Она

ЛЮБОВНИЦА

Силия открыла глаза. Потолок! Штукатурка вспухла бугром. Проснешься — и видишь это прямо перед собой. Я умру, подумала Силия, а этот бугор останется? Она закрыла глаза, чтобы не видеть отстающую штукатурку, но за ее опущенными веками бугор превратился в глиняный облупленный шарик, такой, как был у нее в детстве. У всех детей шарики были стеклянные и цветные, и только у нее одной — серый и щербатый, и от него все время отколупывались кусочки. А что будет с этой вздутой штукатуркой, когда она умрет? А с этим хлипким шариком за опущенными веками, когда ее здесь не будет? Сама себе ответить она не смогла и стала думать о Мерфи.

Силия принялась размышлять о Мерфи. Вернее, она принялась размышлять об идее Мерфи. В ходе этих размышлений в глубине ее души (сознания, сердца — назовите это, как хотите) возникла липкая лента для ловли мух, к ней цеплялись картинки со сценами из жизни Мерфи. Разные слова и выражения, которые она от Мерфи когда-то слышала, увязали здесь в размазанном клее своими мохнатыми ножками. Все эти слова и картинки дрыгались, сучили лапками и крылышками, но застряли в мухоловке прочно, как грязь в трубе. Отдельные его фразы, такие как «какое мне дело, чем ты занимаешься» или «мне все равно, остаться или уйти», которые Мерфи произносил всякий раз в моменты безысходной тоски, были припечатаны к мухоловке накрепко, так же как и образ самого Мерфи в мешковатом пиджаке и желтой бабочке буквально въелся в эту мухоловную ленту глубоким оттиском. Навсегда отпечаталась здесь и такая картина: Мерфи стоит перед домом, держится за острие высокой, выше его глаз, железной ограды, сжимая и разжимая пальцы.

Может быть, такой образ и не вполне отвечает идее Мерфи, подумала Силия, но какое-то сходство тут определенно есть. Дальше изучать свою мухоловку она не стала, потому что услышала: «Динь-динь-динь!» Каждое утро сестры милосердия из ордена св. Карла Борромео бегали по коридорам как одержимые и звонили в колокольчики, звон разрастался под высокими потолками, а сестры кричали: «Подъем! Подъем!» Силия поспешно натянула на голову простыню и заткнула уши. Она сидела, согнув спину и подогнув колени, изучала изнанку своей простыни, скребла и ковыряла ногтями пятна, ворчала, что постельное белье давно пора бы сменить. Пока она наводила чистоту в своем укрытии, к ней подобрался Мерфи. А чтобы она его сразу заметила, он пробрался по мухоловке на самый верх, судорожно сгибаясь и толкая перед собой свое кресло-качалку.

Простыней накрылась одна только Силия. Остальные подопечные, а всего в палате их было восемь, послушно встали. Они одевались, галдели и ставили свои ночные горшки возле дверей, как было предписано уставом приюта св. Марии Магдалены, где заправляли монашки из ордена св. Карла Борромео. В уставе было сказано, что каждое утро горшки должны быть составлены возле дверей в два ряда по четыре в каждом, как того требовала ассенизаторская служба. Громче всех галдела подопечная О’Рурк. Она следила за тем, чтобы все горшки стояли ровными рядами, она-то и сдернула простыню с головы Силии и жестами показала, что нужно немедленно вставать. О’Рурк все время что-то бормотала, какие-то бессвязные слова и невразумительные предложения. Ничего, кроме shit, shit on, take a shit, have a shit, go to shit[3], понять в ее речи было нельзя. Однако то, что для нее было по-настоящему важно, она умела выразить жестами весьма доходчиво.

Пациентки носили приютскую униформу. Однако свои линялые полотняные рубашки они надеть не смогли, их не доставили из прачечной, поэтому пришлось повязать на себя только туго накрахмаленные форменные фартуки. Пациентки построились во главе с О’Рурк и затянули песню, слова, мотив и время исполнения которой были четко прописаны в уставе приюта:

О Матерь Божья!

О Дева Мария!

Их голые спины, усеянные темными пятнами, были лихо крест-накрест перетянуты лентами фартуков. Затем все они строем отправились на завтрак.

Воздух в комнате дрожал, словно в июльский полдень. Жарко. Горшки источали зловоние. Обычно они так и стояли у дверей до самого полудня. От кроватей, аккуратно заправленных подопечными, удушливо тянуло потом, постельное белье не меняли уже месяц. Палата, где Силия проводила свои дни, находилась прямо под крышей. Окна были высоко, впрочем, из-за комаров проветривать все равно не разрешалось. Линолеум, на котором лежала Силия, раскалился, как сковорода. Уж лучше снова залезть в кровать, она не такая горячая. Силия заскучала и начала притворяться, что падает в обморок: терла себе лоб, поднимала глаза к потолку, громко вздыхала. Но в палате она была одна и оценить ее представление было некому, да и случись здесь кто-нибудь — все равно бы не оценили. Тогда Силия передумала падать в обморок и, вернувшись мыслями к облупленной штукатурке, закрыла глаза. Штукатурка крошится! Осыпается, падает прямо на меня! Эта мысль пронзила ее, словно молнией: на нее падает потолок.

Прежде Силия, как и другие подопечные этого заведения, зарабатывала себе на жизнь проституцией, и эта профессия в известной степени повлияла на ее мировосприятие, но вовсе не в духе того диагноза, поставленного доктором, шесть лет назад принимавшим ее в приют св. Марии Магдалены. «Пациентка воспринимает действительность неадекватно, не отделяет реальность от своих представлений о ней, не способна рассуждать здраво». Однако доктор, который так наивно полагал, что воспринимает реальность адекватно, сильно заблуждался. В силу своей профессии Силия не только адекватно воспринимала действительность, но и могла судить о ней вполне здраво. Но действовала при этом с оглядкой на ее мистические аспекты. Именно эта способность и помогла ей сейчас осознать, что на нее рушится потолок, и это была чистая правда. Потрескавшаяся штукатурка стала осыпаться прямо на Силию. Случалось, что в моменты смутного беспокойства с потолка вдруг срывался вниз кусочек-другой, потом наступало затишье, а через пару минут хлопья штукатурки снова, плавно покачиваясь, падали на кровать. Силия быстро вычислила периодичность осыпания потолка, оценила ее как регулярную с частотой падения десять хлопьев в секунду и, исходя из своих наблюдений, приняла решение: снова с головой накрылась простыней. И следом по закону подобия в ее сознании снова всплыл глиняный облупленный шарик, а в следующее мгновение он превратился в Мерфи.

Признаться, пепел Мерфи Силия так и не увидела. Мерфи ей принесли уже в бумажном пакете, а пакет она ни разу не открыла. Получается, что Мерфи в его сыпучем состоянии она не знала, но могла себе вообразить. И воображала она его себе много раз с тех пор, как этот Нири сунул ей в руки пакет с пеплом Мерфи и прочел ей прощальное письмо Мерфи (читать Силия не умела). В своем сыпучем состоянии Мерфи представлялся ей светло-серым и беззвучным, молчание его было невыносимо.

Молчал он и теперь, когда Силия, спрятавшись под приютской простыней, решила, что на нее сверху осыпается штукатурка или, иными словами, Мерфи. Тут ее накрыло другое детское воспоминание (после кремации Мерфи все ее детские воспоминания постоянно мешались с воспоминаниями о нем самом): искусственная новогодняя елочка под стеклянным колпаком, выставленная в витрине лавки старьевщика. Силия, проходя мимо в толпе таких же девочек в школьной форме, остановиться не посмела, но, взглянув в окно, успела заметить, как продавец берет в руки этот чудный сувенир, показывая кому-то, встряхивает его, и елочку осыпают белые хлопья. Силии тогда ужасно захотелось иметь такую елочку. Воспоминание длилось не более трех секунд. Вслед за этим ее конкретное и конструктивное мышление послушно вернулось к главной теме — Мерфи. Теперь Силия старалась воспроизвести по памяти то адресованное ей прощальное письмо, которое на самом деле было вовсе и не письмо, а скорее инструкция, некое руководство, как поступить с прахом, в сущности, это был письменный приказ, который она выучила от слова до слова.

Что касается моего тела, духа и души, то завещаю их сжечь, сложить в бумажный пакет и принести в театр на Эбби-стрит в Дублине, а во время антракта высыпать в туалете в унитаз… Силия запнулась, забыв, что там дальше, письмо она выучила давно, столько времени прошло, тут память ненадолго к ней вернулась …и исполнять все это без церемоний и траурных речей… и после этого померкла окончательно. Силия закусила большой палец и надеялась, как всегда, что боль утихнет и пройдет, как прошли многие другие вещи в ее жизни, но боль от этого письма не утихнет никогда.

Обо всем этом Мерфи, конечно, должен был знать. Нужно сказать, что Мерфи был двуликим, он был Янус. О двуликом Янусе Силии довелось узнать у одного астролога, к которому она пришла за консультацией по поводу своего возлюбленного еще в самом начале их знакомства (да-да, она была дальновидна). Именно у астролога она увидела изображение Януса и сразу догадалась о скрытых сторонах личности Мерфи, так что с гороскопом сверяться нужды уже не было, и так было понятно, что у такого человека (как Мерфи) было два лица: по одному с каждой стороны головы. Поначалу Силии это казалось практичным, и к Мерфи в образе Януса она относилась хорошо. Только позже она поняла, что означает такое двуличие.

И вот сейчас под простыней перед внутренним взором ей предстал Мерфи в образе Януса. Его лицо спереди (если смотреть со стороны Силии) улыбалось ласково и приветливо. Сквозь решетку светлых ресниц лицо смотрело прямо перед собой в пространство, видимое лишь ему одному. Этот Мерфи вглядывался в пустоту своего одиночества и наслаждался его бесцветной благодатью. Мерфи с таким лицом хотел пронести Силию над всеми щербатыми шариками ее детства, этот Мерфи хотел уберечь ее от падения, этот Мерфи любил Силию. Но у него было и другое лицо, отвернутое от Силии (если опять же смотреть с ее стороны), и Мерфи с этим задним лицом сейчас без устали раскачивался в кресле-качалке из настоящего тикового дерева. Мерфи с задним лицом не имел ни малейшего желания связывать свою жизнь с Силией, да и вообще с кем-то бы то ни было. Как ни странно, как раз тот, другой Мерфи и предложил сейчас Силии сесть к нему в кресло. Это и вправду было удивительно, потому что Мерфи не только никогда не предлагал ей покачаться, он вообще не выносил ее присутствия рядом, когда он раскачивался в этом кресле, погружаясь в свое одиночество, где не было мира и покоя, а царило мучительное и гибельное безмолвие зыбучих песков.

Прямо здесь, в приюте св. Марии Магдалены Силия уселась рядом с Мерфи в его кресло-качалку. Они оттолкнулись от пола босыми ногами и, запрокинув головы, скользнули взглядом по облупленной штукатурке, потом нагнулись вперед — увидели ободранный линолеум, они оттолкнулись снова и принялись раскачиваться без остановки. Сидя под простыней, Силия качалась взад-вперед и громко декламировала:

Силия нечаянно повернула голову и увидела то, другое лицо Мерфи. Она увидела, как лицо это кривится, то удлиняясь, то сокращаясь, как оно багровеет, как оно горит, словно в огне. Тот, другой Мерфи принялся неистово раскачивать и трясти эту несчастную качалку, от чего она заходила ходуном взад-вперед, как перепуганная деревянная лошадка, как колыбель, которую вместо того, чтобы нежно покачивать, пинают, и она мечется с бешеной скоростью. Силия увидела, что у Мерфи пошла носом кровь. Она хотела встать, но кресло оказалось слишком узкое. Наконец Силия догадалась, что она не привязана, что ремни удерживают одного только Мерфи, а сама она может запросто вырваться из этой безумной гонки, но в панике запуталась в ремнях и закричала.

Прибежала сестра милосердия. Высвободила Силию, запутавшуюся в простыне, задрала на ней мятую рубашку и вколола ей галоперидол. Силия затрясла головой, словно копилкой, и мигом провалилась в глубокий сон. Сестра на всякий случай переодела Силию в рубашку-распашонку с завязками на спине, чтобы легче было колоть уколы в ягодицу, если ночью снова потребуется успокоительное.

На другой день утром Силия опять не стала вставать и одеваться и не пошла вместе со всеми на завтрак. Ей удалось убедить О’Рурк, что завязки на распашонке ей затянули так, что невозможно пошевелиться. Только к полудню Силия выбралась из кровати. На цыпочках (Силия почти всегда ходила на цыпочках) она просеменила к столу. Подопечным, которые по уважительным причинам не могли спуститься вниз в столовую на первом этаже здания, разрешалось обедать в палате. Специально для этих целей стол был покрыт пластиком (чтобы его ненароком не запачкали), а на пластиковой скатерти лежал латунный звоночек, цепочкой прикованный к ножке стола (сестрам милосердия было хорошо известно, какой образ жизни вели здешние обитательницы прежде, и монашкам не хотелось рыться в их постелях, отыскивая звоночки). Сегодня Силия была как раз той подопечной, которая могла обедать в палате. Она обрадовалась, что теперь может звонить, что теперь она может требовать, пусть все, и О’Рурк в том числе, это услышат, и она изо всех сил принялась трясти звоночком, чтобы ей принесли еду в палату. Однако по уставу немощным подопечным дозволялось звонить, а не устраивать переполох на всю округу. Но Силии было все равно, и она продолжала трезвонить на всю богадельню.

К счастью, прибежала новенькая монашка, иначе за такое поведение Силия схлопотала бы оплеуху. Новенькая принесла овсяную кашу, подсела к Силии и принялась терпеливо кормить ее с ложки клейкой кашей. Силия задрала распашонку выше колен, вытянула обе ноги перед собой и внимательно их рассматривала. Она поджимала и разгибала пальцы ног, вытягивала ступни и тянула носочки, снова сгибала ступни и снова разгибала пальцы, словно малое дитя, которому скучно и нечем себя занять. Ее ноги, усыпанные оранжевыми болячками, напомнили ей лапы голубей, которых она видела в детстве на карнизах низких горбатых домиков в тех кварталах Дублина, где жила городская беднота. Здесь в богадельне голубей она нигде не видела, а только слышала их приглушенное воркование, когда они прохаживались сверху по крыше. Силия сидела, рассматривала свои ноги и мирно глотала кашу. Она водила указательным пальцем по пластиковой скатерти и время от времени, ухватившись за край стола, точь-в-точь как тогда Мерфи за острие черной ограды, сжимала и разжимала пальцы.

В сердце (душе, сознании, высшей нервной системе) Силии постепенно наступало прозрение. Это правильно, говорила она себе, что мужчины совершают самоубийства. Это правильно, что их пепел высыпают в туалетах или развеивают в казино, барах, пивных, гаражах, бараках, казармах и всюду, где они склонны играть со своими жизнями. Как правильно и то, размышляла она дальше, что женщины медленно умирают в богадельнях, хосписах, приютах и психушках, потому что всю жизнь они выставляют себя напоказ, а закончить свои дни им хочется в тишине и покое. Это открытие, такое, казалось бы, простое и очевидное, поразило Силию до крайности и ввергло ее в состояние аффекта прямо во время обеда, так что ей снова потребовалась успокоительная инъекция (ах, как же милосердна медицинская терминология). Три дня Силия не могла подняться с кровати. А на четвертый день она снова завтракала в палате. На этот раз ее кормила главная сестра милосердия и следила за каждым ее движением. После завтрака, как только сестра ушла, Силия в своей распашонке на цыпочках просеменила до окна, прорезанного в крыше. Она подставила стул, влезла на него, снова поднялась на цыпочки и стала попеременно поднимать свои босые в крапинках ножки, одну, другую, тянула носочек — балерина, да и только! Потом распахнула окно в крыше (строго запрещено!), вытянула шею, высунула подбородок и посмотрела вниз в сад.

Приют св. Марии Магдалены был окружен просторным садом, где подопечные трудились каждый день после полудня. Сегодня они сгребали выжженную солнцем траву. Пот струился по их спинам, скапливался в складках сухой кожи, привлекая комаров, которые тучами роились вокруг, а подопечные поминутно отмахивались от них граблями. Силии казалось, что они отбивают мячики для гольфа. Наблюдать за всем этим ей быстро опротивело, и она засмотрелась вдаль, до самого горизонта. Было жарко, но ветрено. По небу неслись облака, превращаясь в неуклюжих слоников, жирафов, лопоухих песиков. Силия увидела двух бумажных змеев. Настоящая змеиная упряжка, решила она. Змеи то выныривали на свет, то опять исчезали в облаках, подергивая своими хвостами, украшенными гофрированными ленточками. Силии чудилось, что змеи то бьются друг с другом, то льнут друг к другу в страстных объятьях. Потом она заметила какого-то парня. Он тоже следил за змеиной упряжкой, наблюдая, как змеи уносятся в небо, как ныряют в бездонную пропасть и опять взлетают вверх. Наверное, это его змеи, они от него улетели, догадалась Силия. Вдруг змеи начали резко снижаться. Они падали на землю стремительно. Парень так и стоял, застыв в удивлении. А когда змеи упали и разбились и от них остались лишь щепки, палки и клочки бумаги, он не на шутку испугался. И от отчаяния, что прибежал слишком поздно, он опустил голову. От отчаяния, что не смог предотвратить беду, он расплакался. Так и стоял, беспомощно сжимая и разжимая кулаки. А на Силию наверху в окне он даже не взглянул. И она ему рукой не помахала.