Октябрь, 2019 № 12. Сто лет минус пять (Юбилейный выпуск)

Все ближе созвездий живой виноград,

и гроздья его над грозою стоят.

Бинтуются главные глины рекою,

и вниз головою березы летят.

Распустишь глаза – и увидишь такое,

что падает с неба светящийся взгляд.

И дом превращается в сад,

и сад превращается в лес, и рукою

его не раздвинешь, и листья болят…

Всё моросит ресницами укропа,

ручной листвой, капелью в два прихлопа –

зашевелился обморок звезды:

в сосуде влаги важные сады,

вселенная из яблок и воды –

и шепот призраков потопа.

Здесь воду гнут, ломают и несут –

все серебро, упавшее оттуда,

где изумлен собою изумруд,

где небеса лицо с ладошки пьют,

как зрение, разбившееся в чудо.

Как память в сердце темноты,

в тебе качаются кусты,

и всё, что вечно, знаешь ты –

любовь, и жизнь, и смерть, и небо –

живут в сосуде пустоты:

сума, тюрьма, и корка хлеба,

и звезды черствые вполне,

язык неслышный – в тишине,

и песнь твоя, и сладкий опыт,

и мухи первой на окне

потусторонний детский топот.

В небе лопнула бадья,

и по щучьему везенью

с каждой горстью вознесенья

капля штучнее гвоздя:

вот земля – и плачут в землю

все, кто сделан из дождя.

Дышим, вечные вполне,

что-то слышим в тишине

и еще увидеть можем

свой мизинец на окне –

на стекле в скольженье божьем.

Во чистом поле звезды залегли,

и тьму небес в себя вдувает бездна.

Дым от костра, как зрение земли,

распространяется отвесно.

И между оком, вечностью и мглой

спит пустота, и в бесконечность чудо

вонзается иглой

и возникает в сердце ниоткуда…

Видишь, капает, не попадая в рот, –

капельница в тебе растет,

как заледенелое древо,

если посмотришь выше и влево,

то увидишь, как собирает Бог

каждый твой предпоследний вдох,

и рыдает дежурная дева,

и готовит в бинтах для посева

кислородный хрустальный горох…

Ночью светлой кладешь больницу –

всю – на одну ресницу,

в каплю слезы вмещаешь

и за окном качаешь.

Снежинки слетаются к мертвецу,

к духу святому, сыну, отцу –

к любому заплаканному лицу.

Ящерица ледка –

первого – убежала

вверх по теченью, встала –

вмерзла в себя, легка.

Тонкая, как финифть,

выпьет звезду любую –

проще с небес вслепую

вправить в иголку нить.

Тряпочкой ледяной

холод цепляет – цаплей,

в небо с земли родной

каплет живой слюной –

медленно, по одной:

море – огромной каплей,

озеро – всей страной.

Хрустнула стрекоза.

Все мы уходим за

зренье, где смерти нет.

Нужно вернуть глаза,

чтобы оставить свет

в мире, где мы глядим

прямо в живой мороз,

и деревянный дым

сладок без наших слез.

Птичье вымерло дворянство –

крепнет голос пустоты:

воют волосы пространства,

вьются, свищут сквозь кусты.

Выхожу глазами трогать

иней, выпивший сады,

и на ветке первый коготь

замерзающей воды.

Все божественно – и дико

жечь печные кирпичи

и глаза сжимать до крика,

до свечения в ночи.

Тяжелой от соли ресницей

скользить за собою, слезиться:

ресница длиннее реки,

Сибири, ладони, щеки,

когда расширяешь десницей

незримой любви угольки,

когда на горячие очи

голодные очи кладет

Господь, отпирающий ночи,

как плач, отпирающий рот.

Ночью зрение спит и творится,

ночью настежь, как зверь и звезда,

книги сада открыты всегда

и видна отовсюду любая страница:

это в жажде чужая вода

прочитается и переснится.

Осязается буква и звук,

и зазоры меж ними шершавы…

Отпусти меня, Господи… Рук

не отнять от печальной державы.

… и плыву сквозь себя, упираясь, скользя,

вот и в жизнь повернуть мне обратно нельзя –

муравьи моих глаз облепили язык листопада,

где открыта на каждой странице и вся

книга леса и сада.

Содрогнуться нет сил – и земля в кулаках невесома,

словно лодка по мне золотая плывет, –

все прозрачно и ясно, я молчу потому, что я дома…

Наполняется звездами рот.

Ласточка в голове,

ласточка в рукаве,

словно рука в траве,

в угольной синеве

дерево осязанья

ищет себя в листве

до потери сознанья:

волю, простор и путь –

вырваться, изогнуться,

горькую смерть сглотнуть,

выпорхнуть как-нибудь –

и оглянуться…

Всё улетаешь – во сне тяготенья нет,

боги вжимают в шарик любой предмет:

вот пузырек кислорода и водорода –

каждой кровью божья болит свобода.

Солнце зароют в море – взойдет луна.

Море зароют в солнце – взойдет волна.

Землю зароют в небо – увидишь тело,

чтобы душа пустоты из очей летела

прямо на свет, нестерпимый от света свет –

долгий, темнее которого в мире нет.

Бог виднее в грозу из подвала,

словно смерть сквозь слезу целовала

осторожно и мало – как мало –

целый мир и глаза на лету.

Застекли стрекозой темноту –

и услышишь монетку во рту:

прозвенит от резца до резца,

от когтей до орла, до лица

за решеткой державной свободы,

за глазницами черными звезд,

где встают перезревшие воды

в синеоких цепях непогоды

во весь рост.

Плачет в окне кулик,

в озере ходит Будда

с сетью. Живой мужик.

Тень твоя – проводник

бедной души отсюда –

в эхо, где умер крик,

где, прикусив язык,

чудо живет без чуда.

Тело твое ушло,

небо, как смерть, немного

тронув – веслом весло, –

выплеснув на стекло

очи бога.