Он, она и ...собака

Глава 4

Следующее утро вновь выдалось жарким, и Нина надела велосипедные шорты, футболку с гербом Сорбонны, носки и черные туристические ботинки; волосы завязала в хвост и добавила к образу свою вечную кепку, козырек которой прикрывал лицо в дождь и зной. Сначала она погуляла с Сэмом. Ярко-желтое солнце виднелось сквозь плотный, насыщенный копотью, вонючий воздух — типичное солнце летнего Нью-Йорка. В парке, за прудом, на собачьей площадке рядом с теннисным кортом, Нина нашла три кусочка зеленого стекла и розовую пуговицу, а Сэм получил возможность скакать, играть и нюхать любые собачьи задницы по своему желанию. Люди стояли вокруг группками по трое-четверо, обсуждая новости, жару, необыкновенные способности своих собак и прочую чепуху. Нина терпеть не могла всего этого, поэтому и носила кепку с длинным козырьком. Она отпугивала посторонних.

Набегавшись, Сэм устал, и поэтому, когда они вернулись домой, Нина присела рядом с ним на минутку и ласково потрепала по животу. Карие глаза преданно смотрели на хозяйку, пока она почесывала ему уши, разглаживала шерсть на морде и целовала нос, холодный и влажный. Каждое утро, оставляя его ради того, чтобы гулять с другими собаками, она испытывала одно и то же чувство. Как будто совершает прелюбодеяние. Она думала о том, чтобы брать его с собой, но не хотела подвергать пса мукам ревности, И он все понимал, как всегда, на прощание лизнув ей щеку.

— Сэм, мальчик мой, ты мой птенчик. Мой единственный. Ты, и только ты, навсегда. И ни о чем не беспокойся.

И вышла, тихонько прикрыв дверь, напоследок улыбнувшись Сэму. Тот, повозившись на коврике, свернулся в клубок. В этой позе Нина и застанет его, вернувшись через пару часов. Спустившись на четыре пролета, Нина забросила рюкзачок за спину. В нем самые важные вещи: инструкции, пластиковые пакеты, солнечные очки, бумажник, ключи от квартиры. А на внешней молнии болтались ключи от спасения или погибели, как посмотреть.

Чтобы собрать подопечных, понадобилось больше часа: десять псов разного возраста, цвета, породы, комплекции и характера. Нина была мастером управляться со всеми их поводками и крепко держала шлейки, которые тянули лабрадоры и спаниели, колли, мопсы и просто дворняжки. Порознь каждый из них был просто псом — одни милые, другие нет. Одни энергичные и шустрые, другие — неуклюжие увальни. Но все вместе они образовывали структуру, семью, сообщество, нацию. Индивидуальность уступала место целому, и целое становилось самодостаточным. И чертовски забавным самодостаточным, потому что люди оглядывались, автомобили сигналили и весь мир улыбался этому «только — в — Нью-Йорке» зрелищу.

Кепка выполняла свое предназначение, защищала от солнца и дождя, но порой неприятные человеческие особи все же проникали за барьер козырька. Сегодня они явились в облике двух дамочек из Верхнего Ист-Сайда, лет шестидесяти, возраста ее матери. Но вместо леггинсов и джемпера на одной был костюм от Шанель, туфли-лодочки от Шанель и как улика измены сумка «Тодс». Вторая была в костюме «Сент-Джон» и туфлях «Феррагамо» за две тысячи баксов. Два этих ходячих штампа оказались на углу Восемьдесят девятой улицы и Центрального парка, и Нина искренне удивилась, каким ветром их туда занесло.

Проходя мимо и удерживая рвущихся в разные стороны собак, Нина услышала, как дама «Шанель» произнесла:

— Интересно, каково это — заниматься подобным делом? Думаешь, это интересная работа?

На что мадам «Сент-Джон» ответствовала:

— Подумываешь о новой карьере, Джуди?

— Она ведь могла бы иметь постоянную работу, верно? Держу пари, она даже окончила колледж.

— Она и выглядит как нормальная молодая женщина, если не считать дурацкой кепки.

— Если считать нормальным сочетание велосипедных шортов с ботинками нацистских штурмовиков.

Не в силах сдержаться, Нина вскинула подбородок и выглянула из-под своей оклеветанной кепки.

— Дамы… — начала она.

— Давай, детка. Не спускай им!

И Нина, и обе дамочки обернулись. Нина узнала этот голос с характерной хрипотцой. Позади них стоял Исайя — шесть футов три дюйма роста, сто семьдесят пять фунтов веса — афроамериканец, с дредами до самого, как он говорил, «хозяйства», в окружении восьми собак на шлейках. Исайя был коллегой и конкурентом Нины, бывший заключенный, но, как он сам пояснял, исключительно за употребление наркотиков, деньги на которые, впрочем, он добывал участием в разного рода незаконных махинациях. Отсидев три года, он вернулся на улицу, прошел курс реабилитации, перевоспитался, окончил колледж и сейчас запросто входит в квартиры с собственного разрешения хозяев.

Нина бросила взгляд на Исайю, а его псы в это время обнюхивали друг друга, потирались мордами, прижимались — точь-в-точь одиночки в баре Ист-Сайда в пятницу вечером. Тетки с нетерпением ждали, что же им ответит Нина.

— Я выгуливаю шестнадцать собак, в среднем дважды в день, пять дней в неделю. Умножив Шестнадцать на два, а потом на пять, получаем сто шестьдесят. Теперь умножьте это на четырнадцать долларов, поскольку именно эту сумму я беру за прогулку, и вы получите более двух тысяч долларов. Наличными. Чистыми. В неделю. Добавьте сюда периодические прогулки по выходным, плату за кратковременное содержание собаки, если хозяева в отъезде, а это сорок пять долларов за ночь, плюс бонусы, подарки и прочее, и в сумме получится две с половиной тысячи. В неделю. Наличными.

И улыбнулась. Исайя нахмурился:

— Э, Нина, они захотят получить нашу работу. — И удалился в сопровождении своих собак в сторону Центрального парка.

— До встречи, — бросила Нина ему вслед. Мадам «Шанель» улыбнулась и заметила:

— Прибыльно, да. Но неужели действительно приносит удовлетворение?

«Большее, чем вы можете вообразить», — подумала Нина.

Как объяснить, что владельцы собак дают ей то, что дороже денег, даже больше удовольствия быть с собаками, — ключи от своих квартир? И она может свободно входить в их дома, чтобы забрать их драгоценных псов, пока хозяева на работе или в ресторане, встречаются с любовниками в отелях или покупают полотна Барбары Крюгер в галерее в Сохо. Сдают мазки у гинеколога, делают колоноскопию или покупают билеты на Таити. Да не важно. Единственное, что имеет значение, — их ключи и собаки. Они переходят в собственность Нины, пускай только на час. В подобного рода вещах Нью-Йорк — а где еще люди могут тратить тысячи долларов на чистопородных псов, держать их в роскошных квартирах и нанимать специальных людей, чтобы гуляли с ними? — уникальное предприятие, основанное на доверии, что вообще-то на Нью-Йорк не похоже.

И Нина пользовалась своими возможностями. По лестнице или на лифте, в двери стеклянные, железные, массивные, двери резного дерева, мимо портье, без всяких портье… По оживленным и тихим улицам, по улицам, заваленным мусором, по бульварам, засаженным деревьями… На Девяносто вторую улицу, где бездомный старик ютился в картонной коробке, или на Семьдесят восьмую, где детишки из 87-й школы украсили стены рисунками: цветы, котята и радуги… В теплые деньки и в жуткий холод, чудесным утром, душным, знойным днем, в цунами вечерней грозы. Она забирала своих собак. И они писали и какали, дай Бог им здоровья.

Как сейчас и проделала одна, прямо на обочине, почти на двухтысячные туфельки из высшего света. Навалила кучу Люка. Обе дамы возмущенно отвернулись и удалились, оставив Нину с ее чувством удовлетворения и пластиковым пакетом для уборки непристойного подношения.

Нина отвела по домам Вебстера, Коди, Кинга, Люку, Сэди, Сафира, Люси и Зардоса, оставив Эдварда и Уоллис, пару такс, принадлежавших Селесте и Джорджу Кратчфилд. Она приняла такое решение потому, что уже несколько недель не была в квартире Кратчфилдов. А это была та еще квартирка. Забитая барахлом и тряпьем настолько, что Нина даже боялась приступа аллергии. Стены блекло-желтые, подушки и ковры красные, золотистые и бледно-зеленые. Растительные орнаменты вперемежку с полосками, антиквариат и дешевые безделушки, вазы с пионами. Каждый уголок чем-то заполнен, каждый кусочек пространства чем-то забит. Никаких книг, живопись — только пейзажи и натюрморты — создает фон, как музыка в ресторане: на что-то похоже, возможно, вы даже видели это прежде, но сейчас независимо от качества оригинала он превратился всего лишь в обои. Квартира из «Архитектурного обозрения»: обычная, дорогая и ужасно скучная. Но Нина знала, где скрывается самое интересное.

Она поднялась на служебном лифте и вошла через заднюю дверь, как и планировала. Открыла ключом дверь, спустила собак с поводков. Те радостно пронеслись через прачечную и комнату горничной в кухню, напились из своих итальянских керамических мисочек ручной работы и устремились через холл в гостиную, где прыгнули в кресло-качалку девятнадцатого века, едва не столкнувшись в воздухе. Покрутившись морда-в-хвост, словно юркие живые пончики, они нашли наконец удобное положение и затихли, прижавшись друг к другу. На втором кресле-качалке покоились две маленькие вышитые подушечки с портретами Эдварда и Уоллис, их именами и датами рождения.

В первую очередь Нина убедилась, что территория свободна.

— Привет, есть кто-нибудь дома? — Подождала. Ответа нет. — Кристина? Ты дома? — Кристина — живущая здесь горничная. Нина была уверена, что, входя в подъезд, видела, как та выходит с хозяйственной сумкой. Но на всякий случай окликнула еще раз: — Кристина?

Когда ответа вновь не последовало, Нина вошла. Она собиралась только заглянуть в спальню с роскошным ложем. Нину не интересовала мебель, плоский экран телевизора на стене, прочий хлам. Но постель! Мечта, грезы, наваждение… Серебристое, кремовое, белоснежное и ванильное. Простыни наверняка из настоящего льна. Не того грубого, мнущегося, дешевого полотна, из которого шьют летнюю одежду и которое Нина терпеть не могла: люди выглядели в нем как картофелины в мешке; но из невообразимо мягкой, с вышитыми шелком крошечными цветочками того же кремового оттенка. Вот она, роскошь: сверху шелковое покрывало, скрывающее европейское одеяло на гусином пуху, достойное миллиардного лофта, а поверх всего — покрывало ручной работы из Франции, в тон. И множество шелковых, бархатных, атласных подушечек. Минутку она просто постояла, любуясь и размышляя, каково это каждую ночь спать в такой постели. И кто-то обнимает тебя, когда забираешься под одеяло. Гладит по волосам, целует, сначала нежно, потом страстно, и рука скользит вниз, лаская грудь. И занимается с тобой любовью под этими роскошными одеялами и простынями — медленно, обстоятельно. Нина вздохнула. Интересно, каково это?

Нет, она, конечно же, не собиралась залезать в постель, чтобы проверить. Особенно после того, что вчера произошло у Дэниела. Нет, сегодня она будет хорошей девочкой. Нина повернулась, чтобы уйти, но передумала и еще раз внимательно окинула взглядом комнату. Она покопается здесь только чуть-чуть, только чтобы немножко разузнать. Что-нибудь о них. Селеста — искусствовед, Джордж — банкир. Нина вернулась к ночному столику Селесты. Селеста спала слева, если смотреть на кровать со стороны; с ее собственной точки зрения — справа. В ящике ее ночного столика обнаружились журналы, пара ручек, стопка бумаги, мелочь, скрепки, кулинарный рецепт, вырванный из журнала, рецепт из универмага «Бергфорд». И под всем этим письмо. Нина улыбнулась. Она нашла главную жилу, клад для всякого шпиона. Присела очень аккуратно, точнее, вскарабкалась на кровать, чересчур высокую из-за толстого матраса, одеял, покрывал и прочего.

«Дорогая Селеста!» — начиналось письмо. Нина затаила дыхание. И, как делала всякий раз, читая романы, заглянула в конец, на последнюю строчку. «С любовью, Томми».

— О-ля-ля! — произнесла она. — Ладно.

И принялась читать.

Дорогая Селеста!

Меня достало твое вечное чувство вины.

У-упс. Нина подняла взгляд от письма. Это вовсе не то, чего она ждала. Но продолжила чтение.

Поэтому я не звонил после 11 сентября. Так на тебя похоже — превращать эту трагедию в свою личную проблему, не говоря уже о том, что это случилось давно. Ты не задавалась вопросом, почему я должен звонить всякий раз после того, как в Нью-Йорке происходит какая-нибудь катастрофа? Тебе жилось бы намного легче, не устанавливай ты так много правил. Если ничего не ждешь, то и не разочаровываешься, когда ничего не выходит. Не рассчитывай, что я буду жить по твоим правилам. Они существуют для того, чтобы их нарушать. А я люблю нарушать правила. Так что прекрати доставать меня своими излияниями. Уезжай из Нью-Йорка, если считаешь жизнь там слишком опасной и тебе нужно видеться с родными каждый раз, как что-то случилось. Жизнь есть жизнь. И бывает в ней всякое. И не всегда именно с тобой.

С любовью, Томми.

М-да, подумала Нина, стиснув зубы от чувства неловкости перед Селестой. Она-то надеялась найти любовное письмо. Понимаете теперь, насколько важно читать весь текст, а не только начало и конец? — назидательно сказала она себе. Томми, очевидно, брат Селесты, мерзкая задница. Чего бы Селеста от него ни требовала, неужели это так много — хотеть получить весточку от родных, когда произошло какое-то несчастье? И надеяться, что те, кто далеко от беды, поддержат тех, кто оказался к ней слишком близко? Семья предполагает любовь, а любовь означает участие, а участие невозможно без общения.

По крайней мере так должно быть, подумала Нина и тут же вспомнила об отце. Она знала, что он ее любит, по-своему, но почему же тогда она даже не знает, как с ним связаться? Он никогда не оставлял адреса или номера телефона, появлялся в ее жизни пару раз в год. В прошлый раз она спросила, как можно связаться с ним, если с ней что-нибудь случится и нужна будет его помощь. Он посмотрел на нее с таким изумлением, будто сама мысль о том, что он ей может быть нужен, была забавной шуткой, и заявил:

— Вот поэтому я и не оставляю номера телефона! Думаешь, мне хочется слышать дурные новости? — И рассмеялся, дружески похлопав ее по руке.

— Но ты же мой папа! — взмолилась Нина, тоже улыбаясь.

— И очень горжусь тобой, — ответил он.

Сколько обид люди носят в себе, думала Нина, пряча письмо на место. Вы редко об этом задумываетесь, но люди, даже Селеста Кратчфилд, с ее многочисленными защитными слоями теплого и мягкого постельного белья, очень уязвимы.

Вернувшись домой, Нина сразу же позвонила матери в Санта-Фе.

— Мам, это Нина, твоя дочь.

— Дорогая, ты единственный человек, который называет меня «мам». Хотя время от времени ко мне действительно обращаются как к матери.

Нина рассмеялась. Нельзя отрицать, что у мамы отличное чувство юмора.

— Как поживаешь?

— Я в порядке, — ответила Нина. — А ты? Долгая пауза.

— Мам?

— Вчера в книжном магазине видела нового Гришэма. Это ведь ты писала предисловие, да?

— Отзыв на полях суперобложки.

— Почти год прошел.

— Мама.

— Ты ведь можешь вернуться на прежнюю работу?

— Не знаю. Я не хочу возвращаться.

— Ну конечно, хочешь, дорогая. У тебя был свой стол. Кабинет. Личный помощник.

— Половина.

— Твое имя упоминали в книгах. Тебя ценили! — Разочарованный вздох.

— О да. Благодарили за краткое изложение содержания на суперобложке. За то, что спрессовала два или три года каторжной работы в три абзаца в надежде, что люди купят книгу только из-за обложки.

— Иногда четыре, разве нет?

— Года или абзаца?

— Что?

— Ты имеешь в виду четыре года каторжной работы или четыре абзаца текста?

— Нина! Послушай, если бы я была богата, я бы все тебе отдала, но, к сожалению, не могу помочь.

— Я знаю. — Всего минуту назад, снимая трубку телефона, Нина не была так подавлена. — Я звонила просто сказать «привет, мама»…

— Это так мило, дорогая.

— Смотрела какой-нибудь хороший фильм?

— Да нет.

— Все еще встречаешься с Морти?

— Нет. Он быстро стал слишком настойчив. Я люблю быть одна. Люблю свою квартиру, свои собственные…

— Это правильно. Но почему бы не иметь милого приятеля, с которым можно сходить пообедать, посмотреть кино, съездить в путешествие, не говоря уж о том, чтобы заниматься сексом? Прошло всего семнадцать лет с тех пор, как вы с папой…

— Так, спасибо, что позвонила. Пока, родная. — Гудки.

— Черт, — бросила Нина, отшвыривая телефон. Ну почему с ней так тяжело?

Нинина мать никогда всерьез не занималась своей карьерой. В юности она мечтала стать фотографом, но, вынужденная зарабатывать на жизнь, стала секретаршей в банке. Потом, когда родилась Нина, она ушла с работы, поскольку, как она всегда говорила дочери, дорожить там было нечем.

— Делай, что тебе нравится, но стань чем-нибудь, — повторяла она, как мантру.

Поэтому, когда Нина бросила работу в издательстве (а мама ею очень гордилась), чтобы посвятить себя выгуливанию собак, бедная женщина пережила потрясение. С тех пор отношения между ними разладились. Мать очень хотела, чтобы Нина была счастлива, а в ее представлении это означало иметь солидную работу и успешную карьеру. Точно так же и Нина желала счастья своей матери, что означало безумно влюбиться и жить долго и счастливо.

Обе хотели друг для друга того, чего боялись никогда не обрести сами. И ни та ни другая даже не пытались взглянуть на жизнь друг друга иначе.

— Ну что, Сэм? — Она потрепала его по морде, а потом, когда пес перевалился на спину, почесала ему живот. — Ну что случилось? А, мальчик? — В его взгляде читалось глубокое знание человеческой природы. И она ответила словами, которые могла сказать только ему: — Я люблю тебя, Сэм. Я люблю тебя.