Окопники

Родился 10 апреля 1920 года в станице Тацинской Ростовской области.

После окончания Краснодарского военного авиационного училища в конце 1940 года направляется в бомбардировочный полк.

С первого дня войны в качестве штурмана самолета участвует в боевых действиях на Юго — Западном фронте и Северном флоте, куда полк в 1942 г. был переброшен для охраны конвоев союзников. Затем с 1944 г. до конца войны в должности штурмана авиаэскадрнльи перегоняет самолеты с сибирских и закавказских аэродромов в действующие боевые полки Балтийского и Северного флотов.

Награжден тремя орденами и тринадцатью медалями. Уволен в запас в звании майора с Дальнего Востока, где служил старшим штурманом наведения истребительной авиации ПВО.

Тяга к поэтическому творчеству проявилась рано. В 1936 году в газете «Армавирская коммуна» было напечатано первое стихотворение восьмиклассника Кронида Обойщикова. Но начало творческой биографии поэта относится к послевоенным годам, когда К. Обойщиков стал печататься в армейских и флотских газетах, в журналах «Знамя», «Советский воин», «Дальний Восток», «Эстония».

В 1951 году К. Обойщиков был делегатом от Балтийского флота на 2–ом Всесоюзном совещании молодых писателей.

В 1963 году в Краснодаре вышел первый сборник стихов «Тревожное счастье», а всего — четырнадцать, пять из которых — для детей. Один из авторов и составителей книг о Героях Советского Союза, двух оперетт и многих песен. Лауреат премии кубанского комсомола им. И. Островского — 1985 год. Член Союза писателей с 1968 года.

БОЙ ПОД КУЩЕВСКОЙ И ШКУРИНСКОЙ

ТОВАРИЩИ ВЕЛИКИЕ МОИ

НОРД — ОСТ

ПЕХОТА

* * *

ПОМНИМ МЫ…

«КРАСНО — КОРИЧНЕВЫЕ»

* * *

ЭСКАДРИЛЬЯ «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»

Командиром был усатый майор с украинской фамилией, оканчивающейся на «ко», — то ли Кузьмейко, то ли Кондратенко. Он был из плеяды чкаловских асов, бесстрашных и отчаянных, навеки влюбленных в небо и ставящих жен рядом, но после авиации.

По аэродрому он ходил по — хозяйски уверенно, поверх его кожаного реглана крест — накрест висели планшет и какой‑то парабеллум в деревянной кобуре, на груди болтался тяжелый «цейсовский» бинокль, за широким ремнем торчала ракетница. Вид у него был романтико — партизанский. Рассказывали, что во время боев на Халхин — Голе он однажды по тревоге выбежал из казармы в нательном белье, взлетел на своем тупоносом ястребке раньше других и завалил два японских самолета.

В разговоре со всеми, кроме командира дивизии, он называл свою эскадрилью «чертовой дюжиной». Да и на самом деле, его парни дрались, как черти. Все они, исключая более старшего командира, были молодыми и неженатыми. Крылатые сынки понимали батьку с полуслова или просто по набору авиационных жестов.

Когда оперативный дежурный звал майора к телефону, он, уже почти сорокалетний, бежал прытко и сноровисто, зычным голосом кричал в трубку:

— Командир «чертовой дюжины» слушает!..

Если это посты визуального наблюдения (ВНОС) сообщали место и курс самолетов противника, он кричал своим орлам дежурной пары:

— Колька! Петька!

При этом он крутил над головой рукой, дескать, запускай моторы, другой рукой показывал, где находится противник и курс его полета, пальцами объявлял высоту и уже через минуту — другую его отчаянные сорви — головы прямо со стоянки взлетали парой.

Командиру «чертовой дюжины» прощалось многое, он и его хлопцы задания всегда выполняли отлично, а своих потерь не имели. К августу сорок первого года у них погиб

только один лейтенант на второй день войны. Я был очевидцем этого трагического эпизода.

Немецкие «хейнкели» пришли повторно бомбить железнодорожную станцию Котовск, где грузились в поезд женщины с детьми. Наше летное поле находилось в семи километрах от станции, и мы слышали глухие взрывы.

Вторая группа бомбардировщиков пришла через час. Когда подали сигнал на взлет дежурной пары, один из летчиков, бросив недокуренную папиросу, тихо сказал нам:

— Прощайте, ребята! Посадки не будет.

Мы видели, как подпрыгивая на выбоинах колхозного поля, взлетали два истребителя и направились к «хейнкелям». Они шли цепочкой на малой высоте, и их тяжелый прерывистый гул моторов взвинчивал наши нервы.

Вдруг мы увидели, как один из «ишачков» круто развернулся и пошел прямо в лоб ведущему бомбардировщику. Оба самолета рухнули на границе аэродрома, вспыхнув гигантским факелом.

Я часто жалею, что не вел тогда никаких дневников, не записывал фамилий боевых товарищей.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СЫНА

Однажды после встречи с группой учителей Краснодара, когда я уже собирался уходить, подошла ко мне молодая женщина и, вероятно, не надеясь на положительный ответ, застенчиво спросила:

— Вы рассказывали, что встретили войну на Украине, в городе Котовске. Случайно не знали моего родственника — летчика Фоменко?

— Васю? Василия Фоменко? — пдэеспросил я, чувствуя, как заколотилось сердце. — Ведь это… это же мой командир, на одном самолете летали в сорок первом!

Женщина изумленно и радостно заулыбалась:

— Что вы говорите?! Неужели это правда? О, как будет рада его мать! Она живет в Майкопе. А его сын Виталий

— инженер в Таганроге. Мать все время вспоминает Васю… Как ей хочется услышать, каким сын был на войне!

— Разве Вася погиб? Я ведь с ним расстался в конце сорок первого.

— Да… Матери и жене пришли похоронки.

Учительница Инна Васильевна Буланова дала мне

адрес Агриппины Ивановны Фоменко, и уже через несколько дней я был в Майкопе, у матери моего боевого друга.

Все, что я знал о нем, я несвязно, очень волнуясь, рассказал плачущей Агриппине Ивановне, а потом решил записать этот рассказ. Рассказ для его матери и для его сына. И для всех, кто видит солнце и ходит по цветущей земле.

* * *

Летать с младшим лейтенантом Василием Фоменко я начал после гибели его штурмана, высокого и красивого украинца. В самолете обнаружили всего две пулевые пробоины в верхней части штурманской остекленной кабины, и будь он ниже ростом на каких‑нибудь пять сантиметров — смерть пролетела бы мимо.

Все любилн веселого лейтенанта, умевшего собрать вокруг себя слушателей, уже заранее улыбавшихся в ожидании очередного розыгрыша. Мы хохотали друг над другом, нисколько не обижаясь, поддаваясь обаянию молодости и силы, которое он излучал. Теперь его большое тело в синем комбинизоне бессильно лежало на остывающей вечерней земле. Еще полчаса тому назад лейтенант жил, думал, отстреливался от наседавших «мессеров»… Да и сейчас ничто не напоминало о смерти, только на белом летном подшлемнике свежо, как роза, алело кровяное пятно.

Василий Фоменко, бледный, осунувшийся, нервно покусывал пожелтевшую на знойных ветрах травинку и глядел на это пятно остановившимися глазами. Казалось, он был безучастен ко всему происшедшему, а он плакал — бесслезно и беззвучно, плакал всем своим существом. Когда уже нельзя было сдержать немое отчаяние, он торопливо ушел в лесополосу, и оттуда долетел до нас сдавленный стон командира.

На следующий день, когда я пришел на стоянку и отрапортовал Фоменко, он только молча пожал руку и отошел в сторону. Механик самолета Звягинцев крупно вывел красками на борту: «За Васю Филиппова» и наносил в этот момент три восклицательных знака, очень напоминающих бомбы. Оружейник со странной фамилией Любочка, худенький, действительно похожий на девочку, поставил на землю ведерко с краской и по — уставному ответил: «Здравия желаю, товарищ младший лейтенант!».

Это был экипаж самолета, с которым мне предстояло делить радости и неудачи фронтовой жизни, заменив убитого штурмана.

Самолет Су-2 был по тем временам хорошей скоростной машиной, со своими достоинствами и недостатками, мог выполнять сложные задачи по уничтожению наземных целей. Если приходилось экипажу принимать воздушный бой, то чаще всего погибали от огня «мессершмитов» именно штурманы. Их кабины не имели вначале броневой защиты. Впоследствии и в задней, штурманской кабине стали устанавливать три стальные плиты, предохраняющие от пуль и осколков снарядов.

Хвостовой номер нашего самолета был 7. Как‑то Вася сказал мне:

— Надо же, как я верил в семерку, думал, счастливой окажется! Ведь это особое число: семь дней в неделе, семь чудес света, семь раз отмерь, на седьмом небе…

— Седьмая вода на киселе, семь нянек, — добавил я.

— Да. Святое число… Вот только Васю не сохранило.

Первый боевой вылет с Васей Фоменко мы

совершили в район Киева. В бомболкжах висели зажигательные бомбы: ставилась задача поджечь лес, в котором скопились вражеские войска. Через несколько минут полета в голубой дымке стала просматриваться широкая полоса Днепра. Шесть наших самолетов шли двумя звеньями, в правом пеленге, изредка проваливаясь и снова восстанавливая строй.

День зарождался чистый и прозрачный. Позади нас всходило какое‑то очень мирное, незадымленное солнце, и тревожное напряжение, которое охватило меня еще там, на аэродроме, перед самым вылетом постепенно и незаметно уплыло.

Я нажал кнопку внутреннего переговорного устройства, желая сообщить командиру, что впереди Днепр, и, понимая, что он сам это знает, продекламировал:

— Чуден Днепр при тихой погоде…

И тут же услышал в наушниках строгий голос летчика:

— Отставить лирику! Подходим к линии фронта. Следи за воздухом! Бомбы будешь бросать по ведущему…

Когда на подходе к цепи у самолетов открылись створки бомболюков, немцы открыли яростный зенитный огонь. Яркие трассы «эрликонов» потянулись к нам, выискивая свою жертву. Со всех сторон окружили рваные дымные облачка со зловещими огненными вспышками. Машину подбросило, в кабине запахло гарью…

Цель — небольшой лесной массив — была уже почти под нами, от ведущего самолета начали отделяться бомбы. Нажал на кнопку электросбрасывателя и я. Шесть болванок, начиненных термитом, полетели вниз. Не успел я отметить их падение, как наш самолет резко накренился влево и стремительно пошел к земле. Откровенно говоря, я испугался, что летчик ранен или убит, но в этот момент услышал, как заработали крыльевые пулеметы, одновременно раздался в наушниках оглушительный крик Фоменко:

— Получайте, гады! За Родину! За Васю Филиппова!

Потом я к этому привык. Так он делал всегда, когда

после бомбометания мы еще и штурмовали цели.

Летал младший лейтенант Фоменко самоотверженно. Он боялся пропустить хотя бы один вылет, просил командира эскадрильи посылать его на боевое задание ежедневно.

Однажды перед вылетом обнаружилась неисправность мотора. Старшина Звягинцев с гаечным ключем в руках колдовал под открытым капотом. Фоменко нервно торопил его, прикрикивал:

— Ну что ты еле чешешься? Задание сорвешь!

Бойцы аэродромного обслуживания уже растаскивали переносные маскировочные снопы пшеницы, освобождая полосу для взлета. К ней один за другим поспешно рулили закамуфлированные самолеты и с ходу поднимались в воздух.

Мы взлетели, когда группа скрылась из виду и когда уже можно было не взлетать, сославшись на непредвиденную задержку. Но Фоменко решил лететь. Опасаясь, что с КП последует запрет, он, не запрашивая взлета, прямо со стоянки стал набирать скорость. За этот взлет мы от командира полка получили выговор, а от наземного командования — благодарносгь, так как одни мы точно отбомбились по танкам, а группа, не найдя их, сбросила бомбы на запасную цель.

Наш авиационный полк действовал с небольшой площадки недалеко от города Прилуки, а на аэродроме Яготин, ближе к линии фронта, стояла наша эскадрилья. Фашистские летчики вскоре обнаружили ее и стали ежедневно бомбить и обстреливать. Тогда командование перебросило эскадрилью на другую площадку, а в Яготине было решено создать ложный аэродром. С этой целью на местной мебельной фабрике заказали макеты самолетов, которые фашистские летчики продолжали методически и настойчиво обстреливать.

На аэродроме находился только один настоящий самолет, сильно поврежденный и оставленный там для ремонта. Этот самолет нам с Фоменко приказали перегнать в Прилуки.

Мы приехали под вечер и попросились на ночевку в одну хату. Хозяин сидел за столом перед бутылью медовухи, растерянный и взлохмаченный. Он налил и нам и сказал с какой‑то обреченной убежденностью:

— Пейте, сынки, все равно усэ пропало! И Россия и Украина… Уси положим головы…

— Зря вы, батя, так… Никогда и никто не победит нас, советских людей! Зря так говорите, — тихо сказал Фоменко.

— Може, и зря, — согласился старик. — Тилькн шо ж вы на Урал наступаете, а не на Берлин?

— Ничего… Оправимся и назад погоним.

— Це ж какими шишами? Вин прэ и прэ… Его литаки ходят, а наших немае… Ни, усэ пропало, сынки, — повторил старик и заплакал.

В то трудное лето сорок первого года многие, ошеломленные неожиданным ударом и позором отступления, приходили в отчаяние, теряли всякую надежду, но Фоменко еще крепче, еще неистовее верил в нашу победу.

На следующий день, провожая нас, комендант ложного аэродрома, худой, болезненный лейтенант, говорил:

— Передайте, пожалуйста, начальству, пусть меня забирают отсюда. Сил моих нет, каждый день ремонтирую, а они, сволочи, опять бьют мои «самолетики». Вы и за меня на фрицев хоть парочку бомб сбросьте, — просил он, пожимая на прощанье руки.

На маршруте неизвестно откуда на нас свалился «мессер», возможно оторвался от какой‑то патрулирующей группы, чтобы полакомиться добрым куском — одиночным бомбардировщиком. Мы его проморгали и обнаружили только тогда, когда он с первой же атаки вырвал снарядом кусок элерона и сделал рваную дыру в левой плоскости. На нас продолжали лететь огненные трассы. Я скомандовал Василию: «Отворот влево!» — и из своего ШКАСа обрушил такую же огненную плеть на «худого», как называли на фронте Ме-109. Он сделал резкий разворот и зашел снова в атаку. Вася Фоменко отворачивал машину влево и вправо, сбивая «фрица» с прицела, и, прижавшись к земле, на полных газах шел на восток. В довершение всех бед у меня отказал пулемет, я безуспешно пытался его перезарядить. Как говорится, хватаясь за последнюю соломинку, я выстрелил в приближающийся истребитель из ракетницы. Красный безопасный шарик полетел в сторону «мессера», и он круто взмыл вверх, а потом со снижением подошел к нам, пристроился, уравняв скорость. Мы с Василием отчетливо увидели лицо фашистского пилота, худощавое и хищное.

Я торопливо стал расстегивать кобуру пистолета так близко был враг, а Василий Фоменко с ненавистью и ожесточением погрозил ему кулаком и крепко, по — русски, выругался.

К нашему удивлению, летчик кивнул нам головой, покачал крыльями самолета и, мелькнув черно — желтыми крестами, развернулся в обратный путь.

— Понял, гад, что я на таран пошел бы, — угрюмо сказал Фоменко.

В полку долго смеялись, обсуждая этот эпизод.

— Может, вы немецкого антифашиста встретили в небе?

— Хорош антифашист, если из самолета решето сделал…

Больше всех старался мастер подначек лейтенант Кравченко.

— Товарищи, минуточку… Дело было так, — говорил он с наигранной серьезностью. — Вначале «худого» испугался Фоменко. Я сам слышал на КП, как он передавал ему по радио: «Товарищ Мессершмит, товарищ Мессершмитт, я летчик Фоменко, прошу не сбивать: у меня жена и двое детей… Перехожу на прием!»

— Вот и брехун ты, жена есть, а детей нема — капуста в огороде не выросла, — отшучивался Василий.

— А потом, — гримасничая, продолжал Кравченко, — Вася видит, что фриц не сознательный, и помахал ему кулаком. Геноссе Фоменко, — повернулся он к Васе, покажите публике свой кулачок…

Василий, улыбаясь, подносил кулак к носу лейтенанта:

— Бачишь?

— Все видите? А фриц еще и слова приветственные от Васи услышал… Испугался, конечно…

— Что же вы ему сказали, товарищ командир? — допытывался Любочка.

— А вот это девочкам, которые еще не замужние, знать не рекомедуется, — назидательно говорил Кравченко и хлопал оружейника по плечу..

Дни стояли знойные, тяжелые. Задыхаясь пылью военных дорог, перезревшая пшеница осыпалась на сухую, потрескавшуюся землю. Кое — где крестьяне убирали ее вручную, косили, жали серпами, горестно вздыхая и глядя с опаской в небо, наполненное чужим и страшным гулом.

Все правобережье Днепра было уже у захватчиков. Стоял только Киев, окружив себя сетью оборонительных сооружений, держася., как воин, у которого не было пути назад.

Танковые дивизии фельдмаршала Клейста, не овладев им с ходу, растеклись влево и вправо. На много километров южнее и севернее столицы Украины противник начал наводить понтонные мосты, чтобы дивизиям сомкнуться где‑то на левобережье и взять город в огромные железные клещи.

Наш полк, ежедневно тающий, помогал артиллеристам разрушать строящиеся переправы. Над ними постоянно барражировали пары «мессеров», и часто встреча с ними заканчивалась для кого‑то трагически.

Фоменко весь высох, почернел, только серые глаза его блестели сухо и недобро. Однажды его вызвал командир эскадрильи капитан Львов.

— Вот что, Фоменко, — сказал он, — передышка тебе нужна, что‑то ты мне не нравишься.

— А я не девка, чтобы нравиться, — ответил Василий.

— То‑то и оно, что не девка… Даю вам три дня отдыха, сходите со штурманом в Миргород, проветритесь, с девчатами познакомьтесь.

— У меня жена есть.

— А я тебя и не заставляю ей изменять. Потанцуете — и все, точка. Да и письма напиши жене и родителям.

— Я еще за Васю Филиппова с фашистами не рассчитался.

— Успеешь. Война завтра не кончится. Короче — выполняй приказ.

Венулся Фоменко мрачноватый. Натянуто улыбаясь, сказал:

— Собирайся, в порядок себя приведи, в Миргород пойдем…

— Это зачем? — удивился я.

— Приказано с девчатами пообниматься…

От села Петривцы, где мы тогда базировались, до Миргорода было километров семь, и мы отправились туда пешком. По дороге Василий рассказал о себе. Родился он в 1920 году в селе Гусиха, под Саратовом. В детстве чем только не увлекался: и в футбол играл, и приемники мастерил, и фотографировать научился. Одаривал всех сельчан — никому не отказывал карточку сделать. Когда семья переехала жить на Кубань, в станицу Пашковскую, Василий Фоменко еще учился в школе. А потом окончил Таганрогское училище летчиков…

Всю свою биографию мой командир рассказал мне за две минуты — жизнь только начиналась, ничего еще в ней не произошло примечательного, так он считал. Зато долго говорил об отце и матери, страшно гордясь, что Трофим Иванович служил у Чапаева, что сам Василий Иванович останавливался у них дома, в селе, и лично просил Агриппину Ивановну присмотреть и выходить двух раненых бойцов.

Еще Василий говорил много и восторженно о Шурочке — любимой жене, с которой им и пожить‑то почти не пришлось: сразу после училища получил направление, а тут и война!

Мы шли по пыльной проселочной дороге, два «самых младших лейтенанта», которых накрепко породнили фронтовые будни, шли, вспоминая свою короткую мирную жизнь, и гадая, что нас ждет впереди. Тогда мы еще не знали, что через месяц сгорит наш самолет со «счастливым» номером семь, что немецкие танки форсируют Днепр и прорвутся к нашему аэродрому, что я улечу на последнее задание с другим летчиком, а Вася спасет самолет, оставшийся на соседнем аэродроме, и перегонит его в Полтаву. Не знали мы, да и никак не могли знать, что через несколько месяцев военная судьба совсем разлучит нас, направив в разные полки, а вскоре домой к нему и ко мне придут похоронки: его отец погибнет под Старой Руссой, а мой — на подступах к Сталинграду.

Не знал Вася, что у него еще будет радостный просвет в военных буднях: в Балашове он встретится и проведет свой горький медовый месяц с Шурочкой, а осенью сорок второго, когда его уже не будет в живых, родится у него сын Виталий…

На войне ничего нельзя загадывать наперед: никто не может сказать, что произойдет через год, или завтра, или сейчас, сию же минуту. Вот и тогда мы шли в прославленный Гоголем город, рассчитывая отдохнуть. Оставалось перейти мост через речку, как вдруг послышался знакомый прерывистый гул немецких самолетов. На малой высоте, метрах в пятистах, шли три «хейнкеля». Едва мы успели прыгнуть в канаву, как они сбросили свой тяжелый груз. Прямых попаданий в мост не было, часть бомб упала на противоположный берег. А там — уже хатки. Мы увидели, как из развалившейся на глазах хатенки выскочил старик в белом и с громкими воплями бросился прочь.

Фоменко закрыл руками глаза:

— Что делают, гады! Что делают!

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом и глухо сказал:

— Пойдем назад, штурманец. Танцевать после войны

будем.

На следующий день Василий упросил командира послать нас на задание.

* * *

Все это я рассказал Агриппине Ивановне. Вытирая платком глаза, она достала потертый, склеенный на сгибах листок. Это было одно из последних писем Василия. Писал он 15 января 1942 года из Балашова.

«Здравствуйте, мама, Маруся и бабушка! Шлем мы вам ежой пламенный привет и сообщаем, что мы живы и здоровы* чего и вам желаем. Мама, мы живем хорошо. Шура останеовилась на квартире, и я каждый день к ней прихожу. У меня большое счастье: меня за борьбу с фашизмом наградили орденом Красной Звезды и присвоили очередное звание, то есть я теперь стал лейтенантом. Скоро я опять поеду на фронт. И клянусь, мама, тебе и нашему правительству, что буду уничтожать фашистскую нечисть с воздуха, а отец пусть» бьет на земле. За нас не волнуйся, скоро опять приедем с отцом в родной уголок, к тебе, мама. Мама, я знаю, ты плачешь, когда читаешь письмо, а я тебя прошу не плакать, а гордиться нами. Будь стойкой, мама. Вернемся с отцом героями, с Победой. До свиданья, дорогая! Василий Фоменко».

Он, как и его отец, не вернулся с войны. Пришли другие. Они добыли Победу, в которую он верил. Его нет в живых, моего командира. Но я говорю: «Здравствуй, Вася! Здравствуй вечно в нашей памяти, в нашей жизни! Я не знаю, где тебя похоронили, знаю только, что последний полет твой был над украинской землей. Пусть же над затерянным холмиком вечно сияет спокойное и светлое небо, которое навсегда осталось в твоих глазах».

КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Познакомились мы осенью сорок первого года в но, — вой авиационной части, куда назначили меня штурманом звена-

— Лейтенант Усенко, — спокойно, с украинским акцентом ответил парень и подал обожженную руку. Лицо у него тоже было повреждено огнем, неровные рубцы придавали суровость, но глаза светились тепло и дружелюбно.

Константин Усенко в самом начале войны вместе со своим штурманом Макаром Лопатиным горел в самолете. Несмотря на пожар, задание они выполнили, дотянув до своей территории.

Усенко стеснялся своего обожженного лица, почти не ходил на танцы. Он любил стихи и охотно слушал мои первые гееумелые строки. Костя полностью отдавался работе, летал самозабвенно и по — своему понимал красоту. Как‑то он рассказывал:

— Случай у меня такой был. Полетел в зону ночью на Пе-2. А штурманом дали мне девчонку — стажировку проходила. Смазливая, но больно тонкая. Зачем, думаю, таких фифочек в авиацию принимают? Крутанул я ее на виражах, чтобы сразу охоту до неба отбить, и спрашиваю: где аэродром? А она хоть бы хны. Кричит мне: «Товарищ лейтенант, посмотрите, как красиво!». Я и без нее, дуры, вижу эту красоту, но ведь задание надо выполнять, надо долететь и красиво сесть. В этом — и красота!

Потом мы расстались. Усенко воевал на Балтике, хорошо командовал полком и стал Героем Советского Союза. А я часто вспоминал друга, наши совместные полеты в Заполярье. Ах, Костя, Костя, о чем мы только ни говорили с тобой в редкие послевоенные встречи. А вот главное я забыл тебе сказать. Помнишь, я встретил тебя на одном аэродроме под Ленинградом? Ты только что привел группу «пешек» с задания. Вы потопили фашистский транспорт, который вез снаряды, вез тысячи смертей. Ты шел устало, с перекинутым через плечо планшетом; из‑под кожаного шлемофона выбивались русые влажные волосы. Ты нагнулся, сорвал травинку и шел, держа ее во рту, возбужденный боем, с радостным ощущением исполненного долга. Как ты был красив тогда, Костя! Да и сейчас тоже. Пусть не та осанка, и кудри не так вьются, но посмотришь, как в тебе все играет, как смеются молодые глаза, ахнешь, глядя на боевые ордена твои, и невольно скажешь: красивый ты Человек, Костя!

* * *

СТАРАЯ КИНОЛЕНТА

Как‑то смотрел я фильм «Особо важное задание». Тыловые полустанки, забитые срочными и сверхсрочными эшелонами, эвакуированный авиационный завод, уставшие, но полные решимости лица людей, в неимоверно трудных условиях выполняющих задание Государственного комитета обороны.

Этот старый фильм напомнил мне то, что я видел собственными глазами поздним летом 1943 года в незатемненном Иркутске.

Три летных экипажа со своими техниками приехали за боевыми самолетами на авиационный завод, эвакуиро

ванный из Подмосковья и поднявший свои корпуса на берегу холодной Ангары.

У нас было предписание на получение трех пикирующих бомбардировщика Пе-2, но к нашему приезду завод перешел на серийное производство дальних бомбардировщиков конструкции Ильюшина, и наши «неплановые» самолеты стояли без моторов под чехлами на заводском дворе.

Директор завода Абрамов, крупный, плотный мужчина, с воспаленными от бессоницы глазами, только отмахивался от нас:

— Нет у меня моторов, нет… ждите, придут старые, с перечистки…

Завод, надрываясь от непосильной тяжести задания, от недостатка оборудования и опытных рабочих рук, выпускал всего один, и только иногда, два самолета в сутки, а Москва и лично товарищ Сталин требовали больше, больше, больше…

Старых рабочих, хорошо знающих дело, было мало, и они выполняли двойную норму: работали сами и тут же обучали ребят и девочек из фабрично — заводских училищ. После десяти — двенадцатнчасовой смены люди обессиленно валились на соломенные матрацы в палатках, установленных прямо на дворе — так не тратились время и силы на переходы домой и обратно.

И тога, ко девушки, неизвестно из каких источников, находили в себе силы, чтобы вечером прийти на танцы в заводской клуб. Так я и познакомился с Юлькой, секретарем комсомольской организации цеха.

Худенькая, чернявая девушка приехала в Иркутск вместе со своим братом, тринадцатилетним Павликом. Ехали они в поезде, который собрал эвакуированных детей Харьковской области. Отец их погиб в первый месяц войны, а мать они потеряли во время отправки эшелона. Они еще надеялись, что мама жива и просто не сумела выехать с оккупированной территории.

Юлия и Павлик Бровко уже два года работали в заводских цехах. Правда, Павлик дважды пытался убежать на фронт. Первый раз его вернули со станции Усолье, километрах в ста от Иркутска, второй раз вытащили из самолета, который готовился к вылету с заводского аэродрома.

Мы служили в авиационном полку Северного флота, и потому носили морскую форму. Павлик мечтал быть

моряком и быстро сдружился со мной и моими товарищами. Особенно привязался он к штурману Цупко, может, потому что лейтенант был ему тезкой, Павлом, а скорее всего по землячеству — Цупко тоже был родом с Украины, как и третий наш штурман Николай Конько, впоследствии прославленный балтийский торпедоносец.

Наконец, пришли долгожданные моторы, и наши техники Ключников, Екшурский и инженер Смирнов с помощью двух рабочих, с трудом выделенных для «непланового» дела директором завода, приступили к их установке. Помогали им летчики Крылов, Евстратенко и Зубенко. А нас, штурманов, использовал парторг завода для проведения политинформаций.

Летом 1943 года началось генеральное наступление Советской Армии на Курской дуге. Каждый день приходили радостные известия, и мы с картами, помеченными красными флажками, ходили по цехам, от одной группы рабочих к другой, объясняли положение на фронтах.

Двадцать третьего августа мы, прослушав сообщение Совинформбюро, побежали с лейтенантом Цупко в цех, где работал Павлик Бровко. Нас окружили плотной стеной женщины и подростки. Цупко забрался на станок и громко, подражая Левитану, сказал:

— Дорогие товарищи, сегодня нашими войсками освобожден город Харьков!

Спрыгнул он уже в руки ликующей, ревущей толпы. Рабочие начали нас качать, цех наполнился сплошным, непрерывным «Ура». Многие женщины плакали. Плакал и Павлик Бровко. Ежедневно я приносил ему и передавал через Юльку завернутую в газету еду. Рабочих в столовой кормили плохо — тарелка жиденького супа да какая‑нибудь каша, а нас кормили по летной норме, хотя второй месяц мы не поднимались в небо. Мы стыдились этого, потребовали отдельной комнаты для приема пищи и отделили от своего рациона часть еды, чтобы отнести своим знакомым. Вот и сейчас я принес Павлику сверточек, и он ел бутерброд с маслом, а по его лицу текли слезы радости. Только сейчас я увидел, какой он ребенок, этот худенький паренек в замасленной курточке.

В начале сентября наши самолеты были подготовлены к перегонке. В день вылета сотни людей вышли из цехов проводить нас, из открытых окон конторы прощально махали служащие управления. И тогда мы решили показать рабочим, что самолеты находятся в надежных руках. С молодой самоуверенностью мы задумали взлететь строем.

Накануне прошел дождь? на небольшом заводском аэродроме появились лужи, взлетная полоса была узкой — взлетать звеном было рискованно. Заводские летчики — испытатели смотрели на нас иронически, считая, что мы зарвались, переоценили себя. Один из них, в потертом кожаном реглане, с насмешливым сожалением спросил:

— Морячки, а кто будет покупать цветы на ваши могилки?

Военпред морского министерства инженер — подполковник Баранов, получающий машины для морских авиационных соединений, с тревогой заглядывал нам в глаза:

— Может, не надо, ребята? Вдруг, да не получится…

Но мы уже решили не отступать. Сотни рабочих и

служащих смотрели на нас, своих защитников с надеждой и доверием.

И вот один за одним, подпрыгивая на выбоинах, вырулили на старт три самолета. На тормозах набраны максимальные обороты винтов, ведущий Пе-2 рванулся вперед и сразу же за ним поднялась стена мелкой водяной пыли. На какое‑то мгновение я потерял самолет Евстратенко, мне казалось, что он сейчас отрубит винтами наш «хвост». Но вот самолет Крылова оторвался от земли, летчик сразу убрал шасси, и тут же я увидел, как наши ведомые, покачиваясь, также набирают высоту. На сердце отлегло. Чувство радости и гордости заполнило наши молодые сердца.

Мы ушли километров на десять в сторону, собрались и плотным строем со снижением «бреющего» прошли над заводом.

Тысячи людей махали нам, подняв к небу сияющие лица. Военпред Баранов подбрасывал вверх свою морскую фуражку.

Могучая Ангара, корпуса цехов, брезентовые палатки — все промелькнуло, как в старой киноленте.

И где‑то там, под крыльями самолетов, среди рабочих людей, стояли Юлька и Павлик, дети большой войны. Своими слабыми худенькими руками они поднимали нас в небо, они тоже приближали День Победы.

СЛУЧАЙ В АЭРОПОРТУ

В мурманской гостинице «Арктика» меня поместили вместе с народным писателем Дагестана Муталибом Митаровым. Фронтовик, защищавший в 1941 году Мурманск, он много рассказывал о давних днях, о боевых товарищах. Спокойный, рассудительный, он вдруг весело рассмеялся.

— Послушай, что произошло со мной в московском аэропорту. Сдал на досмотр чемодан, а сам нырнул через «избирательную кабину». Это я так называю проходную, где лучи фиксируют наличие металлических предметов. Проскочил через нее, а милиционер вежливо просит выложить содержимое карманов и еще раз пройти. Вытащил я нож перочинный, очки в металлической оправе, авторучку и повторил заход. Милиционер снова задержал.

— Вы не спешите, хорошенько проверьте карманы, еще что‑то металлическое есть.

— Да помилуйте, — взмолился я. — Все наизнанку уже вывернул, один платок в кармане.

— Вы, пожалуйста, гражданин, не волнуйтесь, но нужно еще раз повторить. Согласно инструкции не могу вас пропустить, — извиняющимся голосом говорил молоденький сержант.

Я еще перешагнул запретную черту, и еще раз недремлющее око контролирующего аппарата отметило у меня наличие металла.

И тут я сообразил.

— Дорогой, — сказал я милиционеру, — в карманах точно ничего нет, а в бедре есть…

— Как это в бедре? — недоверчиво спросил он.

— С сорок первого года осколок мины ношу…

— Дела… Война, значит. Ну, что ж, проходите, отец, — понимающе кивнул сержант, и взял руку под козырек.

РАССКАЗ ЭКСКУРСОВОДА

Десять писателей, воевавших в Заполярье, совершали поездку по Кольскому полуострову. Нашим добровольным гидом стал мурманский краевед, учитель Михаил Орешета. Многие года занимаясь благородным и милосердным делом поиска и захоронения останков солдат, он до мельчайших подробностей знал эти места, хронику сражений и бесконечное число забавных и трагических историй. От него я и услышал этот рассказ из жизни немецкого генерала Дитля, возглавлявшего группу войск на мурманском направлении.

Стройный, подтянутый, спортивного вида генерал был любимцем не только фюрера, но и своих солдат. Он счастливо сочетал в себе вышколенные манеры аристократа с непритязательностью простолюдина.

Отчаявшись с ходу захватить Мурманск, он обдумывал новые варианты наступления, тщательно исследовал местность, совершая многокилометровые пешие переходы по сопкам, покрытым низкорослой кривой березой, перепрыгивая с валуна на валун. Как правило, он ходил один, пренебрегая опасностью.

Однажды он набрел на артиллерийскую батарею. Заговорил с офицерами и солдатами, пытаясь вселить в их сердца надежду.

Запросто и душевно распрощавшись с ними, Дитль направился дальше, предупредив офицера, что сопровождать его не надо.

Он сделал уже несколько шагов, когда раздались предупреждающие голоса:

— Герр генерал, вы тут не пройдете, тут обрыв…

— Немецкий генерал везде пройдет, — с подчеркнутой самоуверенностью ответил Дитль.

Да, ему очень хотелось убедить солдат в непогрешимости своих планов и действий, вселить в них веру, что с ним, прославленным военачальником они все же победно пройдут оставшиеся двадцать километров до Мурманска.

Через некоторое время он действительно подошел к весьма крутому трех — четырехметровому обрыву. Спуститься вниз без веревки, без какой‑то помощи не представлялось возможным. В нерешительности генерал остановился и обернулся. Солдаты издалека смогрели па него. Стыд, брезгливое чувство собственного бессилия, высокомерие высокого начальника, обида на себя за легкомысленную и хвастливую фразу, сказанную солдатам, заполнили все его существо. Он снова оглянулся. Солдаты безотрывно и, как ему показалось, сожалеюще смотрели на своего любимого командира. И тогда генерал Дитл4 прыгнул…

С вывихнутой опухлой ступней, поддерживаемый солдатами, он добрался до лазарета. Нога сильно болела, но она болела бы еще больше, если бы он не сдержал своего слова.

Вскоре фюрер вызвал Дитля в Ставку. Он вылетел с новым планом захвата Мурманска. Гитлер план утвердил. Но на обратном пути генерал погиб в авиационной катастрофе.

Ни он, ни его солдаты так и не прошли к городу-герою, и не увидели его.

МИЩИК Александр Васильевич

Родился в 1916 г. в Челябинской области, в сслеКочердык.

В 1935 г. переехал в Краснодарский край, в станицу Белореченскую, где много лет работал в колхозе.

Участник Отечественной войны. Награжден орденом Отечественной войны 2–ой степени, медалями «За отвагу». «За оборону Севастополя» и другими.

Писать начал после войны. Повести, рассказы и очерки печатались в краевых газетах, в журналах: «Кубань», «Знамя», «Наш современник», в «Литературной газете», «Комсомольской правде» и др.

Изданы книги — «Станица Нерастанная», «Галька» «В добрый час» и другие.

… Еще несколько слов к этим сведениям. Всю жизнь мне везло на добрых людей. «Мои университеты» прошли среди тех, кто сеял хлеб. 11 хотя эти преподаватели не дипломированы, но житейской мудростью и любовью к народному слову наделены талантливо.

В войну, в самых беспощадных боях, спасли меня товарищи, рискуя своей жизнью. И на этом грудном литературном пути первыми, кто подал руку помощи, были писатели — фронтовики: Александр Твардовский и Сергей Смирнов.

А когда учился на Высших литературных курсах, в нашей группе были известные писатели — Виктор Астафьев, Сергей Викулов, тоже фронтовики. Своей дружбой, литературным опытом оказали влияние на мое творчество.

50–летие великой Победы!

На страницах этой книги как бы собрались в одном строю многие солдаты Отечественной войны. Своими делами, воспоминаниями о всем пережитом, всей своей жизнью мы должны помочь новому поколению, чтобы сохранить навечно мир в России.

* * *

СЕВАСТОПОЛЬЦЫ

Виктор Нестеров проснулся, было воскресенье, лежал и вспоминал сны. Видел что‑то военное, он недавно из армии, вот и снится такое. Служил на Дальнем Востоке, морозы — до пятидесяти… У Виктора всегда были веснушки, а там они вымерзли. Приехал домой, лицо чистое, отец с матерью не узнали.

Поднялся Виктор с кровати, оделся и вышел из дома.

— Мама, я пойду искупаюсь.

— Не долго там будь, — отозвалась мама из летней кухни. — Вон отец вишни рвет, уже поспели.

День ветреный, с запада плыли разорванные облака. На реке почти никого не было. По воде бежали белые струи, словно мела поземка в холодный зимний день. Искупался, вода студеная — река бежит с гор. Оделся и смотрел туда, где далеко виднелись кавказские горы. И пошел Виктор к станице. Возле крайней хаты кричала старая женщина:

— Ой, герман, герман!

— Что такое? — спросил Виктор.

— Война!

Забежал домой — мать и отец в слезах. Черный круг репродуктора с хрипом повторял: «Вероломное нападение!.. Германские войска перешли нашу государственную границу!» Остальное, как в полусне: станичный митинг в клубе, на сцене стол, не прикрытый скатертью. Поднимались бывшие партизаны и молодые. Крики, слезы…

Рано утром Виктор пришел в правление колхоза — полно народа. Ячмень косить надо, поспел…

На дороге раздался топот копыт. Один за другим на взмыленных лошадях скакали конионарочные с повестками из военкомата.

Председатель колхоза, с потемневшим лицом, сам зачитывал повестки. И выходили вперед трактористы, шоферы, кузнецы — самые нужные люди.

… Гудит большой двор военкомата. С вещевыми сумками, сшитыми из домашнего холста, и с обыкновенными мешками, еще пахнувшими пшеничной пылью, мобилизованные стоят, лежат на измятой траве и курят, курят… Военные, сбиваясь с ног, бегают по двору, выкрикивая фамилии, номера команд.

Нестеров увидел многих из своей бригады. Они сидели в стороне, словно ожидали общее колхозное собрание.

С каменных ступеней здания сошел райвоенком, за ним еще какие‑то незнакомые командиры. Всех гражданских попросили выйти со двора. Толпа людей заполнила всю широкую площадь. Ржали кони, рокотали автомашины. Иногда вырывалось женское рыдание и тут же обрывалось.

Рассекая толпу надвое, на площадь влетела запыленная легковая машина. Из нее вышел такой же запыленный, усталый председатель райисполкома:

— Товарищи! В степи хлеб осыпается!

— Родимый! — суетилась возле него какая‑то старушонка. — Вот провожу сынка Проньку… Ох, горе!

— Смирно! — прогремел над затихшей площадью чей-то сильный голос. — Шагом марш!

Нестройно, но уже не те знакомые станичники, а солдаты шагнули вперед. Заколыхалась, вздыбилась над ними туча пыли. Рота за ротой выходили со двора военкомата.

— Папочка! — раздался пронзительный детский крик, и какая‑то босоногая девочка бросилась к проходившему строю.

Гулко шагали призывники, охала под ногами земля. Военные колонны шли к станции, а вслед за ними бесконечной вереницей двигались грузовики, тягачи, конные повозки. Все это катилось, спешило туда, скорее к фронту.

Станция заставлена вагонами, платформами. Тревожно гудели паровозы. Все больше прибывало мобилизованных. На первый путь подали состав с товарными вагонами. Послышалась команда. Нестеров вместе с другими

поднялся в вагон, пахнувший сосновыми досками — по обе стороны белели нары.

Паровоз протяжно загудел, вагоны дернулись и, пробиваясь сквозь толпу провожавших, состав пошел. Перрон и знакомое с детства светлое здание вокзала удалялось все дальше. Замелькали последние хаты, прощально клонились вслед деревья в садах, где‑то сверкнула река. И еще раз показалась издали вся родная станица.

По небу от запада бежали темные облака и летели оттуда стаи птиц. Со всей страны спешили воинские эшелоны туда, к огромному пожарищу, которое грозило охватить весь мир.

Далеко позади зеленой полоской виднелась станица. Виктор и все его товарищи прощально смотрел! как она все дальше удалялась, таяла на глазах. И совсем исчезла.

На станции Кавказской всю команду, в которой был Нестеров, повели на другой поезд, он шел в Краснодар. Виктор прислушивался к разговорам в вагоне. Один худенький паренек с голубыми глазами говорил:

— Меня направляют в авиационное училище.

Другой, постарше годами, черноволосый, сказал:

— А меня в танковое училище.

Виктор не знал, куда ег о направляют, и все смотрел в окно. В степи косили ячмень, работали одни женщины и дети.

В Краснодаре вся эта команда — и «летчик», и «танкист» — были зачислены в пехотное училище. Такое время: скорее нужно пополнять пехоту.

Командир взводу светловолосый лейтенант, построил курсантов и спросил:

— Вопросы есть?

— Есть! — крикнул курсант с насупленным взглядом, он был из одной станицы с Виктором. — Почему на фронт не отправляете?

— Разойдись! — скомандовал лейтенант, а этого курсанта, Полозов его фамилия, подозвал к себе. Неизвестно, что говорил ему, но курсант вернулся недовольный. Сказал:

— Я и к командиру роты пойду.

А командир роты был вспыльчивый и резкий. Услыхав от курсанта, что он не хочет учиться, а требует его послать на фронт, комроты тут же отправил Полозова на гауптвахту.

Через пять дней он вернулся, еще более хмурый и неразговорчивый. В гот день второй взвод изучал в классе материальную часть оружия. На столе — винтовка и станковый пулемет.

— Курсант Полозов! — вызвал командир взвода.

Тот поднялся и проворчал:

— Я и к начальнику училища пойду. Там бой идет, а нас тут держат.

Ничего не сказал ему лейтенант. А сам вынул затвор из винтовки, разобрал его и положил на стол.

— Собери, — сказал Полозову.

Тот взял части затвора, смотрел растерянно и ответил:

— А я не знаю…

— Заложи ленту с патронами в пулемет, приготовь его

к бою.

Курсант рассматривал пулемет и не знал, как к нему подступиться.

— Не умею…

— А сам рвешься на фронт. Думаешь, фашисты будут ждать, пока ты затвор соберешь и научишься стрелять из пулемета.

Полозов молча сел к столу и смотрел, как лейтенант быстро и ловко собирал оружие.

Часто курсанты уходили на тактические занятия к высоте 36. Сейчас там кинотеатр «Аврора». В то время Краснодар заканчивался почти на Северной улице, а дальше — кустарники, степь и эта высота, которая на топографических картах обозначалась цифрой 36. А фронт все ближе к Краснодарскому краю. В одну из темных октябрьских ночей раздался сигнал боевой тревоги. Все курсанты получили патроны, гранаты. На вокзале Краснодар — второй погрузились в вагоны.

— На фронт едем! — радовался Полозов.

Там, на Южном фронте, и произошел победный бой. Радовались, когда выбили фашистов из Ростова н гнали их до самого Таганрога. Вскоре разгромили гитлеровцев и под Москвой. Командующий пятьдесят шестой армией сказал: «Пусть доучиваются краснодарцы». Вернулись курсанты в январе сорок второго года. Опять учеба на высоте 36. Однажды пришли оттуда в казарму, и всей роте курсантов зачитали приказ о присвоении званий лейтенантов. Только

двоим, в том числе Полозову, дали звание младших лейтенантов. Видно, ротный командир не забыл его первые дни и отсидку на гауптвахте. Но Полозову было все равно, он радовался от души:

— Теперь окончательно на фронт!

Большую группу молодых командиров отправили в Керчь, с ними уходили из второго взвода: «летчик», «танкист», Полозов. Он первый собрался, лицо радостное, как будто отправлялся на побывку домой. А знал ли он в своей жизни слово «домой»? Вырос в детдоме, и везде ему дом родной, где больше людей.

Командир взвода и те, кто еще оставался здесь, провожали отъезжающих на фронт. Потом и остальных провожал взводный. Крнкнул вслед:

— После войны встретимся на высоте 36!

Поезд из Краснодара прошел мост через Кубань. Была уже ночь. Все в вагоне угомонились, только Виктор Нестеров не спал. Думал об отце с матерью. Надо им написать о том, что ему присвоили звание, и едут они… Не заметил, как задремал.

Проснулись — поезд пришел в Новороссийск, и старший команды объявил, что едут в распоряжение штаба Приморской армии. Но он не знал, где находится эта армия. А Зорька Родин сказал:

— Ребята, да само название говорит, что эта армия возле моря. — И засмеялся. — Вот если попаду в свой Геленд- жнк. — Он был оттуда.

— Сейчас узнаем в комендатуре, — сказал старший команды и зашагал к зданию вокзала.

— Вот, ребята, если приедем в Геленджик, все придете ко мне в гости, — размечтался Зорька. Ему, как Полозову, тоже было присвоено звание младшего лейтенанта. Вроде и занимался не хуже других. Но он всегда улыбался. Даже подходил к командиру, докладывал, а на лице сияющая улыбка. За эту постоянную улыбку, по рекомендации сердитого ротного командира, Зорьке Родину присвоили младшего лейтенанта. Но это его не огорчало. Как всегда, улыбался, а вокруг него все словно светлели душой.

К молодым командирам подошли мальчишки, потом еще — их окружила целая ватага новороссийских пацанов — худых, загорелых и храбрых на вид. Кто‑то из них спросил:

— Вы из училища? Наганы выдали?

— Ложки выдали, стреляют по гречневой каше, — засмеявшись, ответил Зорька Родин. Ребята приняли шутку. О себе рассказывали:

— Дежурим на крышах, зажигалки тушим. А вчера наши зенитчики «юнкерса» сбили, так и врезался в бухту.

От здания вокзала шел скорым шагом старший команды.

— Отойдите! — строго сказал мальчишкам. А своим товарищам: — Приморская армия в Севастополе… Там сейчас сильные бон.

Построились и пошли к морскому порту. А мальчишки следом за ними. Кто‑то из них спросил:

— Может, письма ваши отнести?

Но писем еще не успели написать.

Шли по городу, вокруг разрушенные здания после бомбежки. Показалась темно — синяя вода бухты. Мальчишки рядом. За всех родных и близких провожали в боевой путь, из которого неизвестно кто вернется…

Вот и порт. На рейде стоял большой военный корабль.

— Это крейсер, — сказал Зорька Родин. — Недавно построили. На нем самые дальнобойные орудия.

— Давайте попросимся на этот крейсер, если он вдет в Севастополь, — предложил Нестеров.

Все повернули к берегу, где стоял часовой, матрос. Спросили его: возьмут ли их на крейсер?

— А где ваше направление? — матрос прочитал его. — Вам нужно на теплоход, вон стоит.

У самого причала, окрашенный голубой краской, под цвет морской воды, стоял большой, двухпалубный пассажирский теплоход. За неимением другого, ему пришлось сейчас выполнять роль военного корабля. Молодые командиры прощались с мальчишками, поднимались по трапу. Нестеров впервые поднимался на корабль. Когда почувствовал под ногами покатую палубу, тревожно отозвалось сердце. Прощай, земля…

Темнело, а мальчишки не уходили. Зорька Родин подошел к самому борту и крикнул:

— Ребята, кого повстречаете из Геленджика, передайте, что видели меня! — назвал свою фамилию.

Дрогнул теплоход, отчаливал от берега и уходил в беспросветную морскую ночь на встречу неизвестному. Кто- то запел: «Раскинулось море широко!..»

— Давай спать в шлюпке, предложил Зорька Виктору, и они разместились в ней. Зорька сразу уснул, море ему давно знакомое. Виктор не спал, думал об отце с матерью. А в Севастополе воюет его старший брат Коля, если бы увидеть… Но недавно он был ранен, писал в письме.

Голубая, бескрайняя, куда ни глянь, — вода. Только небо и воду увидел Виктор, проснувшись. На теплоходе — тишина. На верхнем мостике у спаренного пулемета стояли два моряка. У одного на лице красный шрам. Оба всматривались в небо.

А все же как хорошо в открытом море! Виктор стоял на самом носу теплохода и не мог насмотреться на эту величественную картину.

Впереди теплохода шел минный тральщик, а по сторонам, ныряя в волнах, два морских «охотника» — небольшие скоростные суда. Теплоход уходил на юг, а потом где‑то быстро повернул на запад и взял курс на Севастополь.

На борту теплохода было около тысячи красноармейцев, все они расположились в каютах и трюмах, их не было видно на палу бе.

Виктор вернулся к шлюпке. Зорька уже трудился, открывал консервную банку и заодно знакомился с зенитчиками.

— Как там, на горизонте? — спрашивал он.

— Пока порядок, — отвечал моряк со шрамом на лице.

— А что подсказывает бюро погоды?

— Часов в двенадцать должны повстречать фрицев, они перед обедом всегда по морю облет делают.

Но двенадцать часов прошли спокойно. Был спокоен и весь остальной день. И лишь под вечер, когда уставшее солнце медленно погружалось в темные волны, над ними воровато промелькнули два самолета — немецкие разведчики.

— Теперь минут через пятнадцать жди, — сказал зенитчик со шрамом на лице, и стал быстро наводить пулемет в небо.

И только скрылось солнце, словно боялось оставаться свидетелем этой страшной сцены, — пять «юнкерсов» быстро приближались к теплоходу. Громом

ахнули орудия, застрекотали пулеметы, трассирующие пули ярким пунктиром вспыхнули в воздухе.

— Пикирует!

Виктор увидел, как над мачтами мелькнули кресты самолета — засвистела бомба, столб воды вздыбился и рухнул на палубу. «Тонем» — мелькнула мысль. Но вода скатилась с палубы и Виктор, весь мокрый, прыгнул в трюм.

— Пикирует!

Треск пулеметов и пронзительный вой бомбы, но опять она упала в воду недалеко от борта. А грохот орудий был уже в стороне, как будто там шел еще другой пароход.

В трюм спустились два моряка с фонарями, осмотрели стены, что‑то пошептались между' собой и ушли.

— Виктор! — кричал, свесив голову в трюм, Зорька. — Давай сюда! Улетели гробы! Им видимость не позволила нас искупать. А я зенитчикам помогал — вот толковые ребята! Теплоход все же задело, чувствуешь, как он накренился.

Да, возле теплохода близко разорвалась торпеда. Весь корпус судна сильно наклонился, корма почти ушла под воду, одна машина в трюме совсем отказала. Всю ночь качали мощные насосы, но вода прибывала.

Виктор и Зорька опять вернулись в шлюпку.

— А мне показалось, что юнкерсы потом накинулись на какой‑то другой корабль, — сказал Виктор.

— И я тоже заметил, как самолеты повернули от нас, — подтвердил Зорька. — А по левому борту пошла такая стрельба!

В полночь по небу блеснули высокие столбы света. На палубу поднялись матросы и солдаты.

— Севастополь… — кто‑то сказал, и моряки сняли бескозырки.

— Это наши прожекторы береговой обороны, — послышался тот же голос. — А вон чуть заметные. лучи, это немецкие прожекторы.

Как завороженные смо грели все на огненные мечи севастопольских прожекторов. И возле них — едва мерцающие нити немецких прожекторов, они силились уцепиться и свалить эти огненные мечи Севастополя.

Уже оттуда, издалека, донеслись грохочущие раскаты орудий.

Севастополь…

Только бы дойти до тебя, бесстрашный город. И все на теплоходе словно забыли о своей судьбе, о сотнях метров воды под ногами, которая в любую минуту могла их поглотить.

Наступил рассвет. Теплоход, переполненный водой, еле двигался. В Севастополь должны прийти ночью, выгрузить снаряды, патроны, взять раненых и ночью уйти. Но уже утро. Навстречу шел военный корабль. Капитан посмо трел в бинокль:

— Наш крейсер.

Он быстро приближался. На нем размахивали флажками, спрашивали: дойдете ли до Севастополя?

— Дойдем, — сказал капитан, и матрос флажками ответил крейсеру.

— Вот кто спас нашу жизнь, — сказал Зорька Родин.

Рассекая волны, крейсер быстро уходил, спешил в

Новороссийск, чтобы опять взять солдат и боеприпасы для обороны Севастополя. А моряки теплохода пристально всматривались в даль, куда медленно продвигалось поврежденное судно.

— Земля, — проговорил капитан, отрывая от глаз бинокль.

На горизонте обозначилась темная полоска. Она росла и приближалась. Уже явственно виден берег: разрушенные здания, затонувшие корабли в бухтах, а дальше по горам, над фронтом, вспыхивающие дымки орудийных выстрелов, и видно было, как кружились там самолеты.

От берега отошел катер, и оттуда, усиленный рупором, донесся голос:

— Курс на Южную бухту!

Противник уже заметил подходивший теплоход. Повел обстрел из дальнобойных орудий, но снаряды падали в стороне. И в ту же минуту из‑за тучки вынырнуло два «юн- керса». Виктор был возле кормы, увидев самолеты, бросился к носу корабля — ударила тяжелая бомба в переполненный водою теплоход. Виктора отбросило воздушной волной. Но он поднялся и увидел — валилась капитанская рубка, теплоход уходил в воду, на поверхности только носовая часть. Все, кто здесь, хватали спасательные пояса, круги, прыгали в воду. Виктор тоже схватил пояс, скинул гимнастерку, сапоги, брюки оставил, там документы, и прыгнул — холодная вода словно обожгла. «Сюда!» — услышал голос. На шлюпке -

она пробита и перевернулась вверх дном — сидел матрос- зенитчнк — шрам на лице. Он помог Несщэову подняться на шлюпку.

— Второй раз чуть не утонул! — ругался моряк и грозил фашистским самолетам, они бомбили и стреляли из пулеметов по тем, кто еще держался на воде.

От причалов пошли спасательные катера. Один из них подходил к шлюпке. На катере кроме моториста — двое красноармейцев глядели вверх — мчался сюда «юнкере», сбросил бомбу, но мимо, только фонтаном вода обдало всех. Матрос и Виктор уже на катере, а он ни с места. Кругом плавали доски, шинели, одеяла, что‑то намоталось на винт.

— Взять доски! — скомандовал матрос — зенигчнк.

Гребли все досками, а «юнкере» низко кружился над

нами, уже не было у него бомб, летчик резанул из пулемета — мимо… Израсходовав все патроны, «юнкере» повернул назад. Вот и берег — израненная севастопольская земля.

Узкое бомбоубежище, пробитое в скалах. Сюда и забежали матрос и Нестеров. Пожилая женщина принесла им по кружке горячего чая. Только сейчас они почувствовали, какую пережили беду, и только сейчас им стало страшно.

«Где же наши ребята?.. — думал Нестеров. — Жив ли Зорька Родин?»

— Сколько людей погибло на теплоходе, услышал Нестеров голоса женщин в бомбоубежище. И подумал: если бы ни моряк, что бы со мной было?..

— Как вас звать? — спросил Виктор матроса.

— Малахов.

— Вы из Севастополя?

Моряк кивнул. И еле проговорил:

— Жену с сыном эвакуировали. Не знаю, где они?..

— Найдутся, — старался его успокоить Нестеров.

— Ты сейчас куда? — спросил Малахов.

— Бомбежка пройдет, буду искать своих ребят. А вы

куда?

— В море. Но мало осталось кораблей… Будь здоров! — и матрос ушел.

Затих грохот бомб и вой фашистских самолетов. Выбрался Виктор отсюда и увидел, навстречу шел какой‑то майор, а с ним Зорька Родин. Обхватились товарищи… Не все из молодых командиров добрались до берега. Полураздетые, они молча сейчас построились, глядели на море.

Манор — он ил отдела кадров Приморской армии — оглядел строй и сказал, вздохнув:

— Приняли и вы боевое крещение… Уже севастопольцы.

Да, это были совсем другие, не похожие на тех, которые три дня тому назад выехали из Краснодара. И Зорька Родин уже не улыбался.

Подошла автомашина, сели. Привычно лавируя между воронками и горами кирпича разбитых зданий, машина шла по дымным улицам города, которого уже не было

— только груды развалин. Несколько дней сотни самолетов бомбили город, и не умолкал грохот вражеской артиллерии. Черно — красная туча высоко поднялась в небо. И непонятно, что уже там горело. Может, сама севастопольская земля кипела яросгью против ненавистного врага… Наша оборона подковой проходила за городом. Окопы, блиндажи защищал! солдат и моряков. Но силы были неравные. Наши дивизии — по численности полки — и неполного состава морские бригады сдерживали натиск целой немецкой армии и горнострелкового румынского корпуса. Мастерские под землей, день и ночь изготавливая мины и гранаты, — севастопольские гранаты, вместо оборонительных чехлов из металла, были обмотаны толстой проволокой.

Фашисты захватили водопровод. Город и фронт задыхались от жажды. Но и это не сломило защитников Севастополя. Откапывали старые колодцы, расчищали засыпанные родники, в подземельях собирали по капле ржавую воду, ее давали в первую очередь раненым и детям. В жару, под неутихающей бомбежкой, в пыли, в огне так невыносимо хотелось пить.

… Автомашина выскочила из города и, обходя воронки на дороге, уходила к старой обороне Севастополя, где был резерв командного состава Приморской армии. А в небе барражировали фашистские самолеты, словно коршуны свысока косились на израненную землю, в поисках живого. Один из «юнкерсов» заметил бегущую по дороге машину.

— Воздух! — крикнул майор.

Шофер включил самую большую скорость, а потом так тормознул — кузов подбросило. Бомбы с «юнкерса» упали в метрах ста впереди. Все рассыпались по кюветам, а машина скрылась за кирпичную стену разрушенного здания. Самолет развернулся, а здесь никого не видать, и машина, как

сквозь землю провалилась. Покружился «юнкере» и неохотно повернул в сторону города.

— Почему зенитки молчат? — спросил Нестеров у майора.

— А чем стрелять, камнями что ли? На вашем теплоходе много было зенитных снарядов…

Автомашина опять уходила дальше по неровной дороге.

«Старая оборона», где был резерв комсостава армии, представлял собою большой четырехугольник, поросший кустарником и обнесенный глубоким рвом. Это был одни из укрепленных редутов обороны 1854–1855 годов. И каждый из приехавших сюда представил, как почти сто лет тому назад бились солдаты на этих бастионах…

В первую ночь половина приехавших командиров была отправлена в двадцать пятую Чапаевскую дивизию, в числе других оборонявшую Севастополь.

Виктор Нестеров и Зорька Родин еще оставались здесь, в резерве. А на другой день начальник резерва, седой, усталый, узнав, что у Нестерова в Севастополе старший брат, сказал:

— Завтра доставите пакет в отдел кадров армии. Там недалеко и запасной полк, где ваш брат. Возвращаться сюда не нужно, вот вам направление в дивизию, где будете служить, штаб ее находится в Инкермане.

Рано утром Виктор вышел с пакетом. На берегу бухты, в глубоком подземелье нашел отдел кадров.

— А, краснодарец! — встретил знакомый майор, который вчера сопровождал в резерв армии. Он открыл пакет. А наверху грохнула бомба, зашаталось все подземелье. Майор недовольно посмотрел на потолок, где появились трещины, и сказал:

— Вы свободны. Но будьте осторожны там.

Дальше Виктору пришлось ползти по — пластунски, фашисты обстреливали из орудий дорогу. Совсем близко взрывались снаряды, с визгом летели осколки над головой. Уткнувшись в землю, Виктор просил уже только одного: если ему суждено здесь быть убитым, то пусть это случится после того, когда он увидит Колю… Но дополз, добрался… У небольшой бухты ему указали, в какой землянке брат. Отвернул плащ — палатку, прикрывающую вход в землянку, а навстречу — Коля, чуть нахрамывает, похудевший.

— Витька! — вскрикнул он. Обхватились братья. — И ты здесь?.. — Вздохнул старшин. — Как мама? У папы здоровье?..

Виктор отвечал. Их станицу еще не бомбили, там пока спокойно…

— Нажимают фашисты, — проговорил Николай. — Скоро и я на фронт, — он поправил сбившиеся бинты.

Гудели тяжелые «юнкерсы» в небе, где‑то близко сбрасывали бомбы. При каждом взрыве Коля невольно схватывался, стараясь заслонить младшего брата.

Улетели фашистские самолеты.

— Чем же тебя покормить? — задумался Коля. — К нам кухня приходит только ночью.

— Ничего не нужно, я поел, — ответил Виктор и все смотрел на старшего брата. Всегда он защищал его, младшего, и в детских играх, и в работе помогал, когда выросли. —

Виктору нужно было идти, отыскивать ту дивизию, но никак не мог расстаться с братом. Николай спросил:

— Куда тебя направляют?

Виктор ответил.

— Это не близко, в Инкермане. Пойдем, провожу.

Крепко — крепко обнялись братья… И пошел младший,

все оглядываясь. Коля стоял возле землянки и смотрел брату вслед. У Виктора так сильно сдавило сердце… Неужели он в последний раз видел брата?.. Проклятые фашисты!

Шел и ехал на попутных машинах. Потемнело. Севастополь только и жил в это время: передвигались войска, ехали кухни и санитарные машины, уходили женщины и дети в глубь обороны.

В зареве артиллерийского огня, Нестеров увидел по обе стороны от дороги отвесные каменные стены, а в них широкие двери внутрь — штольни Инкермана. Эти большие штольни похожи сейчас на вокзалы: чемоданы, узлы с одеждой, на них сидели молчаливые дети. Видно было, что здесь находится военный штаб: телефонные звонки, бегали адъютанты, связные. Похож Инкерман и на передний край обороны: несли раненых, врывались сюда осколки снарядов и рикошетом проносились над головами.

Нестеров вошел в штаб дивизии и доложил о прибытии.

— Краснодарец? — спросил начштаба. — Бывал в вашем училище, хорошая там подготовка. Пошлю вас в боевой полк.

Из Инкермана Нестерова повел сержант. Шли по темной разбитой дороге, поверху с завыванием летели мины и неподалеку ухали разрывы снарядов. Впереди шел кто‑то с винтовкой за плечами, может, связной. Мина с визгом пролетела над головами и разорвалась впереди. Нестеров и сержант побежали туда — человек лежал недвижимый, винтовка отброшена в сторону.

— Убит, — глухо проговорил сержант. Оглянулся по сторонам. — Здесь ночью ходят санитарные машины, увезут его.

— Можно взять его винтовку? — спросил Нестеров.

— Конечно, бери. У нас в полку мало оружия.

Только под утро добрались до своей части — окопы,

проволочное заграждение, нигде никого не видно.

— А где командир полка? — спросил Нестеров.

— Вон щель, — сержант указал на каменную скалу, — он там лежит раненый.

Нестеров наклонился, просунул голову между камнями и пополз. Впереди показался огонек. Там увидел двоих: лежавшего на шинели пожнлого подполковннка, а возле него сидел молодой лейтенант. Услышав шорох, лейтенант повернулся. Поднял голову и командир полка.

Лейтенант Нестеров доложил о своем прибытии. Ожидал приказ. Подполковник, опустив голову, сказал:

— В батальонах у нас осталось по одной неполной роте. Сейчас сформировали еще одну роту — все нестроевые подразделения туда. Берите ее и оседлайте симферопольское шоссе. Фашисты прорвались и прут на Инкерман.

Нестеров выбрался из щели. Поднималось солнце над развалинами города и над этими ннкерманскимн высотами, исковерканными воронками от взрывов бомб и артиллерийских снарядов. Фашистские самолеты, тяжело нагруженные, летели к развалинам города, а по ним били из зенитных пулеметов, орудий — Севастополь сражался.

Лейтенант Нестеров нашел роту в окопе второго эшелона.

— Рота, в ружье! — скомандовал.

Солдаты вскакивали, бра™ винтовки, надевали каски, уже готовы. Нестеров увидел среди них сержанта, который ночью привел его в полк.

— Будете командиром первого взвода, — сказал ему лейтенант. — Как фамилия?

— Петров.

Лейтенант опять быстро оглядел солдат и увидел матроса в по лной форме, а на лице у него шрам.

— Малахов!

— Он самый. — Матрос подошел к лейтенанту. — Нет места на кораблях, сколько их потопили…, — голос у Малахова дрогнул. — Мы и здесь дадим фрицам прикурить!

— Будете командиром второго взвода.

— Есть!

— Рота за мной! — Нестеров выпрыгнул из окна и, пригнувшись, побежал через открытую местность. Откуда‑то строчил пулемет, за небольшой высотой все залегли. Но полковая батарея ударила по противнику, и пулемет замолчал.

— Бегом!

Вся рота схватилась — только топот ног — бежали к кустарникам в лощине. Попадали в них — кружился самолет с крестами. Он бросил бомбу, но она разорвалась в стороне. Еще дал один круг «юнкере» над этой лощиной и повернул к Северной бухте. Вскоре там слышались взрывы бомб.

— Прут гады на Северную, — проворчал моряк. — А на другой стороне сам Севастополь… Не допустим, братва, до него!

Опять бросок, прошли полосу обстрела, ползли по- пластунски. Дальше увидели глубокие окопы, но в них никого не было, видно, отошли наши. Еще одна короткая перебежка, впереди показалась широкая долина.

— Симферопольское шоссе, — сказал с^)жант.

— Где же здесь зацепиться? — весь подавшись вперед, спрашивал лейтенант и все всматривался в эту открытую местность.

— Надо в сторону Инкермана, — подсказал моряк.

Еще поползли по — пластунски. Вот и шоссе. Оно изрыто глубокими воронкамн, грудились на ней остовы сгоревших автомашин. Лейтенант поднялся, смотрел в сторону противника — никого нет. Назад оглянулся и у видел на шоссе груду кирпича и камней, видно, рядом стояло здание, и оно развалилось от бомбежки.

Подошли к этой баррикаде. Перед ней — противотанковые ежи — закопанные рельсы.

— Здесь и будем драться, — сказал моряк. — Ну, фрицы, будет вам полундра за все утопленные корабли, за погибших товарищей!

За этой каменной баррикадой рота спешно готовилась к обороне. Копали окопы в каменистом грунте. Нестеров оглядывал местность. Впереди на целый километр она вся открытая, противник не подойдет незамеченным. А шоссейная дорога уходила отсюда круто вверх и скрылась за каменными скалами.

Позади баррикады поднимались отвесные стены каменного Инкермана. В его глубоких штольнях кроме военных штабов, госпиталей, спасалось от — бомбежки много женщин и детей. И еще узнал Нестеров: в инкерманских штольнях находилось почти пятьсот вагонов всякой взрывчатки — порох, снаряды с первой мировой войны, непригодные для современных орудий, тяжелые авиационные бомбы, их некуда употребить, в Севастополе осталось лишь несколько истребителей.

— Товарищ лейтенант, — подошел Петров и спросил: — Это у нас все оружие — одни винтовки?

Нестеров развел руками, ответил:

— Командир полка обещал прислать пулемет, но даже не сказал — станковый или ручной.

— Ничего там нет, я знаю…

— Давно вы в Приморской армии? — спросил Нестеров.

— В Одессе воевал и на Перекопе, от него через горы отступали к Севастополю.

— Выходит, сержант Петром с генералом Петровым, командующим Приморской армией, все бои вместе прошли. А видели его?

— А как же!

— Ну, какой он?

— На вид строгий, но обходительный. Солдат очень жалеет, как Суворов..

— Хорошо сказал. С такими словами, можно пока и без пулемета обойтись… Но пулемет будет!

Лейтенант Нестеров еще раз оглядел свою позицию. За каменной баррикадой бойцы уже выкопали окопы, хотя еще не глу бокие, но все‑таки защита.

— Танки! — закричал Малахов.

Нестеров увидел, как из‑за каменных скал выкатились три тяжелых танка, один за другим они быстро шли по симферопольскому шоссе.

— Приготовить гранаты! — скомандовал лейтенант.

Передний танк ударил из орудия по баррикаде — взлетели камни. Рота не показывала себя… А вокруг танков стали взрываться снаряды. Оказалось, за Инкерманом стояла наша батарея. Танки закрутились на месте и повернули назад за каменные скалы.

— Вот это морской порядок! — радовался Малахов. — Эх, нам бы сюда хоть одно орудие, сорокапятку, дали бы фрицам прикурить!

И только танки скрылись, пошла перебежками по кюветам немецкая пехота. Мешковатые солдаты — ранцы на спинах — бежали, подгоняемые офицерами.

— Без команды не стрелять! — крикнул Нестеров. — Пусть подойдут ближе! — Лихорадочно оглядывал наступающих гитлеровцев — рукава засучены и бьют из автоматов. Их куда больше этой роты.

— Огонь!

Залпом из винтовок встретили наступающих фашнс- ' тов. Нестеров стрелял из своей винтовки (та самая), целился ' в бегущих к баррикаде с автоматами солдат. Они падали, но опять вскакивали, уже совсем близко… Но вдруг попятились

— ударила наша батарея, на этот раз шрапнелью. Гитлеровцы, как ни кричали офицеры, кинулись по кюветам назад.

— Вот батарея! — радовался Малахов.

Только лейтенант Нестеров тревожно думал: если эту батарею переведут на другую позицию, выдержит ли наша рота наступление фашистов вместе с танками?.. На другой день было тоже самое: мчались танки с крестами, бежали за ними солдаты с автоматами, но загрохотала всеми орудиями батарея Инкермана, гитлеровцы отступили за каменные скалы.

Но Нестеров чувствовал, эти бои были отвлекающие. Главный удар усиленная группировка войск противника сейчас направляла в сторону Северной бухты. День и ночь там гремели орудия. Вражеская авиация волнами налетала на разрушенный город, сбрасывала фугасные бомбы. И прорвались фашисты к северному берегу главной бухты Севастополя. Отсюда видно весь город, как на ладони. Орудийный и минометный огонь плотной завесой повис над Севастополем. Немецкие и румынские дивизии, напрягая силы, шли напролом. И там, где приходилось отходить частям

Приморской армии, на каждом метре севастопольской земли лежали отвоевавшиеся фашисты.

В это время из Ставки Главного командования за подписью Сталина в Севастополь пришла телеграмма, в ней были слова: «Вами гордится вся Красная Армия».

— Прислали бы нам сюда хоть сотню самолетов, — говорил Малахов, прочитав эту телеграмму в газете. — А то и головы здесь не поднимешь, всюду «юнкерсы».

В то очень трудное время на обороне Севастополя оставалось только несколько истребителей, продырявленных в бою, и четыре штурмовика — «Илы». Ежедневно под вечер они вылетали из подземного аэродрома, на большой скорости низко мчались над фронтом, из орудий и пулеметов расстреливали вражеские батареи и фашистов в окопах. Враги называли этот самолет — «летающий танк». Да, сила у него была севастопольская… А когда «Илы» возвращались назад, поднимался весь наш фронт из окопов, каждый считал: «Один… Два… Три… Все!» — вырывался радостный крик от Северной бухты до Балаклавы.

— вот бы нам еще десятка два таких самолетов! — говорил Малахов, выражая желание всех защитников Севастополя.

Но в то время Большая земля не могла дать даже самого нужного осажденному Севастополю. Сколько уже подтоплено кораблей, все труднее доставлять через море подкрепления, боеприпасы, продукты питания. А после того, когда наши войска потерпели неудачу под Харьковом и оставили Керченский полуостров, положение на юге страны резко обострилось. Началось наступление немецких войск, они с боями двигались на восток. Гитлеровской армии очень мешал Севастополь. Его продолжала штурмовать большая, сильно вооруженная армия генерала Манштейна. Гитлер торопил его, но фашистские войска уже много потеряли здесь убитыми и ранеными. И все же гитлеровцы все сильнее вгрызались в нашу оборону, отодвигая к берегу моря из последних сил сражающихся севастопольцев.

В роту Нестерова пришел приказ из штаба полка: послать разведку в тыл противника, определить его силы на этом направлении и взять «языка». В разведку вызвался идти Малахов. С ним — трое из его взвода. Петров советовал разведчикам:

— Осмотрите себя, чтобы ничего не стукнуло, не брякнуло. Будет проволочное заграждение, не лезьте туда, где меньше проволоки, там могут быть мины.

— Ну, ночка темная, выручай, — прошептал моряк и первый шагнул из окопа. Так же бесшумно исчез™ и другие разведчики.

Лейтенант смотрел им вслед. Прислушивался к каждому звуку, думал, сейчас там загремят выстрелы… Но было тихо. Только со стороны Северной бухты доносилась стрельба, там все еще оборонялись в подземельях моряки из береговых батарей… Подумалось о том, где сейчас брат Коля? В какой дивизии? Всюду сейчас самые ожесточенные бои… Казалось, увидел маму, отца. И не мог вспомнить, послал им отсюда письмо?.. Все эти дни, как в лихорадке.

Позади чьи‑то шаги, подошел Петров.

— Не спишь, лейтенант?

— Думаю, как там ребята…

— Вроде тихо.

— Петров, а ты откуда родом?

— С Урала.

— Я так и думал: сибиряк или уральский. Закаленный ты человек.

— Здесь меня закалили, под Одессой и Севастополем… Что‑то долго наших нет, — беспокоился Петров.

… Разведчики, ползком пробравшись через передний край немецкой позиции — колючей проволоки не оказалось, — в темноте подкрались к блиндажу, в нем слышались голоса. Кто‑то вышел оттуда и направился в сторону затаившихся разведчиков. Кинулись к нему, заткнули рот, скрутили руки, заставили шагать. Толстый немец сделал три — четыре шага и повалился, гремя сапогами.

— Ах, ты, гад… — прохрипел матрос. — Хочешь, чтобы тебя услышали… — Взвалили фрица на плечи — он тяжелый — и понесли.

Лейтенант в предутреннем тумане увидел фигуру матроса, за ним еще трое. Зашли за баррикаду, скинули с плеч толстяка, еле дух переводили.

— Какой‑то большой начальник, — определил моряк

немца.

Развязали толстого, он испуганно оглядывался. А погоны у него солдатские, даже ефрейторских угольников на рукавах нет.

— Кто ты? — спросил Нестеров по — немецки.

— Их арбайт кюхе, — испуганно ответил немец. Все ясно: повара принесли.

— Тьфу! — плюнул с досады Малахов. — Такую даль тащили. А по вид)' — полковник и даже генерал…

Пришел из штаба полка переводчик. Повар оказался словоохотливым. Рассказал: вчера ему было приказано готовить в два раза больше. А из прежней роты осталось совсем мало в живых: «аллее капут» от советской артиллерии.

— Не стреляйте меня! — просил повар. — Гитлер капут!

Увели немца в штаб полка. А фрицы, наверно, хватились своего повара и, не поевши, натощак, пошли с такой злостью в наступление, забросали гранатами каменную баррикаду, но откатились назад, когда батарея Инкермана шарахнула по ним шрапнелью.

Все меньше оставалось защитников на симферопольском шоссе. Раненых отправляли недалеко отсюда, в госпиталь Инкермана.

— Выстоим! — ободрял всех моряк, хотя уже был два раза ранен, рука перевязана бинтом и сильно хромал.

Ночью со стороны Инкермана послышались шаги. Все взялись за винтовки — шаги затихли. Но кто‑то один тихо подходил сюда.

— Стой! — крикнул лейтенант.

— Где здесь командир? — голос из темноты показался Нестерову знакомый.

— Идите сюда, но осторожнее, камни под ногами, — преду предил Нестеров

— Ну и замаскировались, пройдешь мимо и не заметишь, — говорил подходивший. Он опустился в окоп и представился: — Командир роты младший лейтенант Родин.

— Зорька! — вскрикнул Виктор и обхватил товарища.

— Вот не ожидал! — радовался Зорька. — Сейчас я приведу всю роту.

Оттуда, из ночной темноты, зашагали солдаты. Они все подходили и подходили, спускались в окоп, встречали их радостно, потеснились в окопах, заговорили, кто‑то уже нашел своих земляков. Немцы, услышав здесь движение, бросали ракеты.

— Спасибо за освещение, — Родин взглянул на своего товарища. — Похудел ты, одни глаза горят.

— И ты не лучше, — отозвался Виктор и позавидовал. — Большая у тебя рота.

— Прежняя рота почти вся полегла у Северной бухты, — вздохнув, сказал Родин. — И фрицев там немало уложил! — Эти, кого привел, почти все из нового пополнения.

— Откуда они?

— Наши кубанцы. Но никого нет из Геленджика, из твоей станицы гоже нет, я их всех расспросил.

— А откуда они?

— Из Армавира, Кропоткина, из Тихорецка.

— Рабочий народ. Но здесь мы все — севастопольцы, — задумчиво сказал Виктор. — Наверно, после войны пригласят нас сюда? Или не пригласят?..

— Извини, Зорька, тебе надо отдохнуть, а я к тебе с разговорами. Соскучился по тебе, по всем товарищам из нашего Краснодарского училища, вот и дую речи. Пойдем в землянку, там даже матрац есть.

— Разбуди меня через час, — просил Зорька.

— Сам проснешься, как начнут фрицы давать концерт.

И верно, чуть только показался край горячего солнца, фашисты сразу же пошли в атаку.

— Без команды не стрелять! — крикнул Нестеров. — Пусть подходят ближе.

И Зорька вскочил. Протер глаза, смотрел на подходивших немцев, покачал головой: много… Схватил свой автомат, прицелился.

— Огонь! — крикнул что есть силы Нестеров.

И сразу же отозвались два ручных пулемета из роты Родина, загремели винтовочные выстрелы. Но гитлеровцы, укрываясь за камнями, быстро перебегая, подобрались уже совсем близко.

— Приготовить гранаты! — скомандовал Нестеров.

И в ту же минуту ударила батарея Инкермана, Били орудия по наступающим фашистам. Напрасно кричали немецкие офицеры, но солдаты, показывая спины, быстро убегали.

— У — у, гады! — кричал Зорька Родин и посылал автоматные очереди вслед удиравшим фрицам.

Пахло пороховым дымом. Бойцы из нового пополнения осмелели, заговорили возбужденно, даже послышался смех.

— Ну, молодцы артиллеристы! — радовался Зорька Родин. — Как они всех севастопольцев выручают. А тридцать пятая батарея вот дает жизни фрицам! Снаряды по полтонны, шуршат в воздухе. Спасибо артиллеристам. Виктор, вы здесь их видели? Из этой, инкерманской батареи?

— А где их увидишь? Они, может, еще дальше Инкермана. Но корректировщики заходили к нам: молодые ребята, хорошо математику знают. Наша позиция недалеко от немцев, но ни разу от своей батареи по ошибке не получали.'

— Нестеров взглянул вверх. — Вот черт, опять рама кружит. Товарищи, никакого движения! Воздух!

Все приткнулись в камнях, кто где был, и голосов даже не слышно.

— Так и знай, сейчас «юнкерсы» пожалуют, — проворчал Зорька Родин.

И верно, рама — разведчик улетела, а на смену ей мчался «юнкере», развернулся дал очередь по каменной баррикаде и взмыл вверх. И опять с воем вниз…

— На испуг берет, — заключил сержант Петров, рядом присевший с Нестеровым.

Кружил «юнкере», выглядывая добычу, круто прошел в пике. Произошло неожиданное: сержант Петров схватил ручной пулемет и дал в самолет очередь — «юнкере» вспыхнул, потянул к своим и там, за каменными скалами, раздался взрыв. Все это произошло гак неожиданно…

Первым Петрова поздравил Зорька Родин. Он бурно радовался, пожимая руки сержанта:

— Вот это по — севастопольски!

Нестеров крепко обнял Петрова. Спросил:

— Это первый?

— Второй, — ответил сержант. — Первого уложил возле Одессы, тоже из ручного пулемета.

— Вот если бы каждый уложил по одному самолету или по одному танку — давно бы война окончилась нашей победой, — говорил Зорька и все смотрел с восхищением на этого низкорослого, но просторного в плечах уральского парня. Спросил его: — А к награде вас представили?

— Да, сам генерал Петров отправил на меня наградной лист. Но пока ничего не известно.

Нестеров увидел, как из‑за каменных скал выползли три железные махины.

— Танки!

За танками бежали солдаты с автоматами. А батарея Инкермана не могла сейчас помочь, отбивалась от наседавших «юнкерсов», они сбрасывали бомбы.

Танки уже приблизились к каменной баррикаде.

— Есть две гранаты! — крикнул Родин и побежал к окопу.

Он пополз навстречу первому танку с двумя гранатами. Кинул одну — взорвалась, не долетев. Грохотал танк… Размахнувшись, Родин с силой бросил большую гранату под самую гусеницу — танк закрутился, загораживая дорогу, пламя охватило железную громадину. Два других танка и наступающие гитлеровцы повернули назад.

Шатаясь, поднялся Родин. Из ушей и носа капала кровь. Он улыбался, как тогда, в Краснодаре… Вечером пришла санитарная машина, увезла его и всех раненых ку- да‑то в городской госпиталь.

Все ближе к штольням Инкермана подходили гитлеровцы. Надо эвакуировать отсюда госпитали, женщин и детей. А куда? Весь город и примыкающие к нему поселки, дороги между ними, высоты — Сапун — гора, Сахарная головка, Малахов курган — все это уже простреливается. Но проходящее возле Инкермана симферопольское шоссе еще в наших руках.

В одну ночь опять сюда пришло пополнение — взвод со станковым пулеметом и противотанковым ружьем. Нестеров знакомился с прибывшими на передовую. Все они с Кубани — из Краснодара и Новороссийска. Они рассказывали: от Кущевского и Старомннского районов до самой реки Кубань сооружаются оборонительные линии — копают противотанковые рвы, окопы. Они были и возле Краснодара на северной стороне. По всему краю создавались добровольческие эскадроны, в них пожилые и молодежь непризывного возраста. По станицам в кузницах ковали шашки. Седлали казаки коней, брали в руки оружие. Все эти эскадроны соединялись в конные полки и дивизии, создавался казачий корпус. Кубань готовилась встретить врага огнем и сабельным ударом.

По всему фронту у Севастополя шли кровопролитные бои. Неизвестно где был Родин. Может его отправили на Большую землю? Но уже несколько дней ни один транспорт не может пробиться к осажденному Севастополю. С краснодарского аэродрома по ночам прилетали самолеты с самыми

необходимыми боеприпасами. Но не все самолеты возвращались на свой аэродром. У защитников Севастополя все меньше снарядов и патронов. Не хватает хлеба. Нет воды.

Возле баррикады на симферопольском шоссе был крохотный родник. При налете немецких бомбардировщиков его завалило землей и камнями. Убирали их, старались добраться до того родника. Показались только чуть заметные капельки… Копали глу бже, но уже не было воды — весь родник завалило бомбовым ударом.

Жара. Накалились камни от знойного солнца — рукой не притронешься. Невыносимо хотелось пить. И брали в рот землю с того места, где был крохотный родник.

В прошлую ночь не пришла походная кухня. Наверно, где‑то разбило ее. И хлеба ни у кого нет. Но никто не жаловался.

К Нестерову — он почернел и запали щеки — подошел Малахов:

— Товарищ лейтенант, разрешите сходить в Инкер- ман, может, что поесть принесу.

— Возьмите еще кого.

— Нет, здесь каждый солдат нужен.

— Идите, но будьте осторожны, форма ваша очень заметная.

Моряк оглядел свою изношенную матросскую форму

— широкие черные брюки и китель были разорваны, пробиты пулями и не все пуговицы в кителе, но на голове, как всегда, лихо надета бескозырка с лентами.

— Не хотите переодеться в пехотное, незаметное, — укорял лейтенант, — а в этой форме вас немцы сразу увидят.

— Вот и хорошо, пусть у них страху добавляется. А эта форма, как знамя Черноморского флота…

— В каждом бою я за вас так переживаю, — признался Нестеров.

— Спасибо, лейтенант. Но от пули я не погибну. — Малахов вышел из окопа, глянул в небо и, припадая на правую ногу, зашагал к каменным стенам Инкермана.

Ждали его весь день. Под вечер Петров крикнул:

— Идет и несет.

Со стороны Инкермана торопился матрос, а за спиной у него мешок. В небе показался «мессершмитт». Летчик заметил человека, снизился, резанул из пулемета — Малахов упал, раскинув руки — у каменной баррикады все вздрогну

ли… Немецкий летчик решил, что человек убит, рванул самолет вверх и помчался в поисках новой э^этвы. А матрос схватился, мешок на себя и бегом к окопам.

— Ранен? — Нестеров навстречу.

— Царапнуло… — Малахов прижал левую руку к себе. Петров оглядел рану и забинтовал.

— Развязывайте, — указал на мешок Малахов.

Петров вынул буханку хлеба, потом другую, пять

банок консервов и большую жестяную банку виноградного сока — особенно это дорого, хоть понемногу каждому утолить жажду.

— Выпросил у самого начальника снабжения дивизии, — сказал Малахов.

Разделили все принесенное, только успели поесть, а наблюдатели крикнули:

— Фрицы!

Нестеров глянул в щель между камнями. Приближались гитлеровцы. Все за баррикадой изготовились у пулеметов и винтовок.

Все ближе фашисты. Уже слышно, как усатый фельдфебель подгонял солдат: «Шнель, шнель!» — быстрей.

— Огонь! — крикнул ротный.

Дробно застучали пулеметы, залпами били винтовки

— гитлеровцы залегли. Нестеров ловил на мушку усатого фельдфебеля, но он не показывался из‑за камня. С оглушительным ревом, стреляя из пулемета, пронесся «мессершмитт». Немецкие солдаты схватились и бегом к баррикаде.

— В атаку! — крикнул лейтенант, первый выскочил из окопа и услышал за собой топот ног. Нестеров бежал прямо на фельдфебеля. Малахов тоже выбрал эту цель. Страшный вил был у матроса, шрам на лице налился кровью. Усатый фельдфебель попятился и заорал:

— Цурюк!

Гитлеровцы послушно повернули и, отстреливаясь, побежали вспять.

— Сволочи! — кричал им вдогонку Малахов. — Против нашего штыка — слабаки!

А Нестеров вернулся в окоп, руки у него дрожали.

Наблюдатели зорко смотрели вокруг, но пока все было спокойно. Бойцы чистили винтовки. Один солдат, он из Армавира, — его так и называли все — «Армавирский», смазы

вал оружейным маслом самозарядную винтовку и жаловался:

— Хорошая она, полуавтомат, но как попал в затвор песок — не выстрелишь. Приходится всегда платком затвор обвязывать.

Правду' он говорил. Поэтому многие имели у себя «русскую, трехлинейную», и бойцы добавляли: «безотказную». Хранил и Нестеров свою винтовку, старался уничтожить побольше фрицев и за того погибшего солдата, что держал в руках это оружие.

Потемнело.

Нестеров вылез из окопа размяться. К нему подошел Малахов и тихо заговорил:

— Этой ночью из Инкермана эвакуировали госпитали, всех женщин и детей. А с той стороны Инкермана немцы подошли совсем близко, даже голоса их слышно.

— Пока никому об этом не говорите, — попросил Нестеров. Задумался: — Куда нам раненых отправлять? Если будут…

— Скажут в штабе полка.

Ничего не ответил Нестеров на эти слова Малахова. Опять задумался: уже несколько дней не было никакого сообщения из штаба полка и связные оттуда не приходили.

— Пойдем подремлем, — сказал лейтенант Малахову, и оба скрылись в окопе. Но уснуть Нестеров не мог, все думалось об услышенном. Под утро он задремал.

— Вставайте! — будил Нестерова сержант Петров, он в эту ночь дежурил со своим взводом.

Лейтенант вскочил. Все I ремело — в небе очень много самолетов. Часть «юнкерсов» повернули на Инкерман, остальные двигались на город. И вдруг земля вздрогнула, затряслась. Нестеров увидел, как тяжелые бомбардировщики пикировали на Инкерман. Казалось, даже небо гремело и вздрагивало от грохота взрывов. Но крепки инкерманские стены, стояли неколебимо.

Отбомбившись, эскадрилья с крестами на крыльях повернула назад. Самый последний «юнкере» снизился и хлестнул из пулемета по окопам у баррикады.

Нестеров проходил по окопу:

— Кто ранен?

— Сержанта ранило…

Петров лежал, все лицо — в крови. Его отнесли в землянку. Подошел, прихрамывая, Малахов, склонился над раненым товарищем. Пуля пробила Петрову нижнюю челюсть, он не мог и слова сказать. Лейтенант подозвал солдата из Армавира:

— Пойдите в Инкерман, может, там врач остался. Или машину найдите, Петрова увезти в госпиталь. Скорее, земляк… — Да, он земляк: родная станица Нестерова недалеко от Армавира. Впрочем, все люди на земле — земляки.

А еще Нестеров думал о том: «Как продержаться? Батарея Инкермана разбита. Нет гранат, совсем мало осталось патронов. Люди голодные, кухня уже не приходит. А вода… она только снится».

Дозорные у баррикады смотрели в сторону противника. И Нестеров прислушался: тихо у гитлеровцев… Что они готовят нам?

Коротки ночи в июне. Уже рассвет. Солнце мутным пятном поднималось в облаках дыма и пыли над изуродованной севастопольской землей… Нестеров зашел в землянку. Сержант лежал, закрыв глаза. Возле него сидел Малахов. Обернулся и показал маленькую кружку, где было несколько капель мутной воды. Прошептал:

— Не может пить…

А Нестеров и, наверно, каждый в Севастополе больше всего боялись вот этого: если тяжело ранят, где будут лечить? Сейчас все госпитали здесь под бомбежкой и огнем. Но лучше об этом не думать…

— Противник с фронта! — голоса дозорных.

Опять наступают. Тот же фельдфебель подгоняет солдат. «Нет, в атаку нельзя, люди еле на ногах держатся», — подумал Нестеров. А фашисты все ближе. И когда лейтенант скомандовал «огонь», только несколько винтовок открыли стрельбу.

Лающие голоса почти у самой баррикады.

— В атаку! — лейтенант выскочил из окопа, за ним и остальные. Услышав команду, схватился раненый сержант, поднялся над баррикадой, все лицо в крови, нижняя челюсть отвисла, кровь хлестала изо рта.

Попятились немцы. Им показалось, что здесь и мертвые пошли в бой… Фельдфебель повернул назад, за ним и остальные скрылись за каменными скалами… Не один

сержант был страшен, все на баррикаде черные от жары и пыли, в окровавленных бинтах.

Возвращались в окопы. А раненый сержант упал на камни. Матрос кинулся к нему, приложил ухо к груди. Поднялся и снял бескозырку.

Похоронили сержанта Петрова в стороне от дороги.

Под вечер вернулся из Инкермана солдат.

— Все эвакуировались, — сказал он лейтенанту. — Госпиталь увезли за город.' Машина осталась одна, на ней уедут из штаба дивизии.

Ночью пришел связной из Инкермана и передал приказ: штаб дивизии отходит к городу. Задача этой роты — задержать врага, для этого перейти в штольни Инкермана.

Выходили из окопов, шли в темноте осторожно. Раненые старались молчать, тяжело раненых несли на руках.

Вот и штольни Инкермана. Гулко отдавались шаги в каменном подземелье. Нестеров приказал закрыть все входы в Инкерман. Но чем их закроешь? В некоторых штольнях прежде были железные ворота, сейчас они разбиты снарядами. Но в той штольне, где сейчас вся рота, широкие двери заваливали ящиками, железными кроватями из опустевшего госпиталя, откуда‑то принесли обгоревший остов автомашины. Получилась баррикада не меньше той, за которой оборонялись на симферопольском шоссе.

И послышались лающие голоса:

— Рус, сдавайся!

В ответ им из штольни винтовочные выстрелы и очередь из пулемета.

— Не пропускать фрицев по этой дороге в город! — скомандовал лейтенант.

Фашисты бросали ракеты, в штольне все видно. Но когда они пытались пробежать мимо, их настигали пули.

— Рус, капут! — кричали гитлеровцы, но уже не высовывались на эту дорогу.

. — Товарищ лейтенант, — сказал Малахов, — я хорошо Инкерман знаю. Здесь есть выход в сторону города.

— Пойдите, узнайте, но возьмите кого‑то с собой. Вон мой земляк из Армавира.

И ушли двое в каменную тишину, долго слышались их гулкие шаги. Нестеров подумал: наверное, штаб дивизии уже далеко отсюда. А как им выбраться из этой штольни?

Он надеялся на Малахова с товарищем, если найдут другой выход отсюда, будем пробиваться к своим…

Вернулись двое. Малахов доложил:

— Только хотели выйти наружу, а немцы гранатами… В окружении мы.

— Пока есть патроны, будем отстреливаться, — сказал Нестеров.

— Это так, — согласился матрос. — Эх, если бы нам гранаты, пробили бы коридор сквозь фрицев!

— Там уже орудие устанавливают, слышна была команда, — сказал армавирский.

— Немцы по тому ходу сюда не придут? — беспокоился лейтенант.

— Проход узкий, мы камнями завалили.

Только блеснуло солнце, в баррикаду полетели гранаты, все в штольне отошли дальше и думал каждый: хотя бы орудие сюда не поставили, сразу протаранят баррикаду… Но орудия не было, а появились самолеты. Они пикировали, стараясь попасть бомбами в заваленные двери штольни, и круто взлетали вверх, чтобы не удариться о каменную стену Инкермана. Одна бомба близко разорвалась возле дверей, но баррикада уцелела.

Отовсюду издалека слышался грохот стрельбы и вой немецких самолетов. Это был трагический день в судьбе Севастополя… Сильно поредевшие дивизии и бригады — почти не было снарядов и патронов — отошли на последние позиции перед городом. Командование Севастопольским оборонительным районом просило помощи, но всюду было очень трудно: Юго — Западный фронт отходил в донские степи, враг рвался к Ростову и дальше, на Сталинград. Нависла угроза над всем Кавказом… Севастополь уже не ждал помощи, как тяжело раненый, он бросался на врага, чтобы отвлечь на себя целую немецкую армию. Никогда так не было невыносимо трудно на фронтах Отечественной войны, как в эти жаркие летние дни сорок второго года.

В ночь на тридцатое июня гитлеровцы ворвались в Севастополь… Шли уличные бои. В рукопашную, штыками, с камнями в руках бились пехотинцы и моряки с гитлеровцами — вооруженными, откормленными, уже в десять раз пре- восход. щими по численности защитников Севастополя.

Отходили от города к тридцать пятой батарее. Стеной стояли севастопольцы и падали под ударами авиации,

танков, тяжелых орудий… Отступать дальше некуда, дрались за каждый камень у кромки черноморского берега. Ждали эскадру…

А в Инкермане, окруженном со всех сторон фашистами, еще оборонялись. В той штольне, где рота Нестерова, был телефон. Лейтенант несколько раз подходил к нему, вызывал, слушал в трубку — никакого звука. А в ночь на тридцатое июня телефон вдруг зазвенел. К нему подошел Малахов.

— Есть кто из командиров? — спросили по телефону.

— Сейчас позову командира роты.

— Скорей!

— Я слушаю, — сказал Нестеров и сразу почувствовал, сообщат что‑то особенное…

— В Инкермане кроме вас еще кто есть?

— В этой штольне одна рота, а в других штольнях не был, мы все время отражаем атаки.

— Сейчас к Инкерману подходит большая колонна механизированной немецкой пехоты и много танков. Как только они подойдут к Инкерману, штольни будут взорваны…

Холодом охватило душу Нестерова.

— Спасайтесь, товарищи, в самой крайней штольне! Склады с боеприпасами в Инкермане нельзя отдавать врагу! Танки уже подходят… — голос умолк.

— Инкерман взорвут! — крикнул Нестеров. — Все в самую крайнюю штольню!

— Я знаю! — крикнул моряк. — За мной!..

Страшный взрыв потряс весь Севастополь, прогрохотал в горах и далеко в море… Этот взрыв был слышен на тридцать пятой батарее у Херсонесского мыса, куда в ночь на тридцатое июня перешел штаб севастопольской обороны. Взрыв услышали все гитлеровцы вместе с командующим генералом Манштейном, и узнали они, что их большая колонна механизированной пехоты и танков, проходившая через Инкерман, была почти полностью уничтожена.

А над местом взрыва высоко поднялось белое облако

— каменная пыль — и пылало там, в развалинах Инкермана, красное зарево пожара.

Нестеров очнулся. Нестерпимо болели обожженные руки и лицо. Хотел подняться, но не было сил… Он крикнул и услышал только свой шепот. Пополз, падая головой на

каменный пол подземелья. Но упорно двигался дальше. Его руки в темноте наткнулись на лежавшего человека, нащупал бескозырку. Пальцы коснулись холодного лица и ощутили глубокий шрам…

— Малахов… — раненый лейтенант упал головой ему на грудь, обхватил товарища руками. Потом он приподнялся, пошарил руками и нащупал еще одного убитого.

Нестеров положил бескозырку с лентами на грудь мертвого моряка и пополз куда‑то дальше. Полз долго, ничего не видя и не ощущая. Но затем почувствовал, что на него пахнуло прохладным воздухом. Двинулся вперед и вскоре перед ним забрезжил свет. Нестеров пополз в ту сторону. Увидел широкую, как ворота, дверь, не закрытую ничем. В ее проеме виднелся кусок рассветного неба. Лейтенант пытался подняться, чтобы поскорее выбраться из разрушенного каменного подземелья, но упал. Сколько времени пролежал — не помнил. И собрав, наконец, силы, выполз из этой полуобвалившейся каменной штольни. Видел: по всей дороге лежали убитые наши солдаты, а среди них — лейтенант даже вскрикнул — были и солдаты из его рогы. Может, раненые, но все же выбрались из той же штольни, где он только что был, а здесь их скосили фашистские автоматчики.

Весь каменный Инкерман рухнул от взрыва. Над дорогой громоздились груды танков с крестами, обгоревшие остовы автомашин, доносились громкие крики немцев. Туда подошли подъемные краны, растаскивали железные груды.

А по засыпанной землей и камнями дороге приближался бульдозер, расчищая от трупов дорогу.

Все ближе крики немцев и гул бульдозера. Лейтенант Нестеров зашевелился.

— Ауф! — услышал над собой крик, похожий на собачий лай.

И не мог Нестеров оказаться лежащим перед врагом. Собрав все силы, шатаясь, поднялся.

— Хенде хох! — крикнул гитлеровец с длинным носом и направил автомат.

Нет, не поднял лейтенант Нестеров руки, они, обожженные тяжело повисли.

— Ком! — крикнул ефрейтор в серой униформе еще ко- му‑то. Нестеров оглянулся и увидел солдата из своей роты, которого все называли «армавирским». Голова у него вся в крови, он смотрел блуждающим взглядом по сторонам. Нестерова не узнал.

Из другой полуразрушенной каменной штольни еще вывели несколько раненых севастопольцев, и всех повел другой автоматчик — высокий, молчаливый. Шли медленно, Нестеров, шатаясь, шел самым последним. По сторонам гремели выстрелы: может, кто‑то еще оборонялся до последнего патрона. Или там расстреливали пленных…

Остались позади развалины Инкермана. Подходили к пересохшей речке. На мосту стоял унтер — офицер с пистолетом и оглядывал каждого. Прошли все, а Нестерова унтер оттолкнул в сторону. Обожженный, с запекшейся кровью на лице, безразличный сейчас ко всему, Нестеров остановился. Конвоир что‑то закричал унтер — офицеру и взял раненого за рукав, повел на мост. Унтер выругался, опять дернул назад еле стоявшего на ногах Нестерова, взвел курок пистолета. И во второй раз конвоир схватил пленного за плечо, толкнул его на мост, быстрее повел всех раненых дальше. Отойдя немного, солдат подошел к Нестерову и, топая ногами, объясняя ему, мол, держись крепче, а то… Нестеров понял, что произошло бы гам, во! ле моста, если бы не заступился за него этот высокий, о чем‑то думающий солдат. Удивленно смотрел Нестеров на него: немец спас его от немца…

По дорогам вели пленных севастопольцев — обожженных, контуженных, в окровавленных бинтах.

Конвоир остановился возле изгороди с колючей проволокой в несколько рядов. Покачал головой… Седой фельдфебель с угрюмым взглядом пересчитал всех пленных, отомкнул на воротах тяжелый замок.

— Ап! — скомандовал фельдфебель. Опустив голову вошли за колючую проволоку. Со скрипом закрылись ворота.

Нестеров опустился на землю и лег. Рядом с ним лежал «армавирский» и тихо шептал Нестерову, уже узнал его:

— Сейчас здесь видел двоих из нашей роты…

— Если еще увидишь, пусть подойдут.

Стонали вокруг раненые. Ходили по лагерю два немецких офицера и несколько солдат. Кого‑то искали. И уводили людей, они кричали последние слова… К Нестерову тоже подошли, толкнули его ногами. Пристально вглядывались в обожженное лицо. Пошли дальше.

Нестеров, казалось, задремал.

— Вы можете подняться? — услышал голос. — Пойдемте в медпункт.

Возле него стоит худой, с потемневшим лицом военфельдшер. Такой же пленный, тоже ничего не ел, а вот ходит, даже здесь у него медпункт.

— Родной… — только проговорил Нестеров. Его подхватил фельдшер и повел в глубь лагеря, где стоял дощатый сарай. Над ним висел кусок белой тряпки с крестом, начерченным химическим карандашом.

В темном сарае лежат на земле раненые. Между ними ходит военврач второго ранга — две «шпалы» в петлицах. Усадил Нестерова на землю, похлопал себя по карманам:

— Никаких медикаментов… Подождите, есть немного марганца. — Развел его в крышке котелка. Смазал Нестерову руки и лицо. Стало сильнее печь, но потом боль ослабела. — Берегите голову от солнца, у вас контузия, — сказал врач и подал Нестерову свою пилотку.

— Не надо! Что вы…

Раненых в этом «медпункте» все больше. Шатаясь, Нестеров вышел отсюда и подумал: будем и здесь бороться, крепко держаться друг за друга, как в бою.

Потери Приморской армии были большие. Вечером 30 июня Военный совет Севастопольского оборонительного района получил разрешение на эвакуацию.

И той же ночью вице — адмирал Октябрьский, командующий Черноморским флотом, и еще более двухсот человек на самолетах вылетели в Краснодар. От причала тридцать пятой батареи на двух подводных лодках эвакуировались: командующий Приморской армией генерал Петров, начальник штаба армии Крылов и руководители севастопольских горкома партии и горсовета.

А в районе тридцать пятой батареи еще шла борьба с наступавшими со всех сторон фашистами. И все ждали эскадру, но она не пришла… Одни корабли были потоплены, а оставшихся в строю не послали в Севастополь: над морем полностью господствовала вражеская армия.

Ночью второго июля два тральщика подошли к Севастополю и приняли с берега триста семьдесят семь солдат. Ходили в Севастополь и подводные лодки. Но много ли они могли взять севастопольцев…

Там, в Севастополе, оставшиеся в живых, укрывались на берегу в скалах, ждали, что их спасут, эвакуируют…

Не дождавшись, — на досках, на разбитых лодках уплывали в море, куда дул ветер. Многие погибли, но около ста севастопольцев оказались в Турции… Остальным, многим раненым, обожженным — они взрывали батареи, боеприпасы в подземельях — им досталась очень тяжелая доля: плен…

Гитлеровцы конвоировали длинные колонны, шли раненые солдаты, матросы, женщины и дети, все, кто защищал Севастополь. А тех, кто падал, пристреливали… В одной из колонн шел Нестеров. Его поддерживал майор Глебов. Ему лет сорок, коренастый, одна рука замотана окровавленным бинтом.

— Наша задача — выжить, — говорил он Нестерову. — Победа фашистов временная. Начнут работать все заводы, эвакуированные на Урал и Сибирь, зашатается гитлеровская техника, попятятся фашисты. Придет наша Победа, в этом заслуга и севастопольцев…

— Ауф! Ауф! — собаками гавкали конвоиры, подгоняя пленных.

В Симферополе из разделили: одних — в тюрьму, других — в концлагерь, в бывшей городской больнице. Здесь, в каменных зданиях, от множества людей, невыносимо душно. Нестеров свалился во дворе на землю. Глебова не было с ним. И земляк его, из Армавира, где‑то тоже затерялся. Жив ли он?

Нестеров оглядывался. По всему широкому двору лежали раненые, кто‑то кричал, стараясь подняться. А многие уже лежали недвижные. Их выносили на носилках.

Часовые за колючей проволокой вдруг закричали:

— Ахтунг, ахтунг! — внимание!

Ворота лагеря распахнулись, в сопровождении нескольких офицеров вошел немецкий генерал. Остановился почти возле Нестерова. Смотрел на израненных севастопольцев. Может, это был сам Манштейн? Он взглянул на Нестерова — у того черное, обожженное лицо — и отвел взгляд, страшным показался этот лежащий на земле человек. Генерал что‑то говорил начальнику концлагеря. Тот весь вытянулся, щелкнул каблуками и лающим голосом:

— Яволь, герр генераль!

Генерал со свой свитой ушел. Оказывается, он приказал: еще одним рядом колючей проволоки обнести весь концлагерь. Уже в воротах сказал часовым:

— Не забывайте, это опасные.

Если это был сам генерал Манштейн, то можно понять его опасение. Очень дорогой ценой досталась гитлеровской армии эта временная победа. За все дни обороны Севастополя фашисты потеряли триста тысяч убитыми и ранеными. Половина из них уничтожена за этот последний месяц.

Так что гитлеровский генерал не зря проявлял такую «заботу» о раненых, но в душе не побежденных севастопольцах. Фашисты будут немало иметь с ними хлопот.

В концлагере стал распространяться слух: всех отсюда увезут куда‑то на Украину. Во дворе уже работала «медицинская комиссия». Если человек не поднимался, того в сторону. Остальных построили, сам начальник концлагеря прошел, спрашивая каждого: «Офицер?» Некоторые командиры не называли своего имени, а другие выходили из строя, чтобы видели рядовые и здесь своих командиров.

Нестеров тоже не скрывал, что он лейтенант: в петлицах у него виднелись по два квадрата.

И повели конвоиры всех на станцию. В тупике стоял состав из товарных вагонов, а впереди два «пульмана». В один загнали командиров и закрыли дверь на замок. Позже загремела дверь в соседнем «пульмане», кого‑то загоняли туда. Уже сутки стояли на станции. Стонали раненые, кто‑то в беспамятстве кричал: «Огонь! Бронебойными!..»

Только на третьи сутки тронулся состав. Прощай, Севастополь и Крым!.. Нестеров лежал в углу «пульмана» и все думал о случившемся…, В от где оказывается «пропавшие без вести». Да, никакой вести никогда не будет о нас… Сколько погибло советских людей в гитлеровских концлагерях…

Уснул Нестеров, виделись отец, мама… Будто в степи косили пшеницу. И сколько хочешь, ешь хлеба…

Загремели замки, дверь открылась.

— Раус! — закричал коротконогий унтер — офицер, похожий на того, что хотел застрелить Нестерова в Севастополе.

Вышли из вагона. Остались лежать двое — мертвые. Их вынесли. И так в каждом вагоне, выносили мертвых — отмучились. Конвоиры пересчитали оставшихся и опять загнали в вагоны. Поезд немного прошел и остановился.

— Днепр!

Из вагона увидели темно — багровые волны большой реки. Нестеров никогда не видел Днепра. Он здесь очень широк, при впадении в Черное море. Нестерову он показался печальным, тоже подневольным, вынужденным перетаскивать транспорты ненавистных захватчиков.

Унтер — офицер приотрыл двери вагона. Стояли где‑то в тупике. Видимо, в целях «пропаганды» он подвел к вагону какую‑то бойкую бабенку, она затарахтела, как заведенная:

— Ой, да хорошо сейчас живем! Торговля сейчас свободная. А немцы какие обходительные!.. — Тетка от восторга даже закрыла глаза.

Унтер повел ее дальше к вагонам, а здесь остался молчаливый пожилой солдат. Из‑за стенки вагона показалась другая женщина, худая, с испуганным взглядом. Она вынула из платка несколько сухарей и вареных картошек.

— Можно, пан? — спросила часового. Тот молчал. Женщина раздавала сухари и картошку в протянутые руки. Оглядываясь на конвоира, говорила:

— Я слышала, что эта шлюха вам набрехала. Ей хорошо живется, с офицерами гуляет. А всем людям… Не дцр бог, если с каким немцем что случится там, где он живет — весь квартал расстреляют.

Вернулся унтер — офицер недовольный, наверно, его пропаганда с той бабенкой не имела успеха и в других вагонах. Захлопнул дверь, и поезд пошел дальше. Куда?.. Нестеров лежал, думал. Виделся ему широкий Днепр и эта худенькая женщина с протянутыми руками ко всем в этом страшном вагоне… Словно сама порабощенная Украина протягивала к ним руки…

Поезд пришел в Николаев. Но весь состав пошел дальше, а здесь отцепили два «пульмана». Открыли вагоны, мертвых вынесли, сложили на повозку. Живых — в концлагерь.

С собаками, с автоматами на изготовке гнали севастопольцев. В окровавленных бинтах, с обожженными лицами, босые, оборванные, они шли тяжело, молча.

Севастопольцев подогнали к воротам. Окрученные колючей проволокой, они скрипнули, открылись… И вошедших охватил тяжелый, мертвящий воздух.

Полицаи в концлагере били палками пленных, загоняли в бараки, чтобы те не подходили к севастопольцам. Их завели в первый корпус, он отгорожен от всего лагеря высокой изгородью из колючей проволоки: лагерь, в лагере. Перед входом сюда, каждому на спине написали краской букву «о» — офицер. Тот же самый коротконогий унтер, коверкая

русские слова, угрожающе пояснял: за разговор с пленными из других бараков виновные будут наказаны плетьми, в следующий раз — расстрел. И еще что‑то выкрикивал, лающе повторяя, — «расстрел!»

Разошлись севастопольцы по каменному зданию, во дворе остался только Нестеров: левая рука забинтована обмоткой с засохшей кровью, светлые волосы обгорели. Он сел на землю возле изгороди, смотрел. Всюду колючая проволока… Куда ни взглянешь — ржавая, ежистая проволока. Она в несколько рядов окружает этот страшный квадрат земли. Клубками змеится между каждой изгородью, оплетает каждый барак. Повсюду колючая проволока. Кажется, сам воздух колюч от нее.

— Товарищ… — где‑то близко послышался шепот. Нестеров повернулся.

— Не оглядывайся, — все тот же голос. Виктор понял: кто‑то говорит с другой стороны кодючей изгороди, там лежали наваленные камни.

— Откуда вы? — шепчет невидимый человек.

— Из Севастополя.

— Значит, там уже фашисты, — послышался тяжелый вздох — Теперь хоть правду знаем. А фрицы еще в декабре брехали, будто они уже захватили Севастополь… Тихо, часовой смотрит.

Солдат, что стоял возле первого корпуса, скучающе взглянул по сторонам и, вынув губную гармошку, запиликал.

— Откуда сам? — спросил тот, из‑за колючей проволоки.

— С Кубани.

— А я орловский — Егор Кузминов. Завтра под вечер садись на это место, я буду здесь. Только осторожно, а то оба попадем в двадцать шестой корпус.

— Это что за корпус?

— Яма в конце лагеря…

Виктор поднялся, мельком взглянул на ту сторону колючей изгороди и увидел за камнями молодого пария с очень худым лицом. Прижимая к себе пораненную руку, Нестеров пошел к длинному мрачному зданию. Посреди него — коридор со множеством дверей в обе стороны. Открыл одну и увидел на полу' согнувшихся своих товарищей, с какими ехал в

вагоне. В друг ую. дверь заглянул, здесь были те, что ехали в соседнем «пульмане».

В самом конце коридора дверь открыта. Виктор заглянул в нее и отшатнулся. Прямо перед ним, опершись на стену, сидели два человека. Но можно ли их назвать людьми?.. Один был настолько худой, что через землистого цвета кожу проступали все кости. Другой пухлый, с водянистым лицом. Волос на голове у обоих нет. Одеты в грязные лохмотья.

Они, кажется, заметили вошедшего.

— Подходи ближе… — прохрипел пухлый.

С болью смотрел Нестеров на полумертвых людей.

— Кто вы? — спросил, хотя понимал, что перед ним такие же, как он, но попавшие в плен еше раньше.

Худой, подняв голову, прошептал:

— Мы с сорок первого года… Был полный барак. Все гам… в двадцать шестом корпусе.

Застывшим взглядом смотрел Нестеров на этих двоих. А за окном всюду колючая проволока, часовые с автоматами на вышках, ощеренные пасти собак. Застонал от боли, но прошептал про себя: «А севастопольцы и здесь будут драться!»

Потянулись дни — длинные, как ряды колючей проволоки. Еще ночь на дворе, а всех в этих каменных корпусах поднимали. Забегали сюда солдаты с собаками, набрасывались на сонных, били прикладами, выгоняли на широкий двор, ярко освещенный прожекторами. Выстраивали по пять

— «фюнф цу фюнф». И считали, считали… Наконец, дежурный офицер, громко щелкнув каблуками, докладывал толстому коменданту концлагеря, что все в порядке. Лениво козырнув, комендант уходит досыпать.

Но узников концлагеря еще не отпускали.

Виктор стоял, стиснув зубы. Лил проливной дождь. Гнулись люди… Рядом с Нестеровым — двое из последней команды барака. Они стоят понуро, привычно.

— Чай будут давать, — хрипит пухлый — Семен Ребров. — И машет обреченно рукой. — Только что название «чай» — вода, заваренная с лебедой.

Но когда через час приносят в первый корпус железный бак с тем чаем, Ребров первый становится в очередь. И, чуть отойдя, пьет из котелка, сделанного из консервных банок. Смотрит печальным взглядом, как быстро у него

«чай» убавляется. А в обед раздают по куску хлеба, граммов двести, наполовину из древесной муки. Особенно невыносимый голод к вечеру: за день организм ослабеет, в это время и того чая не получишь. Мысли только о еде, страшно хочется есть…

Каждое утро из всех корпусов выносили умерших. Двигалась вереница носилок к двадцать шестому корпусу… Тишина во всем концлагере. Даже гитлеровцы — часовые, охранники внутри лагеря — в эту минуту невольно умолкали.

Из‑за колючей проволоки; оплетавшей первый корпус, смотрели все на вереницу носилок.

— Отмучились, — проговорил рядом стоявший с Нестеровым. Виктор взглянул на него — это был майор Глебов, с которым шел в одной колонне до Симферополя.

— Ну, здравствуй, — сказал он. — Я тогда попал в симферопольскую тюрьму, а приехал сюда во втором «пульмане». — Поговорим позже.

Из других корпусов гнали на работу. Виктор иногда видел в рабочих командах Егора Кузьминова, он еле держался на ногах. Но каждый раз подбадривающе кивал Нестерову, мол, не робей, товарищ!

Глядя вслед уходящим командам, Виктору хотелось вместе с ними оказаться подальше от этой колючей проволоки, вздохнуть нелагерным воздухом. Может, удалось бы связаться с кем‑то из местного населения, знающих партизан.

— Почему на работу нас не посылаете? — спросил Виктор коротконогого унтера, он теперь часто заходил в первый корпус.

Унтер, ощерившись в улыбке, сказал с наглостью:

— Офицнр — нике работа. — Увидев полные ненависти глаза у севастопольцев, выхватив пистолет, крикнул: — Коммунист, аллее капут!

В первом корпусе обыск. Севастопольцев под конвоем повели в конец лагеря, где виднелась высокая каменная стена. Проходя здесь впервые, Нестеров видел двухэтажные корпуса, они мрачно молчали — всех выгнали на работу, остались те, которых, может завтра, отнесут на носилках… Тяжелый удушливый воздух становился нестерпимым.

Севастопольцев остановили возле стены, и все увидели большую глубокую четырехугольную яму… Дно присыпано известью. Над краем ямы стоял черный крат. Вот он «двадцать шестой корпус»… Каждое утро вереница носилок

идет сюда, тпупы укладывают рядами и присыпают известью. А завтра опять… Нестеров все смотрел туда. Вон виднеется в извести темная прядь волос… От набежавшего ветра волосы зашевелились. В тяжелом молчании стояли все, гляда на эту большую открытую могилу. Кто здесь погиб? Какие ваши имена?.. И сколько еще «без вести пропавших» сгинет навечно в этой яме от кровавых рук фашистов… Безмолвна глубокая яма… Только опять набежавший ветер шевельнул, полузасыпанную известью, темную прядь волос.

Обыск в первом корпусе ничего немцам не дал, но севастопольцев предупредили: нужно быть всегда осторожными. А Виктор Нестеров за это время здесь познакомился почти со всеми. Вон вдет, прихрамывая, молодой светловолосый моряк. Он был командиром катера. Когда в посление дни обороны Севастополя его катер был потоплен, моряк сошел на берег, расстрелял из пистолета все патроны в подходив — ших фашистов, бросился с высокого обрыва в воду и поплыл. Немцы стреляли из автоматов — моряк нырял и все удалялся. Наперерез ему выскочил катер. Немцы на нем хохотали и бросили плывущему канат, мол, хватайся, вылазь на катер. А наш моряк, взмахивая руками, все плыл… Стоявший на носу катера офицер разрядил в него пистолет. Раненого моряка вернули на берег, потом в концлагерь и одна общая доля. Его здесь так и называли — «моряк».

Среди севастопольцев был еще молодой парень. Он ни с кем не говорил, сидел в стороне, положив забинтованную голову на колени, или, вздрогнув, долго смотрел перед собой. Ночами иногда вскрикивал: «По противнику бронебойными!..»

Однажды днем над городом вспыхнуло пламя, и по- ф слышались выстрелы. Возвращаясь вечером после работы, проходя мимо первого корпуса, Егор Кузьминов махнул рукой Нестерову. И подумал Виктор, есть в городе подпольщики, может, они связаны с кем‑то из концлагеря…

Майор Глебов, как всегда, сидел возле стены каменного здания. Увидев Нестерова, чуть заметно кивнул ему. Виктор подошел и невольно подтянулся.

Садись, — глухо произнес Глебов. — Я вижу, ты со многими познакомился. Как народ?

— Все наши, севастопольцы. Вот только один, — кивнул на парня с пораненной головой. — От него ни звука…

— Ты, кажется, в первый день с кем‑то из соседнего барака разговаривал.

— А вы заметили?

Глебов промолчал. Спросил тихо:

— Какое у тебя звание?

— Лейтенант.

— Присматривайся к народу. А с ними, — Глебов глазами указал на другие бараки, — надо связь установить. В одиночку здесь ничего не сделаешь.

Когда Нестеров отошел от Глебова, у него словно в глазах посветлело. И так захотелось жить…

Наступили холодные осенние дни. Ночами подмораживало. Каждое утро все больше двигалось носилок к «двадцать шестому» корпусу.

— Зимой все дойдем, — мрачно предсказывал Ребров. — Так было и в сорок первом.

Нестеров, опираясь о стену, еле поднимался. Отдышавшись, медленно шел на улицу. Майор Глебов, исхудавший, глаза ввалились, тяжело шагал по коридору каменного здания, открывал двери, говорил тем, кто лежал:

— Выходите на физзарядку.

Физзарядкой он называл ходьбу во дворе, а кто не мог двигаться, чтобы сидел на воздухе.

Очень исхудал, даже меньше стал ростом, моряк Алеша Горшков, но он не терял бравой выправки. Часто его можно было видеть вместе с майором Глебовым… Весь ссохшийся, уже не похожий на медвежонка Алеша не рассказывал больше о Сибири, исподлобья поглядывал на немцев… Парень с забинтованной головой по — прежнему ни с кем не говорил, а на чей‑то вопрос, недоуменно смотрел перед собой.

Тяжки длинные ночи. Каменные стены настывали, и нет никакой возможности согреться. Из одежды редко у кого имелась рваная шинель, у некоторых и гимнастерок не было.

В последние вечера из одного корпуса разносилась по лагерю песня. Сильный, красивый голос с каким‑то рыданием повторял слова:

Алевтина, Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

Как раненая птица плакала от разлуки со своей родной стаей, так и невидимый человек повторял тоскливую мелодию. Позже оказалось, что это был известный артист, взятый в плен в харьковском окружении. Сколько было здесь всяких известных и неизвестных, погибающих без вести.

Бью особенно тяжелый вечер. Хлестал за окном холодный дождь. Напротив первого корпуса сейчас разместилась полиция. Слышался оттуда свист плетей, крики избиваемых. Услыхав эти вопли, севастопольцы сжимали кулаки… И вновь, словно стон израненной птицы в неволе:

Алевтина! Алевтина!..

Молодой парень с пораненной головой вдруг поднялся, будто впервые увидел эти каменные стены, лежавших без движения на полу людей, кинулся на улицу, крича:

— Я в плену! В плену!..

И с разбега бросился на колючую проволоку. Треск пулеметов! Прожекторы скрестились над первым бараком — на колючей изгороди, пробитое пулями, распласталось иссохшее тело.

Хлещет дождь. Свистят плети…

Алевтина! Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

После очередной утренней проверки, в барак севастопольцев зашел коротконогий унтер — офицер.

— Работа, работа! — щерился он в улыбке. — Гут работа. Кто есть электрик?

Все, поднявшись, хмуро глядели на сытую морду

унтера.

— Кто есть электрик? — опять повторил он требовательно.

Алеша Горшков, услыхав это, будто увидел сейчас свое сибирское село, бревенчатые избы, наверно, в них уже вспыхнул электрический свет…

— Ты есть электрик? — унтер взглянул на Алешу, в лице у которого застыла улыбка. — Ком! — и повел Алешу из барака.

Все смотрели в окна, как унтер вывел Алешу из концлагеря, и скрылись они за углом немецкой казармы. Севастопольцы вздохнули. Работа… Без нее также трудно, как без хлеба.

Вернулся Алеша под вечер. У него светилось лицо.

— Делал внутреннюю проводку в казарме, — рассказывал он. — Как взял в руки ролики и кусачки, все свое село вспомнил…

— Хоть покормили? — угрюмо спросил пухлый Семен Ребров.

— Супу немного дали, вот вкусный! — И осекся, взглянув на товарищей. — Даже с мясом…

— Хватит! — приказал Ребров.

— Я там насобирал… — Алеша разжал кулак, и все увидели окурки.

— Вот это удружил, — бормотал Ребров, трясущимися руками разворачивая окурки. — Все по разу зашмыгнемся…

Утром опять унтер увел Алешу. Семен Ребров под вечер от окошка не отходил. Вот и вернулся Алеша: хмурый, задумчивый. Окурков не принес.

— Закончили проводку, — сказал он.

Наутро в барак прибежал запыхавшийся унтер-

офицер:

— Где электрик?

Алеша вышел вперед.

— Кусачки! — заорал унтер. — Где кусачки?

— Не знаю, ничего не знаю…

— Где они? — унтер наотмашь ударил пистолетом в лицо Алеши. — Аллее век!

Стуча кованными сапогами, по двору бежали солдаты.

— Раус! — в один голос рявкнули они. Всех из барака выгнали.

Слышались оттуда, из барака, стоны Алеши, крики унтера и солдат. Шел обыск, искали кусачки и не находили. Опять доносились из барака стоны Алеши и ругань унтера.

Гитлеровцы ушли. На полу лежал Алеша и стонал, закрыв глаза. Принесли воды, но он не отзывался, казалось уснул… Ночью опять ворвались унтер и солдаты. Все обыскивали, били Алешу. Он уже не стонал, молчал, закусив губы.

Больше не приходили с обыском. Наверно, немцы сами потеряли, а молодой сибиряк чуть не поплатился жизнью. Но хоть и мал ростом, но крепкий Алеша. Выжил. Согнувшись, ходил по крндору, старался не показываться солдатам и особенно унтер — офицеру.

Однажды ночью, лежа на полу, когда все уже уснули, Алеша шепнул Нестерову:

— Кусачки я взял и спрятал…

Виктор обнял Алешу. Почти всю ночь не спал Нестеров, всякие приходили в голову планы побега. Утром он подошел к Глебову, тот сидел возле каменной стены здания, передал ему слова Алеши.

— Так я и думал… — ответил Глебов. — Пострадал за

всех.

Вышел и Алеша на улицу, сел возле Глебова. Майор обнял его и шепнул:

— Где?

Алеша глянул в самый дальний угол, где колючая проволока поворачивала за каменный барак.

— Все ясно, — скалаз Глебов.

Готовились к побегу. Знали об этом только трое. Потом сказал! и моряку. Решили выбрать темную ночь и хорошо бы с дождем, чтобы следа не остались.

— Нужно и товарищей из соседнего блока об этом предупредить, — сказал Глебов Нестерову. — Но сообщить им только накануне побега. Где твой товарищ, с которым говорил в первый день?

Виктор давно не видел Егора Кузьминова. Может, больной? Каждое утро и вечером смотрел, как проходили мимо рабочие команды. И увидел Кузьминова, едва узнал — как тень, глаза ввалились. Виктор указал ему взглядом на проволоку своего барака. Тот все понял: нужна вс греча.

Вторые сутки над первым бараком не светил прожектор, какое‑то замыкание. Вечером Нестеров подошел к проволоке, Кузьминов уже на той стороне.

— Готовьтесь к побегу, — прошептал Нестеров. Пока ни кому ни слова.

— А как узнаем?

— Будете идти мимо, я подниму руку, значит, в эту ночь побег. Ваши из барака идут сюда, где лежишь, вырежем проволоку, а от нас — проход из лагеря.

— Очень ждем, — голос Кузьминова дрожал.

Они разошлись.

— А что там ожидать, — сказал Глебов Нестерову, — ночи темные, прожектор не светит. В следующую ночь бежим.

Утром Виктор сообщил Кузьминову, подняв руку. А вечером, когда в бараке все лежали, Глебов объявил:

— Товарищи, сегодня ночью бежим… Собирайтесь тихо. Ничего не берите лишнего.

Ночь темная. Часовые дремали на вышках… Глебов с Алешей кусачками проделали ход к соседнему бараку. Вырезал! колючую проволоку в главной изгороди, она в несколько рядов. Из соседнего блока уже здесь все вместе с Кузьминовым. Глебов решил их первыми пустить на свободу.

Последний раз тихо щелкнул! кусачки. Глебов, Алеша, моряк, Кузьминов вышл1 на свободу… За ними все из соседнего барака, в след — севастопольцы. Тихо выползал! и

— к берегу реки.

А в первом бараке Кондрат Сватов еще упаковывал свои вещи в объемистый мешок.

— Скорей! — Торопил Нестеров, его майор Глебов оставил замыкающим.

— Не брошу свое имущество фрицам, — ворчал Сватов.

Выбралтсь из барака, поползла под проволокой.

Свобода…

— Сейчас куда? — шепчет Кондрат.

— За мной, — Нестеров по — пластунски ползет как можно дальше от колючей проволоки. Схватился, и побежал. Сватов тоже побежал. И тут случилось… Кондрат в вещмешок и когелок уложил, а в нем ложка. И загремела она в котелке… Часовые поднял1 тревогу. Кинултсь собаки вслед.

Многих поймал1. Но Алеша, Егор Кузьминов, моряк и еще несколько человек ушли. Есл! они переплыл1 реку, считай скрылись.

А тех кого поймал1, построил! на плацу. Орал комендант, и вывел из сцюя каждого* десятого. Среди них Кондрат Сватов. Солдаты повели их к двадцать шестому корпусу…

На другой день приказ: всех севастопольцев отправить в Германию. Ночью уходил туда поезд. Прощались севастопольцы со своей Родиной…

Всех севастопольцев из концлагеря отправлял! в Норвегию. На железнодорожных путях стоял эшелон. Загна- лт всех в вагон, закрьши на замки, и эшелон пошел. На станциях не стоял1 долго. Слышно было, как дикторы устрашающим голосом объявлял!: «Дас ист шварц комисса- рен!» Только во Фраш<фурте — на — Одере задержались. Недалеко отсюда Берлш, его бомбили. Даже в закрытых вагонах видны всполохи огней над Берлином. Может, это советские самолеты прилетели сюда и бомбили. Наши войска уже далеко продвинултсь на Запад.

Эшелон шел дальше. В Штеттине — он недалеко от Балтийского моря — севастопольцев вывели из вагонов и сутки держали в опустевшем лагере, здесь остались только одни могилы… Ночь была дождливая, несколько человек бежали, накинув свои шинели на проволоку. Наутро под усиленным конвоем севастопольцев погнали в порт. У причала стоял большой пароход. Всех пленных — в трюм. Ниже был еще трюм, там лежали рюкзаки конвойной команды. Это была уже другая команда.

Сидели в трюмах все голодные. Перед посадкой на пароход дали по черпаку пустой баланды без хлеба. Сейчас, выломав доску, кто‑то спустился по веревке в нижний трюм, выпотрошил все рюкзаки и подавал оттуда батоны хлеба. В это время в трюме оказался конвоир, он включил фонарь и как закричал:.

— Рюкзак аллее капут!

Набежали конвоиры, а голодные не успели хлеб разделить. Солдаты захватили человек тридцать и вывели на палубу. Среди них оказался и Нестеров. Поставили всех у борта. Напротив выстроились солдаты с винтовками. «Вот где погибнем», — мелькнула у Нестерова мысль.

Подошел обер-лейтенант, старший в этом конвое. Сказал через переводчика:

— Вы вне закона! Можем всех расстрелять! Но я гуманный человек, окончил мюнхенский университет. Поэтому оставляю вам жизнь, но все пленные лишаются пищи до конца этого пути.

Лежали неподвижно все в трюме. Да еще качка началась. Нестеров терял сознание и словно опять просыпался от кошмарного сна. Загудели пароходы — их было несколько — стучали зенитки. Нестеров ожидал: вот сейчас завоет падающая бомба, как тогда, в Черном море… Но все смолкло. Наверно, сейчас ночь, и англо — американские самолеты потеряли из виду этот караван.

Осло — главный город Норвегии. Из трюма парохода выносили мертвых, а живых разделили на три группы — и в разные стороны. Нестеров видел через решетку, как мелькали по сторонам скалы и сосны. Поезд остановился где‑то на севере Норвегии, погрузили севастопольцев на баржу — их было человек двести — привезли на безлюдный остров. Только высокая скала над ним возвышалась, как будто клюв у орла на фашистской эмблеме.

Причалила баржа к берегу. Под скалой стояло несколько бараков, окруженных колючей проволокой. Комендант лагеря, тот самый «гуманный» обер — лейтенант, объявил:

— За побег расстрел!

А какой здесь может быть побег, когда вокруг море… И потянулись дни на этом Черном острове, говорят, так норвежцы его называют. Что тут ждет пленных?..

Каждый день заставляли камни перетаскивать с одной стороны острова на другую. Вечером конвоиры пригонят в бараки — еле живы. Лежат все молча, ничего на ум не вдет — одна еда. Но об этом — ни слова.

Наступили осенние дни. На севере рано темнеет, раньше стали и в барак пригонять. И однажды Нестеров поднялся в такой темный вечер и сказал:

— Хочу вам прочитать свои стихи:

Поднялся Глебов и еще кто‑то. Глебов сказал:

— Мы это и в другие бараки передадим. Но будь осторожней… Ты пиши. Знаешь, как это нужно, чтобы поддержать наши силы…

Наступила зима — ветры, снежные бураны, но морозы не сит» «ые: в Атлантике проходит теплое течение Гольф- стри. о катит свои волны дальше, к нашему Мурманску. Все чаще смотрели севастопольцы в небо: не прилетят ли сюда краснокрылые самолеты… Говорят, до порта Нарвика — это севернее отсюда — долетает наша авиация, прикрывая англо — американские транспорты, которые везут оружие в Мурманск.

Зимние ночи на севере очень длинные, в два часа дня уже темно. А в небе загорается северное солнце. Яркими вспышками озаряет темное нёбо, разноцветными лентами освещает все вокруг…

— Такие огни, наверно, будут в день Победы, — сказал Нестеров, тяжело поднимаясь по короткой лестнице в барак.

— Победа недалеко. — Отозвался Глебов, он шел следом, отдыхая на каждой ступеньке. — Нашел я обрывок

немецкой газеты, там сообщают, наши войска уже на полдороге между Варшавой и Берлином.

Как хотелось дожить до победного дня!..

А возле ворот концлагеря стоял маленький ушастый ефрейтор и кричал:

— Не задумайте убегать! Крутну вот эту ручку — весь лагерь взорвется!

Да, верно, весь концлагерь заминирован. Если часовому спросонья покажется, что отсюда убегают — все бараки взлетят в воздух… Это придумал «гуманный» комендант.

К той поре его на свежую рыбу потянуло. Доставили лодку на остров. Каждое утро пленные тащили ее с горы к воде, а вечером опять наверх. Но коменданту, видно, надоело таскаться туда — сюда, оставили лодку у воды.

… А на фронте фашистам подходил «капут» — советские войска уже на Одере, восемьдесят километров от Берлина… Ух, с какой злобой конвоиры гоняли севастопольцев, которых заставили таскать камни. Но рано темнеет зимой. Конвоиры построили всех, раз просчитали, второй… И как заорали: — Цвай манн нике!» В строю не было Семена Реброва и его напарника. Когда все таскали камни, они на берегу лодку конопатили и смолили.

Конвоиры загнали всех в бараки. Вполголоса обсуждали здесь: если их товарищи доплывут до материка, куда они дальше? Кругом снежные горы. А может повстречают партизан?..

Собаки на острове залаяли, не лагерные овчарки, откуда‑то ищеек привезли. Носились волкодавы по всему острову. И все рвались к берегу, где стояла лодка. Значит, верно, ушли двое в море. Несколько дней их искали повсюду

— не нашли.

. — Горе будет этому лагерю! — кричал комендант.

Всякое горе испытали эти люди, вернее, тени людей. Но сейчас… Несколько дней не выдавали даже того хлеба, что наполовину из опилок. Лежали все в бараках, не поднимаясь. Каждый день выносили мертвых.

Весна сорок пятого. В первые дни мая полуживых севастопольцев вывезли с острова на барже. А на материке — в вагоны, и опять той же дорогой на юг. Вечером на другие сутки были в Осло. Там — никакой светомаскировки, и слышались отовсюду крики людей. Что такое? Но поезд пошел дальше. И на каждой станции в эту ночь слышались крики, и горели огни.

Утром Нестеров проснулся. В доске вагона была трещина, смотрел в нее — стояли на какой‑то небольшой станции. Ярко светило солнце.

Загремели замки, дверь распахнулась. И конвоир

сказал:

— Криг ист фертик! — война окончена.

Что тут было! Все обнимались и плакали… Конвоиры, закинув винтовки за плечи, куда‑то ушли. А севасто-, польцев обступили норвежцы, указывали на шоссейную дорогу:

— Там комрад…

Наверно, это были товарищи из других лагерей. Все построились, пошли по дороге и запели: «Страна моя, Москва моя…» Но не было силы петь и идти… Сели все. Норвежцы подогнали сюда автомашины, помогли подняться, и помчались машины по дороге.

Показался поселок на берегу фиорда, а возле него — приехавшие товарищи из других лагерей. Нестеров увидел и глазам не поверил — Зорька Родин! Обнялись, смотрели друг на друга, едва узнавали. И поехали все поездом в Осло. Отовсюду собирались сюда освобожденные из концлагерей. И Семен Ребров с товарищем, с которым бежали с острова, были здесь. Тогда они, добравшись на лодке до материка, встретили партизан. Все здесь ожидали возвращения на Родину.

После парада Победа в Москве прошли парады и в других столицах европейских государств. В Осло были американские и английские войска. А народ Норвегии не хотел видеть парад без участия советских войск. Но наши армейские части, освободившие город Киркенес, стояли далеко на севере Норвегии.

Тогда выбрали пятьсот человек из оставшихся в живых по кошщащэям. Обмундировали их, как могли. Одна фабрика срочно изготовила красные звездочки.

Парад Победы, назначенный на тридцатое июня, был назван Днем Союзников. Этот батальон в пятьсот человек, готовился к нему. Маршировали по плацу, но отвыкли от строевой, а норвежский оркестр исполнял свои марши, но

они никак не подходили под размашистый шаг наших

солдат.

Тридцатое июня — день солнечный, ясный, какие не часто бывают в Норвегии. Батальон, представляющий Красную Армию, построился. Команда «смирно». Вся колонна строевым шагом — по улицам норвежской столицы. Вышли на прямую улицу, что вела на центральную площадь, где состоится парад. По обе стороны улицы нескончаемая толпа народа, опоясанная пешей и конной полицией. Вот и площадь, королевский дворец — трехэтажное здание, все ошарпанное за годы войны. Перед дворцом — трибуна, на которой норвежский король Хакон седьмой, американские, английские генералы и военная делегация Советского правительства

— маршал авиации Ф. Я.Фалалеев и генерал В. И.Щербаков — командующий четырнадцатой армией, освободившей Северную Норвегию.

Выступил с речью норвежский король — старик в морском костюме. Он говорил о том, что Красная Армия победила на всех фронтах и освободила норвежскую территорию на севере. Народ Норвегии принял Красную Армию как освободительницу.

Первыми на параде прошли американцы, затем англичане. Прошли как‑то неохотно, разговаривая в строю. И вдруг оркестр неожиданно грянул «Москва моя!» Ударили наши строевым шагом, да так, что над площадью пыль взвилась. На трибуне виднелись удивленные лица норвежского короля, американских и английских генералов, и веселые, смеющиеся лица маршала Фалалеева и генерала Щербакова. А батальон, четко печатая шаг, шел через площадь. У многих в строю — болезненные лица, но какая радость в глазах!

Норвежцы кричали и бросились навстречу колонне советских людей. Конная и пешая полиция не выдержала этого мощного порыва народа. Люди бежали рядом с шагающим батальоном, осыпая колонну цветами. Какая‑то девушка, вся в белом, бежала навстречу и крикнула по — русски:

— Я люблю вас!

Эти слова повт оряли многие норвежцы.

После парада батальон вернулся в казарму, туда же приехали маршал Фалалеев и генерал Щербаков. Батальон построился во дворе, рядом стали норвежские женщины, они на кухне готовили.

Маршал Фалалеев поздравил всех с Победой и подошел к норвежским женщинам, поблагодарил их за добрую заботу и каждой пожал руку.

Уезжали из Норвегии севастопольцы и все, кто оказался здесь в неволе. Шел пароход Балтийским морем. Глебов, Нестеров, Зорька Родин, Семен Ребров стояли у борта и вглядывались в морскую даль. Когда показалась родная земля, майор Глебов, очень мужественный человек, заплакал. Прошептал:

— Это самый счастливый день нашей жизни…