Она

МАТЬ

Лекция, которой Мириам ждала в аудитории Новой Сорбонны — Париж-III, устраивалась в рамках программы «Гостевой лекторий» и, как сообщал сайт sorbonnenouvelleuniv-paris3.fr, была посвящена проблемам гендерных отношений во французском романтизме и символизме. За столом перед ноутбуком сидела лекторша, доцент из Лионского университета по имени Алиса, фамилию ее Мириам не запомнила, и переговаривалась с техником, который то соединял, то разъединял провода и кабели, но белый прямоугольник экрана на стене никак не оживал. Наконец свет на потолке погас, и с экрана на Мириам взглянул паук. Посередине туловища паука было человеческое лицо. Оно смотрело на Мириам не паучьими, а совершенно человечьими глазами. В них стояли слезы. Откуда-то из репродуктора послышался голос.

«Сегодняшняя лекция будет посвящена женским образам в работах Жерара де Нерваля, Жориса Карла Гюисманса и Леона Блуа. В ходе лекции я позволю себе короткое интермеццо о поэзии Бодлера, без этого в наших рассуждениях никак не обойтись. Лекция будет сопровождаться работами Одилона Редона, поскольку я нахожу тесную связь между Редоном и названными мною авторами. Редон иллюстрировал „Цветы зла“ Бодлера, а Гюисманс, который был близким приятелем Редона, упоминает работы художника в своем романе „Наоборот“». Голос глотнул воды из стакана и продолжил: «Что касается Нерваля и Редона, которые, разумеется, лично никогда не встречались, то между ними, на мой взгляд, есть особое и очень важное с точки зрения нашей темы сходство. Я имею в виду сходство их фантазий, тревожных видений, которые оба эти мастера переживали, а также сходство деталей их биографий. Оба были оставлены матерями вскоре после своего рождения. Произошло это по разным причинам, но они оба выросли без матери. И, по-видимому, источником особого, свойственного им обоим типа воображения стала именно эта психологическая травма, полученная в раннем детстве.

Представьте себе Пейрелебад, место, где плоский и равнинный пейзаж простирается до самого горизонта. Именно здесь, в старом деревенском поместье под дядиной опекой, лишенный материнской любви, и вырос маленький Одилон. В своих воспоминаниях он пишет, что часами лежал среди высокой травы, слушал шум деревьев и погружался в объятья родных просторов. Он также вспоминает, как в доме дяди прятался в черных портьерах и, заворачиваясь в них, находил защиту, покой и убежище.

Жерар де Нерваль, старше Редона на двадцать два года, переживал покинутость матерью еще болезненнее. Он тоже был отдан на попечение дяди, жил у родственников в Монтаньи в провинции Валуа и, так же как Редон, любил свой родной край, словно это была его мать, видел его в своих снах. В его восприятии реальность всегда сплеталась с видениями. Повзрослев, он лечился в психиатрических клиниках: в Дюбуа и в клинике Бланша в Пасси. Будучи уже известным поэтом и драматургом, Нерваль прогуливался по Парижу с лангустом на голубом поводке. А не напоминает ли нам лангуст паука своими длинными изогнутыми лапками? Того самого паука, которого Фрейд в своем анализе сновидений связывает с образом матери? Поэтому я начинаю свою лекцию с показа репродукции Редона, изображающей плачущего паука[18]. Какая печальная картина! Но она отсылает нас к центральному образу нашей темы, самому важному из всех женских образов — образу матери».

Следом Мириам увидела на экране миловидную девушку. Приложив пальцы к губам, она смотрела на Мириам, выглядывая из какого-то укрытия, убежища или грота.

«Эта картина Редона называется „Молчание“[19] и напоминает нам образ Девы Марии в скалах[20]. Дядя водил маленького Одилона в базилику Нотр-Дам-де-Верделе, где находится Черная Мадонна, в надежде, что Божья Матерь поможет ему избавиться от болезней. В детстве Редон страдал нервной болезнью, у него случались приступы эпилепсии, кроме того, он отставал в развитии и плохо говорил. И там — в базилике — спрятавшись в темном углу, Одилон страстно и подолгу молился Божьей Матери, и Черная Мадонна в конце концов вылечила маленького Одилона. И вот перед нами загадочно молчащая, облаченная в покров женщина глядит из укрытия в полумрак храма. Похожий женский образ мы видим и на других картинах Редона».

На долю секунды проектор высветил содержимое экрана ноутбука, стрелка кликнула на El Desdtchado и следом появился текст.

«Прочтите, пожалуйста, внимательно последние два строфы сонета Нерваля „Отчаянный“ или, в другом переводе, „Несчастный“. Я попробую прокомментировать эти строки, ни в коем случае не претендуя на полноту анализа, сосредоточившись лишь на том, что относится к теме нашей лекции. Поэт уподобляет себя Амуру и говорит, что после поцелуя царицы предавался мечтам и грезам в пещере, где обитают сирены. Далее поэт сообщает, что переправился через Ахерон и что игрой на Орфеевой лире возбуждал вздохи праведниц и стенания нимф. Это, конечно, эротическая метафора, но нам в ней важно то, что вздохи и стоны поэт своей лирой пробуждал в подземном мире. Так он подчеркивает неразрывную связь любви и смерти. Ахерон — зловещая и опасная река, протекающая в царстве Аида. Я полагаю, что здесь она служит аллегорией коварства и вероломства, которые таит в себе любовь. А что собой представляют сирены, с которыми поэт плавает в пещере? Сирены — это нимфы, они были хорошо известны и античным мореплавателям, и средневековым рыцарям. В мифах и легендах сирены предстают русалками или же существами, у которых нижняя половина туловища змеиная, а верхняя часть — женское тело с крыльями. Таким образом, сирены изображают женщин, обладающих двойственной природой, двойным обличием. Сейчас нас интересует одна из сирен — Мелюзина. Рыцарские легенды рассказывают о ней разные истории, однако символический смысл в них примерно один и тот же. Мелюзина берет со своего возлюбленного клятву, что он не будет пытаться узнать ее демоническое обличье. Она заклинает его никогда не помышлять об этом, надеясь, что, сдержав клятву, он избавит ее от страшного обличия суккуба.

В этом романтическом сонете Нерваля мы сталкиваемся с женским образом, который часто встречается в более позднем символизме как в литературе, так и в живописи, когда женщина обладает одновременно и дьявольским, и ангельским лицами. Этот сложный, таинственный и неоднозначный женский образ был хорошо знаком и поэтам-романтикам. Вспомним Фауста, который во время Вальпургиевой ночи встречает Лилит».

Мириам бросила взгляд в сторону стола, ей хотелось посмотреть на ту, чей голос она слышит, но увидела только светлую прядь волос надо лбом, освещенным холодным светом компьютера, и капельку пота, стекающую по голубоватой коже носа к самому его кончику. Мириам снова посмотрела на экран. Текст уже исчез, и теперь она увидела Венеру, поднимающуюся из волн, которые напоминали извивающихся змей.

«На этой картине Редон открыто связывает рождение Афродиты со змеями[21]. Итак, снова женщина и змея! Эта тема неисчерпаема: Ева и змей в раю, Мелюзина, Артемида, обматывающая змей вокруг своего тела, да и многие другие богини, та же горгона Медуза. Женская змеиная символика необычайно богата и противоречива. Змея — это символ женской мудрости, женской силы, женской способности исцелять. В образе Уробороса она символизирует непрерывное возрождение природы через способность женщины к деторождению. Но змея — это также символ искушения, хитрости, совращения на путь греха, как это представлено в христианстве. Непорочная Дева Мария ногами опирается на полумесяц или земной шар, а пяткой попирает змею, которая в христианской иконографии чаще всего означает зло, исходящее от женщин.

А теперь вернемся к Нервалю. В его поэзии, как и в прозе, мы довольно часто встречаем образ Артемиды, которая, как известно, любила змей. Но образ Артемиды — непростой, многогранный, глубокий. Рассказы о ней всегда полны тайн и недосказанности. В своем романе „Дочери огня“ Нерваль создает образ триединой богини. В романе „Аврелия“ — кстати, изначально роман назывался „Аврелия, или Мечта и жизнь“[22] — он изображает фантасмагорическое странствие поэта в лабиринтах собственного сознания, где Аврелия-Артемида является ему в разнообразнейших видах: цветущим садом, кладбищем, гигантским деревом, которое тянет к небу свои ветки, словно обнимая облака. В античных одеждах и с мощными крыльями Артемида видится поэту также ангелом с гравюры Дюрера „Меланхолия“.

Мы никогда не узнаем, какому из этих образов Артемиды молился Жерар де Нерваль в ту холодную январскую ночь 1855 года на грязной рю-де-ла-Вьей-Лантерн[23]. Описывая сцену его смерти, Готье писал, что тело Нерваля висело на решетке возле канализации у подножия лестницы, на ступенях которой зловеще каркал ворон[24]. В кармане пальто поэта была найдена рукопись его романа „Аврелия“».

Теперь на экране появилось изображение какого-то антропоморфного репейника, из сердцевины цветка выглядывало опущенное лицо с черными дырами на месте глаз, вокруг лица торчали растрепанные шипы, образуя подобие нимба.

«Тема нашей лекции о женских образах поневоле и неизбежно приводит нас к Бодлеру, которого здесь представляет данная иллюстрация Редона[25]. Она взята из цикла его свободных графических интерпретаций стихов Бодлера „Цветы зла“. Связь между образом матери и образом возлюбленной в мужском сознании не прямолинейна, эта связь подсознательная, сложная, противоречивая, но всегда отчетливо прослеживается, и в поэзии Бодлера — особенно зримо. В сердце поэта, полном разочарования и раздираемом гневом из-за ненависти и любви к своей матери, поселился мрачный образ Лилит. Как уже было сказано, этот образ был хорошо знаком многим поэтам. Но я думаю, что никто из них не вложил в него столько страсти и отчаяния, как Бодлер. Он постиг всю глубину этого образа. Что я хочу этим сказать? О ненависти сына к отцу известно еще с античных времен, знаменитый пример — царь Эдип. Но о ненависти сына к матери античность не говорит ничего. Бодлера же переполняло противоречивое чувство ненависти к своей матери. Жизнь его складывалась не по Эдипову, а скорее по Гамлетову образцу, когда вместо отца фигурирует ненавистный отчим, а мать он любит и проклинает одновременно.

Кроме Бодлера в дополнение к пониманию одной из возможных и важных трактовок образа матери я вам советую почитать Батая. Может быть, чтение его повести „Моя мать“ поможет яснее осознать, какую роль сыграл и продолжает играть в современной европейской культуре мрачный образ матери, который в свое время не ускользнул и от внимания Гете. Портрет, созданный Батаем в этом прозаическом произведении, показывает, к чему приводит ниспровержение идеала женщины-матери. Прочтите эту историю, и, как верно заметил Жак Лакан[26], она запятнает вам душу черной скверной. Поверьте, я не преувеличиваю».

На экране появился профиль отрезанной мужской головы, покоящейся на круглом блюде. Мириам лишь краем глаза взглянула на репродукцию, потому что мыслями она уносилась прочь из лекционного зала. Она поставила свой mp3-плеер на запись: пусть он вместо нее слушает лекцию, если она вдруг уснет. Вскоре голос лионской лекторши стал доноситься до Мириам откуда-то издалека.

«От Бодлера мы прямой дорогой движемся к Жорису Карлу Гюисмансу. Гюисманс понимал образ Лилит так же глубоко, как и Бодлер. Я не беру в расчет его ранние произведения, написанные под влиянием Золя или Флобера. Эти писатели, конечно, весьма искусно описали женские вероломство, вульгарность, жадность, но за такой классикой жанра трудно разглядеть всю глубину архетипа Лилит. Я имею в виду его роман „Там, внизу“[27]. И здесь снова сближение. Так же как Редона и Нерваля, Гюисманса и Бодлера сближает их детство. Гюисманс тоже не любил отчима и осуждал мать за повторный брак, переживал из-за недостатка материнской любви и к матери испытывал двойственные чувства. Что же касается его отношений с другими женщинами, то нам о них известно немного, в любовные отношения он вступал по большей части с проститутками, и здесь снова прослеживается параллель с Бодлером. Считается, что Гюисманс любил только Анну Моньер, психически больную женщину. Тем не менее о его женских образах мы можем судить на примере мадам Шантелув в романе „Там, внизу“. Этот женский образ у него получился очень выразительным. Мадам Шантелув разбирается в магии, участвует в сатанинских обрядах, может быть, даже состоит в связи с дьяволом, во всяком случае, в этом ее обвиняет Дюрталь, ее любовник и главный герой романа. Гиацинта Шантелув, в свою очередь, скрывает от него свои опасные знания и свою склонность к нимфомании, втайне надеясь, что Дюрталь избавит ее от этого наваждения. Мы, конечно же, узнаем в Гиацинте Шантелув хорошо известную нам Мелюзину. Дюрталь говорит, что в Гиацинте уживаются как минимум три разных существа: милая девушка, распутная нимфоманка и любовница дьявола. Здесь мы сталкиваемся с образом триединой богини, меняющей обличия в обратном порядке. Я думаю, что Гиацинту Шантелув у Гюисманса мы можем смело считать предшественницей женских персонажей в фильмах Ларса фон Триера.

Во французском символизме демонические женские образы были необычайно популярны. В живописи это прежде всего Саломея. Ее рисовали невероятно часто. Более того, картина Гюстава Моро, изображающая Саломею, висела в доме дез Эссента — персонажа романа Гюисманса „Наоборот“. С популярностью Саломеи связана и популярность Иоанна Крестителя, однако не как отшельника и пророка, а как мужчины-мученика — жертвы женского своеволия. Вы только вдумайтесь: святого человека казнили по женской прихоти!

Нельзя не вспомнить, что Гюисманс создал также и благородный, положительный женский образ, вдохновившись средневековой святой Лидвиной из Схидама. Принимая во внимание, что здесь преподает настоящий знаток творчества Гюисманса, лекции которого вы наверняка посещаете, я позволю себе лишь краткое описание этого совершенно особенного гюисмансовского литературного женского образа».

При упоминании настоящего знатока творчества Гюисманса Мириам мгновенно очнулась от сна. Почему она о нем заговорила? Мириам насторожилась. Ведь у нее роман с профессором французской литературы и специалистом по Гюисмансу. Они встречаются уже почти год. И это при том, что для своих любовных отношений со студентками профессор обычно отводил ровно один учебный семестр. Мириам в замешательстве посмотрела на проекцию изображения на экране. Голова Иоанна Крестителя уже исчезла. Теперь там женщина, закутанная в платок. Это женское лицо с выражением неизбывной печали чем-то не понравилось Мириам. Она проверила свой плеер, закрыла глаза и попыталась снова уснуть.

«Любопытно, что Лидвина у Гюисманса отсылает нас к женскому образу, который создал в своем романе Леон Блуа. Любопытно потому, что эти писатели друг друга терпеть не могли, обвиняя друг друга в дурном вкусе, корыстолюбии. Кажется, французская литература не знала более непримиримых противников, чем эти двое. Оба они перешли в католичество, вернее, вернулись в его лоно. Оба оклеветали себя либо из ложных взглядов, либо из лицемерных побуждений, но так или иначе это привело их к католической вере. Тем не менее оба автора создали литературный образ женщины простой, скромной и терпеливой, преданной Богу, невинной жертвы, которая покорно сносит обиды и удары судьбы.

Теперь остановимся кратко на Леоне Блуа. Он родился в год явления Девы Марии[28]. Это чудо произошло в местечке Ла-Салетт и стало значимым, можно даже сказать, определяющим событием для жизни писателя. Пастель, которую вы видите, можно считать одной из Редоновских версий Девы Марии из Ла-Салетт, хотя на голове ее нет венка из роз и слезы не стекают по ее щекам, но простые одежды и глубоко опечаленное выражение лица отсылают нас именно к явлению Девы Марии в Ла-Салетт. Блуа почитал Деву Марию из Ла-Салетт за Параклета[29]. Писатель, исходя из концепции Иоахима Флорского[30], возводил Деву Марию в ранг третьего Божеского Лица. Для нас эта теологическая трактовка не так существенна, но важно то, что такое восприятие чуда в Ла-Салетт сильно повлияло и на самого Блуа, и, безусловно, на образ Клотильды в его самом известном романе „Бедная женщина“[31].

Жизненный путь Клотильды полон страданий и подводит ее к тому, что она обретает, по выражению автора, сугубо женское бытие. Героиня остается без отца, без мужа и без сына. В романе Блуа умирают все мужские персонажи, окружавшие героиню. Автор избавляет ее от какого бы то ни было мужского влияния и любых отношений с мужчинами. И только обретя такое — сугубо женское — бытие, Клотильда начинает творить чудеса милосердия.

Хотя местами роман и напоминает истории из католических календарей, для нашей темы он чрезвычайно интересен. И не только потому, что здесь прослеживается сходство с Лидвиной, героиней Гюисманса. Все же между Клотильдой и Лидвиной есть существенное различие. Леон Блуа, приверженец идеи женского элемента в природе божественного, настоятельно подчеркивает женскую силу Клотильды. Лидвина у Гюисманса принимает муки и страдания, как и Христос, творя чудеса лишь благодаря его милости. В то время как героиня Блуа, погруженная исключительно в ее женское бытие, черпает жизненную энергию целиком и полностью в этой женственности. Блуа создал женский образ упрощенным, непротиворечивым. Из-за такой заведомо однозначной трактовки образа героини роман приобретает черты пресловутой бульварности. Тем не менее нельзя не признать заслуги Блуа в том, что он оживил древнее и независимое женское начало в природе божественного».

В лицо Мириам ударил резкий электрический свет. Она поняла, что лекция закончилась, открыла глаза и осмотрелась. Студенты вставали, бряцали сумками, расходились.

Алиса накинула платок поверх летнего платья и с ноутбуком под мышкой покинула аудиторию. В коридоре выстроилась очередь перед учебным отделом. Арабские студентки в головных платках коротали время, играя на своих планшетах в Pokémon Go, африканские студенты, увенчанные дредами, сражались в Super Mario Run. Алиса направилась к лестнице, ведущей вниз на первый этаж. Она шла мимо студентов, которые сидели на полу в позе лотоса с ноутбуками на коленях, прислонившись к стене, снизу доверху заклеенной объявлениями. Объявления приглашали в студию африканских танцев, на уроки итальянской кухни, на курсы кройки и шитья из ткани софтшелл, а также призывали к протестам и забастовкам. Алису обдало запахом индийских лепешек роти, карри, суши и гамбургеров. Запахи просачивались из столовой, оттуда же доносились звяканья приборов и гул женских и мужских голосов. Алиса сбежала по ступеням на первый этаж, хотела зайти в библиотеку и взять «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, он бы пригодился ей для лекции о неевропейских источниках раннего романтизма, но перед турникетами у входа в библиотеку выстроились столбики с натянутыми между ними черными лентами и не давали никому пройти. Ну вот, опять. Алиса вздохнула, помахала Гайавате рукой и вышла на улицу. Она задержалась у подножья лестницы, глубоко вдыхая любимый парижский воздух. Потом заметила девушку с коротко стриженными черными волосами. Девушка пробиралась между студентами, восседающими на ступенях. Красивая, подумала Алиса. Она сидела на лекции во втором ряду и уснула. Алиса поняла, что девушка спала, когда зажегся свет. Тут она потеряла из виду красивую студентку, задумалась о Франсуа, том самом профессоре французской литературы, которого упомянула в лекции. Почему он не пришел ее послушать? Алисе стало досадно. К счастью, сегодня в пять часов ее пригласили в Музей романтической жизни на прием с коктейлями, один из тех, что регулярно устраивает журнал «Девятнадцатый век». Там, как она надеялась, они увидятся с Франсуа.

Алиса была родом из Лиона, училась в Париже, но не в Сорбонне Париж-III, а в более престижной Сорбонне IV — изучала историю французской литературы, так же как и Франсуа, но только она выбрала ранний романтизм, а он — Гюисманса. Тогда, двадцать с лишним лет назад, Алисе казалось, что Франсуа не похож на остальных. Он держался обособленно и как-то отрешенно, хотя на студенческих вечеринках умел хорошо повеселиться и в вопросах секса был довольно раскрепощен. Алисе он казался смелым. Ей и самой хотелось быть такой же — то есть относиться к сексу без ханжества и лицемерия, как это было в ее католической семье. Франсуа то и дело менял подружек-однокурсниц, а к ней относился по-дружески, и его дружеское отношение значило для Алисы много больше, чем какая-нибудь там романтическая интрижка, как она уверяла себя, твердя, что она ничуть не влюблена, что у них совершенно особые, гораздо лучшие отношения. С подругой Аврелией, которая тогда встречалась с Франсуа, Алиса как-то поделилась, что они с ним оба чувствуют себя чужаками в современном мире. И, хотя они это никогда не обсуждали, Алиса была уверена, что Франсуа чувствует то же самое. Аврелия в свою очередь поделилась, что у Франсуа ужасная мать и, может быть, поэтому он не умеет радоваться жизни. Тогда Алиса поняла, почему Франсуа так много пьет. Да, он пил гораздо больше, чем принято, но, пожалуй, это было единственное, что она ставила ему в вину. А после того как Аврелия рассказала про его мать, Алиса почувствовала, что Франсуа стал ей еще ближе.

В конце третьего курса Алисе пришлось оставить учебу в Париже. Она забеременела. На вечеринке по поводу встречи выпускников гимназии встретила бывшего одноклассника, и по неопытности обоих их короткая связь закончилась беременностью. Поженились они в Лионе. После того как Алиса бросила университет в Париже, Франсуа она видела редко: рождение Жюльена, ревнивый муж, магистратура в Лионе, аспирантура, доцентура… какие уж там поездки в Париж! Только позже — когда она уже преподавала в Лионском университете, развелась с мужем, Жюльен подрос — они стали видеться чаще. Встречались в редакции журнала «Девятнадцатый век», куда она приезжала по поводу своих статей. Или на регулярных коктейлях в Музее романтической жизни. Или в кафе Les Deux Magots[32] на бульваре Сен-Жермен. Чаще всего — именно там.

Вот и теперь, спускаясь по ступеням во двор университета и направлялась к своей машине, Алиса предвкушала эту вечеринку в саду музея. Он находился в девятом округе, и, чтобы попасть туда, Алисе пришлось ехать через весь Париж, как всегда, битком набитый машинами. И даже больше, чем обычно, ведь в этот день были выборы. Алиса проклинала все предвыборные рекламные щиты, мимо которых проезжала, а заодно и всех баллотирующихся политиков. Но когда она наконец добралась до рю Бланш, где обычно парковалась, то оказалось, что дорога заняла не так уж много времени и идти в музей было еще рано.

Она бродила без всякой цели и, чтобы убить время, фотографировала. На узкой заброшенной рю Лаферьер сняла старые резные входные двери. Потом — девочку лет двенадцати. Та пинала футбольный мяч, подкидывала его и ловила носком ноги, обутой в кроссовку, а под конец вдруг резким ударом азартно пульнула в стену дома напротив. Мяч чудом миновал человека, сидящего на тротуаре — ударил чуть выше его головы. Голова была обрита наголо. Человек сидел по пояс голый, нижняя часть его тела была покрыта грязным одеялом. Он держал в руке зеркало и красил ресницы. Возле одеяла на тротуаре были разложены помада, пудра, разные баночки и парики. Долю секунды Алиса не могла понять, мужчина это или женщина, но грудь у человека была плоская, в редких рыжих завитках. Алиса навела на него телефон и хотела сфотографировать эту удивительную личность, но личность одарила ее чарующим взглядом своих черных накрашенных глаз и погрозила пальчиком. Алиса быстро отвела телефон в сторону и сфотографировала витрину бюро путешествий. Грозный пальчик тут же сменил гнев на милость и одобрительно затыкал в ее сторону «ты, ты, ты», а потом личность вытянула губы и послала Алисе воздушный поцелуй. Чтобы скрыть смущение от такой неожиданной сердечности, Алиса притворилась, что ее и вправду интересует бюро путешествий, она раз шесть сфотографировала вывеску Tourisme — Conseils de Voyage[33], а потом зашла внутрь.

Бюро путешествий предлагало паломнические туры. Взгляд ее упал на рекламный плакат Рокамадура. Все еще под впечатлением от встречи с удивительной личностью, Алиса сфотографировала и этот цветной плакат. А может быть, дело было не только в смущении? Сам плакат ее чем-то притягивал. Скалистый утес, на нем — дома из белого камня, башни, галереи и концертный зал пробудили воспоминания.

Жюльену было пять лет. Алиса только что защитила диссертацию Pattern archetype dans le poésie Gérard de Nerval[34], которая принесла ей звание доцента и приглашение читать лекции в Лионском университете. Она очень гордилась собой. Но ее семейная жизнь рушилась. Измены. Сначала ей изменил Жюльен-старший, потом — она ему. Все это было лишнее. Пустая трата времени. У Алисы навернулись слезы перед этой рекламой Рокамадура. Она вспомнила одну из семейных воскресных сцен. Алиса собирала сына, чтобы пойти с ним в церковь. Она одевала его в бархатную курточку. Жюльен стоял в зимнем саду между гортензиями на каменном столе, и вид у него был такой, словно он сошел с картин прерафаэлитов. Она наряжала своего ненаглядного Жюльена, чтобы повести его в церковь, куда сама ходила уже только из ностальгии. Ей нравилось, что можно не спеша пройти через старые ворота до бенедиктинского аббатства, насладиться парадной тишиной церковного сада и в торжественном настроении войти в церковь Святого Мартина, окунуть палец в холодную воду кропильницы. Но тем воскресным утром Жюльен-старший запустил в Алису статуэткой Девы Марии. Той, что она привезла из родного дома. Когда-то она перед ней молилась. А в этом — чужом ей — доме она давно никому и ничему не молилась. Облупленная деревянная фигурка теперь украшала зимний сад. Она и в самом деле была прелестна, хотя и пробила голову Жюльену-младшему, потому что Жюльен-старший промахнулся. И вместо церкви Алиса с сыном отправились в отделение скорой помощи. Жюльен провел в больнице целых два месяца.

Это были ужасные месяцы. Муж — Алиса стала обращаться к нему по фамилии, Дюбуа, и сказал бы спасибо, что не мсье Дюбуа, — винил во всем ее, говорил, что, если бы она ему не изменяла, ничего бы не случилось. Алиса тогда пыталась даже влезть в свои стоптанные туфли католички, хотя давно уже носила другую обувь. В пижаме, вцепившись руками в спинку кровати и стирая колени о паркет, она читала Salve Regina[35], вознося молитву Деве Марии. В конце концов Алиса решила ехать в Рокамадур и молить Черную Мадонну об исцелении сына. Это она-то, доцент Лионского университета! Безумная затея. Четыре часа в дороге.

Прежде чем звезды, солнце и планеты появились из черноты Вселенной, прежде чем было сказано: «Да будет свет», существовала она, первозданная материя, и ей, праматери всего сущего, поехала Алиса поклониться, ее хотела просить за сына. И вся эта туристическая суета была ей нипочем. Алиса одолела все двести шестнадцать ступеней, ведущих наверх, и в часовне Нотр-Дам пала на колени.

Но Черная Мадонна казалась чужой и далекой, словно за много световых лет отсюда, в другой галактике. Глаза ее были закрыты. Вокруг — глубочайшее безмолвие. Прямая, гордая, увенчанная короной, она застыла на своем троне, недоступная и чуждая всему человеческому. Ее руки не обнимали, не ласкали младенца Иисуса. Он одиноко сидел на коленях у матери, и глаза его тоже были закрыты. И он был слишком горд и тоже чужд горестям человеческим. Или так Алисе казалось. Вот уже восемьсот сорок пять лет, прикинула она в уме, может и больше, никто же точно не знает, когда и где святой Амадур нашел эту скульптуру и сколько ей лет. Вот уже восемьсот сорок пять лет на этом самом месте Черная Мадонна слышит просьбы царей, епископов, генералов, палачей, алкоголиков, убийц, наркоманов, педофилов, а мир остается прежним. Алиса пристально всматривалась в эту фигурку, высота которой была всего семьдесят сантиметров. Руки Мадонны будто сливались с подлокотниками трона и достигали пола, и Алиса подумала, что своими субтильностью, худобой и отрешенностью фигура Черной Мадонны напоминает скульптуры Джакометти[36]. Может, поэтому Черная Мадонна вдруг перестала быть для нее пришельцем из другого мира. А в часовне она ощутила себя там, где встречаются люди, у которых одна общая мать.

Когда Алиса возвращалась из церкви по рю-де-ла-Куроннери, она размышляла о том, поехал бы Франсуа с ней в Рокамадур, если бы она его позвала, поехал бы этот убежденный последователь французского рационализма посмотреть на чудодейственную Черною Мадонну? Наверное, посмеялся бы над Алисой. Но, с другой стороны, он восторгается Гюисмансом, так что — кто знает. Алисе не нравились ни Гюисманс, ни рационализм, да и Франсуа — далеко не всегда, поэтому она просто отмахнулась от этой мысли. Она прислушивалась к цоканью своих каблучков по старым плитам ухабистой мостовой, мысленно прощалась с Черной Мадонной и на душе у нее было спокойно. Она знала, что Жюльен поправится.

— Что желаете, мадам? Мадам? — услышала она голос сотрудника бюро.

— Вы организуете паломничества в Рокамадур? — спросила Алиса.

Сотрудник выпятил грудь, будто только и ждал момента, чтобы ей все об этом рассказать.

— Вы пришли как раз по адресу, мадам. Мы предлагаем паломнические поездки в Рокамадур на удобных автобусах с кондиционерами. У нас вы можете купить…

Алиса пробормотала, что ей нужно все это обдумать, и быстро покинула бюро.

На улице она снова увидела интересную личность, о существовании которой уже почти забыла. На сей раз личность сидела на тротуаре, отвернувшись лицом к стене, изгибом спины и лысой головой похожая на голого ребенка, который лишь недавно научился сидеть самостоятельно. На Алису вдруг накатили те же самые чувства, что и в часовне Нотр-Дам в Рокамадуре. Она достала из сумочки тюбик губной помады и поставила его возле одеяла.

До начала вечеринки оставался целый час, и Алиса продолжила прогулку. На безлюдной площади Сен-Жорж она закурила. Постояла, покуривая, напротив особняка куртизанки Терезы[37], любуясь трубадурским стилем фасада. То ли Алиса слишком глубоко затягивалась, то ли она давно не курила, но у нее закружилась голова. Закружилась сильно, как на карусели. Алиса принялась шарить руками вокруг, ища опоры. Как слепой, потерявший палку, она напряженно щупала руками воздух, пока не наткнулась на железную ограду фонтана на площади, и, скользя ладонями по железным прутьям, опустилась на низкий каменный бордюр.

Алиса натянула подол на колени, согнула и прижала колени к груди, размышляя: почему ей хочется увидеться с Франсуа? Почему она так часто о нем думает? У меня совсем другие взгляды на жизнь, литературу и вообще на все на свете, рассуждала она. Франсуа не верит в Деву Марию, религия для него — придуманный людьми способ преодоления страха смерти, мешающий им уничтожать друг друга. А любовь? Все сводится к тому, сказал он ей однажды, смеясь, что любовь мужчины к женщине — это благодарность за доставленное блаженство, а любовь женщины — это, так или иначе, способ заманить мужчину в ловушку и стать матерью. Что же еще он говорил? Что всякий гуманизм, будь то в эпоху Античности, Ренессанса, Просвещения или в наше время, есть не что иное, как набитая облезлыми перьями перина, скрывающая истинную сущность отношений между людьми, и это единственное предназначение гуманизма. При этом Франсуа так стучал по столу, что подскакивали бокалы и рюмки, и кричал: «Сюда ходили и Малларме, и Аполлинер, и Сартр! И ни у кого из них не хватило духу признать, что на самом деле означает этот пресловутый гуманизм. Сочувствие? Братство? Плевать на это!» Он был пьян. Алиса вспомнила, как много тогда Франсуа кричал, как много он тогда пил, и невольно воскликнула: «Да что ты знаешь!» Она оглянулась, не слышал ли кто-нибудь ненароком ее возглас. Но на площади никого не было. Бумажные стаканчики дружно и неспешно покачивались в стоячей воде фонтана. Они даже не вздрогнули. Алиса продолжила своей мысленный разговор. Послушай, вот ты терпеть не можешь Les Deux Magots, но почему-то всегда уступаешь моей ностальгии и приходишь в это кафе, так что в тебе есть сочувствие, хотя бы ко мне. Она улыбнулась тому, как искусно вывела Франсуа на чистую воду. Поджатые ноги болели, Алиса попробовала их вытянуть, стало только хуже, но она решила продолжить дискуссию и обратилась к Франсуа с очередным вопросом. Она его провоцировала. Что станет с человеком, если отнять у него представления о любви, душе, сочувствии? Что останется от человека, если он вдруг исчезнет, растает, как снеговик весной? Шляпа и морковка, — ответила она сама себе. Теперь колени разболелись невыносимо, и Алиса решила, что пойдет и сядет где-нибудь в другом месте.

Она встала, затекшие ноги были словно ватные. Алиса шла, как на мягких подушках, волоча ноги, пронизанные колкими мурашками. Она с трудом пересекла площадь и рухнула в плетеное кресло в кафе, заказала чашку крепкого кофе. Хотела вернуться к дискуссии, удобное положение располагало, но ничего не вышло, и она принялась размышлять о том, почему она так зациклилась на этом Франсуа, постоянно ему пишет, приглашает его куда-то, может, ему это приятно, а может, совсем наоборот — обременительно. Алиса размешивала сахар в кофе и думала, что у нее никого нет, кроме маленького несчастного Жюльена, который давно не маленький, а всего лишь несчастный, впрочем, и он уже живет отдельно. Никого у меня нет, вот я и цепляюсь за старые связи. Она отхлебнула кофе и обожглась, принялась хватать воздух ртом, чтобы охладить язык, и тут вспомнила, что сказал ей Жюльен, когда уходил из дома. Он ей крикнул: «Не хочу тебе мешать!» Эти слова прожгли ее насквозь и раскаленными осколками застряли в сердце. Тогда Алиса была уже разведена и второй раз вышла замуж — решила, что наконец-то обрела свой дом. Жюльен-младший сердито стер со щеки поцелуй и ушел. Уехал. Кажется, теперь его зовут Додо. Это все, что он ей сообщил. Ему было тогда шестнадцать, узкие плечи, застенчивая улыбка. Бумажку с номером телефона загадочного Додо он оставил на кухонном столе. После его ухода Алиса взяла две голубые гортензии в зимнем саду и вынесла их наружу. Поставила горшки на тротуар — может, кто-нибудь заберет. Но цветы так и засохли. Она принесла их назад и поставила на каменный стол в своем зимнем, слишком холодном для них саду. Выхаживать гортензии сил уже не осталось. С тех пор она только делала вид, что любит своего мужа.

После ухода Жюльена они часто виделись с Франсуа, встречались в одном и том же кафе, в том самом, которое он терпеть не мог. Что об этом думает ее муж и думает ли он об этом вообще — ее не интересовало. Как не интересовало и то, что об этом думает сам Франсуа. Но ей было с ним хорошо. Было между ними что-то особенное, что их сближало. Они были заговорщики, члены ордена тоски и печали. Не добрые приятели. Не влюбленные. Их союз был серьезнее и прочнее. Их объединяло одиночество, осознание собственной ненужности. Не нужный никому знаток Гюисманса и не нужная своему сыну мать встречались в кафе Les Deux Magots и ничего не хотели друг от друга.

Только однажды между Алисой и Франсуа вдруг выросла стена из камней, которые обычно швыряют друг в друга мужчины и женщины, — ревности и упреков. Как-то раз Алиса опаздывала, кафе уже закрывалось и почти опустело. Она приехала в Париж на празднование двадцатилетия пирамиды Юймин Бэя[38]. Короткий ливень, потом солнце, потом снова ливень — такая погода, когда вдоль тротуаров журчит вода, — весной в Париже обычное дело. Алиса перепрыгивала через быстрые ручьи и чувствовала себя счастливой. Она обошла книжные магазины, забежала в редакцию, под вечер на площади перед Лувром полюбовалась световой проекцией на стеклянных стенах пирамиды. Захватывающее зрелище! Она прибежала в кафе с каталогом Дженни Хольцер[39]в руках, восторженная, полная впечатлений. Франсуа безмятежно сидел за столиком с бокалом вина.

— Там было столько людей, а тебя я не видела, — щебетала она, усаживалась, выкладывая каталог на стол.

— Меня там и не было, — ответил он бесцветным голосом.

— Смотри, — она пододвинула ему каталог. — Это каталог выставки Дженни Хольцер этого года в музее Уитни. Это ее световую проекцию ты пропустил, так жалко! Вот, взгляни. Какие потрясающие цветные спирали из слов! Слова-картины, слова-скульптуры. А вот еще.

Она перевернула страницу:

— Тут собраны ее афоризмы.

И она начала переводить с английского. Франсуа скривился.

— «Иногда лучше умереть, чем продолжать», — перевела Алиса первую фразу. И следом — вторую:

— «Мужчина больше не станет тебя защищать».

Алиса задумалась, потянула пальцами свою нижнюю губу, словно бы соглашаясь, и хотела переводить дальше, но Франсуа ее перебил:

— Я думал, что тебя интересует литература, а не трюизмы, — и он ткнул окурок в стеклянную пепельницу.

— Но это важные вещи! — воскликнула она.

— Женская народная мудрость, — буркнул Франсуа и зажег другую сигарету. — Женский консалтинг по всему миру.

— Почему же все-таки тебя там не было? — поинтересовалась Алиса.

Он ответил не сразу. После короткой паузы он низким голосом, ниже, чем обычно, ответил ей вопросом:

— Помнишь Аврелию?

Алиса ничего не ответила.

— Она потом пошла еще куда-то учиться. Ну, помнишь? Я ее сегодня встретил. Случайно. Как раз на том праздновании. Где-то около полудня.

Алиса по-прежнему молчала.

— Ну, вспомнила?

Конечно же она помнила Аврелию.

— Она теперь работает где-то в акционерном обществе виноделов. Я пригласил ее на обед, что, признаться, было немного опрометчиво. Она была какая-то язвительная. Все время рассказывала мне о своих случайных романах.

Зачем он мне все это рассказывает? Пьян?

Франсуа поднял глаза к потолку и театрально вздохнул:

— И как это меня угораздило с этой Аврелией?

И продолжал в своей обычной манере.

— После обеда она пригласила меня к себе. У меня не было ни малейшего желания смотреть на нее раздетую, но так уж вышло. Поэтому на празднование я не попал. Чтобы как-то поднять себе настроение, я спросил у нее две бутылки хорошего вина. Они у меня с собой. Хочешь, возьми одну.

Предлагает мне бутылку вина, которую выпросил за то, что любовался на голую постаревшую Аврелию? От его нарочитого бесстыдства Алиса задохнулась, словно он облил ее грязной, тухлой водой из-под гнилых цветов. Она вспыхнула от стыда за Аврелию, но Франсуа притворился, что ничего не понимает и представления не имеет, почему Алиса вдруг покраснела. Хрустальные люстры гасли одна за другой, официанты убирали со столов, Алиса и Франсуа, спрятавшись по самую макушку каждый в свое одиночество, сидели друг против друга и молчали. У Франсуа на руке громко тикали часы.

Уже почти пять, а я все вспоминаю! Алиса вернулась мыслями в кафе на площади Сен-Жорж, заплатила и направилась прямо в музей. Подходя к музею, она заметила, что возле бронзовой таблички с надписью Musée de la Vie romantique[40], увитой диким виноградом, стоит, переминаясь с ноги на ногу, молодая девушка. Вид у девушки был растерянный. Где-то Алиса ее уже видела. Ну конечно, она же была на моей лекции.

Теплый ветерок стряхивал с акаций целые гроздья цветов, они падали в расщелины брусчатки, и узкая улочка, ведущая от рю Шапталь к музею, была вся усыпана мелкими белыми цветами, как в день праздника Тела Господня. Алиса раздвигала цветы носками туфель, представляла, что она подружка невесты и шагает к алтарю, но вместо алтаря перед ней возник знакомый желтый фасад с зелеными ставнями. Музей выглядел, как всегда, очень живописно. Как она любила этот старинный особняк — обитель художника Ари Шеффера[41]! Гости уже сидели в саду за столиками, некоторые с бокалами и бумажными тарелками в руках входили и выходили из садовой оранжереи, где на длинных, покрытых белыми скатертями столах были расставлены закуски. Но вместо обычной легкой беседы тут и там говорили только о выборах.

Алиса взяла в оранжерее киш со шпинатом и бокал шампанского и принялась не спеша прогуливаться по саду, поглядывая, не видно ли Франсуа. Но на глаза ей попался только Лемперер. Элегантный, стильно одетый, он стоял под старой развесистой липой и пил не вино, а виски без льда. Строго говоря, Лемперера она почти не знала, они встречались однажды на какой-то литературной конференции. Алиса знала только то, что недавно он был назначен доцентом в Сорбонну — Париж-III. Она подошла к нему и спросила, что он думает о выборах. О чем же еще было спрашивать? Он ответил, что не знает, особенно теперь, когда в игру вступило «Мусульманское братство». Сказал, что эту недавно созданную партию нельзя сбрасывать со счетов, и добавил, что у нее очень консервативная программа и в будущем она сыграет важную роль во французской политике.

Алиса вскинула брови. Лемперер заметил ее реакцию и стал высказываться более осмотрительно.

— Разумеется, я не хочу, чтобы они выиграли, конечно же нет. Но, с другой стороны, только эта партия и могла бы покончить с радикальными течениями в исламе. Им бы удалось с этим справиться. Их лидер, Мохаммед Бен Аббас, имя вам, конечно же, хорошо известно, и в самом деле мог бы оградить Францию от террористов и иммигрантов.

— Но это обещают все партии, — заметила Алиса.

— Конечно, они обещают, но не все могут или хотят это сделать, — убежденно ответил Лемперер.

— Мохаммед Бен Аббас, — продолжала Алиса делиться сомнениями, — прежде всего хочет иного, и ему как раз очень выгодно обещать подобные вещи. Кто же не станет обещать, что покончит с терроризмом и иммиграцией? Но на самом деле у него совсем другие цели. Вам это не приходило в голову?

Тут Алиса увидела Франсуа. Он спускался с первого этажа в сад по наружной лестнице музея и махал ей рукой.

— Годфруа Лемперер, твой новый коллега, — представила она ему молодого человека, когда Франсуа подошел. И пошутила:

— А может быть, и твой новый опасный конкурент, если говорить о студентках. Он, кстати сказать, отличный специалист по Леону Блуа. Возможно, вы даже знакомы.

— Лично — нет, — ответил Франсуа сдержанно и протянул Лемпереру руку.

— Я читал почти все ваши статьи, — заверил его Лемперер, — но «Головокружение от неологизмов» — лучшая. Это правда замечательная работа, хотя должен признать, что в случае с Блуа я с вашей оценкой языка не согласен.

— Осторожно, дорогой коллега! Франсуа — специалист по Гюисмансу, он Блуа терпеть не может, — вмешалась Алиса. — Послушайте, как интересно, что мы тут встретились. Мы трое, специалисты по Нервалю, Гюисмансу и Блуа, о которых я как раз сегодня читала лекцию.

— Правда? Жаль, что я на ней не был, — сказал Лемперер, — но я о ней не знал. Приглашений мне пока не присылают. А вам, наверное, это кажется символичным, что мы здесь встретились после вашей лекции.

Алисе хотелось еще немного поговорить об этой случайной встрече и о своей лекции, но эти двое уже обсуждали выборы. Франсуа тоже считал, что «Мусульманское братство» наберет много голосов и уже скоро сыграет важную роль в политике.

— И нам следует ожидать введения мусульманских порядков. Так это можно понимать? — спросила Алиса.

— Не путайте, пожалуйста, «Мусульманское братство» с террористами, — терпеливо объяснил Лемперер. — «Мусульманское братство» осуждает терроризм.

— А как насчет женского равноправия? Его они тоже наверняка осуждают? — Алиса посмотрела на Лемперера с вызовом.

— Нет, конечно же, — убежденно заверил ее Лемперер.

— Я бы не стал этого утверждать, — насмешливо заметил Франсуа. — Хотя, может быть, женщинам в конце концов стало бы легче, если бы им не пришлось столько всего тащить на себе, если бы наконец-то определились эти размытые понятия о мужском и женском. А ты что скажешь?

Франсуа взглянул на Алису, поддразнивая ее:

— Финикийская принцесса[42] слишком долго плутает в лабиринте, где по-прежнему заправляет Минотавр. Может быть, красавица Европа хотела бы вернуться туда, где роли мужчины и женщины четко прописаны.

А ведь он прав, думала Алиса, может, уже тогда нависла над европейскими землями тень вероломного мужского божка и с той поры все маячит на горизонте. А сам божок — куцый уродливый истукан о двух лицах — продолжает спать и видеть сны о мужском превосходстве во всем, чем люди живут и во что верят. Да и если бы только это! Сны его простираются и в храм науки.

На столе, словно голубь, заворковал мобильный телефон Франсуа. Он взглянул на экран, помрачнел, покачал головой, как бы говоря: «Ничего не могу поделать», потыкал своими тонкими пальцами в иконки, разблокировал телефон, приложил руку ко рту, повернулся к Алисе и Лемпереру с извинениями:

— Прошу прощения, звонит одна моя студентка, я должен ответить. Алло! Что это тебе вдруг пришло в голову? Здесь, в саду? Где? Это недалеко от нас. Ну хорошо. Иди к нам.

В этот момент кто-то помахал Франсуа, он помахал в ответ, повернулся к Лемпереру:

— Пойдемте, я вас кое с кем познакомлю, — позвал он Лемперера и обратился к Алисе. — Придет моя студентка, пусть немного подождет.

И ушел, приобняв Лемперера за плечи.

Подошла Мириам, в глазах ее — ожидание, но Франсуа у столика под липой не оказалось. Там сидела в одиночестве элегантная дама и поигрывала с платком, задумчиво пропуская его между пальцами. Сперва Мириам ее не узнала. А потом, когда ветерок приподнял листья и смел тени с лица Алисы, узнала лекторшу из Лиона, которую недавно слушала. «А она-то что здесь делает?» — промелькнуло в голове у Мириам.

Мириам Шапиро родилась в еврейской семье, где религиозность воспринималась по большей части как обычай, приятный и необременительный. Однако в последнее время, в те несколько месяцев, когда жизнь стала походить на ходульные театральные репризы, только на этот раз игравшиеся в парижских декорациях, где роль бога Мардука[43] взяла на себя партия «Мусульманское братство», это ни к чему не обязывающее еврейство вдруг обернулось насущной проблемой. Но Мириам была молода и свою избранность в случае массовых расправ не принимала близко к сердцу. Она же парижанка! Изучает французскую литературу в Сорбонне! Религия в ее глазах — это дела давно минувших дней. Она, свободомыслящий и уверенный в себе человек, или, по крайней мере, такой ей хотелось быть, любовные отношения тоже не принимает близко к сердцу. Случай с профессором французской литературы особый, но Мириам хорошо понимала: эту любовную карусель, кружившую их целый год, очень скоро кто-нибудь да остановит — может, она сама, а может, и он. Ей это было ясно с самого начала, и не только потому, что у Франсуа была репутация любовника на семестр, а потому что известно: любовный магнит рано или поздно перестает притягивать.

— Профессор просил передать, чтобы вы его подождали, — сказала Алиса, девушку она узнала сразу: это она стояла у входа в музей, это она уснула на ее лекции.

Алиса, представляясь, протянула руку. Может, на лекцию она забрела по ошибке, просто заблудилась, может, не знает моего имени, подумала Алиса. Но Мириам перебила ее мысли:

— Очень приятно с вами познакомиться лично.

На самом деле Мириам не помнила, как зовут эту женщину-доцента, но сделала вид, что знает ее имя.

— Я была сегодня на вашей лекции, меня зовут Мириам. Мириам Шапиро.

Она сказала это машинально, из вежливости, ей хотелось скрыть свое разочарование, что вместо Франсуа она встретила здесь университетскую профессоршу.

Наступило молчание.

Сколько ей может быть лет? Двадцать? Алиса задумалась. Почему он с ней? Ястребу уж не вспорхнуть с терновой ветки. А к нему слетаются все моложе и моложе. Стало прохладно. Куда я дела свой платок? Выпью, пожалуй, еще бокальчик.

Ей, должно быть, уже за сорок, размышляла Мириам. Выглядит молодо. И вполне ничего. Ну почему я прямо на нее наткнулась? Она точно видела, что я уснула на ее лекции, сразу поняла, как только свет включили. Где же этот Франсуа?

Мысли проплывали, словно сумки на багажной ленте в зале прилета, кружились вхолостую. Наконец, Алиса схватилась за сумочку, которая ехала последней.

— Не хотите ли выпить чего-нибудь?

— Да, с удовольствием, — обрадовалась Мириам.

— Принесите, пожалуйста, и мне бокальчик. Это там, — Алиса кивнула в сторону оранжереи. — Подождите… шампанского больше не надо, мне, пожалуй, белого сухого.

Мириам уже направилась за вином, как вдруг неожиданно, наверное, от растерянности, что попала в такую странную ситуацию, выпалила:

— А где же все-таки Франсуа?

И, тут же осознав свою ошибку, поправилась:

— Я хотела сказать, где профессор.

Она втянула голову в плечи, закусила нижнюю губу и широко раскрыла глаза. Дитя малое, подумала Алиса, секунду-другую наслаждаясь этим забавным faux pas [44], и громко рассмеялась.

Сблизиться им так и не удалось. Обе решили просто махнуть рукой на то, что происходило между ними в тот вечер, пока они сидели за бокалами вина. Мириам несколько раз приносила вино, Франсуа где-то задерживался, а близости все не возникало.

— Я здесь, чтобы попрощаться с Франсуа, я скоро уезжаю, — объяснила Мириам свое присутствие на этой вечеринке сугубо для профессорско-преподавательского состава и выпивая свой первый бокал.

Она назвала Франсуа по имени, уже ничуть не смущаясь.

— Почему уезжаете? — спросила Алиса равнодушно.

— Уезжаю в Израиль.

— Боитесь здесь оставаться?

— Родители боятся. Все время твердят: мы знаем, что это за люди, мы знаем, на что они способны. Заладили одно и то же. Я с ними еду. Поступлю в университет в Тель-Авиве, но только так, для виду, а потом поеду путешествовать. Мне очень хочется путешествовать.

— Куда?

Мириам задумалась и ответила вопросом, словно сама себя спрашивая:

— В Южную Америку?

— Южная Америка большая, — засмеялась Алиса.

— Перу? Может быть, в Перу.

Похоже, это пришло ей в голову только сейчас.

— Почему в Перу? — в голосе Алисы прозвучало любопытство.

— Там климат здоровый и горы высокие.

Алису такое объяснение немного удивило, и она спросила с легкой иронией:

— Интересуетесь здоровым образом жизни?

— Да, интересуюсь, — ответила Мириам серьезно. — Но, главное, я хочу путешествовать, просто так, налегке, может, еще с парочкой человек для компании. Хотелось бы поехать в Восточную Африку. В Кению, например. Там потрясающие пляжи. Одна подруга рассказывала, что там прекрасный серфинг.

Алиса кивала головой и молча прихлебывала вино. Она и раньше слышала такие рассуждения о путешествиях от своих студентов, привыкла. Потом спросила:

— А как ваша учеба? Будете продолжать изучать литературу? Какой период вас интересует?

— Мне нравится современная литература, — почти скороговоркой выпалила Мириам.

— Яник Лахенс?[45]

— Ну, не совсем.

Было ясно, что это имя ей незнакомо.

— Скорее Уэльбек. Ему тоже это все надоело. То, что творится вокруг. Пусть наше поколение и воспринимает все по-другому. Не так болезненно. А он — отчаянная голова. Но меня не интересуют отдельные авторы, меня интересует инфраструктура. Меня интересует то, что стоит за книгоизданием. Экономический и социальные аспекты, власть. Меня это интересует в литературе.

— Но вы, наверное, что-то читаете? — Алиса попыталась увести разговор в сторону от затасканных клише.

— Ну, допустим, — протянула Мириам в нерешительности и пожаловалась: — Франсуа тоже меня все время спрашивает, что я читаю.

— А знаете что? Принесите-ка еще по бокальчику. А потом расскажите мне о нем, — предложила Алиса и посмотрела на Мириам одновременно сочувственно и лукаво.

Мириам поняла ее взгляд. Он напомнил ей выражение глаз Франсуа, в них тоже порой проскальзывало что-то похожее. На пути к оранжерее она оглянулась по сторонам, может, увидит его где-нибудь.

— Вам будет тяжело расстаться с Франсуа? — спросила Алиса, когда Мириам вернулась.

— Да, непросто. Но я все равно вернусь в Париж, как только все это перемелется, хотя кто знает… — Мириам вдруг умолкла, будто взвешивая, стоит ли об этом говорить, но все же продолжила. — Просто Франсуа не может ни с кем быть долго. Может, это из-за его матери. У него, знаете, были какие-то странные отношения с матерью или что-то вроде того. Впрочем, я тоже не могу ни с кем долго оставаться.

Мириам захмелела. После третьего бокала язык ее развязался еще больше и она спросила:

— Вы думаете, мужская душа и женская душа, или что бы под этим ни подразумевалось, — одинаковы?

Вопрос Алису удивил. Разговор, казалось, принимал интересное направление, а поскольку она тоже выпила немало — пила уже четвертый бокал, — то набрала воздуху в легкие, готовясь отвечать по-доцентски обстоятельно.

— Важно, что мы понимаем под словом «душа», — начала она свое объяснение. — Можно сказать, например, что у души есть своя топография, что душа парит между небом и землей, попадает в преисподнюю. Во всяком случае, так раньше люди понимали душу. Сейчас, вероятнее всего, в наших представлениях о душе играют роль исторические и внутренние факторы: культура, воспитание… А также личные — семья, свойства характера. Но прежде всего считается, что душа как-то резонирует с телом. Хотя на душу можно взглянуть совсем иначе.

— А как же любовь? — спросила Мириам. — Я думала, душа — это то, что в человеке жаждет любви.

Смутившись, что это прозвучало сентиментально, Мириам неловко добавила:

— Я имею в виду — теоретически.

— Почему нет, — предположила Алиса тоном педагога, который всегда с пониманием относится к словам учеников. — Да, в наших душах живет желание любить кого-нибудь. Однако не забывайте: любовь — это не только эмоциональное переживание, это разные чувства. Кроме того, взгляды на любовь все время меняются. Думаю, что здесь, в саду Музея романтической жизни, как раз следует вспомнить, что романтизм радикально изменил наши представления о любви. Я думаю, что в наши дни любовь, я имею в виду любовь между мужчиной и женщиной, мы же о ней говорим, понимают прежде всего как взаимосвязь души и тела, их единение; как разумный психосоматический процесс; как нечто, что зависит от уровня и типа гормонов в организме. В этом смысле ответ на ваш вопрос звучит так: с точки зрения гормонального состава души мужчин и женщин безусловно различаются.

Мириам, видимо, по своей привычке, все эти объяснения не слушала. Она усиленно о чем-то размышляла. Потом, снова удивив Алису, сказала:

— Когда Психея[46] посветила на Эрота, когда на него упала капля масла из ее лампы, его лицо исказила боль, он взмахнул крыльями и улетел. Психея потом ужасно сожалела о том, что она натворила. Поэтому я думаю, что женская любовь связана с сожалением и раскаянием. Может быть, даже с чувством вины. Психея потом искала Эрота по всему свету.

На что Алиса возразила внушительным тоном учителя:

— Вы мыслите упрощенно. Толкование мифа, который вы упомянули, далеко не такое простое. Читали ли вы, скажем, Грофа[47]?

— А мужская любовь, — продолжала Мириам, будто не слыша, что ей ответила Алиса, — проистекает из страха смерти, поэтому она направлена на женское тело, ведь женское тело дает надежду на продолжение жизни.

И в доказательство, что не спала на лекции, добавила:

— Вы же говорили об этом…

Рассуждения ее показались Алисе поверхностными, ей не хотелось продолжать разговор.

— Вы правы, — процедила она холодно.

Гораздо интереснее было смотреть на закат солнца сквозь ветви липы и наблюдать, как небо вонзается в горизонт красными когтями, как небосклон постепенно окрашивается кроваво-красным. Где-то на дереве, может, на самой верхушке или глубоко в сердцевине, запел соловей и закончил свою трель тревожным раскатистым «ср-р-р-р-р-р». Откуда-то в сад проникали детские крики. Алиса поняла, что по соседству с музеем находится школа. Наверное, решила Алиса, закончились занятия в школьных кружках. «Это мое!» Крики перескакивали через каменную стену сада, прыгали на песок садовой дорожки. «Зараза, отдай сейчас же!» Запрыгивали на столики с бокалами. «Ты потаскуха, как и твоя мать!» Прыгнули на светлый шелковый платок. Платок скользнул в траву, когда Алиса протянула Мириам руку на прощание.

— Подождите. Вы что-то говорили о матери Франсуа? — спросила вдруг Алиса. — А вы знаете, что она недавно умерла? Так Франсуа больше о ее собаке беспокоился, а не о том, как его мать провела свои последние дни. Даже на похоронах ее не был. Только все про собаку спрашивал. А на похоронах не был. Его вообще не интересовало, как жила его мать. Ничего о ней не спросил…

Мысли ее пошли по кругу, словно пони в цирке, закружились от вина. «Боже мой! Что это со мной? Неужели я пьяна?» Алиса поспешила остановить эту карусель в своей голове и покосилась на Мириам — не заметила ли та, что она перебрала. Но Мириам была ничуть не лучше, она, пошатываясь, вставала со своего места и весело махала Франсуа, который наконец-то вернулся к столику под липой. Он увидел Мириам и воскликнул:

— Боже мой! Я тебя немедленно увожу отсюда.

Мириам игриво подмигнула Алисе и, подхваченная Франсуа, послушно поспешила к выходу.

Алиса отошла к самой стене сада. Теперь она стояла в стороне от всех столиков и сидений, в тихом уголке, отгороженная густым кустарником, так что гости были едва видны, а над ее головой простирались ветви липы. Липа, освободившись под вечер от пчел и от безостановочного оплодотворения, истекала своими ароматами и казалась Алисе еще прекраснее. Она вспомнила, как Редон в своей книге описывал деревья и как Нерваль представлял Аврелию в виде дерева, гигантского дерева, обнимающего облака. А еще она вспомнила деревья в Бенедиктинском аббатстве в Лионе. Вспомнила она и Жюльена, какой он был сердитый, когда она ему вчера поздно вечером позвонила и сообщила, что завтра рано утром уедет из Парижа. Она понимала, он сердился, потому что хотел попросить у нее денег, но взять их уже не успевал.

Здесь в укрытии ей был слышен смех Франсуа. Он посадил Мириам в такси, вернулся к столику и снова о чем-то спорил с Лемперером. Эти два литературных противника подружились. Они уже образовали коалицию, плели политические интриги, в которых непременно присутствовало «Мусульманское братство». Алисе резал слух смех Франсуа, то и дело срывающийся на высокие резкие нотки, ей неприятные. Его голос в очередной раз съехал на фальцет, когда он спросил ее:

— Станешь паранджу носить?

— Почему бы и нет? — ответила она из своего укрытия. — Не будет видно моих морщин.

Откуда-то донеслись выстрелы. Что это может быть? — мелькнула у нее тревожная мысль. Алиса напряженно огляделась вокруг. Люди в саду недоуменно переглядывались, прислушивались — не станут ли снова стрелять. Но больше ничего не было слышно. Все вокруг начали строить догадки.

Это были праздничные петарды.

Но ведь еще никто не выиграл.

Или уже кто-то выиграл?

Какой такой выстрел?

Кто-то взорвал бомбу.

Нет, это был другой звук.

Это всего-навсего сигнальная ракета.

Алиса поспешила к Франсуа. Она хотела взять его за руку, просить у него защиты, но вместо это спросила, что он обо всем этом думает. Он предположил, что взорвался газовый баллон. Лемперер в свою очередь сказал, что это был выстрел из пистолета. Но оба сошлись на том, что звук донесся со стороны площади Клиши. Алиса вернулась в свое укрытие и прислонилась к стволу липы.

Сад быстро пустел. Люди вокруг поспешно прощались друг с другом. Франсуа сказал, что ему тоже пора идти, неизвестно, что еще может случиться. Лемперер предложил всем троим пойти к нему, живет он здесь недалеко. Алиса отказалась, сказав, что ей нужно ехать домой, что она должна попасть в Лион как можно быстрее, а сама при этом думала о Жюльене. Она принялась искать платок, не могла вспомнить, куда его положила, была уверена, что на столик под липой, но его там не было. Может, где-то в другом месте? Платок был ей очень дорог. Она трижды перерыла свою сумочку. Франсуа и Лемперер уже уходили, звали ее, торопили. Алиса бросила свои поиски и поспешила за ними.

На углу рю Бланш они расстались. Мужчины направились к дому Лемперера, а Алиса заторопилась к своей машине. Франсуа как бы между прочим и, как ей показалось, довольно формально выказал заботу, сказав, что она выпила и ей не надо бы садиться за руль, а потом глупо предложил проводить ее хотя бы до машины. Она отказалась. Он не настаивал.

Алиса прошла уже примерно квартал, как совершенно отчетливо вспомнила, что платок она положила на столик в саду и он наверняка там и остался. Без всяких колебаний она повернула назад к музею. Этот шелковый платок она много лет назад получила в подарок от Жюльена на свой день рождения. С тех пор она с ним не расставалась.

Рю Шапталь тем временем почти опустела. Только возле школы, на фасаде которой все еще была выбита надпись Ecole de filles[48], хотя здесь уже давно учились вместе и девочки, и мальчики, суетились родители, спешили забрать своих детей, подталкивали их, тянули за руки, только бы поскорее убраться отсюда, поскорее домой. Алиса бежала и придерживала рукой сумочку, спадающую с плеча. Когда она свернула на узкую улицу, ведущую в музейный сад, то заметила группу арабов. Они стояли к ней спиной, делая вид, что рассматривают доску объявлений у школьных ворот. Один из них резко обернулся. Алисе показалось, что в руке он сжимает какой-то предмет, но в сумерках было не разглядеть, да ей и не хотелось этого человека пристально рассматривать. В этот момент она увидела девочку, волосы ее были забраны в хвост, она со всех ног спешила к школе, смешно подпрыгивая на бегу. Наверное, тоже что-нибудь забыла, подумала Алиса. Она вдруг испугалась за эту отчаянную девочку и кинулась к ней, хотела заслонить ее от этих людей.

Внезапно Алиса почувствовала сильный толчок. Что-то резко ударило ее в бок, она схватилась за него рукой. «Почему ладонь мокрая?» — промелькнуло у нее в голове.