. Иван опустил ее, ахнул: вместо лопатки — дуршлаг.

— Вот это плотность! — подосадовал капитан Дерюгин. — Нелегко нашим разведчикам придется.

Лабазов приник к стереотрубе:

— Однако немало сил они стянули на наш участок. — И перевел взгляд на Берестова: — За это мы должны благодарить вот его. Здорово мы их вчера напугали атакой. — И не понять было, то ли упрекал Берестова, то ли в пример его ставил. — Ну да ничего. Бог даст, и с ними управимся. — Он швырнул в ковыль сломанную тростинку, сказал обращаясь к Берестову: — Разведка будет возвращаться сегодня ночью, между двадцатью тремя — двадцатью четырмя часами…

9

Берестов смотрел на Большую Медведицу. По наклону ее ковша, как учили курсантов в военном училище, он пытался определить время.

— Пора бы уж… — волновался Стахов.

Нет — нет, да и высунется он из‑за бруствера. Вслушивается в ночь, нервничает. Бугорков — его друг…

Вспарывают ночь автоматные очереди, разрывают темень яркие ракеты.

— Боятся немцы ночи, вот и пошумливают, — вполголоса говорит Пров Трофимович.

Где‑то на левом фланге в стрекот коротких автоматных очередей вплелся длинной строчкой пулемет.

— Фрицевский. Частит‑то! На «счастливчика» фугует. На того, кто в рост по степи пойдет… — бубнит Пров Трофимович. — Нешто им жалко патроны. Им вся Европа — арсенал. Вот и швыряются боеприпасами.

Пров Трофимович шуршит полынной подстилкой, перематывает на ноге портянку.

Равнодушно мерцают звезды. Безучастный ко всему, нехотя кланяется ветру татарник.

— Пора разведчикам возвращаться. А их ни слуху ни духу, — шелестит губами Стахов.

Татарник все кланяется, кланяется… То заслонит звезду, то откроет. Тянутся минуты, тянутся…

Немецкий пулемет оборвал свою длинную строчку. Смолкли автоматы. Перестали дырявить небо ракеты. Наступила тишина.

— К чему бы это? — насторожился Стахов.

Кто‑то щелкает затвором — так, на всякий случай.

Иван припадает к брустверу, вслушивается в ночь. Все

оцепенело в тревожном ожидании. Даже ветерок затаился.

Но вот в степи зародился глухой не то стон, не то

хрип.

— Фрицы громкоговоритель настраивают, — догадался Пров Трофимович. — Будут крутить пластинку… Стеньку Разина играть. Спонравнлась им эта песня.

Но вместо песни четко и ясно раздалось откуда‑то сверху:

— Ахтунг! Ахтунг!.. Внимание! Внимание!.. Сейчас перед вами будет говорить ваш солдат Бугорков. Он не хотел зря про. ливать кровь. Он хочет, чтобы и вы не проливали свой кровь.

— Бугорков?! — не поверил Берестов и толкнул Стахова в бок. — Слышишь?

Стахов вытянул шею, словно ему стал тесен воротник. Не ответил.

В репродукторе щелкнуло. Кто‑то кашлянул, прочищая горло, и вдруг — виновато, с запинкой:

— Товарищи… Друзья… Сопротивление бесполезно…

— Не может быть! Это не Бугорков! — простонал Стахов.

— Как же не он? — возразил Подзоров. — Он и есть.

— Я знаю, какими силами располагаете вы… — продолжал голос.

— Уже и не «мы», а «вы», значит, — глухо сказал Подзоров.

Берестов опять толкнул локтем в бок Стахова, как бы спрашивая у него: да Бугорков ли это?

Стахов беспомощно отвернулся.

— У германцев — сила: танки, много орудий, шестиствольные минометы…

— Уже и не немцы даже, а германцы, — подал голос Пров Трофимович.

— Врет, поганец! — возмутился Подзоров и кинулся к пулемету.

По всему фронту защелкали винтовочные выстрелы, откуда‑то с тыла ударила пушка.

Голос Бугоркова стан выше, напряженнее.

— Мой совет: не бейтесь лбом о бронированную стенку!

— Ну и ну! — Берестов был, как во сне.

Зазуммерил телефон.

— Слышал? — раздался в трубке голос майора Лабазова.

Берестов молчал. Каждый чувствовал себя в чем‑то виноватым. Ивану что ответить?.. Тяжело дышал в трубку и майор.

— Так… — наконец сказал он.

И больше — ни слова.

Иван долго держался за телефонную трубку, словно это было звено ускользающей мысли. Вчера Бугорков стоял с винтовкой рядом, за его спиной, делал насечку на ложе — открывал счет убитых врагов. И вот… Он держался за трубку, как утопающий за соломинку. Трубка молчала.

Рассвет разорвало взрывом крупнокалиберного снаряда. Гул накатывался с неба. И долбил, и долбил вздрагивающую в ознобе землю.

Прижавшись к стенке окопа, Иван глянул в серое лицо Стахова и понял, что, может быть, вот здесь, на дне окопа, и — конец. Ни ему, ни Стахову, ни Подзорову, который сидел, опустив голову, будто вслушивался в нутряной гул земли, ни тем парням, что замерли у станкового пулемета, ни тем, кто не успел спрятаться в дот и теперь, прижавшись друг к другу, с опаской смотрели из окопа в закопченное небо — никому им не выбраться отсюда.

Взрыв раскалывает ход сообщения пополам. Над окопом чей‑то испуганный крик.

— Ить дети еще… — с огорчением вздыхает Пров Трофимович.

Уду шливо пахнет серой.

А когда дым рассеивается, парней, что жались друг к другу, уже не было. В окопе остались только'ремень от винтовки, да кусок алюминевой фляги.

Гул взрывов схлынул к тылам, а на передний край накатывался рокот десятков моторов.

— Та — анки! — ахнул Стахов.

— Какой — танки?!.. Хуже. Немцы в психическую атаку двинули, — поправил его Пров Трофимович.

Берестов выглянул из окопа и не поверил глазам.

Немцы шли во весь рост. Одеты во все черное (а может быть это с перепугу так показалось Ивану), с засученными по локоть рукавами, без касок, с развевающимися волосами на ветру, полупьяные, с автоматами на животе. Идут и поливают свинцом впереди себя.

Между ними в цепи — танки. Мрачно — пятнистые, грузные. Степь вздрагивает под их тяжестью. Ползут и лижут небо языками огня.

Иван знал, что такую психическую атаку надо встречать кинжальным пулеметным огнем не далее четырехсот метров, чтобы раньше времени не обнаружить себя, не отдать дот на растерзание вражеской артиллерии.

— Что ж… — Посмотрим — кто кого? — Пров Трофимович неторопливо берет бутылку с зажигательной смесью, взвешивает на ладони.

— Хоть бы одно завалящее ружье противотанковое, — сокрушается Подзоров.

Его пальцы намертво, до синевы в ногтях, сжимают рукоятки пулемета. Он ждет команды. Но Берестов, вцепившись в бруствер, выжидает, прикидывает расстояние до противника.

— Пэтээр бы, — вздохнул Подзоров.

— Сюда б «катюшу» не мешало, — Пров Трофимович потрогал гранату: так ли она стоит, как надо?

Перед танками взметнулись взрывы. Горизонт заволокло дымом, и теперь движение танков можно было угадать лишь по всплескам огней их пушек.

— Длинными очередями — огонь! — командует Берестов. И сам не слышит себя в грохоте разрывов.

Немцы в черном залегли.

Но танки… танки. Вот они уже рядом.

— Огонь! — кричит Берестов. И вдруг, словно обессилев, оглядывается. Ему хочется о что‑нибудь опереться. Он слышит, как Стахов дышит открытым ртом.

Из дыма выныривает танк. Берестов чувствует, как кровь приливает к сердцу. А лицо и руки леденеют. Только бы крепко стоять на ногах! Только бы не дрожали руки!.. Сжимая противотанковую гранату, Иван выпрямился. И тут увидел, как вслед за танком поднялась другая цепь немцев.

Эти немцы были уже в мышиного цвета френчах и в касках. Они, наверное, ночью подползли так близко.

Немцы припугнули русских «черными», а в рукопашную бросили «серых». Это‑то и вывело «иванов» из себя. Они всем полком выпрыгнули из окопов навстречу фрицам.

— В атаку! Вперед!

Над степью раскатисто всплеснулось ошеломляющее

«Ура!»

Теперь попробуй, попытайся остановить русскую пехоту, она заряжена ненавистью и прет напропалую…

Перескакивая через окоп, капитан Дерюгин крикнул Берестову:

— Не вздумай самовольничать! Поддерживай огнем!

«Огнем — в своих?!..» — в недоумении передернул плечами Берестов, и как бы для оправдания своего решения вспомнил наставления лейтенанта Крышки: пулеметы должны двигаться в цепи наступающих или даже впереди!

— За мной! — скомандовал он и ринулся вслед за атакующими.

Немцы опешишь Они не ожидали такой рискованной наглости русских. Кинулись врассыпную.

На их плечах курсантский полк и ворвался в село.

Путешествие в составе вермахта с путеводителем Бе- деккера в кармане: чужие страны, другие женщины… — такая была реклама вербовки в немецкую армию.

Фашисты собирались в Россию, как в интересное путешествие.

… Шли уличные бон. Грозненский курсантский полк выбивал «путешественников» из села Коптинка. Собственно от села остались только печные трубы.

На разбитом окне рухнувшей стены колыхалась занавеска. В уцелевшем углу висела люлька и в ней мертвый ребенок с запекшимся пятном крови на лбу. Под люлькой ощупью ползала слепая струха. На стене — ходики. Время сошло с ума.

В пустом сожженном селе гулял ветер, гремя оборван- ными листами крыш. И в этом скрежете послышался сдавленный, оттого и безмерно — горестный мужской всхлип.

Иван заглянул в пролом двери.

Старик приговаривал над бездыханным телом внучки.

— Страдалица ты моя, — стонал над нею дед.

А страдалице не больше семнадцати. Она лежала с закушенными до крови губами, будто тот неимоверный стыд и боль до сих пор казнят ее.

— Крохотка ты моя, слеза моя… — отыскивал старик для нее самые ласковые слова.

— Всех сейчас перестреляю… — захлебнулся в гневе Подзоров.

Иван оглянулся и не узнал своего помкомвзвода, так было перекошено в святой ненависти его лицо.

Скреготнув зубами, Подзоров зло процедил:

— Уж я им покажу кузькину мать!

И по — медвежьи грузно перевалился через останки

стены.

Иван легко перескочил вслед за ним.

— Где они?

Высокий, тяжеловатый в походке Подзоров, от перехватившего горло гнева, слова не мог вымолвить. Саженными шагами пересек улицу, наконец сказал:

— Вон, белый флаг выставили… Ишь, как пекутся о своих жизнях… А их там, раненых в подвале, с роту наберется… Они мне за все ответят!

И вскинул автомат наизготовку.

— В белый флаг?!.. Тем более — в лежачих?!.. — остудил Иван пыл Подзорова.

— Не мешай, лейтенант!

— Отставить! — резко скомандовал ему Берестов и встал поперек дороги.

Подзоров набычился, сердито засопел. Наконец нашелся:

— А как же комиссар соседнего полка Берт только за то, что они убили его ординарца, весь немецкий госпиталь приказ расстрелять.

— Ты видел?

— Говорили.

— На войне ни «слышал», ни «говорили» — не в счет. Есть только — «видел», — чеканно отрубил Берестов.

— Но фашисты никогда наши госпитали не миловали, — не сдавался Подзоров. — А мы?..

— То — фашисты!.. А мы — русские. Русские в белый флаг никогда не стреляли…

К вечеру был дан приказ: «Ночью отойти на прежние позиции!»

— И правильно, — одобрил такое решение Пров Трофимович. — Танки Гудериана с нами шутить не станут. А там все‑таки ров…

10

На этот раз утро началось без психической атаки. Видимо, немцы поняли, что этим «иванов» не застращать. И они придумали более мерзостную пакость.

Двум курсантам, захваченным «языками», фашисты отпилили ножовкой кисти рук, связали проволокой локти за спиной. На шею повесили таблички с надписью: «Красных юнкеров в плен мы не берем», И отпустили: мол, идите, покажитесь своим… __

Об этом рассказал старшина Назаренко. Его прислал лейтенант Крышка, узнать в чем еще нуждается взвод лейтенанта Берестова.

— В злости, — недовольно буркнул Подзоров.

Он все еще не мог простить своему командиру за то, что тот не дал ему расправиться с немцами.

Берестов не успел огрызнуться, как в окоп спрыгнул капитан Дерюгин.

— Как вы тут?

— Мы‑то — что… А вот «красных юнкеров» жалко, — сказал Берестов.

Дерюгин строго зыркнул на старшину Назаренко:

— На немцев работаешь?.. Панику сеешь?..

— Наоборот, злости добавил, — вступился за Назаренко Берестов. И примиряюще — Подзорову: — Выходит зря я не дал тебе переколошматить их.

— Ладно. Не время выяснять взаимоотношения, — по- мягчал сердцем Дерюгин и пригласил Ивана наверх.

Отползли в кусты полыни.

После артиллерийской ночи — полк отходил на свои позиции под огнем противника, — Иван упал навзничь, расправил усталые плечи, глянул в небо. Ему захотелось захлебнуться этой ясной, чистой синью, раствориться в ней, стать облачком, гонимым ветром.

— Немец готовится завтра взять реванш, — приземлил Берестова Дерюгин. — Подтягивает такие силы на наш участок, что нам не сдобровать. Так что учти. Ни шагу назад!

Берестов молчал. Его не надо об этом предупреждать. Он со своим взводом не только с места не сдвинется, а еще и покажет немцам, где раки зимуют, за все с ними расплатится.

Долго молчал и Дерюгин, тоже глядя в синь неба. И вдруг спросил:

— Ты так и не получил письма от Тани?

Берестов приподнялся на локоть, озадаченно посмотрел на Дерюгина: откуда он об этом знает? Курсанты — другое дело. Они вместе с Иваном тяжко переживали молчание Тани. Но Дерюгин?..

Недалеко разорвался снаряд.

Немцы не стали ждать до завтрашнего утра. Решили начать сегодня.

Земля вздрогнула от лавины взрывов.

Берестов поспешно юркнул в окоп. Дерюгин кинулся к своему КП.

«Успеет ли?» — озабоченно подумал о нем Берестов и огляделся. Заметил, как в глазах Прова Трофимовича заметался страх. И было отчего.

Немцы слишком уж близко укладывали снаряды вокруг дота. Пристреливались.

Но дот — не окоп, не сменишь.

Пытаясь успокоить Прова Трофимовича, Берестов сказал:

— Лить бы в амбразуру снаряд не угодил.

Пров Трофимович промолчал. Вел себя так, будто вокруг него никого не было. Берестов тоже почувствовал ледяной холодок одиночества и острую сосущую сердце тоску.

Смерть плясала рядом, на бруствере. Опасность встретиться с ней была так велика, что уже не думалось о ней. Но она упорно напоминала о себе. Чуть ли не у самого плеча вонзился в стену окопа осколок, другой — влетел в пролитую из пробитой фляги лужицу, «зашкварчал», как блин в масле.

Вдруг грохнуло так, что показалось будто земля встала на четвереньки, а дот на дыбы.

Но самое страшное было для Берестова не в том, что земля ходила ходуном и подпрыгивала, как телега на кочках, а в том, что, когда он дотронулся до руки Подзорова, рука эта была холодной, как лед и не ответила…

— Танки рядом! — в истерическом испуге донесся из дота голос Стахова.

Иван выглянул.

Танки шли вплотную за валом артиллерийского огня.

Берестов схватил гранату. Куда и страх его девался. Он почувствовал ответственность за курсантов, за дот, за исход боя. Он командир. Напружинился, готовый ринуться навстречу танку.

— Не торопись, товарищ лейтенант, — остановил его Пров Трофимович. — Временем — в гору, а когда и в норку неплохо спрятаться. Терпение дает умение.

Ивана поразило спокойствие Прова Трофимовича, неторопливо расчетливые движения крепких его мужицких рук, то, как спокойно расставлял он в нише бутылки с зажигательной смесью.

— Но ведь танк — вот же он!.. — начал было Берестов и

замер.

— Сволочь и сюда уже прет…

Это голос уже не Прова Трофимовича и не Стахова, а какого‑то незнакомого Берестову сержанта. Тот, кажется, только что спрыгнул в окоп.

В руках сержанта ручной пулемет. Он водружает его сошками на бруствер.

Вслед за сержантом в окоп спрыгнули два красноармейца.

— Вот этот же танк как крутанет, так наш окоп и сплющился!

— Я еле успел выскочить…

Перебивая друг друга, они оправдываются перед Берестовым. Руки их дрожат. На бледных лицах все еще синеет пережитый страх. Бойцы стоят перед Берестовым навытяжку, готовые исполнить любое его приказание, лишь бы только он не счел их трусами.

— Диск! — выкрикнул сержант.

Один из бойцов засуетился, выхватил из притороченной к поясу сумки пулеметный диск, подал его сержанту. Но сержант уже мотал рукой, словно нечаянно прикоснулся к раскаленной плите. Капли крови кропили все вокруг. Пуля угодила в правую кисть.

Берестов поднял соскользнувший на дно окопа пулемет, вставил диск.

— Танк на нас прет! — крикнул Стахов и, схватив гранату, подался навстречу грохочущей металлической глыбине.

— Куда? — успел ухватить его за штанину Пров Трофимович. — Умереть — не в помирушки играть. Вот так надо!

Пров Трофимович присел на дно окопа. Берестов и Стахов еле успели убрать головы из‑под гусениц.

Танк перевалил через окоп, оставив после себя запах горячего металла и выхлопных газов. Пров Трофимович бросил вслед бутылку с зажигательной смесью.

Огонь струйками скатился с башни на броню корпуса, заплясал над мотором. И вот уже весь танк вспыхнул мрачно — багровым костром.

— Вот так надо, — повторил Пров Трофимович. — С кормы он лучше горит.

— С кормы мы тоже можем сгореть, — сказал сержант, с тревогой вглядываясь в тыл наших позиций. Его оспинки на лице сделались фиолетовыми. Поддерживая на отлете раненую руку, сержант завороженно смотрел сквозь полосу черного дыма, валившего от подожженного танка, и беззвучно зевал, пытаясь что‑то крикнуть.

— Окружены! — выдохнул наконец он.

В Берестова будто кто кипятком плеснул. Он выхватил из кобуры пистолет.

— Паниковать?!

Сержант не шелохнулся, только теснее прижал к груди окровавленную руку. В его рыжих глазах был укор: не веришь — взгляни сам!

Берестов высунулся из окопа. Сквозь лоскуты пламени он увидел силуэты вражеских солдат.

— Танкисты спасаются… Бегут!

— В тапках по полтора десятка не бывает, — возразил сержант.

Берестов уже и сам видел: автоматчики охватывают дот с двух сторон.

Выгребая из противотанкового рва, на дот ползли два стальных чудища. Тяжело покачиваясь, танки лизали небо острыми, как змеиные жала, языками ослепительного пламени. Утреннее небо казалось не синим, а седым.

«Впереди — танки, сзади — автоматчики…» — сжалось сердце Берестова. Как быть? Возможность проскочить в тыл к своим еще оставалась.

— Тактическое отступление — это ж не бегство, — как бы между прочим сказал сержант. И с опаской глянул на пистолет Берестова.

К телефону — бесполезно… Связь оборвана при артналете. Что, что предпринять? Мысль Берестова работала лихорадочно.

— И потом в живых же больше проку, — сказал сержант.

— Чтоб не только до Волги, а до Урала фашисты докатились? — не сдержался Берестов, — Какой же в том прок?

— Я ведь не за себя… — обиженно начал сержант. Но Берестов опять его оборвал:

— Мы все не за себя. За Родину.

— Вот — вот, так и держи свои глаза буравцем, — поддержал Берестова Пров Трофимович.

Он вдруг умолк, не в силах оторвать взгляд от шевелящегося бурьяна.

Маскируясь в дыму, стелющемся от танка, ползли на дог десятка полтора вражеских солдат. Из бурьяна выглядывали их рыжие ранцы.

Берестов схватил ручной пулемет, перекинул его с бруствера на тыльный край окопа, нажал на спусковой крючок. В прорезь прицела увидел полет трассирующих пуль.

Фашисты замерли, вжались в землю.

Пулями теперь их не срезать. Гранатами — не достать.

— Разрешите! — сержант схватил левой рукой гранату — раненая правая рука подвешена к шее. Зубами выдернул чеку и, не ожидая ответа лейтенанта, выскочил из окопа. Вслед за ним кинулись врукопашную не только подчиненные сержанту два бойца, что пришли вместе с ним, но и человек пять курсантов. Иван тоже хотел было броситься им на помощь.

Но — танки.

И вдруг эти танки повернули на соседний дот лейтенанта Николая Волканова.

— Что это они?..

Берестов даже рот открыл от удивления, не зная: то ли радоваться ему, то ли сокрушаться, что не он подожжет их.

— Сдрейфили, гады. Увидели, какая участь ждет их у нас, вот и сдрейфили, — удовлетворенно сказал Пров Трофимович, устанавливая на прежнее место бутылку с «КС».

«Два танка на один дот?.. — озабоченно подумал Берестов. — Справится ли с ними Николай?.. Этот восемнадцатилетний парень?»

Будто Берестову было больше.

… Лейтенант Николай Волканов высунулся из окопа. В небе немилосердно палило августовское солнце. По степи вперемешку с пороховым дымом и всплесками огня танковых орудий, словно вода, волнами плескалось марево. Сухим, как наждак, языком юноша облизнул потрескавшиеся губы. Три дня ни росинки в о, рту. И вдруг Беркович целую флягу воды принес. Николай хлебнул, второго глотка сделать не успел. Танки, что сунулись на соседа, вдруг двинули на их окоп.

— Решили, что им здесь будет слаще, — оскорбился Николай. — Ну, сволочи! Я вот вам… — выругался он и, схватив в одну руку гранату, в другую — бутылку с зажигательной смесью «КС», кинулся навстречу.

— Что ты делаешь?! Убьют, а как же мы… — только и успел крикнуть Беркович.

Вражеская пуля разбила в руках Николая бутылку с «КС», но это его не остановило. Горящим факелом он бросился вместе с гранатой под танк.

Лейтенант Берестов все это видел со своего наблюдательного пункта и, чтобы осадить бежавшую за вражеским танком пехоту, вскочил во весь рост на бруствер, скомандовал:

— За мной! Смерти нет, ребята!..

Ринулся вперед и упал, подкошенный взрывом мины.

Он увидел, как в двух шагах справа, взметнулся клуб дыма, вырос всплеск красного огня. Взрыва Иван не слышал, только ощутил, как обожгло бедро. Будто кто ударил по боку раскаленным куском рельса. На какое‑то мгновение он увидел перед собой лицо матери…

«Мама!" — позвал он.

Мрак и глухая немота поглотили его.

Пришел в себя. Попытался подняться, и не мог. Правое бедро разворотило. Стахов стащил Берестова в окоп.

Потом в полузабытье слышал, как кто‑то сказал:

— Идите проститесь с ротным Крышко. Пуля разорвала.

Берестов вспомнил о старшине Назаренко. Где он сейчас? Жив ли? Крышко уже нет. Да и курсантов Шафороста и Болгарчука тоже нет. Вражеский снаряд разыскал их прямо в доте. Расколов пулеметный щит пополам, он взрывом отбросил курсантов к бронированной стенке. А Василий Тищенко, Дубровский, Михаил Войтов, Кромин, Рафик Кос- таньян… — где они?..

В Грозненском отдельном курсантском полку было 2345 человек.

Полк ни на шаг не отступил.

Полковника Сытннкова немцы растерли гусеницей танка. Его жену, капитана медицинской службы подняли на штыки. Комиссара Горюнова расстреляли.

Нет и Николая Волканова.

«И зачем он только выскочил?.. — пожалел его Иван. — А он, Берестов, тоже мог же отсечь пехоту пулеметным огнем…»

«Литература начинается там, где кончается трезвость ума и начинаются чувства, переживания… — как‑то сказал Волканов. — А бой, как и литература, тоже искусство…»

«Николая Волканова нет, а его слова остались," — с каким‑то облегченным умиротворением подумал Иван и провалился в забытьё.

Пришел в себя и не понял: почему он в степи, на ковыле?

Наверное кто‑то тащил его в тыл. Неужто Люба?

Любовь Кучма — блондинка с серо — голубыми глазами, мягкая душой пятнадцатилетняя девчонка. Где и откуда она появилась в училище, никто не знал. Но все называли Любу дочерью полка. Хотя и величали ее как взрослую — Любовь Павловна.

«Но Люба не могла его тащить, — вспомнил Иван. — Ведь она тоже была ранена. Хотя…»

Она и раненая кричала из воронки, куда успела перетащить курсанта с оторванной рукой: «Ребята, кто ранен, ползите ко мне. Я не могу к вам… У меня обе ноги прошиты пулями…»

Иван тяжело оторвал от земли забинтованную голову. Огляделся. Вокруг — не единой живой души. Одни трупы немецких и русских солдат. Вся степь усеяна трупами и среди них маячит на горизонте грустный мирный комбайн. «Не та жатва, не те снопы! Не тот урожай, не та страда».

Слева — немецкий танк. У его борта склонился фриц. Он как бы собирался стянуть разорванную гусеницу. Иван даже вздрогнул от такой неожиданности.

Но и танк, и немец были мертвы. Из‑под гусеницы выглядывала голова русского солдата с высунутым языком. Чуть дальше — ятрышник. Уцелел же! Стоит, как пшеничный стебель с пурпурным, словно облитым кровью, колоском. Стоит, как огрех на косовице.

Иван смотрел на все это: на трупы, на расплющенное тело солдата, на скрюченного с разорванным животом курсанта, как на нарисованное художником мертвое полотно. Это было настолько невероятно, что уже не воспринималось человеческими чувствами.

Есть какой‑то момент утомления, когда человеку становится все равно. Бомбят? Пусть бомбят. Огневой налет артиллерии? Ах, пусть…

Высоко в синеве режут клином небо журавли, а над ними, еще выше, точно также треугольником, летят бомбардировщики. Обе стаи, не мешая друг другу, расходятся в стороны.

— Пи — иить! — стонет Иван и ползет в поисках фляги с водой. Дотягивается до мертвого сержанта. Возле него сумка, из которой выпали письма. Потрогал висевшую у него на поясе фляжку. Она была пустой. Иван в изнеможении повалился на спину, отчаянно завыл:

— Пии — и-иить!..

Между' небом и землей, растертой гусеницами танков, высел на серебряной нитке жаворонок. Трель его, трепещущая, живая вещала о торжестве жизни. Раненый среди мертвых слушал его песню и, казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка…

Весь курсантский полк ушел в вечность, но — не в забытье.

… В селе Васильевка на фронтоне Дворца культуры — мемориальная доска. На ней золотом высечено:

«Здесь стоял насмерть отдельный Грозненский курсантский полк».

Защитники Сталинграда дрались там, где, казалось, драться было невозможно, стояли так, как не стоял, пожалуй, никто.

О них потом сложили песню:

Есть на Волге утес,

Тот утес Сталинградом зовется…

При пленении Паулюса Шумилов спросил:

— Какие мотивы послужили к сдаче оружия сейчас?

На что Паулюс убито ответил:

— Мы не сложили оружия, мы выдохлись, дальше драться не могли.

Писатель Жан Ришар Блок в обращении по московкому радио к соотечественникам с нескрываемой радостью сообщал:

«Слушайте, парижане! Первых трех дивизий, которые вторглись в Париж в июне 1940 года, этих трех дивизий — 100–й легкопехотной, 113 и 285 — пехотных — не существует больше! Они уничтожены под Сталинградом, русские отомстили за Париж. Русские отомстили за Францию!»