Окопники

Родился в Краснодаре в феврале 1922 года. В мае сорок первого закончил в г. Кременец Тернопольской области Осоавиахимовскую Центральную летно — планерную школу инструкторов. Получил назначение на должность летчика — инструктора в Алтайский край. Там и услышал — война!

В годы войны готовил воздушных бойцов в военных авиашколах.

Майор в отставке. Член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР. Его романы, повести и рассказы отображают главным образом жизнь и службу в лихолетье летно — инструкторского состава ВВС.

Еще в начале Великой Отечественной войны советская авиация потеряла только на одном Московском направлении (а сколько их было!), где действовала группа немецких армий «Центр», 1200 самолетов из имеющихся 1560.

В то же время эвакуировались на Восток, далеко на Волгу авиашколы: Одесская, Чугуевская, Краснодарская, Ейская, Армавирская, Сталинградская и др. И был тогда приказ Верховного Главнокомандующего Сталина: «Дать фронту 150 тысяч воздушных бойцов».

В результате, не так скоро, правда, лишь весной сорок третьего, советская авиация завоевала‑таки полное господство во фронтовом небе. И тем самым обеспечила наземным войскам успешное продвижение к полной победе над фашистской Германией. В 50–летне Победы не грех сказать и о том, что треть списочного состава Героев Советского Союза, летчиков, обрели крылья в военное время, там, на полевых аэродромах в Заволжье.

Вот об этом, в основном, и пишет В. Т.Иваненко. Помогает ему быть правдивым в отображении седого прошлого лично прочувствованное за двадцать лет службы в авиации.

* * *

ЛЕТЧИКОВ — ИНСТРУКТОРОВ БЕРЕГИТЕ.

Горел Синеморск. Горел большой приморский город. Едва начинало спадать пламя, прилетали самолеты с черными крестами на крыльях, бросали на город бомбы и уходили за тучу дыма.

Сипло ревели в порту парохода!. На сходнях кричали командиры, торопя и подбадривая необстрелянных солдат. Измученные морской болезнью, солдаты длинными колоннами втягивались в улицы Сннеморска и двигались к окраинам, где их ждали окопы полного профиля.

В го же время с центрального аэродрома Синеморской летной школы поднимались самолеты И-16 и уходили па восток, далеко в Заволжье. По тому же маршруту раньше, ночью, отправился железнодорожный состав с членами семей авиаторов, техниками, преподавателями и курсантами.

Полковник Метальников, начальник школы, улетел с первым воздушным эшелоном организовывать на новом месте базирования подготовку воздушных бойцов по ускоренной программе. Однако не удержался, прежде чем запрыгнуть в кабину своего «ишачка» шагнул к провожавшему его Романову — командиру отряда учебно — тренировочных самолетов УТ-2 — и спросил тревожно, даже с дрожью в голосе:

— Как вы думаете Прадед, вернемся скоро?

Грузноватый капитан Романов был намного старше по возрасту и опыту летной работы. Выходец из семьи помещика, он рано связал судьбу с авиацией. Длительное время жил во Франции доверенным царского правительства по закупке аэропланов фирмы «Блерио». После воевал на них с немцами в армии генерала Брусилова вместе со своим давним наставником, ветераном русской авиации, внуком Айвазовского Константином Арцеуловым. Потому Металыш- ков всегда испытывал к нему чувство симпатии и нередко обращался к старику не по званию, а так, как воспринимал по авиационной родословной.

Сосредоточенно шевеля густыми, уже с проседью бровями, Прадед не ответил ему прямо на вопрос, а лишь сурово, и торопливо тоже заметил.

— Летчиков — ииструкторов берегите в эвакуации, товарищ полковник. Иначе никогда не вернемся.

Его отряд — семнадцать молодых летчиков — сержантов (до вчерашнего дня их было восемнадцать, но восемнадцатый Костя Борщев улизнул‑таки в строевой авиаполк, помогла третья рука — родной дядя в штабе военного округа) — по- следним воздушным эшелоном покидал орлиное гнездо, свитое на западном берегу Черного моря.

Взлетали на склоне дня звеньями, не оглядываясь — в спины светило низкое яркое солнце, да и стыдно было оглядываться: позади горел город, что‑то бесформенное полыхало у мола. Там гибли люди. А они…

За Гнилым лиманом «утенкн», едва не цепляясь за колья виноградников, образовали плотный журавлиный клин. Потом они еще долго шли бреющим, маскируясь от воздушного противника.

Встретив на пути зеленую стену леса, самолет ведущего перешел в набор высоты. За ним потянулся весь клин, медленно, как бы с неохотой удаляясь от земли.

Высоко над лесом Романов развернулся хвостом к фронту. Щуря глаза, сосчитал ведомых и вздохнул. Впервые за многие дни вздохнул свободно. Никто не отстал. Правда, метался в строю, как бумажный змей, пятый слева — Иволгин.

«Нервы. Не рубанул бы винтом кого‑нибудь», — подумал с опаской Романов.

В паре с ним шла спокойно и ровно жена Борщева Полина. Пронизывая редкие облака летчики на какие‑то доли секунд теряли ее из виду. Она их тоже. А затем встречала озорной улыбкой или вызывающим кивком: «Ну. как, мол, вы там, мужики?».

Это командир отряда видел хорошо тоже. И он вспомнил свою молодую жену Фаечку, какой видел на свадебном вечере Борщевых первого Мая в «Буйке», загородном рыбачьем ресторане, где пахло морем, свежим пивом и жареной барабулей.

Выпив бокал шампанского в три приема и захмелев, Фаечка прильнула к нему.

— Спой нам, Сергей Сергеевич, — попросила вкрадчивым топотом. — Свою любимую. Спой, Сереженька, пожалуйста, — и запела сама негромко с надрывом.

Летчик Пьер — для больших карьер На лукавый взор рыжый Клер поменял мотор. Романов стал подпевать:

Десять дней он у ней, аппарат забыт.

И полет не влечет, если Клер твердит:

«Тобою горд Париж. Ты одни в моей душе царишь. Ты один».

Как‑то раз, в поздний час, Пьеру дан приказ: Облететь в дозор цепь Альпийских гор.

Сквозь туман на Монблан курс неверный взят…

Этот жестокий авиационный романс Сергей Сергеевич молодым слышал в Париже на приеме у национального героя Франции Луи Блерио…

Впереди, задернутый легкой дымкой с румянцем близкого заката Южный Буг уползал к морю. По обе стороны его раскинулись луга, поля, перелески. До самого горизонта поля, перелески, подпаленные па холмах и пригорках заходящим солнцем: черные косы заводов, ст олбы серой пыли на дорогах и бледные, рваные тени облаков. Все как до войны. Без малого тридцать лет видел Романов землю вот так, с птичьего полета. Видел и когда она спала, ночью чувствовал сердцем поля, города, дороги.

Не верилось, что сейчас там, внизу, одним с ним курсом, бредут на восток женщины, старики, дети. С высоты земля всегда казалась крепкой, спокойной. И как бы трудно ни приходилось Романову в полете, стоило посмотреть на землю, нужное решение приходило само собой. И сейчас его вела к цели земля. Компас? Что компас! Компас тоже без ее руки иичго. Земля вела!

Еще впереди, стремительно ныряя в овраги и обтекая пригорки, скользил треугольник из семнадцати теней. Скользил ровно и прямо, словно катился по рельсам. По этим теням Романов хорошо видел движение строя.

На восточном крутом берегу Южного Буга этот клин на миг переломился и опять ровно поплыл дальше.

Сверяя по его движению линию пути, проложенную, на карте, Романов вдруг увидел восемнадцатую тень, врезавшуюся по центру сзади. И тут же, прямо перед собой, — «мес- сершмитт», немецкий истребитель, с драконом на капоте.

С веселым оскалом смотрел из кабины головастый немец. Повторяя заход, он, словно пробуя, что перед ним такое и можно ли поразвлечься, дал короткую пулеметную очередь.

Задний «утенок», справа вспыхнул. За ним загорелись еще два, там же, справа.

В вираже над Романовым немец дернул плечами, показал два пальца, соединил вместе, резко опустил, захохотал.

«У тебя двое столкнулись, — без труда расшифровал этот знак Романов, — сами. И я тут, поверь, ни при чем».

Третьего, срезанного пулеметной очередью, он, по- видпмому, не брал в расчет. Не интересно. Каждый раз перед тем, как пальнуть, он, словно бы для разминки, делал холостой заход, низко проносился над группой, тряся ее мощной воздушной струей от винта. Здесь тень «мессершмитта» и тень ведущего «утенка» на мгновенье сливались в одну.

Ведущего «Дракон» почему‑то щадил: то ли оставлял на закуску, то ли желал всласть налюбоваться его беспомощностью. Бросая свой самолет вверх, вниз, в стороны, Романов надеялся тем самым хотя бы затруднить «Дракону» прицельную стрельбу и вилял хвостом, сигналя летчикам: разомкнуться, действовать самостоятельно. Они липли к нему, как пчелы к матке.

В первой встрече с реальным противником, скованные растерянностью, молодые летчики полагались на мудрость Прадеда. Он их понял. Однако ничего другого, кроме маневра по высоте, да виляния хвостом, он не имел сейчас в командирском арсенале.

Загорелся и камнем пошел к земле «утенок» слева.

«Если «Дракон» не изменит программу — следующий Иволгин. Затем Парамонов. Полина будет последняя — прикидывал Романов. — Меня не тронет. А ведь по всем законам войны первым полагается сбивать ведущего. Немец с юмором… Вожак, растерявший стаю, сам должен выбирать себе смерть. Так выбирай же, летчик Пьер для больших карьер, — насмешливо приказал он сам себе.

Разворачиваясь в холостом заходе над головой Романова, немец опять показал ему два пальца, соединил и опять захохотал.

Стрельба по фанерным тихоходам, беззащитным, как мишени, не могла доставить большого удовольствия вояке. А вот то, что два советских летчика сами уничтожили друг друга в страхе перед «драконом», радовало. Еще, конечно же, радовал «дракона» счет сбитых им советских самолетов, пусть даже фанерных.

А для Романова это были люди, частицы его самого. Каждый новый всплеск огня за хвостом приносил ему боль, от которой можно было сойти с ума, и наполнял ужасом из- за собственного бессилия.

Но на лице Романова, когда он на мгновенье встречался глазами с глазами немца, не было ужаса. Он спокойно, с холодной суровостью кричал ему, не разжимая плотно сомкнутых губ, внутренним криком: «Мерзавец! Один я бы ушел от тебя. Но я не один…»

Он дал полный газ и пошел со снижением. Оглянулся. Ничего не увидел позади себя в воздухе, кроме низкого слепящего солнца. А тени самолетов на земле стали быстро отставать от тени его «утенка». Только та, чужая, стремительно наплывала сзади черным крестом.

Иволгин на короткой дистанции тянулся за Парамоновым, точно повторял его действия. Но он заметил краем глаза, как Прадед, едва тень «дракона» на земле слилась с тенью «утенка», кинул самолет свой вверх. «Утенок», послушный его воле, распластанной бабочкой вывернулся перед самым острым носом «мессершмитта», и тот врезался в него. Гитлеровец вряд ли даже успел подумать, что нужно избежать столкновения. Вожак стаи рассчитал точно. И выбрал себе смерть, не растеряв всю стаю.

ГДЕ ВАСЮКОВ?

Тысяча сто пятьдесят дней инструкторской работы в глубоком тылу почти не оставили у младшего лейтенанта Иволгина никакой надежды оказаться на фронте, на главном рубеже войны, который отмечался у них в части на карте красными флажками. Флажки сдвигались теперь только на запад.

После нескольких безуспешных рапортов Иволгин смирился с обязанностями, диктуемыми, как ему всегда об этом твердили, «приказом Родины». Потому срочный вызов в штаб за предписанием — отбыть на боевую стажировку — оказался для младшего лейтенанта полной неожиданностью. Иволгина направляли в войсковую часть, которая располагалась где‑то в Молдавии, в предгорьях Карпат. До Москвы его подбрасывали на «Дугласе» вместе с молодыми летчиками — выпускниками.

Над аэродромом к «Дугласу» слева и справа попарно пристроилась четверка остроносых Яков, посланная торжественно проводить выпускников. На границе аэроузла ЯКи дали прощальный залп из пушек и, косо вывертываясь на спины, потерялись в сером от зноя августовском среднеазиатском небе.

Младший лейтенант сам не раз салютовал таким образом отправлявшимся в боевые полки воспитаникам школы.

Пряча от экипажа затуманные грустью глаза, Иволгин надвинул на лоб форменную фуражку и вспомнил окончание разговора с полковшгком,

— Поедете на фронт стажироваться. Срок командировки — месяц. Но не вздумайте там ее продлить. Найду. Верну. И тогда… — Он не договорил, пожал руку и, проводив до порога кабинета, пожелал военного счастья.

«Что ж! Для начала и это неплохо. Но как‑то там все будет? Что день грядущий мне готовит?» — раздумывал Иволгин, сводя на переносье широкие выгоревшие брови.

Карпаты встретили его по — осеннему затяжными дождями. На рассвете с гор наносило низкую косматую облачность, и до вечера моросил теплый дождик. Ночью облака

рассеивались, а утром все начиналось сызнова. Иволгин нервничал. До линии фронта — десять минут лету, а он фронта еще не видел. За целую неделю всего один полет с наставником, Героем Советского Союза лейтенантом Васюковым. Да и то на бреющем (из‑за погоды) в районе своего аэродрома. Это новая для него гавань примыкала к запущенному в войну старому молдавскому саду.

Утро начиналось у Иволгина поисками своего белобрысого опекуна.

— Где Васюков? — врывался он на стоянку и тормошил механиков, соскабливавших ржавчину с открытых деталей самолетов. — Не знаете? Братцы, кто видел Васюкова?

А тот вставал задолго до подъема. Чаще всего Иволгин находил его в саду. Хирургической ножовкой, взятой каким‑то образом в медчасти, он обрезал с деревьев сухие ветки.

— Нет бога, нет! — истово жаловался Иволгин. — Должен же когда‑нибудь прекратиться этот дождь… Нет бога!

— Или он, лысый, душу немцам продал? — спокойно, с усмешкой вставлял лейтенант. — Однако, младшой, пословицу знаешь: на бога надейся, а сам не плошай? Иди проверь, как поживает твоя тысячеснльная милая. Когда она изменяет нам по сигналу тревоги, это, брат, пострашнее тигра. Иди хотя бы погладь ее. Машина тоже это любит…

Сегодня, как всегда, готовые к бою перехватчики Яки — третьи стояли под деревьями сада винтами в поле. Полчаса назад перестал хлюпать дождь. Лейтенант Васюков, сняв сапоги и ремень, расстегнув ворот гимнастерки, уселся на самолетное крыло. Он неторопливо перемалывал зубами крупное яблоко, подобранное в саду, и, как мальчишка, болтал ногами. Желтые портянки с расплывшимися по ним темными пятнами Васюков повесил на лопасть винта, предварительно провернув его. А сапоги положил рядом с собой голенищами в сад, откуда тянуло ветерком, в котором Ивол- гину чудился легкий запах закисшей вишневки.

Хотя дождь перестал, облачность, похоже, не собиралась рассеиваться. До нижнего края было метров двести. В саду еще капало с листьев. Командир эскадрильи собрал летчиков на занятия под навесом в столовой. Васюкова со стажером он на всякий случай оставил возле самолетов.

Тишину иа стоянке нарушал только стук капелей о крылья затаившихся в саду истребителей, изредка — спелый плод, сорвавшийся с ветки, да голос наставника, неторопливо, с шуточками, отвечающего на вопросы неуемного стажера.

— Главное, дорогой, это вовремя вытурить из головы мысль, что и тебя могут сбить. Вколоти лучше себе в башку побольше злости. И жми! Жми, как учили. В авиации — все везде одинаково. Тут у нас разве что нервам пощекотней. По — ученому — психологический фактор острей. Ну, а по — нашему — мандраже. — Васюков улыбнулся. — Понятно объяснил?

«Профессор по преподаванию боевого оптимизма, — подумал Иволгнн, кивнув. — Все шутит».

Васюков доел яблоко, забросил сердцевину в сад, вытер широкой ладонью губы и, перестав болтать ногами, хитро подмигнул:

— Вот так, младшой… У тебя должно получиться. Раз других учил брать быка за рога, сам тоже сможешь. А бога все же моли, чтобы скорее сворачивал небесную муру. Иначе рискуешь вернуться пи с чем в свою Анголу…

Лейтенант замолчал и стал вглядываться в тяжелый ход низких облаков. Облокотясь на плоскость рядом, Иволгнн ждал, когда он заговорит снова. Васюков привязывал его к себе простой и скрытой недюжинной силой, которую лейтенант почти никогда не выставлял наружу. Говорили, что он имел на личном счету сбитых самолетов больше, чем комэск. Да, Иволгина недаром «пристегнули» к нему: туз было чему поучиться.

Не дождавшись, когда наставник перестанет глазеть на облака, Иволгнн тронул его за колено.

— Что нового в тактике вражеских летчиков? Каких финтов от них можно ожидать сейчас?

— Да любых! Ведь я уже объяснял тебе, по — моему… — Васюков любовно похлопал по плоскости машину. — Правда, фриц пошел не тот. На свободную охоту выходит редко. И сам в большую свалку не лезет. На курорт ему пора — нервишки лечить. Но из‑за угла еще жалит. Так ужалит — выругаться не успеешь. Да, вот что учти — главное тут у нас…

Неожиданно он вытянул шею, к чему‑то прислушиваясь. Иволгин тоже навострил уши и услышал далекий гул, похожий на жужжание шмеля, который медленно приближался, непонятно откуда.

Но Васюков уже определил, откуда наплывал и что это был за гул. Брови его сдвинулись, лицо сделалось пунцовым.

— «Фоккн»! Легки на помине, гады. Сейчас сыпанут, — крикнул лейтенант, вскакивая. — Встретим, младшой. За мной!..

Иволгин видел, как взвились в воздух портянки, сбитые струей от винта. Сам младший лейтенант в это время еще натягивал на плечи лямки парашюта. Он только пошел на взлет, когда васюковская машина уже оторвалась от скольской травянистой полосы, и едва не угодил под бомбы «фокке — вульфов», которые сбросили их сразу после того, как вывалились из‑за облаков.

Васюков опередил Иволгина секунд на тридцать, взлетев даже без шлемофона. И эти тридцать секунд обеспечили ему спокойный разбег и позволили выгодно атаковать противника. Атаковать в лоб и первой же очередью из пушки повредить самолет ведущего.

Фашистов появилось четверо. Они вываливались из облаков по одному и видели только, как взлетал Иволгин. А взлет не был гладким. На разбеге пришлось уклониться влево, иначе Як попал бы в свежую, исходившую паром воронку. Хорошо еще, что аэродромное поле покрывала высокая пожухлая трава и колеса не врезались в грунт. И все — гакн, чтобы не скапотировать, Иволгин взлетал с полуопущенным хвостом…

Вторым заходом гитлеровцы намеревались обстрелять стоянку. Но Васюков спутал им карты. Его заметили лишь, когда взорвался их ведущий, и открыли беспорядочный огонь на встречном курсе. Потом при виде второго Яка опять полезли в облака. Но Иволгин успел оказаться выше замыкающего строй «фокке — вульфов» и длинной очередью трассирующих снарядов вынудил ег о вильнуть в сторону и вниз.

Фашист понимал: теперь его спасение только в глубоком с максимальной перегрузкой вираже. Маневрировать по вертикали обоим летчикам не позволяла низкая облачность. Враг, конечно, надеялся на то, что русский летчик не выдержит, сорвется в штопор или что удастся пристроиться в хвост Яку.

Чутьем, обостренным опасностью, Иволгин угадывал намерения гитлеровца. Но и поглощенный этим, он все время беспокоился за Васюкова. Где он? Однако поискать Васюкова глазами не было возможности. Перегрузками Иволгина вдавливало в сиденье. Стало трудно дышать. А круг, в котором ходили машины, все сужался, то опускаясь почти до самых макушек яблонь, то снова подымаясь под облака.

Враг менял высоту — намеревался вынудить Иволгина хоть немного увеличить радиус. Но Иволгин постепенно усиливал давление на «ручку» и, нацелившись всеми чувствами на тот миг, когда Як от перегрузки должен смертельно вздрогнуть, неуклонно, как ему представлялось, вламывался внутрь виража противника.

В голову же навязчиво лезла мысль: «А вдруг он меня?» От этого по спине подирал мороз. Чтобы озноб не сковал его волю, Иволгин мысленно говорил то с противником, то своей машиной:

— Силен. За такой вираж тебе пять с плюсом. И все- таки… ты будешь бит… Ну, Яков Яковлев, лучший истребитель в мире! Прижми фашиста. Прижми!.. Еще чуть — чуть. Еще!..

Ему удалось первому наскрести прицельный ракурс. Иволгин видел, как немец втянул голову в плечи. И как вражеская машина вдруг, уменьшая крен, резко вскинула тупой сизый нос. Летчик сделал этот рискованный рывок — и прожил минутой дольше. Едва «фокке- вульф» воткнулся в облака, как разломился посередине.

Сняв палец с гашетки, Иволгин распрямил спину и крутнул головой: «Где Васюков?» С его лба градом скатывался пог. Губы солоно слипались. Размякшей кожаной перчаткой он вытер их, обмахнул лоб, провел по глазам и глянул за борт, «Где Васюков?!!» Як наставника стоял на прежнем месте под яблонями…

Когда Иволгин сел, он ждал: ему навстречу радостно побегут люди и первым, конечно, Васюков. Но встретил Иволгина лишь механик самолета. Он плакал…

Лейтенант Васюков посадил Як и зарулил на стоянку с пулей в груди. И был уже мертв, когда приблизились к его машине. Это казалось невероятным: посадить самолет с таким смертельным ранением. Однако с этой пулей летчик мог встретиться лишь в воздухе: на земле по нему не стре- ляли.

На следующий день Иволгин поднялся чуть свет, вытащил из‑под подушки Васюкова, еще хранившей вмятину от его головы, ножовку и направился в сад. С листьев уже не капало, и небо над головой было чистое, а вдали синели Карпаты, тронутые на вершинах багрянцем.

«Летный будет день», — машинально отметил про себя Иволгин.

Обрезая отмершие сучья, он все ду мал о том, чего не досказал ему Васюков перед взлетом, и вспоминал свои приставания и расспросы.

«Вот он и ответил тебе… Показал, как надо уметь чувствовать врага далеко на подходе к земле, которую защищаешь. И при любой погоде. И встречать первым, чего бы это пн стоило».

В гот день Иволгин сделал еще три боевых вылета в паре с самим командиром эскадрильи. А ночью взбудоражил палатку громким криком во сне:

— Где Васюков? Братцы, кто видел Васюкова?

В ДОЛИНЕ СМЕРТИ

Работали они по — птичьи — от зари до зари. И трудно уже было понять, кто здесь кого больше изнурял к вечеру — то ли долина Копсан авиаторов суховеями, духотой, миражами, то ли авиаторы долину су етой, парами и газами сгоревшего бензина, гулом моторов.

Люди просыпались рано, задолго до восхода солнца. Просыпались, наскоро завтракали, обжигаясь пшенной кашей с хлопковым маслом, и спешили в поле. Там у каждого была неохватная нива, которую они поливали потом, чтобы к сроку, нет, раньше срока выросла на врага крепкая плеть.

Все дальше и дальше от оазиса «Двух карагачей» уходили стада поджарых джейранов. Жались к горам земляные зайцы, свистуны — барсуки, кекликн. Только змеи — ленивые, надменные — не хотели расставаться с вольницей. Выползая из щелей на расвете, когда люди уже пролили первый пот, змеи свивались кольцами и шипели на людей, если не были раздавлены прежде, чем успевали обнажить жала.

Проведя на ниве все светлое время дня, авиаторы снова собирались вместе в столовой. Здесь пили вод)' — холодную, из колодца, снимая жар, накопившийся за день в душе и теле. И если жар оставался, а голод торопил, то холодной водой из колодца разбавляли огненный борщ и принимались есть.

Ели жадно, приправляя обед шуткой, острым словцом, делясь друг с другом пережитым и сделанным за день. А потом падали на нары и нередко тут же засыпали — без чувств, без сновидений, даже без мысли о завтрашнем дне, зная, что завтра день будет такой же, как прошлый.

Зато просыпались с легкой головой, свежими мышцами, иногда в обнимку с товарищем, иногда в соседстве со змеей, ночью ли, днем ли, в жару, забравшейся в землянку.

Изхлестанная и растрепанная самолетными струями, исцарапанная коваными сошниками, оглушенная г улом моторов так же быстро и глубоко, с наступлением темноты, погружалась в сон долина. А просыпаясь, опять подставляла людям свою 1рудь, обросшую жесткой щетиной.

Авиаторы и долина Копсан жили как бы одной напряженной жизнью. И чем тревожнее приходили вести из‑за гор, тем напряженней жили они — люди в синих комбинезонах и желтая знойная степь.

В тот день от жары лущилась краска. Казалось, вот- вот воспламенится жухлая трава. Воздух, сухой и прогорклый, помутнел часов с восьми. В нем, словно в паутине, повисала клубками черная груха — мошкара. И вдруг на знойной земле услышали тревожный сигнал:

— «Тюльпан»? Я — «Бсркут — одиннадцатый! При вводе на петлю самолет резко опустил нос и накренился влево. Рулей не слушается. Сильная тряска… Как поняли?

На этом связь с «Беркутом» оборвалась.

Это случилось в 14 часов 45 минут. Як, на котором инструктором летала Полина Борщева, глубоко врезался в землю.

Никто не видел, как это случилось. На старте, в квадрате, дежурили наблюдающие. Они должны были видеть. Но и они слышали только доклад Борщевой по радио.

Командир эскадрильи рассмотрел в бинокль далеко от старта, в степи, высокий гриб пыли. Послали к нему санитарную машину.

Летчики не снимали очков. Говорили мало и сквозь зубы.

… В 14.30 она еще кормила ребенка. В 14.37 была уже на высоте 4000 метров в пилотажной зоне. Ее зона находилась восточнее старта. В передней кабине Яка сидел курсант Калин.

Для Калина это был последний полег с инструктором. Последний показной. Потом — два самостоятельных на пилотаж и… в запасной полк, на фронт.

Калин видел инструктора отраженным в прозрачном колпаке фонаря, иногда — очень нечетко отраженным. Зато хорошо чувствовал за спиной твердую руку инструктора. Хорошо слышал хрипловатый, в полете немного насмешливый, голос:

— Показываю, жених! — Или: — Повторяю, турок, — если курсант неточно копировал ее действия.

Полина «показывала» даже в верхней мертвой точке петли, в состоянии невесомости, вниз головой, в облаке пыли, сыпавшейся с пола кабины:

— Зависли. Ручку чуть на себя. Много. Много…

В заключительном полете с инструктором Калин пилотировал особенно старательно, с максимальными перегрузками, так, что спирало дух, а в глазах вставал плотный, зеленоватый туман. Хотелось оставить на память о себе, как о летчике, добрые воспоминания. В эскадрилье все считали — Борщева лучший инструктор, а это значило и лучший летчик — истребитель. Страдало мужское самолюбие. И Калину еще хотелось — чистотой, четкостью пилотирования превзойти летчика — женщину.

Получим задание выполнить в комплексе переворот через крыло, петлю Нестерова и полупетлю, Калин наметил себе ориентиром островерхую вершину, развернулся на нее и доложил по СПУ — самолетно — переговорочному устройству:

— Выполняю!

— Давай, жених! Все — сам!

Мягко перевернув самолет на спину, Калин слегка подобрал штурвал. Остались позади горы, в лицо быстро поплыла желтая земля. И тут вдруг на левом крыле снизу оторвало стальную плитку. Она закрывала бензиновые баки. Держалась на болтах. В полете болты ослабли. Встречным потоком воздуха плиту выдрало. Стало разрушаться крыло. Так заключила комиссия, расследовавшая происшествие.

Но ни Борщева, ни Калин не знали, почему вдруг самолет стал неуправляемым. Все, что они знали тогда и остро это чувствовали, — надо покидать самолет. Немедленно. Самолет падал. Падал почти отвесно, со свистом набирая скорость. Падал, весь дрожа, как‑то странно вращаясь. Желтая земля, серые горы. На пол сыпались стекла и стрелки приборов. В кабине запахло «живым» бензином. Земля, горы… Земля, горы.

— Прыгай! — услышал Калин в наушниках.

Он расстегнул замок привязных ремней, а на большее смелости не хватило.

— Прыгайте вы! — крикнул Калин и оглянулся. Он знал: инструктор не имеет права покинуть самолет первым. Но очень хотел, чтобы она сделала это первой. — Прыгайте!

Оба понимали: для спора нет времени, и тем не менее оба упрямствовали.

— Прыгай! Приказываю!

— У вас ребенок. Прыгайте!

Она вздрогнула и вся сжалась, как от удара в сердце. На глаза легла темная полоса, а может быть, то почернели на ресницах слезы. Слезы матери.

Калии был уверен — она сейчас покинет самолет. И время. Есть еще высота.

«Ну… Ну!» — весь колотился Калин в напряжении. Он не мог первым. — «Ну! Будь же ты женщиной».

Прошла еще секунда, а она и не шелохнулась, словно окаменела от болей, от каких‑то своих, быстро бегущих мыслей о ребенке. Может быть. Но она думала и о другом — о своем долге, о правах и обязанностях командира экипажа.

— Прыгай! — И выругалась тяжело, по — мужски. Такого еще не слыхали от нее. Калин дернул за красный шарик аварийного сброса фонаря и мгновенно вывалился за борт.

Первое, что он увидел, раскрыв парашют, был ЯК, махнувший ему крыльями в стороне и много ниже. Над головой, тоже чуть в стороне покачивался второй купол парашюта, а под ним — она, инструктор Борщева, в одном кирзовом сапоге. Другой сапог слетел с ноги в момент динамического удара и теперь догонял Калина.

Приземлились они почти одновременно недалеко от воронки, над которой мягко покачивался громадный столб пыли с прожилками дыма внутри.

— Земля сухая, а залез глубоко, — крикнул Калин, первым подбежав к воронке.

Борщева ответила не сразу. Собрала парашют, уложила в сумку и лишь тогда сказала, потирая всей ладонью обожженную стропом шею:

— А чего бы ему и не залезть глубоко? Вес, плюс скорость. А вот куда ты лез, Калин? — она хлопнула курсанта по плечу как‑то и грубо и ласково. — За то, что напомнил мне о Борщенке, — спасибо. За мат — извини. А за попытку не выполнить приказание — отстраняю от полетов! Понял, турок?

— Понял, товарищ лейтенант!

— Теперь собери свой парашют. Вон уже санитария едет за нами. Тебе есть что бинтовать?

— Аллах миловал, товарищ лейтенант!

Засмеялась и Борщева:

— Ну и меня он миловал…

На следующий день Фаечка, новая медицинская сестра, привезя Полине на старт Боргценка, чтобы покормить, спросила ее:

— Неу жели ты даже не испугалась, падая?

— Испугалась.

— Неправда! — с завистью посмотрела ей в глаза Фаечка. — Если бы испугалась, у тебя бы пропало молоко…

ЦЕНА ОШИБКИ

Весной сорок третьего с подмосковных аэродромов, где тогда формировался на «Яковлевых» авиакорпус генерала Савицкого, в район Краснодара с посадкой на дозаправку в Ростове, перебрасывались группы летчиков — исгре- бителей.

Группа капитана Егорова получила приказ па перебазирование ближе к полудню 17 апреля, когда вернулась на свою «точку» в Россошн после выполнения задания на сопровождение штурмовиков.

На заправочной стоянке первым встретил Егорова бравый интендант с термосом в одной руке, алюминиевой кружкой в другой и со своими заботами.

— Капитан! Какао…

— Потом, — отмахнулся Егоров, — Бензину, патронов, — и быстро прошел к старшему сержанту Горычеву, увидев того возле самолета с болезненно сморщенным лицом.

— Что слу чилось, Олег?

Горычев молча выставил на обозрение багрово — си- иий без ногтя мизинец левой руки.

Оказывается, его ведомый, самый молодой в группе летчик, девятнадцатнлетний, прибывший недавно на пополнение прямо со школьного'аэродрома, в этом своем первом вылете сам себя поранил. Перед взлетом по тревоге он, захлопывая фонарь кабины, по неосторожности — то ли от волнения, то ли на радостях — прищемил кончик мизинца.

Узнав об этом Егоров хохотнул.

— И ты, Олег, скис от такой раны? Тоже мне ас…

— Да не от раны! — обиженно взъерошился он. — Медики узнают, товарищ капитан, могут запросто отстранить от вылетов.

— Могут, — кивнул Егоров. — Они такие. Могут. А ты им не показывайся. Подержи палец в бензине и будет порядок, — посоветовал, отводя взгляд в сторону.

К ним' подчодили остальные летчики группы. Трое: Добытнев, Богатырев, Грабельников с такими же как у Го- рычева лычками на погонах. И четвертый Единхаров — с лейтенантскими звездочками. Все поджарые, в шерстяных цвета хаки гимнастерках, закинутыми за спину планшетами,

сдвинутыми набекрень шлемофонами. Старший сержант Богатырев на ходу негромко в чем‑то убеждал Единхарова, с кем он летал в паре ведомым. Нетрудно было догадаться — оправдывался.

Уже когда они шестеркой возвращались на свою «точку», Богатырев увидел на восточном курсе в стороне и ниже немецкий разведчик «раму» и самовольно за ней погнался. Но, поскольку горючее было у него, как и у всех в группе на исходе, Богатырев преследовал разведчика недолго. Обстрелял сзади изо всех точек бортового оружия и вернулся в строй ни с чем. Теперь же зная, командир ему такой инициативы не простит, Богатырев на подходе к нему ссутулился и поотстал, вроде как спрягался за спины товарищей.

— Нет, ты выходи вперед, герой, — всем на удивление спокойно, не повышая голоса, позвал капитан Богатырева. — Давай, давай выходи, не прячься, — и весело поманил пальцем.

Вокруг все было голубым и зеленым, как бывает только в погожие дни апреля. И Егорову, еще молодому тоже, двадцатишестилетнему, не хотелось в такой светлый день омрачать душу ни себе, ни подчиненным, даже нарочитой суровостью.

Расправляя под ремнем гимнастерку Богатырев выдвинулся вперед.

— Что же это ты, герой — одиночка, — с усмешкой продолжал Егоров. — Сидел на хвосте у «рамы» и отпустил подмываться?

Почувствовав слабину, Богатырев вмиг преобразился, расправил плечи и ответил тоже с улыбкой, даже нагловато.

— Виноват, командир! Исправлюсь. — После, стуча кулаком в грудь, начал запальчиво оправдываться. — Боекомплект кончился, командир. Будь у меня еще патроны. Хоть один… Да я бы… То я бы ее, лярву…

— Оружейнички — и! — откидывая с поворотом назад голову, позвал Егоров. — Старшему сержанту Богатыреву заряжать на один патрон больше, — и меняясь в лице, сказал строго и властно. — Выговор вам, старший сержант! Бросили одного своего товарища, своего ведущег о…

В это время в центре зеленого поля отчетливо проявился камуфлированный штабной «виллис». Он на большой скорости катился в их сторону и резко затормозил возле

капитана Егорова. За рулем сидел сам начшгаба, полковник. Он торопился поспеть еще куда‑то. Поэтому, не отрывая рук от баранки, обращаясь к Егорову, сказал живо, с настроением.

— Получен приказ, капитан. Вашу группу срочно откомандировать на юг, в район Краснодара. Поведет лидер. Готовьтесь, орлы. Вас уже ждут на Кубани.

* * *

Лидер «пешка» — пикирующий бомбардировщик Пе-2

— повела их на Кубань, с дозаправкой в Ростове, с максимальной скоростью. Но вела расчетливо (справа ог маршрута недалеко пролегала, грозная, тдя всего живого, линия фронта), на такой высоте, что капитан Егоров мог бы легко различить на земле не только крупные населенные пункты, но даже тонкие линии проселочных дорог и по ним с надежностью ориентироваться в пространстве. Мог бы. Однако мешала этому дымка. Весенняя полуденная дымка, густая, как осенний утренний туман. И яркое солнце в безоблачном небе.

Лидер шел впереди «Яковлевых» на дистанции устойчивой зрительной связи, но курсом как бы на солнце. Оно ослепляло глаза. Все это несколько нервировало Егорова. Кроме того ему выпадало уже не раз перелетать с одного прифронтового аэродрома на другой самостоятельно и всегда полагаться только на самого себя, на свое умение выводить группы летчиков на КПМ в расчетное время. Вынужденный сейчас следовать за лидером «под копирку» и выполнять его команды, Егоров не чувствовал себя спокойно. И для разрядки напряженности чаще чем следовало вызывал лидера на съязь, узнать о месте нахождения.

С экипажем пикировщика, пилотом Кзотовым и штурманом Копейкиным, он познакомился накоротке, когда они втроем готовили инженерно — штурманский расчет на перебазирование. Ребята они были уже, как и он, стреляные, не новички в боевой обстановке. И показались ему тогда, на земле, толковыми, думающими. Но это на земле. А какие они в воздухе — еще надо было увидеть. Егоров не сомневался только в надежности своих ребят, шедших за ним крыло в крыло. Случись даже встретиться сейчас на маршруте с люфттваффовцами — фронт рядом — его ребята не разбегутся. Ну а лидер…

Егоров снова нажал на кнопку передатчика.

— Пешка, точно идем? Как поняла?

— Поняла, поняла. Не дергайтесь, крючки. Спокойно. Вскоре пилот Пе-2 вызвал его сам на связь.

— Смотрите впереди прямо…

Здесь, на юге, висящая в воздухе розоватая в солнечных лучах дымка плотнее укрывала землю, чем где‑либо на маршруте раньше.

Жмурясь, Егоров разглядел все‑таки впереди на земле вначале строения большого города, затем, наконец, на окраине зеленый пятачок с накатанной посередине самолетами ровной полосой. В это же время Пе-2 клюнул носом и, качая крыльями, пошел на снижение.

— Приехали, крючки, — весело доложил пилот. — Мягкой вам посадки.

И Егоров ему поверил. Ох, как он жалел об этом, когда понял, что лидер привел их не в Ростов, а на аэродром в Таганроге, откуда гитлеровцев еще не выгнали.

Это поняли и его ведомый Горычев, Единхаров и его ведомый Богатырев. Но слишком поздно. Лишь тогда поняли, когда, быстро освободив полосу для посадки пары прикрытия Добытнев — Грабелышков, отрулили на 1раницу аэродрома. Выключив здесь моторы, они с вытаращенными глазами застыли в кабинах. К ним со всех сторон бежали с автоматами и карабинами наизготовку гитлеровцы в жабьих мундирах. А на всех возможных направлениях взлета возникали машины аэродромного обслуживания. И нельзя уже было никоим образом исправить ошибку лидера.

Ничем не могла им помочь в беде и пара Добытнева, виражировавшая над аэродромом. По ней и пикировщику- лидеру, не успевшему приземлиться, открыли из укрытий огонь зенитчики. Лидер поджал лапки, убрал шасси и подался па бреющем в сторону Ростова, куда было не более минуты лета. О чем он догадался только теперь. А мог, обязан был сообразить гораздо раньше: в полете навигационный ветер несколько относит самолеты вправо от заданной шиши маршрута и должен бы был внести поправку в курс. Теперь же эту маленькую ошибку, допущенную бомберамн, пилотом и штурманом, должны исправлять на земле они, истребители ценой… Один бог знает какой ценой!

А вокруг шелковисто отсвечивала в лучах южного солнца трава. Над лиманом хлопотно кружили весенние чайки. В городе буйно цвели деревья. На окраинных улицах восторженно перекликались старики, дети: «Наши вернулись!» Для них, виражировавшие над летным полем самолеты с красными звездами на крыльях, — были такой же радостью, как голодному хлеб к обеду. И все они обмерли, когда краснозвездные самолеты вдруг попадали, — один и лиман, другой на сухое за городом.

Кого‑то из этих летчиков окровавленным взяли в плен гестаповцы, кого именно — Добытнева или Грабель- никова — неизвестно. Потому что он на допросе в гестапо не только не выдал ничего секретного, но и себя назвал для протокола вымышленно: Григорий Константинович.

Его расстреляли в одночасье с местными подпольщиками незадолго до прихода в Таганрог наших…

Едва только ушли за горизонт самолеты прикрытия и стихли зенитки, Богатырев открыв фонарь, злобливо прокричал:

— Поднавалила нам «пешка»! ну если выберемся из этого клозета, я ей, лярве…

— Мы тоже хороши, — ровным голосом остановил Богатырева капитан Егоров. Хотя губы у него тоже заметно подрагивали.

Егоров не знал, что предпринять. И можно ли вообще пу выбраться из этого «клозета». А между тем гитлеровцев все прибывало на поле. Короткими перебежками они подступа™ ближе, ближе. Солдаты насмешливо горланили: «руснш, гутен таг». Офицер с муравьиной талией предлагал немедленно сдаваться.

Слышать такое было страшно и горько. Тем более что и здесь, на таганрогском аэродроме, также как на подмосковном, все было вокруг голубым и зеленым. Только чужим было. Во власти оккупантов. Лишь одно приносило удовлетворение Егорову — никто из летчиков не досаждал, не спрашивал: что делать? Каждый понимал — сейчас командир не может никому ничего приказать и решал сам, что ему делать в чрезвычайных обстоятельствах. Но Егоров, однако, не лишал себя права разговаривать с каждым из них и приказным тоном.

Увидев, что Единхаров замер в кабине с приставленным к впеку пистолетом ТТ, строго окликнул:

— Лейтенант! — И приказал. Не сказал, а вот именно приказал, — Отставить, лейтенант! У тебя шестнадцать патронов…

И лейтенант послушно вначале убрал палец с пускового крючка, затем медленно положил ТТ на колени.

Они все хорошо видели друг друга в кабинах и могли переговариваться не надрывая голоса, поскольку их самолеты стояли недалеко один от другого.

Пистолет держал в руке и Горычев. Только стволом, повернутым в сторону гитлеровцев, куда и смотрел напряженно до дрожи.

— Олег, — негромко и просто позвал Егоров с намерением приободрить парня. — Как твой мизинчик?

Горычев вскочил. Ощерясь, показал не мизинец, а поднятый торчком большой палец. Довольный — хоть таким образом поговорил с командиром, выпрямился в рост и по- грозил пистолетом в сторону немцев, залегших в траве.

Оттуда донесся хлопок одиночного выстрела. Кто‑то из гитлеровцев решил, не иначе, припугнуть приблудных русских, чтобы они были посговорчивее. И снайперский выстрел из карабина вернул Горычева на место, всадил пулю в лоб. Парень даже не вскрикнул. Взмахнул руками и с лицом залитым кровью, сел, скрылся в кабине.

— Олежка — а!!.

Прошло не более пяти минут, как они в западне. И вот уже потеряли третьего товарища. Самого молодого. Кровь за кровь! Стиснул зубы капитан Егоров поискал глазами впереди офицера с тонкой талией. Не найдя, выстрелил наугад. В то место, где его видел в траве раньше. Вытер рукавом гимнастерки пот на лице. И, стараясь быть услышанным, в густом грохоте автоматных очередей, крикнул через голову Единхарова левофланговому Богатыреву:

— Не части!..

Единхаров и Богатырев начали палить в немцев тут же, как только упал Горычев. Лейтенант, втянув голову в плечи, стрелял прицельно, но неторопливо, экономно, и даже считал сколько раз. Богатырев — быстро нервно, патронов не жалел.

— Не части! — Пытался остановить ег о командир. — Не суетись. Опять тебе не хватит одного патрона.

Однако Богатырев даже бровью не повел в его сторону. Лишь тогда, когда расстрелял и вторую запасную обойму, — только здесь он выкинул пистолет за борт, уселся поудобнее лицом к Егорову и показал спичечный коробок.

Что это значило, Егоров догадался сразу. Выпрыгнул из кабины и решительно направился к Бога тыреву.

Немцы прекратили пальбу, подумав, очевидно, командир приблудных русских идет уговаривать своего нервного пилота прекратить бессмысленное сопротивление. По нему они, как самому агрессивному, в основном и палили длинными автоматными очередями. Но самого Богатырева только напугали. Зато изрешетили самолет. Из крыльевых баков струйками вытекал бензин. Нагек бензин и в кабину из поврежденных топливных трубок в моторе.

Проходя мимо Единхарова, Егоров увидел, что тот снова сидит в кабине с приставленным к виску ТТ. Отвел от него быстро взгляд. И не оглянулся даже, услыхав сзади:

— До скорой встречи, капитан.

Тут Егоров на секунду' остановился.

— До скорой, лейтенант. — Услыхав за спиной выстрел, быстро пошел дальше к Богатыреву. Но старший сержант остановил его повелительно и резко.

— Стой, командир. Стой!

Егоров подчинился. Богатырев повертел в руках спичечный коробок.

— Можно, командир?

Сказать «да» голосом Егоров не смог. Он выразил свое согласие коротким кивком головы.

— А выговор, товарищ командир? — продолжал с вымученной лукавой у смешкой Богатырев. — Мне ведь в рай…

Егоров бросился к нему.

— Снимаю, снимаю выговор!

— Назад, командир. Назад!

Но Егоров упрямо с поднятым бледным лицом шел на него. Тогда Богатырев зажмурился и, вслепую, чиркнул спичкой о коробок…

Взрывом капитана Егорова отбросило далеко в сторону. Упал он на шелковистую траву лицом вниз. Когда начали взрываться боеприпасы в объятом пламенем самолете- истребителе, не слышал. Не слышал и не видел, как подошел к нему немецкий офицер с муравьиной талией, как нотой, но осторожно, перевернул на спину, как он после пристально смотрел на обгорелого летчика. Немецкому офицеру показалось, должно быть, что глаза у этого советского летчика огнем почему‑то нисколько не повредило. И в них еще сохраняется живой блеск, — толика той жизни какою капитан Егоров жил до этой трагедии. Широко открытые глаза его смотрели в чистое апрельское небо, казалось, затаенно, но вместе с тем тем вдохновенно и гордо.

* * *

Немцы их похоронили со всеми воинскими почестями. Как настоящих героев.