Октябрь, 2019 № 12. Сто лет минус пять (Юбилейный выпуск)

Анна МАТВЕЕВА Коллекция Эссе [12]

Стать музой для гения, запечатлеться в веках, оставив свой след (весьма изящный) в литературе, музыке и живописи – многие женщины о таком лишь мечтают. Но для Мизии Серт признание великих было нормой жизни: гении в ее жизни исчислялись десятками. Ренуар и Пикассо, Стравинский и Равель, Пруст и Кокто, Малларме и Верлен каждый по-своему восхищались Мизией, благосклонно принимавшей от них знаки внимания: сонеты, портреты, балеты… Да, Мизии повезло жить в эпоху, когда творили гиганты, а еще она, вероятно, была несравненной красавицей?..

Портреты кисти Ренуара, Тулуз-Лотрека, Боннара, Вюйара, Валлоттона, а также фотографии, в изобилии дошедшие до потомков (Мизиа любила позировать и в наше время была бы звездой «Инстаграма»), решительно свидетельствуют: красавицей мадам Серт не была. Какая уж там несравненная – даже если сделать скидку на устаревшие каноны красоты, все равно – ничего особенного. Широкое лицо, коротковатый нос, тонкие губы… Современники, впрочем, так не считали. Каждый утверждал, что Мизиа – само совершенство: отмечали королевскую осанку, пышные волосы, миндалевидные глаза и так далее. По части характера отзывы разнились: например, французский дипломат Филипп Бертело считал, что мадам Серт «не следует доверять то, что любишь», а писатель Поль Моран, приклеивший Мизии ярлык пожирательницы гениев, утверждал, что ее «пронизывающие насквозь глаза еще смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу». Но эти «некоторые» общей погоды не делают: разве можно поставить Морана и Бертело в один ряд с Верленом или Полем Клоделем?

Так в чем же он был, секрет Мизии Серт? Почему великие мира сего выстраивались в очередь со своими кисточками, нотами и чернильницами, чтобы увековечить, воспеть и навеки оставить в людской памяти эту, аккуратно скажем, неплохую внешность? И только ли во внешности здесь дело?

Конечно, для того чтобы судить наверняка, надо бы иметь возможность общаться с Мизией Серт вживую, но мы ее, увы, лишены. В воспоминаниях очарованных современников Мизиа предстает язвительной и обольстительной, наивной и решительной, любопытной и нежной, не боящейся крепкого словца, прямолинейной до бестактности, буквально помешанной на том, чтобы быть – или слыть – оригинальной. Но главным ее качеством, тем самым секретом, была, судя по всему, бешеная энергия, она и превращает женщин с неплохой внешностью в истинных красавиц и застит глаза даже людям с острым зрением. Кроме того, Мизиа обладала великолепным вкусом даже по меркам изысканнейшей «прекрасной эпохи» и никогда не жалела денег на то, чтобы помочь талантливому человеку сказать свое слово в искусстве.

Вот уже и проясняется, правда? Но давайте обо всем по порядку.

Мария София Ольга Зинаида Годебская – этим именем, пышным, как букет георгинов, одарили девочку, родившуюся в Царском Селе близ Санкт-Петербурга 30 марта 1872 года. Мизиа (или Мися на польский лад) – это сокращение от первого имени, Мария. В жилах малышки текла бельгийская, польская, русская и еврейская кровь, но родным языком ее будет французский. Русского Мизиа никогда не знала, а местом ее рождения Санкт-Петербург стал по чистой случайности. Вот как описывала историю своего появления на свет сама Мизиа:

«Софи Годебска (мать Мизии. – А. М.) взяла письмо. При виде русской марки нежность осветила ее лицо. Уже больше шести месяцев назад ее муж уехал в Санкт-Петербург, почти на следующий день, как она узнала, что снова беременна… ‹…› Едва она пробежала несколько строк, как смертельная бледность покрыла ее лицо. В письме, написанном грубым почерком на дешевой бумаге, ей сообщали, что Киприан Годебски в Царском Селе, куда его пригласила княгиня Юсупова, чтобы он занялся убранством ее дворца, живет с молодой сестрой ее матери (теткой Софи. – А. М.), которая ждет от него ребенка. Письмо, разумеется, анонимное. В одно мгновение Софи приняла решение. В тот же вечер, поцеловав двух маленьких сыновей, на восьмом месяце беременности она тронулась в путь, чтобы проделать три тысячи километров, отделявших ее от человека, которого обожала.

Один бог знает, каким чудом ледяной русской зимой добралась Софи Годебска до цели своего путешествия!

Поднялась по ступенькам уединенного, занесенного снегом дома, прислонилась к косяку двери, чтобы перевести дух и позвонить. Знакомый смех донесся до нее… Рука Софи опустилась. ‹…› С глазами, полными слез, она спустилась по ступенькам и добралась до гостиницы.

Оттуда написала брату о своем несчастье, которое так велико, что ей остается только умереть…

На другой день Годебски, уведомленный о том, где находится его жена, приехал как раз вовремя, чтобы принять последний вздох Софи. Она успела дать мне жизнь. Драма моего рождения должна была наложить глубокий отпечаток на всю мою судьбу.

Отец отвез меня к своей любовнице, моей двоюродной бабушке, которая кормила меня грудью вместе с ребенком, родившимся от него. Похоронив жену в Санкт-Петербурге, он увез меня в Алль[13], в дом, который так трагически покинула моя мать».

Действительно, жизнь маленькой Мизии началась с подлинной трагедии, но все, что происходило далее, напоминало, скорее, сказку. Ее отец, скульптор Киприан Годебский, был сыном одного известного польского писателя и внуком другого. Мать Софи Серве родилась в семье знаменитого бельгийского виолончелиста и композитора (в городе Халле по сей день стоит памятник Франсуа Серве, созданный его зятем Киприаном). Бабушка по материнской линии была русской, она близко дружила с бельгийской королевой, любила искусство и драгоценности, меценатствовала, ценила хорошую кухню и наслаждалась жизнью. Ее дом в Халле в окрестностях Брюсселя стал родным для Мизии, в нем она провела первые десять лет своей жизни, слушая музыку, которая не смолкала ни на минуту. В каждой комнате здесь стояло пианино, в доме подолгу жили талантливые музыканты, ограниченные в средствах, – бабушка считала своим долгом помогать им. Спустя годы то же самое на свой лад будет делать ее внучка.

В мемуарах Мизиа вспоминала бабушку с некоторой иронией: «Я застала ее старой, похожей на папу Льва III… С культом музыки у бабушки соседствовал культ еды» и так далее, но все равно чувствуется, что девочкой она была очень привязана к экзальтированной старой даме. И, конечно, та во многом повлияла на Мизию, задав высокий стандарт роскошной жизни, которому мадам Серт будет следовать всю свою жизнь. Ну и любовь Мизии к музыке, конечно же, родом из детства: «Мои детские уши, – писала она, – были так переполнены музыкой, что даже не помню, когда я научилась распознавать ноты. Во всяком случае, много раньше, чем буквы».

Пока Мизиа пропитывалась музыкой в Брюсселе, ее отец познакомился в Варшаве с некой мадам Натансон и, женившись на ней, спустя несколько лет перебрался в Париж. Туда же велено было доставить детей – старших мальчиков Франца и Эрнста и маленькую Мизию.

Ателье отца на улице Вожирар девочке страшно не понравилось. По сравнению с роскошным брюссельским домом, особняк выглядел угрюмо и мрачно, к тому же мачеха, как в сказке, терпеть не могла падчерицу. У мадам Натансон были собственные дети от первого брака: сын-эпилептик и дочь-туберкулезница. Позднее от брака с Киприаном родится Сипа, сводный брат Мизии, обожаемый всеми женщинами своей семьи, но пока никакого Сипы еще в проекте не было и детям Годебским доставалось от мачехи не на шутку. После очередного скандала Мизиа решила сбежать из Парижа в Брюссель, к бабушке. Ее поймали на улице и чуть ли не в тот же день отправили в пансион – с глаз долой, подальше от проблем.

У мадам Натансон, помимо явных недостатков, имелись и некоторые достоинства: она была чрезвычайно музыкальна и достаточно великодушна для того, чтобы признать наличие ярких музыкальных способностей у нелюбимой падчерицы. Это сыграло в жизни Мизии важную роль. Мадам Натансон наняла учителей для девочки, и та сразу же стала делать невероятные успехи.

Между прочим, летом, во время каникул у любимой бабушки в Бельгии, Мизиа познакомилась с Ференцем Листом – первым живым гением в ее жизни. Увы, Мизиа была еще слишком мала для того, чтобы пришпилить сей экспонат, как бабочку, и в будущем присоединить к другим выдающимся людям своей «коллекции», но она на всю жизнь запомнила «лицо, усыпанное бородавками, и его длинные волосы». Лист, вспоминала Мизиа, «внушал мне дикий страх, когда сажал меня на колени и заставлял играть Багатель ми минор Бетховена. “Ах, если бы я еще мог так играть!..” – вздыхал гениальный старец, ставя меня на пол». Ноги девочки не доставали до педалей, но играла она, если верить мемуарам, столь блестяще, что даже Ференц Лист, бывший не только гениальным композитором, но и превосходным пианистом, был в полном восторге. Нетрудно догадаться, впрочем, что от Мизии всегда и все приходили в полный восторг, иначе и быть не могло. Она с детства привыкла быть в центре внимания, ведь нет ничего проще, чем занять это место: надо всего лишь определить, где он находится, этот самый центр, и оказаться там раньше других. Желательно поближе к знаменитым, богатым, утонченным, талантливым и привлекательным. Лучше всё сразу. Вуаля!

Кстати, среди меломанов Европы в те времена был в большой моде не Лист, а Вагнер, бывший, к слову сказать, женатым на дочери Листа Козиме. Разумеется, Мизиа помнит и Козиму, и Александра Дюма-сына, и, как уже было сказано, бельгийскую королеву, навещавших бабушку запросто, по-соседски.

Вот таким было детство юной Марии Годебской. С одной стороны, вокруг нее уже тогда вертелся целый свет, с другой – она никому не была нужна по-настоящему, не была любимой дочерью или внучкой, ее попросту передавали из одного дома в другой, как неодушевленное существо, куклу с музыкальными способностями… Когда счастливые бельгийские каникулы закончились, девочку отвезли к богатым бездетным родственникам по фамилии Костер, эта семейная пара жили в Генте, и у мужа с женой были довольно странные отношения. Несмотря на юный возраст, Мизиа понимала, что дядя не слишком любит и ценит свою супругу. Молодая и красивая женщина страдала от одиночества, от скуки и однажды просто легла в постель, насмерть уморив себя голодом. Найти оправдание жизни в чем-то другом, кроме любви, этой бельгийской «мадам Бовари» и в голову не пришло, а Мизиа в очередной раз оказалась никому не нужна. Решили отправить ее в Париж, но не к отцу с мачехой, а… в монастырь Святого Сердца. Трудно вообразить себе менее подходящее место для этой юной и своенравной особы! А ведь ей пришлось провести там шесть долгих лет.

В монастыре, по собственному признанию Мизии, она ничему не научилась. Другие дети смеялись над ней, потому что девочка носила пластинку для выпрямления зубов, и это печально сказывалось на ее речи. Мизиа пыталась проявить себя другим способом: скатывала ночную рубашку и подкладывала ее сзади под платье, чтобы походило на турнюр, царивший в моде взрослых дам. Монахини требовали убрать турнюр, Мизиа покорялась, но с утра вновь появлялась на уроках в том же виде.

Девочек здесь учили манерам: оттачивали умение делать реверанс, правильно разговаривать и обращаться к тем, кто ниже их по происхождению, с верной интонацией. Любимым днем Мизии был четверг, когда ее возили на уроки музыки к Габриэлю Форе. Этот одаренный композитор и педагог заложил тот фундамент, на котором возросло впоследствии ее исключительное мастерство пианистки.

Отец Мизии к тому времени перебрался со своей новой семьей в особняк близ парка Монсо, в самое престижное место Парижа. Здесь Годебских навещали друзья и знакомые, в числе которых был знаменитый писатель Альфонс Доде с супругой. Автор «Тартарена из Тараскона» пребывал тогда уже в преклонных летах и страдал нарушением координации – Мизиа с братьями наблюдала, как неловко он поднимается по лестнице особняка, и всякий раз дети надеялись, что писатель однажды не справится с испытанием и полетит вниз. Доде их надежд не оправдал.

Как-то ночью, на шестой год пребывания в монастыре, Мизию разбудили и повезли в особняк к отцу. Оказалось, что внезапно скончалась мачеха. Киприан Годебский оплакивал жену недолго, тело мадам Натансон еще не остыло, когда отец Мизии отправился за утешением к своей любовнице маркизе де Говилль. Таким уж он был человеком… Вскоре у Мизии появилась новая мачеха, а предыдущая, хоть и обижала девочку при жизни, оказалась невероятно щедра после смерти: она завещала Мизии триста тысяч франков и все свои роскошные драгоценности. Увы, бриллианты присвоила жена-преемница, но Мизиа не держала на нее зла, потому что искренне любила ее: маркиза была не только прелестна, но еще и отзывчива, и нежна со своей падчерицей. Мизиа писала ей из монастыря такие письма, что монахиня, перлюстрировавшая почту, сказала девочке: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас». Вскоре отец и маркиза уехали в Брюссель, а Мизиа осталась в монастыре одна-одинешенька. К счастью, у нее была музыка, именно ей она теперь отдавала все свои чувства, всю свою страсть и любовь.

Музыка всегда была верна Мизии, чего нельзя сказать о людях… Даже обожаемая мачеха со временем превратилась в мегеру, позднее Мизиа скажет, что причиной этого стал алкоголизм, ведь маркиза де Говилль «вместо завтрака пила большой бокал шартреза, макая в него хлеб». Третья жена отца попросту спивалась и в ходе этого процесса изводила окружающих почем зря. Козлом отпущения стал вначале старший брат Мизии Эрнест, а потом и маленький Сипа. От общества Эрнеста родители избавились жесточайшим образом: вначале сослали его в исправительный дом, после – в военную школу и, с глаз долой, в Индокитай. Сипа был вынужден мириться с постоянными придирками, истериками и капризами сильно пьющей маркизы, ну а Мизиа… Здесь, как говорится, нашла коса на камень. Девушка уже вошла в тот возраст, когда послушной быть не хочется и не можется в равной степени, и после очередного скандала, разгоревшегося из-за пустяка, мадемуазель сбежала из брюссельского дома отца, где проводила каникулы. Она одолжила у старого друга родителей приличную сумму и уехала в Антверпен, где села на пароход, плывущий в Лондон. Для восемнадцатилетней девушки (в воспоминаниях, правда, Мизиа убавила себе четыре года, но это делают многие дамы, так что не станем придираться) она действовала весьма решительно и уверенно, но стоит ли этому удивляться? Достаточно вспомнить детство мадемуазель Годебской, где чуть ли не каждый день готовил ее к самостоятельной и независимой жизни.

Итак, 1890 год, Лондон. Мизии восемнадцать – вся жизнь впереди. Гении, с которыми ее вскоре сведет судьба, пока что не подозревают о существовании этой удивительной женщины: каждый занят своим делом. Мизиа тоже. Денег, одолженных в Брюсселе, на красивую жизнь не хватает, она снимает комнату в семейном пансионе, покупает пианино и гуляет по улицам Лондона в свое удовольствие. Это версия самой Мизии, так сказать, официальная, но есть и другая. Говорят, что мадемуазель Годебская сбежала в Лондон не от мачехи, но с любовником. Сын близкой подруги Мизии рассказывал, что будущая мадам Серт познакомилась в Бельгии с известным художником-символистом Фелисьеном Ропсом, который был старше ее на сорок лет, масон и чуть ли не сатанист. И вот с этим-то самым Ропсом Мизиа отправилась в Англию, откуда вернулась в Париж спустя несколько месяцев одна. Если эта версия правдива, то свою коллекцию знаменитостей Мизиа пополняла непрерывно, начиная с юности: Ропс был в свое время достаточно знаменит, дружил с Бодлером, прославился как книжный иллюстратор и так далее.

По возвращении в Париж Мизиа сняла себе квартирку вблизи авеню де Клиши и продолжила брать уроки музыки у Габриэля Форе. Новости из Бельгии она получала нечасто, и одна была печальнее другой. Старший брат Эрнест погиб в Тонкине, причем в тот самый день, когда Мизиа сбежала из дома. А мачеха, узнав о бегстве девушки, через несколько дней надела траур, как бы похоронив заочно свою строптивую падчерицу…

Общаться с родителем и его супругой желания не было, зависеть от них финансово – тем более. Мизиа попросила любившего ее Форе найти ей учеников, она готова была давать уроки музыки, чтобы зарабатывать на хлеб и роскошные излишества, которые значили для нее не меньше, чем хлеб. И Форе не подвел: учиться у Мизии захотели ни много ни мало дочери русского посла Бенкендорфа, а следом и его жена. Говорят, на посла произвело впечатление происхождение Мизии: то, что она родилась в Царском Селе, как-то сразу вызывало доверие. Так или иначе, но заполучить таких учениц было огромной удачей. Дамы семьи Бенкендорф боготворили Мизию, она получала восемь франков за урок и страшно гордилась своей независимостью.

Создатели американской мыльной оперы «Санта-Барбара», знай они о Мизии Серт, ушли бы на долгий нервный перекур куда-нибудь в сторонку: по сравнению с реальными хитросплетениями жизни этой выдающейся женщины похождения заокеанских миллионеров выглядят надуманными и скучными, как утренние шоу для домохозяек. Мизиа, безусловно, была режиссером своей судьбы, но главную роль, как, впрочем, и в любой жизни, играл все-таки случай.

Париж – большой город, здесь можно годами ходить по одним и тем же улицам, не встречая знакомых, и надо же было Мизии вскоре после возвращения во Францию встретить на каком-то углу мсье Адама Натансона, брата своей первой мачехи. Этот богатый польский банкир был женат на русской, и у них, вновь как в сказке, было три сына: Александр, Таде и Альфред. Маленькой девочкой Мизиа никогда не поверила бы, что будет однажды носить ненавистную фамилию сварливой мадам Натансон, но случай все решил на свой лад. Таде влюбился в Мизию, она отнеслась к нему с симпатией, но, прежде чем этот роман окончился свадьбой, будущий свекор попытался навести порядок в жизни девушки, которой всегда симпатизировал. Он устроил грандиозный скандал родителям Мизии: как те посмели оставить юную особу без средств к существованию, почему она вынуждена давать уроки и прочее и прочее… Вторая мачеха оправдывалась, угрожая снова сдать Мизию в монастырь, но та уже крепко стояла на ногах, так что все остались при своих. А Мизиа – еще и при Таде, попросившем у Киприана Годебского руки его единственной дочери.

Все складывалось вроде бы наилучшим образом, довольны были все, за исключением старого учителя Габриэля Форе: тот уже видел Мизию блестящей концертирующей пианисткой и считал, что все замужние женщины по определению несчастны. «Но я начала понимать, – писала Мизиа в мемуарах, – что свобода возможна только вдвоем, и одиночество меня тяготило».

Перед свадьбой Мизиа навестила любимую бельгийскую бабушку, изрядно к тому времени обедневшую: слишком уж роскошные пиры она закатывала в своем доме, слишком крупные для этого требовались средства. Пришлось даже обратиться за помощью к зятю, тому самому дяде Костеру, который не справился с воспитанием племянницы, и тот помог теще исключительно из тщеславия, как считала Мизиа. В конце концов, к ней ежедневно приезжала бельгийская королева – надо же было оказать той достойный прием! Кроме того, в доме бабушки наша героиня познакомилась с художником Ван де Вельде, прибавив к начатой коллекции знаменитостей еще один экспонат. Ван де Вельде, помимо прочего, привил Мизии вкус к хорошей литературе – открыл ей Метерлинка и Гюисманса.

Свадьбу сыграли через месяц после бабушкиной смерти, дядя объявил Мизию своей единственной наследницей, а полученное приданое, как сказано в мемуарах, «полностью ушло в лучший бельевой магазин Брюсселя». Экономить и жить по средствам – это явно не про Мизию!

В Париже молодожены поселились на улице Сен-Флорантэн, увековеченной впоследствии кистью Эдуарда Вюйара, влюбленного в Мизию. Вюйар – один из главных «хроникеров» ее жизни, Мизиа оценила его талант первой в Париже (и во всем прочем мире, ведь, как известно, Париж – это и есть весь мир!). Художник-символист, вместе с Пьером Боннаром, Морисом Дени и Полем Серюзье он принадлежал художественному течению «Наби», для которого характерны декоративность, насыщенные цвета и некий сознательный примитивизм. «Набиды» в то время были известны чуть ли не наравне с импрессионистами, да и теперь их работы украшают коллекции многих видных музеев. Вюйар особенно любил изображать интерьеры, где много тканей и драпировок. Его мать была модисткой, и он, можно сказать, вырос среди прекрасных дамских нарядов. Мизиа, с ее любовью к роскошным туалетам (особенно если они с перьями и кружевом), не могла не восхищать Вюйара, и за свою жизнь он сделал множество ее портретов.

Выйдя замуж за Таде, Мизиа одновременно с новой фамилией и защищенностью от бытовых невзгод приобрела возможность пополнять свою коллекцию знаменитостей. Таде с братьями возглавлял знаменитый художественно-литературный журнал «Ревю бланш», ими же и основанный. «Белый журнал» появился среди прочих как дань моде времени, но просуществовал значительно дольше конкурентов – во многом благодаря прекрасному вкусу своих создателей, широте их мировоззрения и, не в последнюю очередь, финансовым возможностям братьев Натансон. Сюда отдавали свои произведения для первой публикации Золя, Верлен, Малларме, Пруст, здесь печатались Аполлинер и Мирбо, Дебюсси вел в журнале музыкальную рубрику, иллюстрации предоставляли уже упомянутый Вюйар, а также Валлоттон, Редон, Синьяк, Тулуз-Лотрек (он, кстати, сделал для рекламного плаката «Ревю бланш» портрет Мизии на катке) и некоторые импрессионисты. Здесь, как мы бы сейчас сказали, тусовались Колетт, Боннар, Леон Блюм, Поль Валери, знаменитый маршан Амбруаз Воллар, Жюль Ренар и так далее и так далее… Настоящая кузница гениев – вот чем был «Ревю бланш» на стыке веков, и это мы еще ни слова не сказали о переводной литературе, которую здесь тоже публиковали. Благодаря усилиям братьев Натансон и Мизии, также весьма активно включившейся в процесс работы над выпусками журнала, французские читатели знакомились с новинками Оскара Уайльда, Льва Толстого, Марка Твена, Генриха Сенкевича и даже Максима Горького.

Любопытно, что в создании «Ревю бланш» отметился каждый из трех братьев Натансон. Идею выпускать журнал высказал младший, Альфред, он же стал литературным критиком издания. Александр отвечал за финансирование, так как был самым успешным и богатым из братьев. Ну а Таде взял на себя художественную критику и общее руководство, в чем ему, как уже было сказано, помогала Мизиа.

В чем состояла ее работа? Ну, во-первых, она вдохновляла гениев. А во-вторых, читала рукописи, рассматривала иллюстрации и по мере сил поддерживала тех, кто в этом нуждался (практика показывает, что в поддержке нуждаются все, даже гении). Например, Тулуз-Лотрека, Боннара и Вюйара в пору расцвета «Ревю бланш» никто всерьез не воспринимал. Как вспоминала сама Мизиа, над ними насмехались, «вешая их картины вверх тормашками». Клод Дебюсси играл для нее (и других гостей, но в первую очередь, конечно, для Мизии!) «Пеллеаса и Мелизанду», сам исполняя все партии – он только что завершил работу над этой оперой и очень интересовался мнением мадам Натансон. Мизиа оценила оперу не сразу, но после стала преданной ее поклонницей и с Дебюсси дружила бы, верно, до самой смерти, если бы не вечная привычка помогать окружающим. Когда великий композитор бросил свою первую жену и та серьезно бедствовала, Мизиа с друзьями (среди которых был Морис Равель) договорились платить ей маленькую ренту, а Дебюсси воспринял это как оскорбление. Тем не менее, спустя годы, в 1918 году, Мизиа среди немногих друзей придет на похороны Дебюсси, и, когда его брошенная супруга предложит купить несколько страниц из рукописной партитуры «Пеллеаса», наша героиня тут же согласится. В этих поступках – вся Мизиа, ее безграничная щедрость и страсть к искусству. Понять, где одно переходит в другое, иногда бывает крайне сложно.

Но вернемся в эпоху «Ревю бланш», когда еще все живы и здоровы, а многие шедевры пока даже не начаты: чистый холст, новая страница, пустая нотная тетрадь… Это была действительно эпоха, та самая «бель эпок», о которой Европа тоскует вот уже второе столетие кряду. Модерн, позолота, изящные дамские наряды и деньги рекой: да здравствует Третья Республика! Мизиа соответствовала своему времени на сто процентов; «прекрасная эпоха» стала тем фоном, на котором ее в общем-то стандартная внешность засияла, будто сто тысяч солнц. Она принимала поклонение и восторги как должное и не переставала делать все новые и новые приобретения для своей коллекции гениев, даже специально ездила в Норвегию, чтобы познакомиться с модным драматургом Ибсеном, а до кучи и с композитором Григом. Впрочем, просто знакомиться, общаться, дружить, влюблять в себя скучно даже с гениями! Намного интереснее оставить собственный след в истории музыки, литературы и живописи, пусть даже в качестве музы, а не блестящей пианистки или писательницы.

Если бы Мизию назвали натурщицей, она бы, разумеется, оскорбилась. У мадам Натансон отныне отсутствовала необходимость зарабатывать на хлеб сеансами. Но ее темперамент был слишком мощным для того, чтобы просто тихонько сидеть в углу, как делали многие жены. Он рвался наружу так решительно, что гении, слетавшиеся на яркий свет, бежали наперегонки, лишь бы запечатлеть несравненную Мизию. Вюйар, тот и вовсе влюбился в нее и впоследствии писал ей нежные, хоть и совершенно невинные письма. А вот как сама Мизиа говорила о своих отношениях с гениями: «Всегда считала, что художники гораздо больше нуждаются в любви, чем в поклонении. Я их любила, любила их работу, разделяла их горести и радости, их счастье жить. Сегодня творениями моих друзей полны музеи. С тех пор, как они стали общепризнанными сокровищами, можно, ничем не рискуя, боготворить, поклоняться им. Я счастлива, что умела в обыденной жизни по-своему любить их, и с улыбкой вспоминаю ту беззаботную и вечно вибрирующую молодую женщину, которой была тогда и портреты которой висят сейчас на стенах Эрмитажа в Петербурге и заполняют страницы каталога коллекции Барнса в Филадельфии!»

Вскоре супруги Натансон приобрели дом в деревеньке Вальвен близ Фонтенбло, их ближайшим соседом стал Стефан Малларме. Здесь в гостях у Мизии и Таде бывали Тулуз-Лотрек, Вюйар, Боннар. Двоих последних так было прямо не выпроводить! Малларме приходил сюда обедать – и слушать, как Мизиа играет на рояле Шуберта и Бетховена. Он посвящал ей стихотворения, Верлен – сонеты, Тулуз-Лотрек украшал меню рисунками, но не все эти сокровища сохранились. А домик оказался недостаточно велик для того, чтобы принимать здесь всех, кто изъявлял желание навестить Натансонов, так что вскоре Таде приобрел в Вилльнёве новый, большой дом, когда-то служивший почтовой станцией.

Работа над «Ревю бланш» была для Мизии удовольствием и к тому же позволяла проявить отменный литературный вкус, который у нее, без сомнения, был. Так, Мизиа утверждала, что первой открыла никому не известного тогда писателя Костровицкого, прославившегося впоследствии под именем Гийом Аполлинер. Роман, присланный из-за границы, так понравился мадам Натансон, что она уговорила Таде пригласить автора в Париж. Аполлинер, Пикассо, Золя, Верлен, Метерлинк, Ренуар, печально известный Дрейфус – список живых экспонатов коллекции Мизии пополнялся с каждым днем, проще сказать, кого она не знала, нежели наоборот. Но при этом Мизиа была по-настоящему верным другом, на которого гении всегда могли рассчитывать, чего бы это ни касалось, и даже после смерти своих друзей она хранила верность их памяти. С разницей в два года Франция потеряла Верлена и Малларме. Стоит ли говорить о том, что и для Мизии это была огромная утрата, которую она переживала необычайно тяжело.

Но потом жизнь, конечно, продолжалась. Появлялись новые имена, которым лишь предстояло стать великими, появлялись и новые портреты Мизии. Тулуз-Лотрек, карлик-великан, писал ее за фортепиано, требуя, чтобы натурщица постоянно играла «Афинские руины» Бетховена (Берн, Художественный музей), так надоел со своими «Руинами», что модель в конце концов начала придираться к портрету, дескать, и нос непохож, и глаза не мои, и вообще… Мизиа считала, что Лотрек отомстил ей за такое поведение на свой лад, изобразив молодую женщину в образе мадам из публичного дома. Он состарил Мизию на добрый десяток лет, добавил ей столько же килограммов, а рядом изобразил таких же малосимпатичных Вюйара и Валлоттона. Таде здесь изображен сидящим спиной к зрителю, что выглядит не слишком гостеприимно. Картина называлась «За столом у месье и мадам Натансон».

Да, это было, пожалуй, самое захватывающее время в жизни Мизии, но при этом она не могла бы назвать себя совершенно счастливой, не покривив душой. Любовь и настоящую страсть к мужчине ей тогда заменяла любовь – и настоящая страсть! – к искусству, а Таде имел все возможности для того, чтобы позволять этой любви быть деятельной и счастливой.

Сводный брат Сипа тем временем женился на польке из Кракова, и Мизиа присутствовала (по чистой случайности, как утверждала) при рождении ее дочки, своей племянницы Мари-Анн. Своих детей у Мизии не было, и эта девочка заменила ей дочь: Мизиа любила Мари-Анн, восхищалась ее красотой и выдающимися способностями. Неудивительно, что Мари-Анн, когда подросла, стала вслед за теткой вдохновлять гениев: ей посвящали свои произведения Равель и Сати, да и сама она была талантливой поэтессой. Равель, кстати, не обидел и Мизию. Совсем недавно, уже в наше время, музыковед Давид Ламаз нашел в черновиках Равеля зашифрованное имя всеобщей музы бель эпок.

Между тем двадцатый век набирал обороты. Дела у «Ревю бланш» шли все хуже, Таде в поисках денег на издание занялся добычей белого угля в Каннах, и процесс в конце концов захватил его целиком. Так белый уголь вытеснил из жизни Натансонов «Белый журнал» – полуживое издание передали в чужие руки, и былая слава «Ревю бланш» навек осталась в прошлом.

Неунывающая Мизиа занималась строительством виллы в Каннах, начала коллекционировать антиквариат, а также приобрела один из первых в Париже скоростных автомобилей, разгонявшихся, страшно сказать, до тридцати километров в час! Еще с большей скоростью, впрочем, вскоре разгонится судьба самой Мизии, вот только она об этом пока что не догадывалась. Все так же согревала заботой гениев, позировала своим любимым художникам и вдохновляла поэтов и композиторов на новые сочинения…

Таде тем временем наделал долгов и вынужден был искать инвестора. Вот тут-то и явился, как бог из машины (а точнее, выскочил, как черт из табакерки), господин Альфред Эдвардс, основатель самой тиражной европейской газеты «Матэн», богач и бонвиван. Эдвардс был женат на дочери знаменитого психиатра Шарко, изобретателя всем известного душа, но наличие жены совсем не исключало общения с другими приятными дамами, магнат был до этого дела большой охотник. Он согласился стать инвестором Таде, сам же отчаянно увлекся его женой Мизией, которая была на шестнадцать лет младше богача. Чувство взаимным не было, Эдвардс не интересовал Мизию даже при всех своих деньгах, связях и положении в обществе. Но магнат не привык капитулировать перед дамскими капризами и вел наступление прямо-таки по всем фронтам. Публично ухаживал за Мизией в опере, приглашал ее с мужем в гости, отправлял по домашнему адресу Натансонов целые клумбы цветов и названивал по новомодному телефону почем зря. Мизиа так устала от навязчивого внимания Эдвардса, что начала прятаться от него и сочинять истории о том, что она уехала в долгое путешествие. Но однажды они случайно (ох уже эти случайные встречи!) столкнулись нос к носу на бульваре Осман, и магнат пошел на штурм с новой силой.

На сей раз он проявил прямо-таки ветхозаветную изобретательность и отослал неугодного мужа на угольные копи в венгерский Колошвар – почти как царь Давид услал Урию с глаз долой, чтобы скрыть свой грех с Вирсавией. Только вот у Вирсавии уже было кое-что с Давидом до отъезда Урии, а Мизиа хранила верность супругу или, скорее, себе самой: Эдвардс не нравился ей, именно это обстоятельство было решающим. Она жаловалась на излишнее внимание со стороны магната, пыталась отговорить Таде от поездки, но тот не воспринимал слова жены всерьез: «Речь идет об огромном финансовом предприятии, а не о любовной истории!»

Разумеется, стоило Таде уехать в Венгрию, как Эдвардс уже стучал в дверь его парижской квартиры. Мизиа не открыла. Она сидела взаперти с Тулуз-Лотреком, который очень вовремя начал работать над ее новым портретом. Но и Эдвардс не отступал: забрасывал Мизию письмами, умолял о встрече, и в конце концов она согласилась пообедать вместе с ним и его женой. Приехала к ним в дом, старалась не замечать накаленной атмосферы за столом, вела светские беседы… Эдвардс реагировал странно, был бледен и, не дождавшись десерта, ушел к себе в комнату. А его супруга вдруг схватила Мизию за рукав и сказала: «Как вы можете так играть сердцем Альфреда!»

Мизиа слушала мадам Эдвардс и не верила своим ушам: та уговаривала ее стать любовницей Альфреда, иначе он совсем сойдет с ума и оставит семью. Тогда как Мизии показалось, что с ума сошла эта женщина, предлагающая невозможное! Расплакалась, убежала из этого ненормального дома и решила тут же поехать в Венгрию, к Таде. Слуги собрали чемоданы, и уже на следующий день Мизиа заняла место в «Восточном экспрессе».

Дальше все было как в кино, впрочем, вся жизнь Мизии – это сплошное кино! Она еще до Вены не доехала, как в дверь купе постучали и в дверях появился Альфред Эдвардс собственной персоной. Магнат приставил к своей избраннице детектива, который сообщил о ее бегстве, и влюбленный тут же пустился в преследование.

Мизиа не поехала в Венгрию. Она сняла номер в венском отеле, здесь же остановился и Эдвардс, к счастью, в другом крыле. И вел он себя куда спокойнее прежнего, как будто был уверен в том, что теперь ей некуда от него деться. Но Мизиа не сдавалась: она телеграфировала Таде, чтобы он срочно приехал, и еще послала телеграмму художнику Вюйару в Париж. Искала у мужа и друга защиты и помощи.

Вюйар (тоже, как мы помним, влюбленный) немедленно прибыл на помощь, а вот муженек явно не спешил покидать Венгрию… Только тогда до Мизии стало, наконец, доходить, что на самом деле происходит! Таде успел наделать страшных долгов: он потерял все свои деньги и даже сбережения Сипы, брата Мизии, которые тоже вложил в дело, не принесшее никакой выгоды. Эдвардс, по выражению Мизии, прибыл в Вену как бог из машины, появился в пятом акте, чтобы все уладить. Он был готов простить Таде потерянные баснословные суммы, но только при одном условии: тот должен развестись с женой и освободить путь самому Эдвардсу. Супруга магната ошибалась: он не хотел, чтобы Мизиа стала его любовницей, он мечтал жениться на ней!

«Устрой всё! – сказал Таде по телефону, когда Мизиа в панике звонила ему из Вены. И добавил: – Я пропащий человек». Вот так деньги в очередной раз одержали верх над любовью и преданностью. После долгого выяснения отношений, мук совести и слез Мизиа отдала Таде два больших изумруда, с которыми никогда не расставалась. Вскоре они развелись, и в 1909 году Мизиа стала женой Альфреда Эдвардса.

Этот вынужденный брак, как ни странно, оказался весьма приятным. Альфред страстно любил Мизию и нежно заботился о ней, а его баснословное богатство привнесло в ее жизнь много новых возможностей.

Отныне мадам Эдвардс с супругом проживали в чудесной квартире на улице Риволи, а еще у них был в собственности старинный замок. Правда, Мизиа вскоре уговорила мужа его продать. «Земельная собственность никогда ничего не значила для меня», – признавалась Мизиа. И то верно – в сравнении с великим искусством вся эта недвижимость не имеет никакого значения. Коллекция знаменитостей переживала некоторое затишье. Второй муж покупал Мизии драгоценности и научил коллекционировать старинные веера, это было по-своему интересно, хотя собирать великие имена ей нравилось все-таки больше. Ревнивый Альфред через силу разрешал жене поддерживать общение с писателями и художниками и – что весьма великодушно! – тратить на них немалые суммы. Тулуз-Лотреку, смертельно больному в его тридцать пять лет, требовалась не только финансовая помощь, но и дружеское участие, и Мизиа была с ним до последних дней его жизни. Примерно в то время она познакомилась с Марселем Прустом, и впоследствии он выведет ее в своих романах сразу под двумя именами, княгини Юрбелетьевой (Yourbeletieff, princesse) и мадам де Вердюрен: «Когда, в пору триумфов русского балета, появилась открывшая – одного за другим – Бакста, Нижинского, Бенуа и гениального Стравинского княгиня Юрбелетьева, юная крестная мать всех этих новых великих людей, носившая на голове громадную колыхавшуюся эгретку, о какой парижанки прежде не имели понятия, но при виде которой всем захотелось приобрести точно такую же, можно было подумать, что это чудесное создание привезли вместе с бесчисленным множеством вещей, как самое драгоценное свое сокровище, русские танцовщики».

Любопытно, что в это время Мизиа не считала себя сколько-нибудь светской дамой и, по собственному признанию, не могла разгадать загадку «людей света», коими Пруст был просто одержим. Ей было важнее знать, приятно ли общение с людьми, понимать, насколько они талантливы, чем пыжиться от осознания того, каким титулом они обладают. Но со временем она, конечно, стала настоящей светской львицей, потому, возможно, и вдохновила Пруста сразу на два ярких женских образа.

Во времена брака с Эдвардсом жизнь Мизии напоминала детально исполненную мечту молоденькой девушки: успех в обществе, деньги, интересные знакомые, новенькая яхта «Эмэ», отдых в Трувиле, купания и скачки… Гении вновь слетались к ней, как мотыльки, – за той разницей, что рядом с Мизией не было угрозы подпалить крылья. Напротив, она помогала всем и каждому, и вот уже, кажется, муж начал смотреть искоса на то, как супруга тратит его деньги. Художнику ведь сколько ни дай, карманы у него все равно дырявые… Мизиа, кстати, не особо церемонилась со своими протеже да и просто со знакомыми гениями: вела себя с ними так же взбалмошно, как с простыми смертными. Когда великий Энрике Карузо репетировал на ее яхте перед выступлением, распевая неаполитанские песни, она, не терпевшая такого рода музыки, вдруг воскликнула: «Хватит! Не могу больше это слышать». Карузо был поражен: впервые в жизни его просили больше не петь!

Да и с Огюстом Ренуаром Мизиа вела себя более чем запросто, хотя впоследствии и раскаивалась в этом безгранично. Ренуар принадлежал к числу ее давних знакомых (и, не сомневайтесь, был также в нее влюблен).

Когда Мизиа переехала в новую квартиру на улице Риволи, Ренуар был уже очень знаменит, очень стар и очень болен. Артрит почти полностью парализовал его тело, но дух, как известно, параличу не подвластен, как, впрочем, и дар влюбляться. Знаменитый портрет в розовом платье (1907, Филадельфия, Фонд Барнса) Ренуар писал во много сеансов. Начинали рано утром, прислуга вкатывала кресло на колесиках в лифт, и вот уже Мизиа здоровалась со своим прославленным другом… Служанке приходилось прикреплять кисть к парализованной руке гения при помощи резинки, глаза его были всегда полузакрыты, но видел он все, что нужно, и считал, что видит недостаточно. Требовал спустить декольте ниже и страдал, что Мизиа не слушается, – чуть ли не плакал от досады. Спустя годы она будет жалеть о том, что не выполнила просьбу Ренуара обнажить перед ним грудь, в конце концов, это была просьба не мужчины, а художника! Никто не умел передать оттенок женской кожи так, как это делал Ренуар (разве что Тициан, но это было давно). Зря она стеснялась…

Из воспоминаний Мизии об этих сеансах можно узнать, что она довольно часто прерывала их, расстраивая Ренуара. Но светская жизнь требовала постоянного внимания к тем, кто пришел к тебе с визитом. Пусть даже в будуаре тебя ждет сам Ренуар с привязанной к руке кисточкой!

Своей близкой подруге Мизиа впоследствии признавалась, что Ренуар писал ей любовные письма, но она не решилась опубликовать их и спустя годы. Последовала совету одной специалистки, считавшей, что подобные письма стариков к молодым женщинам выглядят очень глупо. Письма исчезли, но портреты – их было восемь – остались, и с каждого из них на нас смотрит Мизиа, какой ее видел Ренуар. Она щедро вознаграждала художника за его работу. Когда портрет в розовом платье был готов, Мизиа послала Ренуару чек, где он сам должен был проставить любую сумму. Но мэтр проявил скромность, взяв лишь 10 000 франков, хотя Мизиа была готова заплатить и в десять раз больше.

Ренуар с симпатией относился к художникам-фаворитам Мизии – Вюйару, Боннару и другим ее поклонникам, среди которых был выдающийся художник-символист Феликс Валлоттон. Но вот о Пикассо при нем даже упоминать не следовало: Ренуар тут же взрывался как порох (а Мизиа, между прочим, была свидетельницей на свадьбе Пикассо и русской балерины Ольги Хохловой). Второй ненавистный Ренуару живописец – это Эдгар Дега, но здесь причина разногласий была не эстетическая, а вполне себе житейская, бытовая. Кажется, они не поделили сферу влияния над племянницей Эдуарда Мане, в ту пору уже покойного, и ссорились так бурно, что в процесс вовлекались окружающие. Мизиа, впрочем, такой ерундой не занималась, ей значительно больше нравилось сводить своих гениальных друзей, чтобы они непременно подружились: ведь таланты так часто вдохновляют друг друга!

Вот, например, Серж Дягилев, в будущем самый близкий друг Мизии, ее земляк, создатель «Русского балета». Почему бы не познакомить Сержа с Ренуаром? Старый художник в момент стал главным любителем балета во всем Париже и преданным поклонником Карсавиной. Мизиа всегда брала ему ложу поближе к лестнице, чтобы можно было разместить инвалидное кресло. Ренуар аплодировал, не жалея бедных больных ладоней, делал комплименты мастерству танцовщиц, костюмам и декорациям Бакста, созданным для «Шахерезады». Какой бальзам для Дягилева! И как рада была Мизиа, что два ее обожаемых гения так прониклись творчеством друг друга…

Не скрывающий своих сексуальных пристрастий Дягилев заявил однажды Мизии, что она единственная женщина, которую он смог бы полюбить. Что ж, в этом не было ничего нового. В принципе, точку можно было поставить уже после слова женщина: она была действительно единственная. Одна такая на весь белый свет.

Именно Мизиа спустя годы утешала страдающего Сержа, когда тот рвал и метал, узнав новость о женитьбе Нижинского, разбившую ему сердце. Утешать Дягилева помогал очередной муж нашей героини – художник Хосе Мария Серт был его ближайшим другом, и Серж высоко ценил его талант.

Дружба с Дягилевым длилась до самой его смерти. Увы, Мизии пришлось хоронить и этого своего друга-гения. В ту пору она была в Венеции, и вместе с одной своей подругой (о которой будет сказано позднее) они купили место на кладбище Сан-Микеле, так как после смерти отца «Русского балета» не осталось ничего, кроме долгов. Верна до гроба – и после: точное определение Мизии, насмешливой, но при этом надежной, как скала…

Приглашения на спектакли «Русского балета» Мизиа отправляла не только Ренуару, но и Марселю Прусту. К сожалению, писатель уже был тяжело болен и отказался посетить ее ложу, но прислал Мизии чудесное письмо, где призывал «не быть такой скромной». Что, позвольте? Скромная? Это слово совершенно не подходит Мизии, но Пруст, оказывается, имел в виду вот что: «Вы единственная, кто мог сказать, что я сноб. Это не так. И Вы единственная, кто мог предположить, что я посещаю Вас из тщеславия, а не потому, что восхищаюсь Вами. Не будете так скромны…»

Пруст часто писал Мизии. Его письма казались ей бесконечными, и некоторых она даже не открывала! После смерти Пруста Мизиа отдала его письма кому-то, кто пожелал их взять, она была крайне беспечна и легкомысленна во всем, что касалось наследия своих «экспонатов». Вот так человечество и утратило посвященные ей сонеты Верлена, рисунки Лотрека, письма Пруста…

В своих письмах Пруст называл лицо Мизии «злым и прекрасным», но с большой симпатией отзывался о новом избраннике Мизии – Хосе Марии Серте, который вот-вот появится на сцене ее жизни.

Любовь таких мужчин, как Эдвардс, ярко вспыхивает, ровно горит и быстро гаснет. Получив то, о чем мечтали, «эдвардсы» неизбежно начинают скучать и отправляются штурмовать новые вершины – сияющие, если любоваться ими издали, и горы как горы, когда увидишь вблизи.

Альфред очень любил театр и прекрасно знал мир сцены. Специально для актрисы Режан он перестроил «Театр де Пари», а потом, войдя во вкус, решил и сам сочинить одноактную пьесу. Называлась она «Потерянный попугай».

Любому драматургу хочется увидеть свое сочинение поставленным на сцене, а начинающему драматургу хочется этого с удвоенной силой. Мизиа не нашла для творения супруга ни одного доброго слова, раскритиковала пьесу почем зря, и он впоследствии «отплатил» ей за это, рассказав о своем триумфе над Таде в легкомысленной комедии «Рикошетом» – втором и, к счастью, последнем сочинении горе-драматурга.

Еще весной 1906 года Эдвардс познакомился с молодой актрисой Женевьев Лантельм, о которой в Париже ходили самые разные слухи. Будто бы она была дочкой хозяйки борделя и своеобразным символом заведения, где заправляла ее мать. Лантельм имела весьма непрочную репутацию, а еще в Париже поговаривали, что она интересуется не только мужчинами, но и женщинами. Вот такая артистка была утверждена на главную роль в пьесе Эдвардса, и он, как ехидно пишет Мизиа в своих мемуарах, не нарушил популярной традиции театрального мира, безумно влюбившись в нее. Все развивалось в точности так, как десятью годами ранее: Эдвардс установил слежку за Лантельм, с каждым днем увлекаясь ею все сильнее. Шестидесятилетний магнат страдал от неразделенной любви (а Лантельм была умна и не желала сдаваться быстро) так бурно, что не мог сдержаться и причитал прямо при Мизии: «Она такая страшная! Видела бы ты ее без косметики! Она тебе в подметки не годится! Я люблю только тебя!»

Мизиа, впервые попавшая в ситуацию, когда мужчина рядом мечтает о другой женщине (ей это было в новинку и в диковинку), заказала портрет Лантельм и поставила его на свой туалетный столик, пыталась подражать ей в туалетах и прическах. Она считала свою соперницу неотразимой, а на Эдвардса, разумеется, злилась: мало того, что он не мог скрыть от нее своих чувств к другой, так еще и пытался отдариваться от Мизии очередными ценными подношениями. В конце концов Лантельм, конечно, сдалась, и Альфред стал ее любовником.

Мизиа не раз вспоминала первую жену Эдвардса, ту бедняжку, что уговаривала Мизию спасти их брак! Впрочем, здесь не на ту напали. Мизиа никогда не будет просить Лантельм ни о чем подобном, хотя Альфред беспрерывно уговаривал жену встретиться с актрисой и убедить ту «оставить нас в покое» (хотя кто кого беспокоил, это большой вопрос).

В конце концов Мизиа сдалась, а впрочем, ей было еще и любопытно увидеть наконец свою соперницу воочию. При входе в дом Лантельм Мизию обыскали. Вначале лакей, потом горничная желали убедиться, что у нее нет при себе оружия. Затем появилась роковая соперница и… тут же обрушила на Мизию водопад комплиментов. А потом сказала, что вернет ей мужа при трех условиях. Первое – миллион франков, второе – жемчуг, который был на шее Мизии, а третье – сама Мизиа. Она должна стать любовницей Лантельм.

Ну это уж было как-то чересчур! Мизиа сняла с шеи ожерелье, попросила несколько дней на то, чтобы собрать миллион, а что касается третьего условия, оно, простите, невыполнимо.

На том дамы и распрощались. Но не успела Мизиа доехать до дома, как ей уже прислали пакет с пресловутым жемчугом, а при нем письмо, где Лантельм уточняла требования: украшения и деньги отменяются, но не третье условие!

Мизиа была в ярости. Лантельм же, со временем поостыв к ней, почувствовала вкус к богатой и красивой жизни и стала постепенно отжимать у мадам Эдвардс ее драгоценности, а позднее «выселила» Мизию с любимой яхты.

Альфред оправдывался, обещал порвать с любовницей, но в конце концов ушел к ней навсегда, оставив жене записку в будуаре: он, дескать, обожает Мизию, но, будучи проклят судьбой, вынужден покинуть ее. Спустя четыре месяца после развода с Мизией в 1909 году магнат женился на Женевьев Лантельм, а Мизиа уехала вначале в Италию, потом в Нормандию, потом еще куда-то… Пруст в одном из писем с большим злорадством описывал сцену в «Гранд-отеле» Кобурга, коей он стал свидетелем: по чистой случайности здесь собрались Таде Натансон, Эдвардс с новой супругой и несчастная Мизиа. Впрочем, долго быть несчастной она попросту не умела и, когда, уже в Париже, ей представили испанского художника по имени Хосе Мария Серт, сразу же поняла, что черной полосе в ее жизни пришел конец.

Серт был на два года моложе Мизии, он был хорош собой, брутален и, наконец-то, талантлив! Два прежних мужа Мизии могли похвастаться чем угодно, кроме творческой одаренности, но Серт стал не просто новым мужем, но и достойным экспонатом ее коллекции, пришедшей в некоторый упадок. Он уже имел славу выдающегося художника-монументалиста, создавшего целую серию грандиозных панно и скульптур. Носил сомбреро и дивный плащ. Умел рассказывать восхитительные истории о самых бредовых вещах и так бурно при этом жестикулировал, что Мизиа не могла оторвать взгляд от его красивых длинных пальцев. Стоит ли удивляться, что она приняла приглашение Серта поехать с ним в Италию, а вскоре стала его женой, правда, сначала гражданской. Они обвенчались лишь двенадцать лет спустя, в 1920-м. Именно под его фамилией она захотела остаться в истории: мы помним Мизию Серт, а не мадам Натансон или Эдвардс… «Мой третий брак, – писала Мизиа, – на самом деле можно назвать первым, так как он единственный был подсказан сердцем и любовью».

Конечно же, Мизиа без устали работала, как мы бы сейчас сказали, на продвижение своего мужа. Она тянула его карьеру упрямо, как вол. А он развлекал ее, попутно и подспудно занимаясь образованием возлюбленной: ходить по музеям или театрам с Сертом было для Мизии истинным наслаждением. В Сикстинской капелле Серт доставал зеркало, чтобы она смогла разглядеть прекраснейший в мире потолок. В парижском театре к нему спешил сам Дягилев, и вскоре Мизиа стала называть русского гения «своим ближайшим другом», просто Сержем или Дягом, как его звали самые близкие.

Вообще жизнь как-то снова наладилась. Мизиа сняла очередную чудесную квартиру на набережной Вольтера, Боннар расписал ей гостиную, а в гости сюда каждый день приходили Жан Кокто и Саша Гитри. Аристид Майоль предложил Мизии позировать, он задумал сделать памятник Сезанну и решил, что не стоит искать другую модель. «Самый ваш облик, думается мне, олицетворяет бессмертие», – писал знаменитый скульптор. К сожалению, Мизиа отказала Майолю, ей было так скучно позировать! Молодой и тогда еще малоизвестный композитор Франсис Пуленк посвятил мадам Серт свой балет «Лани», Эрик Сати называл ее Дамой и Волшебницей, уверяя, что сочинял балет «Парад», думая только о Мизии! Занавес к этому знаменитому балету, гвоздю программы «Русских сезонов» Дягилева, сделал Пикассо, а Жан Кокто работал для «Парада» как художник: Мизиа вновь сводила гениев вместе и была счастлива как никогда. Она стала свидетельницей триумфа Нижинского в «Послеполуденном отдыхе фавна», шокирующем балете, ставшем главным событием в карьере Нижинского-хореографа. Поставлен он был по мотивам эклоги давно покойного, но незабвенного Малларме, декорации и костюмы исполнил Бакст, а лучшую рецензию написал… великий Роден, назвав «Фавна» «совершенным воплощением античной эллинской красоты».

Дягилев был невероятно одаренным человеком во всем, что касалось искусства, но, когда речь заходила о финансах, ему приходилось намного труднее. Вечные долги, страхи перед кредиторами, постоянное ожидание банкротства… К счастью, рядом всегда была верная Мизиа. Когда генеральную репетицию «Петрушки» задержали с условием немедленной оплаты костюмов, она помчалась на машине домой, чтобы дать Сержу нужные четыре тысячи франков. И, разумеется, это были не первые и не последние деньги, которые Мизиа тратила на «Русский балет», а также на нужды всех композиторов, художников и литераторов, которых опекала. Средства у нее были, да и Серт оказался вполне обеспеченным человеком благодаря полученному наследству и постоянным заказам, поступавшим со всех концов света.

Жемчужиной коллекции Мизии Серт стало знакомство с Игорем Стравинским, впрочем, в своих мемуарах она отзывалась о русском гении сдержанно. Была на стороне Дягилева во всех ссорах со Стравинским, считала, что свои лучшие вещи он создал во времена сотрудничества с Сержем и что даже славой своей Стравинский обязан Дягу. Мизиа писала, что успех вскружил Стравинскому голову, а вкус к деньгам, пришедший вслед за этим, довершил начатое. Он довольно часто присылал Мизии письма, в которых просил найти для него денег. Что ж, она помогала и Стравинскому, чьей музыкой искренне восхищалась, любила ее и понимала, как понимали в то время немногие. Но по-человечески, пожалуй, осуждала его за неблагодарность, которую композитор проявлял к Сержу: Стравинский, в конце концов, заявил, что балет навлек на него анафему! «Знает бог, – вновь слова Мизии, – нужда художников никогда не оставляла меня равнодушной, но между нуждой и алчностью лежит целый мир – мир, в котором хочется, чтобы жили художники». Кстати, «Пьесы для квартета», которые Стравинский посвятил Мизии – в благодарность за многолетнюю поддержку, – ей решительно не понравились, и она вновь не удержалась от прямой и непосредственной оценки. «Вторую пьесу я ненавижу, слышите, яростно ненавижу!» – писала она Стравинскому.

Между тем, счастливое семейное плавание Эдвардса и Лантельм закончилось настоящей трагедией, причем слово плавание здесь стоит понимать буквально. Обожаемая Мизией яхта «Эмэ», которая отошла к сопернице вместе с драгоценностями и супругом, стала местом гибели третьей жены Эдвардса: летом, во время круиза по Рейну, Лантельм будто бы упала за борт и утонула в великой германской реке. Парижские сплетники такому повороту дел не поверили решительно, и вскоре в кулуарах стали бродить слухи о том, что Лантельм убил муж, столкнув бедняжку за борт. Кое-кто, впрочем, обвинял в ее смерти Мизию, так и не смирившуюся с потерей супруга и состояния. Мизиа, конечно, была ни при чем, ее интересовали лишь Серт и коллекция, а вот Эдвардсу, ставшему вдовцом, пришлось судиться с клеветниками и требовать опровержений в газетах от самых ретивых журналистов.

Драгоценности тоже не принесли Лантельм счастья. В прессе зачем-то сообщили, что вместе с телом актрисы на кладбище Пер-Лашез погребены ее знаменитые бриллианты и жемчуга, и могилу тут же вскрыли воры, которым, впрочем, тоже не повезло: мимо очень кстати проходил полицейский и те бежали, бросив на месте свои трофеи. Позднее драгоценности были проданы с аукциона Друо, кроме того, парижане могли приобрести ковры, книги, мебель и даже белье Лантельм, чья жизнь так рано и страшно оборвалась.

Эдвардс – был он виновен или нет, история умалчивает – тяжело переживал кончину супруги. Он продал яхту, переехал в другой дом и пытался найти утешение в обществе молодых красавиц. Парижские остряки, увидав магната с очередной пассией, перешучивались: «Надеюсь, эта умеет плавать?» Ну а летом 1914 года Мизиа узнала, что ее ненавистный второй супруг находится при смерти. Мадам Серт не была злопамятной и проявила великодушие даже здесь: приехала проститься к человеку, который так обидел и унизил ее… Увы, Эдвардс умер за десять минут до того, как Мизиа вошла в дверь, она простилась уже с мертвым Альфредом и, как сказано в мемуарах, «ушла почти счастливая, чувствуя, что и он, и я словно освободились».

После смерти Эдвардса Мизиа не получила ни гроша – и не потому что магнат был скуп, а потому что сама поленилась подписать документы у нотариуса (позировать Майолю, встречаться с нотариусами – помилуйте, какая скука!). При жизни Эдвардса она жила на проценты с ренты, но, когда магнат скончался, наша героиня осталась ни с чем. Впрочем, судьба любит легкомысленных: вначале Мизиа крайне удачно продала свою квартиру на набережной Вольтера, а после, когда уже началась война, ей удалось сохранить эти деньги: часом раньше моратория, когда были заблокированы все счета в банках, Мизиа забрала все до франка, повинуясь лишь собственной интуиции, и сама закрыла счет.

Война войной, коллекция – коллекцией. Привычный Мизии богемный круг был теперь разбавлен именами политиков и выдающихся военных. Она знакомится с Клемансо, Бертело, Галлиени и Роланом Гарросом, прославленным летчиком, впервые в истории перелетевшим через Средиземное море (нет нужды говорить о том, что Гаррос однажды взял Мизию с собой в полет, и о том, что в редкие минуты отдыха она играла для него на рояле).

Впрочем, было бы несправедливо умолчать и о том, что Мизиа Серт делала во имя победы: при ее участии была сформирована колонна санитарных машин для оказания первой помощи, организован сбор денег и вещей для Красного креста и так далее. Санитарами в ее колонне были Серт и Жан Кокто, который после мобилизации отправлял Мизии письма с фронта.

Пополнялась ли коллекция Мизии женскими именами? Хороший вопрос. Конечно, она отдавала предпочтение мужчинам, справедливо считая, что встретить среди них гения намного проще, чем среди женщин. Но для некоторых, разумеется, было сделано исключение. Сама Мизиа признавалась, что наибольшее восхищение из всех женщин у нее вызывала англичанка леди Рипон. «Единственная женщина, которая меня поражала», – говорила о ней Мизиа. Фрейлина английской королевы, знатная дама, леди Рипон стала еще и доброй феей «Русского балета», всесторонне поддерживая Дягилева.

Незадолго до Первой мировой Мизии представили юную танцовщицу, мечтавшую работать у Дягилева. Девушка решила показать товар лицом и исполнила при Мизии танец, будучи совершенно обнаженной. К сожалению, на мадам Серт эти ухищрения никакого впечатления не произвели, она сочла девушку бездарной и тут же забыла как ее имя, так и просьбу составить протекцию. Но девушка спустя годы напомнила Мизии о себе, теперь ее звали Мата Хари. «Банальная танцовщица из ночного клуба, искусство которой заключалось в том, что она показывала свое тело», – припечатала Мизиа, распорядившись, впрочем, чтобы бедняжке дали денег, ведь она казалась такой нищей!

Ну а главный бриллиант женского раздела коллекции – это, конечно, дружба с Габриэль Шанель. Они познакомились в мае 1917 года и дружили, как было принято у Мизии, до самой смерти (на сей раз смерти Мизии). Мадам Серт была, по сути, рекламным манекеном, витриной творчества Шанель. Мизиа ввела Коко в артистические круги Парижа, с ее помощью та получала роскошные заказы. Именно Шанель была той загадочной подругой, которая разделила с Мизией оплату погребения Дягилева в Венеции.

И еще Шанель однажды попросила Мизию не упоминать о ней в мемуарах, дескать, она сама потом расскажет свою историю. Мизиа обещала выполнить просьбу и слово сдержала, но не смогла не фыркнуть: «История Шанель уже написана. Достаточно опубликовать твои бухгалтерские книги!»

Воспоминания Мизии, по мнению историков, грешат множеством неточностей и неувязок, иногда случайных, порой сознательных. Но о главной трагедии своей жизни она рассказывает так честно и печально, что ей нельзя не поверить.

В 1925 году, когда одна война закончилась, а вторая еще не думала начинаться, Хосе Мария Серт услышал звонок в дверь своего ателье. За дверью стояла незнакомая девушка лет двадцати. Она была прелестна, с нездешним шармом и говорила по-французски с приятным акцентом. «Вы думали, я натурщица? Но нет, меня зовут княжна Русудана Мдивани, – сказала гостья. – Я скульптор».

Русудана, или Руси, как ее звали близкие, желала обучаться ремеслу у знаменитого монументалиста Серта. Она была грузинкой из Тифлиса, дочерью военного атташе русского царя и родной сестрой знаменитых «братьев-многоженцев Мдивани», любителей выгодных браков. Серт согласился давать уроки Руси и вскоре уже был по уши в нее влюблен. Конечно, это стало известно Мизии. Ох уж эти проклятые «треугольники», как будто в мире нет других геометрических фигур! Вновь, как в предыдущих своих браках, Мизиа оказалась между двух огней, и огни эти пылали так яростно, что готовы были сжечь друг друга, а заодно и ее самое. Что ж, она знала, каково это – любить по-настоящему. Это значит «отдать мужчине все, и даже женщину, которую он любит…»

Руси по возрасту годилась им с Сертом в дочери, к тому же девушка совсем недавно потеряла мать. Да, чувства пятидесятилетнего Хосе Марии к своей ученице нельзя было назвать отеческими, но Мизиа привязалась к ней по-матерински, и вскоре они фактически жили втроем… И когда спустя год Русудана вдруг решила уехать из Парижа в Нью-Йорк, к братьям, Мизиа не хотела отпускать ее от себя. При этом она понимала, что девушка бежит прочь от Серта… И страстно мечтает найти себя.

Потом Русудана, конечно, вернулась, отношения с учителем и возлюбленным Сертом продолжились, и Мизиа, не желая больше стоять между ними, согласилась подать на развод. В декабре 1927 года в Гааге брак Мизии и Серта был расторгнут. Всего через полгода Хосе Мария женился на Русудане. «Я чувствую себя при них то ли тещей, то ли свекровью», – жаловалась Мизиа в письмах Шанель, но не позволяла себе проявлять свои чувства при «молодых». Она искренне любила Руси, заботилась о ней и, когда юная художница заболела туберкулезом и умерла во цвете лет, страдала ничуть не меньше Серта. Переживания были так сильны, что Мизиа начала слепнуть. Ей казалось, что жизнь кончена, но впереди было еще много длинных лет…

После смерти Русуданы Хосе Мария так и не пришел в себя, хотя имел успех, признание и, конечно, поддержку и дружбу верной Мизии. Он был широко известен и во Франции, и в Испании, причем не только как художник, но и как подвижник, и как посол Испании в Ватикане во время Второй мировой войны. Серт умер в Барселоне после неудачной операции в мае 1945 года. Позже Мизиа писала: «Вместе с ним для меня исчез всякий смысл существования». Серта похоронили в крипте собора каталонского города Вика, собора, который он с такой любовью украшал и отделывал. Увы, все его труды были уничтожены во время Гражданской войны в Испании… Кто теперь помнит Хосе Марию Серта? Разве что знатоки назовут фрески в нью-йоркском Рокфеллер-центре, да в воспоминаниях его великих друзей мелькнет насмешливая строчка об «излишнем пристрастии к золоченой краске», которую Серт и вправду питал…

Но Мизиа помнила и любила Хосе Марию до последнего вздоха, его – и Русудану. Когда Мизиа умерла, близкие открыли медальон, висевший у кровати, и нашли там фотографию Руси.

Гении умирали, уходили, и поздние годы Мизиа провела без прежней увлеченности своей коллекцией. Один за другим ее покидали близкие: вначале умер любимый брат Мизии Сипа, потом в страшной автокатастрофе погибла обожаемая племянница Мари-Анн. Угроза полной слепоты, сердечные приступы, одиночество… Общество Шанель и Пикассо, с которым они очень сблизились, лишь ненадолго отвлекают Мизию от дурных мыслей, а подлинное удовольствие приносят лишь музыка и маленькие деревья из полудрагоценных камней, изготовлением которых Мизиа увлеклась на склоне лет. Она диктует мемуары, уезжает в Венецию. Там, уже почти слепая, любуется прекрасными картинами в Академии: когда-то давно они смотрели на них вместе с Сертом…

Шанель провела с Мизией ее последние годы, ставшие безжалостным, скорбным временем, когда единственным утешением для бывшей «королевы Парижа» стали наркотики. Злые языки утверждают, что она подсела на морфий так, что делала себе инъекции чуть не прилюдно, через юбку, на улице. Теперь она совсем не следила за собой, почти не ела и исхудала до такой степени, что никто не узнал бы в этой тощей неопрятной старушке модель Ренуара и музу Стравинского.

В сентябре 1950 года век семидесятивосьмилетней Мизии подошел к концу, она слегла и больше не вставала с постели. «Знаешь, – сказала она незадолго до смерти своей подруге Дениз Мейер (будущей жене французского премьер-министра), – знаешь, жизнь вовсе не так прекрасна…» Ночью 15 октября Мизии Серт не стало. Она ушла спокойно и тихо, совсем не так, как жила.

Хоронила ее Коко Шанель: сама обмыла тело, причесала, нанесла грим и одела во все белое «от Шанель». На бледно-розовой ленте платья лежала белая роза.

Отпевали Мизию Серт в польском храме на рю Камбон, в двух шагах от Дома Шанель, близ Тюильри. А похоронили на небольшом кладбище Вальвена, в одной могиле с любимой племянницей, неподалеку от старого друга Стефана Малларме.

С тех пор минуло много лет, но в Доме Шанель о Мизии Серт помнят и теперь, как, впрочем, и во всем прочем Париже (а значит, в целом мире!). В 2012 году в музее Орсе прошла на редкость успешная выставка под названием «Мизиа – королева Парижа», где были собраны портреты мадам Серт, созданные великими мастерами, а также ее фотографии и личные вещи. А в Доме Шанель спустя три года выпустили парфюм, названный лаконично и строго: MISIA. Так что эта удивительная личность продолжала влиять на мир богемы даже после собственной смерти. И если задать еще раз тот самый вопрос, с которого началась наша история: действительно ли она была так красива, эта Мизиа Серт, то не ждите другого ответа, кроме как «о да, она была поистине прекрасна!»