Она

СЕСТРА

Грета стоит у окна своей квартиры на тихой Шарлоттенштрассе. Она выглядывает из-за приоткрытых штор точно так же, как когда-то выглядывал он. Придвигал кресло к окну, опирался о подоконник и смотрел наружу. Но с каждым днем очертания удаленных предметов он различал все хуже и хуже и смотрел из окна на пустыню, где серая земля и серое небо сливались воедино. Но Грета видит прекрасно: и стены больницы напротив, и больничный двор, и крышу здания, где сжигают отходы, его высокая труба торчит у нее прямо перед глазами. Там жгут все подряд: бинты, тампоны, вату, горы ваты и кто знает, что еще. Служанка и его туда отнесла, чтобы сжечь вместе с мусором. Сколько раз люди жаловались, всей улицей, даже писали куда-то, да все бесполезно.

В этой больнице умерли и мать, и отец. А сколько планов было! Грета вздыхает, думая о той памятной прогулке с родителями. Они ехали на трамвае до конечной остановки, и вагон, где они сидели совершенно одни, весь сиял от солнца. Откинувшись поудобнее на спинки сидений, они строили планы на будущее. Выходя из трамвая, Грета спрыгнула с подножки в траву, все трамвайное кольцо там заросло травой. Какая это была радость! Разве это не здорово — из трамвая шагнуть прямо в траву! Городская трава совсем не пахнет, а тогда — благоухала!

Из трубы выползает черный клуб дыма, поток ее воспоминаний меркнет, теряет прозрачность, на его поверхности сгущаются пятна, словно жир на мясном бульоне, пятна расползаются, в жирном мазуте проступают картины прошлого. Грета видит, как, склонившись над тарелкой с тухлой едой, она едва сдерживает подступающую тошноту. Память всколыхнулась, расходилась волнами, они бьются о шаткий мостик, его Грета годами возводила над рекой своей памяти, гребни волн все выше, вот-вот захлестнут низкие деревянные перильца, за которые цепляется Грета, и выше всех волны, подымающиеся из глубины, те, что вздымаются острыми плавниками хищных рыб.

Прогулка, думай только о той весенней прогулке, приказывает она себе, но память растекается ядовитой пеной и Грета видит, как, потупив глаза, подметает у брата в комнате и смотрит строго перед собой, чтобы ей не попались на глаза щупальца, щупальца под диваном, эти его щупальца, скрытые за свисающим углом простыни.

Так дальше нельзя! Грета кричит и хватается за голову. Долой, долой эти мысли! Она приказывает себе всякий раз и твердит, что построит над рекой своей памяти мост с каменными перилами, прочный и высокий, и никакие волны туда не достанут. И так продолжается вот уже четырнадцать лет.

Наконец Грета взяла себя в руки, отогнала воспоминания прочь. Она смотрит из окна вниз на тротуар, никаких больниц, никаких труб. Она ждет редактора, которому на днях отдала «Дело». Подумала, что это может быть что-то важное, поэтому и отнесла его в редакцию журнала «Злата Прага» для литературного приложения «Светозор». Положила «Дело» в хозяйственную сумку, протерев там сначала изнутри как следует и вытряхнув крошки, чтобы ничего не испачкать. Редактору сказала, что нашла «Дело» под диваном, что прежде ничего о нем не знала и пролежало оно там, должно быть, много лет. А еще сказала, что сдает две комнаты и этим живет, но его комнату — нет, не сдает, потому что родители хотели, чтобы его комната оставалась закрытой. Но этой весной ей захотелось туда заглянуть. Открыла дверь, а там — сплошная паутина, но ее этим не смутить. Она схватила швабру, чтоб обмести все углы, первым делом прошлась ею под диваном и выудила оттуда тетрадь в твердом переплете. На белой наклейке изящным мелким почерком было выведено «Дело».

Все это Грета рассказала редактору по имени Кабеш. Он слушал ее и думал, что девица не в себе, нашла под кроватью какие-то каракули, а я эти глупости читай! Одно название чего стоит! «Дело». Как пить дать, какие-нибудь судебные очерки. Редактор листал страницу за страницей и брюзжал себе под нос. Буковки меленькие, ну как это можно читать? Словно жук какой, забившись под кровать, начеркал, ведь не ручкой же писал этот…

— Кто все это написал? — спросил тогда Кабеш ворчливо.

Грета молчала. Кабеш быстренько пролистал «Дело» до конца и объявил ей вежливо и снисходительно:

— Весьма сожалею, но нам это не подходит. Вынужден вам отказать, барышня, простите, забыл ваше имя.

Грета назвала себя еще раз и поклонилась. Он глумится, а она ему кланяется! Кабеш мотнул головой в сторону шкафа, набитого стопками рукописей, и забормотал:

— Сами видите, сколько у нас тут всего… залежи.

Словно этот набитый шкаф служил ему оправданием, словно этот набитый до отказа шкаф мог ее утешить. Увидев, что у Греты глаза на мокром месте, Кабеш только рукой махнул:

— Ладно, оставляйте.

И вот Кабеш идет по улице, на нем — штрихи света и тени. После полудня солнечный свет льется на улицу сквозь строй печных труб на крыше дома. Больничная стена покрыта полосами. Сталактиты света стекают на тротуар, а с тротуара поднимаются темные сталагмиты теней. Полосы света падают на Кабеша, он тащит большую сумку. Грета наблюдает за ним из окна. Сумка, должно быть, тяжелая, что у него там? Вот Кабеш ставит сумку на землю и оглядывается. Наверное, ищет номер дома. Скоро будет здесь, а мне еще нужно переодеться и причесаться. Где моя блузка с кружевным воротником? Грета бежит к шкафу, надевает блузку, причесаться уже нет времени, раздается звонок, она приглаживает ладонями волосы и спешит открыть дверь.

Он, конечно же, представился:

— Меня зовут Кабеш.

Словно она не знает, словно она его не помнит. Кабеш снял пальто и шляпу, в прихожей сверкнула лысина. Спасибо, ему ни чая, ни кофе, может быть, стакан воды, но попозже. Он отвечает отказом на все предложения Греты и проходит прямо в гостиную. Здесь Кабеш вынимает из сумки сложенный штатив, фотоаппарат, лампу и белый зонт. Кладет на стол блокнот, ручку и «Дело».

— Никогда не знаешь, что нашему ше-э-э-эф-редактору понравится. Говорит, что ему это подходит как раз для последнего номера. Так что я вам все принес уже сразу с корректурами. По правде сказать, если б не я, вы б тогда забрали тетрадь домой и баста, так ведь?

Кабеш открывает «Дело» и показывает какие-то значки на полях страниц.

— Это все после посмотрите, — торопит он Грету, — а мне еще нужно взять у вас интервью и сфотографировать какую-нибудь комнату. Вы сказали, тут есть его комната.

— Интервью? У меня? — удивленно восклицает Грета.

— Не волнуйтесь. Вы ж не у дантиста. — Голос его приобретает снисходительный тон, как и тогда в редакции. — А главное, очень вас прошу, говорите помедленнее. Я пишу быстро, владею стенографией, однако лучше помедленнее.

Кабеш задает ей сразу три вопроса.

— Как вы нашли эту рукопись? Находка вас удивила? Когда умер ваш брат?

— Удивила, — прошептала Грета.

— Так, подождите. Давайте-ка поподробнее. Еще раз.

Кабеш смотрит Грете прямо в глаза, повторяет свои вопросы медленно и внятно. Но она не понимает, чего он от нее хочет.

— Да что это с вами? — Кабеш теряет терпение.

— На какой вопрос мне отвечать? — растерянно спрашивает Грета. Кружевной воротничок ей тесен, она оттягивает ворот блузки согнутым указательным пальцем, одергивает на себе блузку со всех сторон.

— Мда, с вами будет непросто, — ворчит недовольный Кабеш. Грета не может ему ответить. И не потому, что он задает все свои вопросы сразу, а потому, что эти вопросы всколыхнули в ней волны воспоминаний и вот-вот нахлынут самые горькие, те, что вздымаются острыми плавниками хищных рыб.

Ей было семнадцать, когда это случилось. Он прятался за угол простыни, свисающей с дивана, чтобы она не увидела даже краешка его тела. Но Грета и сама никогда не смотрела в ту сторону. Проветрить, главное — поскорее проветрить, потому что вонь в его комнате стояла невыносимая, потом подмести, поставить в углу тарелку с едой и уйти. И каждый раз, когда она покидала его комнату, внутри у нее будто бы клацали щипчики, такие, как у кондуктора в трамвае, и прорезали ей дырку в сердце. Очень скоро ее сердце превратилось в решето, и любовь к брату сквозь это решето постепенно утекала. Грета сама удивлялась, что любовь может иссякнуть так быстро.

«Жертвенность и смирение — вот удел женщины от природы», — наставлял отец Грету, когда она укрывала ему колени пледом и подавала газету. И так все время. А еще утром надо было сбегать в лавку, не забыть купить цикорий, ничего другого за завтраком отец пить не позволял, потом навести порядок у брата, помочь матери с обедом, погладить белье. На скрипку просто не оставалось времени. Грета делала все и ни в чем не прекословила, но однажды вдруг стукнула кулаком по столу и закричала: «Все, дорогие мои, так дальше продолжаться не может!»

Но этого она Кабешу рассказывать не станет, и Грета молчит.

— Давайте-ка лучше заглянем в его комнату, — предлагает Кабеш, так и не дождавшись ответа.

Грета вздрагивает, делает над собой усилие и отвечает:

— Там не убрано. Я все оставила как было, взяла «Дело» и больше ничего не трогала.

— Вот и отлично! Это правильно, что вы ничего там не трогали, — хвалит ее Кабеш и вынимает из сумки экспонометр. — Просто замечательно. Другие ничего не могут так оставить, норовят все тут же прибрать по местам. Вот уж не чаял, что его комната осталась, какой была.

Кабеш доволен.

— Осталась, какой и была, — кивает Грета.

— Там кто-нибудь уже фотографировал? — интересуется Кабеш.

Грета ищет ключ и, найдя его, отвечает:

— Нет, никто не фотографировал.

Сердце у нее замирает. Каждый раз, когда она поворачивала ключ в замке, это был знак, чтобы он спрятался, залез под диван. Наконец она открывает комнату, и Кабеш, оттолкнув Грету, протискивается внутрь, озирается, куда бы поставить штатив. Сама Грета, застыв на пороге, стоит как вкопанная и внимательно осматривается.

Всюду полукругами низко свисает паутина. Комната почти пуста, в ней остались только диван и картина на стене. Оконные рамы пригнаны неплотно, двери открыты и сквозняк колышет паутинную оснастку, надувает занавески, как паруса. Комната похожа на затонувший корабль. С дивана свисает все та же простыня. Взгляд Греты падает на небольшую картину на стене. Боже, как он дорожил этой картиной! Начни я ее снимать, он, пожалуй, вцепился бы мне прямо в лицо, пришлось ее здесь оставить.

— Значит, договорились: снимаю на свое усмотрение. Фотографии — это, знаете ли, важнее всего, — говорит Кабеш и поглаживает свою круглую лысину. — Кстати, нас скоро закрывают. Все, конец журналу «Злата Прага»! Поэтому корректуры нам нужны прямо на этой неделе.

— Какие корректуры? — прошептала Грета.

— Да те, что я вам на столе оставил.

Кабеш смотрит на Грету — случай здесь и правда безнадежный. Он ловит ее вопросительный взгляд и повторяет нарочно медленно, по слогам:

— Те-что-я-на-сто… Да что вы на меня так смотрите? Вы, поди, не знаете, что такое корректуры? — смекнул он наконец.

— Не знаю, — признается Грета.

— Боже праведный!

Кабеш задирает голову, глядит в потолок. Потом говорит, усмехаясь:

— Неважно. Вижу, что читать вы это все равно не станете, а уж тем более — править. Просто черкните галочку на последней странице, а потом подпишите. И дело с концом. Проще не бывает, так ведь? Я пока здесь поснимаю, а после все у вас заберу.

Он ныряет к фотоаппарату под покрывало, его плешивая голова скрывается в черном туннеле. Грета возвращается в гостиную. Закончив снимать, Кабеш выскакивает в прихожую и кричит:

— Корректуры! — была б его воля, он встряхнул бы как следует эту сонную тетерю. — Мне нужны корректуры!

Грета выходит в прихожую, несет ему «Дело», а в сердце у нее засела эта галочка. Но спрашивать Кабеша, зачем она нужна, ей не хочется. Грета думает, что, скорее всего, неприятностей потом не оберешься. Она мнется, пожимает плечами, но все же признается в своих сомнениях. Кабеш снова закатывает глаза к потолку, потом открывает последнюю страницу, сам рисует там галочку, сует Грете ручку и говорит:

— Вот, осталось только подписать! Это, надеюсь, сумеете.

Грета ставит подпись, она не может побороть смущение, переминается с ноги на ногу, может, нужно сказать Кабешу, чтобы он прислал ей экземпляр, как только журнал напечатают. Но когда наконец решается — Кабеша уже и след простыл. Ушел, даже не попрощался. Она выбегает за ним в подъезд, он бежит вниз по ступенькам. Грета наклоняется через перила и видит, как на каждом этаже на повороте лестницы мелькает его лысина: блеснет и пропадет, и так до тех пор, пока не исчезнет окончательно. Кричать ему — напрасный труд. Грета возвращается в квартиру и, расстроенная, забывает захлопнуть за собой дверь.

Она садится к столу, опускает голову на руки. Для тебя-то все давно закончилось, а теперь еще и прославишься. А я? Как сидела здесь, так и сижу. Грета укоряет брата. Сижу все в тех же четырех стенах и превращаюсь в старую деву. Скрипка? Забросила, давно на ней не играю. А как ты думаешь? Пальцы совсем не гнутся. Когда мне было заниматься, если я все время за тобой убирала? Только я одна и убирала, никто другой на это не отваживался. Работала и за родителями ухаживала. Они все болели. Никак не могли забыть о том страшном, что с тобой произошло, это их совсем подкосило. Порой казалось, что переживут, что со временем все забудется. Но разве такое забудешь? Грета покачала головой, удивляясь, что такие вещи в жизни случаются. Без меня ты это свое «Дело» никогда бы не написал! Ты же и писал его, сидя под своим диваном!

Грета встает, подходит к окну. За окном посеревшее небо и темная земля слились воедино, будто никто и никогда их не разделял. В окне отражается ее лицо. Грета смотрит на свое отражение и шепчет:

— Ты даже не знаешь, как я тебя любила. Помнишь, мы сидели с тобой на диване, на том самом, под которым ты потом прятался, под которым ты писал свое «Дело»? Мы сидели друг против друга. Ты был худой, и ноги у тебя были тощие и длинные. Я была еще маленькая, но уже далеко не ребенок. Мы играли с тобой в фанты и показывали друг другу всякие ремесла. Помню, ты изображал голубятника, махал руками, как крыльями, потом обхватил себя за локти, будто голубя поймал. Но я твои ремесла не могла угадать, пришлось мне снова дать тебе фант. И я сняла с себя блузку, осталась в одной сорочке. Когда пришла моя очередь, я стала изображать кухарку: как она месит тесто и печет пироги. Но ты тоже не угадал, снял с себя носок и вручил мне. Такие были правила в этой игре, нам было весело. Потом ты наклонился ко мне, я поняла по твоим глазам, что ты хочешь меня поцеловать. Я почувствовала, как кровь приливает к моим щекам, как щеки мои загорелись и зарумянились. Ты поцеловал меня в шею, там, где я носила шелковую ленточку. А потом погрозил мне указательным пальцем, представляя, что это голова Петрушки, палец мне грозил и кланялся, и мы корчились от смеха. Но тут пришел отец, схватил меня и стащил с дивана. Я присела на корточки, натянула сорочку на коленки как можно ниже, хотела укрыться, спрятаться, но отец поднял меня и отшлепал. А ты так и сидел на диване, потупив глаза, чтобы не видеть всего этого, и молчал. Ты боялся отца и ничего ему не сказал. Ты никогда и ничего не смел ему сказать. Когда вечером за ужином наши взгляды встретились, ты лишь грустно мне улыбнулся. Ты это умел. Только это ты и умел. А я, глупая, думала, что ты за меня заступишься. А знаешь что? — Грета чувствует, как в душе ее нарастает протест. — Твое «Дело» я вообще читать не стану. И когда напечатают в «Златой Праге» или еще где — ни за что не стану.

Из трубы выползает черный клуб дыма. Дверь в квартиру так и остается открытой. Черный дым застилает улицу, дом, квартиру. Черный дым проникает в душу Греты, заползает ей в самое сердце.