Опальные

Глава одиннадцатая АСТРАХАНСКИЕ ВОЕВОДЫ И ВОЛЬНИЦА КАЗАЦКАЯ

Дождались нагни путники посещения корабля их старшим астраханским воеводой, князем Иваном Семеновичем Прозоровским, на четвертый уже день своей стоянки на взморье в виду Астрахани. Прибыл воевода вместе со своим товарищем, вторым воеводой, князем Семеном Ивановичем Львовым, и в сопровождении стрелецкого конвоя. Когда воеводский баркас причалил к кораблю, капитан Бутлер встретил почетных гостей у штуртрапа (веревочной лестницы с кормы), а по обмене взаимных приветствий, представил им и своих старших подчиненных: полковника ван Буковена, лейтенанта Старка и парусного мастера Стрюйса. Представлять им теперь же стоявшего в сторонке Илюшу он, очевидно, считал неуместным.

Илюша, со своей стороны, не спускал глаз со старшего воеводы, от которого, быть может, зависел весь успех его поисков за бежавшим братом. Князь Прозоровский был сухощавый старичок, довольно уже хилый, с отвислой нижней губой. Но, как бы сознавая свою старческую немощь, он то и дело приосанивался, упираясь на свою толстую трость с золотым набалдашником, и втягивал в рот непослушную губу, которая, однако, вслед за тем опять выпячивалась. С той же, видно, целью — казаться моложавее — он выбрал себе праздничный наряд чересчур даже пестрый: ярко-алую ферязь, обшитую золотыми позументами, с высоким воротником, усаженным крупным жемчугом, оранжевый колпак с жемчужными же пуговицами и сапоги светло-зеленого сафьяна.

"У, какой важный! — подумал Илюша. — От него помоги уж не жди!"

Но он ошибся.

Сделав каждому из представляемых ему лиц два-три вопроса, Прозоровский, прищурясь, огляделся кругом и остановил взор на Илюше, который своим великорусским типом довольно резко отличался от окружающих голландцев.

— Подойди-ка сюда, малый. Ты никак русский? Сказано это было так благодушно и приветливо, что Илюша тотчас почувствовал безотчетное влечение к старичку, очевидно, напускавшему только на себя важность, приличествовавшую его воеводскому званию. От сердца у мальчика сразу отлегло, и он отвечал бойко, что он — сын боярский и приехал в Астрахань за своим старшим братом.

— А родитель твой еще жив? — продолжал Прозоровский свой допрос.

— Жив, но лежит при смерти.

— Так как же ты его, умирающего, покинул? Эй, эх! Не дело это, милый ты мой, не дело.

— Не убег ли он из родительского дома? — заметил вполголоса второй воевода, князь Львов.

— Нет, я-то не убег, ей-Богу, нет! — поспешил уверить Илюша, и все лицо его залило густым румянцем.

— А что же ты покраснел?

— Постой, князь Семен, — остановил своего нетерпеливого товарища Прозоровский. — Ты его запугаешь. Так что же, дружок, говори чей ты сын-то?

— Сын я боярина Талычева-Буйносова, — отвечал Илюша.

— Талычева-Буйносова? То-то, вишь, лицо твое мне сразу словно знакомым показалось! А по имени и изотчеству как твоего батюшку звать-то?

— Илья Юрьевич.

— Илья Юрьевич?.. Так покойный Юрий Никитич, пожалуй, дедом тебе доводился?

— Родным дедом. Только скончался он еще тогда, когда меня самого и на свете-то не было.

— Так, так. С дедом твоим (царство ему Небесное!) мы с юных лет ведь хлеб-соль водили. И сам ты лицом, как погляжу, совсем в него пошел.

Львов наклонился к уху своего старшего соначальника и стал ему что-то нашептывать.

— А у меня и из памяти вон! — отвечал ему вслух Прозоровский. — Воля государева! Провинился, ну, и несет заслуженную кару. Да сынок-то ведь в том не причинен.

— Яблочко от яблони недалеко падает.

Тут вступился за Илюшу капитан Бутлер, объяснив на своем не совсем правильном русском языке, что мальчик этот — добрый, и ищет он своего пропавшего старшего брата, но что это — целая Одиссея, которую стоя не дослушать, а потому не угодно ли сесть за стол.

Накрыт был стол на палубе же, а от палящего солнца защищен парусинным наметом. Веявший с моря ветерок также умерял еще полуденный зной. Пока оба воеводы угощались за столом обильной снедью и запивали ее не менее обильным питьем, отечественным и иноземным, Илюша должен был поведать им историю бегства его брата. Сделал он это с откровенностью неиспорченной молодости, не утаивая ни одной существенной черты.

— Неладно, дружок, неладно! — произнес Прозоровский, морщась и втягивая отвисшую опять нижнюю губу. — Зело ты еще млад и зелен…

— Так неужто ж мне было дать погибнуть брату! — оправдывался Илюша.

— Да нам-то что теперь с тобой, прыгуном, делать? Ведь с Разиным у нас счеты еще не покончены…

Тут в разговор вмешался снова капитан Бутлер. Ему-де велено царем идти Каспийским морем в Персию, так можно ли ему ныне же пуститься туда без опаски попасть в руки разинцев.

Прозоровский вопросительно посмотрел на своего товарища.

— Твое мнение-то какое, князь Семен, а?

— По-моему, — отозвался Львов, — отвечать за такого хитреца и мудреца, как этот Разин, никто не может. Кто его ведает, что у него опять на уме! Ты, господин капитан, не выходил ведь еще у нас на сушу, так, может, не слыхал еще про его последние бесчинства и злодейства?

На отрицательный ответ Бутлера Львов передал ему с разными мелочными подробностями следующее:

— Гуляя сперва со своей удалой ватагой на легких казацких стругах по Кавказскому побережью Каспия, Разин всячески разорял прибрежные аулы кавказцев: жег, грабил, резал, забирал пленных, а потом продавал их в неволю на персидских рынках. Добравшись так до персидского города Решта, он перед тамошним правителем, Будар-ханом, прикинулся "казанской сиротой" и бил челом — пропустить от него трех послов в Испаган: не примет ли его шахское величество их, казаков, в свое подданство и не наделит ли землею?

Любо пришлись такие речи Будар-хану: молва о зверствах разинцев давно дошла уже до его ханских ушей, а вот теперь сам же атаман их перед ним распинается, просит его предстательства перед шахом. Пропустил он трех послов казацких в Испаган. Но оставшиеся на ту пору со своим атаманом в Реште волки в овечьей шкуре не дождались их возврата, принялись за прежнее: гульбу и бражничанье со всяким безобразием и озорством, разбивали винные погреба, опивались до бесчувствия. Накинулись тут персияне на молодцов, кого перевязали, кого пристукнули. Кликнул клич атаман; кто еще не совсем обеспамято-вал — стал отбиваться; скучились вкруг атамана, бросились с ним к своим стругам — и в синее море. Стал тут Стенька пересчитывать своих товарищей — четырехсот не досчитался. Зло взяло его, и принялся он снова разбойничать по побережью, громить и шаховы дворцы, и "трухменские" (туркменские) улусы, дуван же дуванил на своей стоянке — Свином острове.

Крепко разгневался на Стеньку шах персидский, снарядил семьдесят судов, посадил на них четыре тысячи ратников и повелел астаранскому Менеды-хану ударить всей той силой на Свиной остров. Да дорого поплатился за то Менеды-хан: всю рать его без малого казаки перестреляли, либо полонили, суда же которые захватили, которые потопили. Из семидесяти судов спаслось всего-навсего три, да на одном из них сам Менеды-хан; сын же его да дочь-красавица, что были тоже на одном судне, так и остались в руках казаков.

Было то всего с месяц назад, а тут прибегают люди с митрополичья учуга, что в самом устье Волги, плачутся, что нагрянули на учуг казаки со Свиного острова, забрали рыбы, икры, вязиги, всяких рыболовных снарядов, а сами опять в море.

Еще через день бежит в приказную избу купец персидский Мухамед-Кулибек, рвет себе бороду, слезно жалуется. Вез он на двух бусах1 от своего повелителя, шаха персидского, московскому государю бесценный подарок — трех бесподобных аргамаков; а казаки, на то невзирая, захватили обе бусы с аргамаками, со всеми его собственными товарами, мало того, забрали в полон и его родного сына, Сехамбета, требуют за него выкуп пять тысяч рублей.

При перечислении Львовым всех этих разбойничьих подвигов Стеньки Разина с его шайкой лицо капитана Бутлера принимало все более озабоченный вид. Прося извинить его за неведение русских порядков, он выразил удивление, почему господа воеводы все это терпят. Младший воевода взглянул исподлобья на старшего и пожал плечами.

— Я-то, признаться, давно бы с ним прикончил! Да вот князь Иван по долготерпению своему не токмо не противоборствует злодеям, а еще их ублажает.

— И впредь приложу все свои тщания, дабы мирным образом их от дальнейших злодейств отвратить, — отозвался Прозоровский. — Мало ли безвинной крови и так уже пролито! А как припугнули мы их хорошенько нашей воинской силой, так ведь с того самого дня жалоб на них уже и нету.

— Так все же припугнули? — заинтересовался Бутлер.

— После того, что забрали они и царских аргамаков, оставить дело так было нельзя. Посадил князь Семен четыре тысячи стрельцов на тридцать шесть стругов и пустился в море в погоню за разбойниками, гнался за ними целых двадцать верст…

— Да что толку-то! — со вздохом возразил Львов. — Кабы ты не дал мне еще с собой для них пропускной грамоты…

Буса — персидская долбленая лодка.

— Да как же им без таковой грамоты пройти на родной свой Дон?

— То-то вот, что теперь они наперед уже знают, что за все содеянное никакой кары им не будет, лишь бы убрались восвояси.

— Но неужто ты, князь Семен, сам же ту грамоту и отвез им? — удивился Бутлер.

— Ну, нет, много чести! Послал я ее вдогонку с моим полномочным Никитой Скрипицыным. Отдал Скрипицын грамоту в руки атаману и говорит:

— Так и так: уходите себе подобру-поздорову на свой Дон. Морские же струги ваши да те пушки, что побрали раньше на Волге да в Яике-городке, отдайте нам, а служилых людей, коих сманили оттоле ж, отпустите на все четыре стороны, равно и купеческого сына Сехамбета с прочими пленниками.

Стенька же, возвысясь превыше других равных ему человеческих тварей, возмыслил о себе до безмерности. Прочитал он грамоту да и говорит Скрипицыну:

— Ладно, порассудим. Ответ от нас, скажи своим воеводам, будет.

— Да вот который уже день ждем от него ответа, а ответа все нет как нет. Да и не будет! — с горечью заключил Львов.

— А я так уповаю, что будет, — сказал невозмутимый в своем благодушии Прозоровский, — большой он хитроумец, не спорю, никому не предугадать, что у него еще на уме. Да много ведь и их братии в бою полегло, того больше, пожалуй, перемерло от всяких болезней в стужу и в ненастье на бурном море. Самим им, чай, в охоту отдохнуть наконец у себя на родине, а там, даст Бог, заживут еще мирно и ладно, как добрые христиане… Да вот, смотри-ка, смотри, не от них ли полномочные сюда к нам плывут?

И точно, приблизившийся к стоявшему в отдалении сторожевому судну небольшой казачий струг, известившись там, видно, о местонахождении обоих воевод, направился теперь прямо к кораблю "Орлу". Немного погодя на палубе перед воеводами стояли два молодца-казака с бронзовыми от загара, обветрившимися лицами и со смелым до наглости взглядом. О перенесенных ими всяких невзгодах свидетельствовали их сильно потертые чекмени (казачьи кафтаны) и поношенные шапки, но чекмени были из дорогого сукна и обшиты золотым позументом, а заломленные набекрень шапки были унизаны кругом самоцветными каменьями.

— Добро пожаловать, братцы, — приветствовал казаков Прозоровский. — От атамана своего, знать, с доброй вестью?

— Так точно, батюшка-воевода, от славного атамана нашего Степана Тимофеича, — отвечал казак постарше, слегка приподнимая на голове шапку и встряхивая кудрями. — Изволила твоя милость прислать нам с полномочным пропускную царскую грамоту. Так вот мы, таковые же полномочные, против той грамоты тебе от всего нашего казацкого войска челом бьем.

При этих словах своего товарища и второй полномочный немного приподнял свою шапку, иллюстрируя тем челобитье всего казацкого войска.

— Так что же вы, не прекословя, подчиняетесь всем поставленным от нас условиям?

— Не то что подчиняемся, батюшка, а готовы принять оные, — отвечал опять старший казак, с ударением на словах "подчиняемся" и "готовы". — Буде великий государь московский Алексей Михайлович отдаст нам все наши вины и беспрепятственно отпустит нас на Дон с нашими пожитками, то мы не станем уже ему напредки противлении чинить, рады великому государю служить и головами своими платить, где он нам укажет. Взятые нами с бою пушки возвращаем без спору…

— И все прочее забранное тоже?

— Что можно — возвратим. Служилых людей, буде сами пожелают, равномерно отпустим, силой держать не станем. Что же до стругов и струговых снастей, то как доплывем вверх до Царицына, где на Дон нам сухим путем переволакиваться, то и их тоже отдадим.

— Хорошо, будь так. А как же насчет того купеческого сына Сехамбета, что взят вами?

— Насчет купеческого сына у нас еще не слажено: сидит он у нас в откупе в пяти тысячах рублях.

— Но сказано же вам, что и он должен быть отпущен!

— Будет отпущен беспременно, как только внесут за него выкуп.

— Да кому же внести-то? Родителя его вы кругом уже обобрали.

— Кто внесет: сам ли его родитель, приказная ли палата, — для нас все едино.

Младший воевода наклонился к старшему и стал ему настоятельно говорить что-то на ухо.

— Гм, да… Так-то так… — прошамкал Прозоровский, потом обернулся опять к казакам. — Ну, а есть ведь у вас еще и другие полонянники — персиане? Как же с ними-то?

— Про них, прости, батюшка, мы в точности не осведомлены. Атаман у нас всему голова и вершитель. Мы же только наказ его исполняем.

— Да ведь эти же все бедняки, голыши. Ни нам, ни вам нет от них проку.

— Не могим знать. Чего не знает, не погневись, того не знаем.

— А скажите-ка, братцы, — заговорил тут младший воевода, — пали до нас слухи, что войско ваше основалось за десять ден отсюда, у Свиного острова. Что оно, все еще там же?

— Никак нет. Нонече мы стоим куда ближе отселе — под устьем Волги.

— Не на Четырех ли Буграх? — догадался Львов.

— На Четырех Буграх, точно. Островок, как ведомо вам, господа воеводы, невеликий, но превысокий да скалистый, кругом весь камышами оброс. В одном лишь месте небольшой проход оставлен для наших стругов. Укрепились мы там, что в крепостце, наставили на тот проход пушек, всей мочью будем обороняться, буде вы с вашими стрельцами похотели бы взять нас с боя. Держимся мы сторожко, похлопывать из пушек да из пищалей сызмальства обучены, а съестного всякого у нас преизобильно. Пожалуйте, дадим вам такой бой, что небу жарко станет, ни вашего войска, ни своего не пожалеем. Кто еще верх возьмет — одному Богу ведомо, а буде, паче чаянья, вы бы нас все же одолели, то и тогда мы не сдадимся доброй волей, пробьемся и уйдем домой — и не Волгой, а Кумой, да по пути у черкесов еще коней отгоним, не с пустыми ж руками к своим ворочаться! Вот вам, господа воеводы, и весь наш сказ. У нас, казаков, все начистоту, без уверток, кривить душой мы не умеем.

"Ай да удальцы!" — подумал Илюша. Не менее сильное впечатление, по-видимому, произвела дерзкая отвага посланцев Разина и на обоих воевод. Еще раз тихонько меж собой посоветовавшись, они пришли к определенному решению.

— Вот что, други мои, — заговорил Прозоровский. — В том, что ваш атаман и все ваше войско сдержат свое обещание насчет сдачи нам людей, пушек и прочего, примете ли вы присягу?

— Отчего не принять? Примем, — отвечали в один голос казаки.

— Не найдется ль у тебя, господин капитан, евангелия?

Евангелия на церковно-славянском языке у голландцев, разумеется, не нашлось. Но таковое оказалось у Илюши, который унаследовал его от покойной матери и взял с собой на дорогу.

По приводе обоих казаков к присяге Прозоровский, как бы в подкрепление словесного договора, попросил капитана Бутлера дать залп из пушек, чем казаки остались, видимо, очень довольны, а еще более, быть может, доброй чарой романеи, которую Бутлер поднес каждому из них уже от себя.

Похвалив "знатное винцо" и пожелав капитану доброго здоровья, уполномоченные откланялись.

— Дай Бог, чтоб и с атаманом их сошло у нас все так же гладко! — заметил Прозоровский, глядя вслед удаляющемуся казачьему стругу.

— "Дай Бог" — хорошо, а "слава Богу" — лучше, — отозвался раздумчиво Львов. — Атаман их — травленая лиса! Чтобы из Москвы не подвергнуться нам опять нареканию, что властью своей небрежем, надлежало бы ныне же пресечь им пути к новым злоумышлениям.

— Так что же ты, князь Семен, делать ладишь?

— Да обложить их немешкатно у Четырех Бугров.

— Гм… — промычал Прозоровский и втянул в себя оттопырившуюся нижнюю губу.

— А что же ты сам против сего имеешь? Старик махнул рукой.

— Я немотствую! Войско и суда ведь в твоем ведении, так и верши в свою голову.

— Ах Ты, Господи! — послышался тут около них глубокий вздох.

Оба обернулись: вздыхал, оказалось, стоявший тут же Илюша.

— Ты-то о чем? — спросил его Прозоровский и, подняв рукой его подбородок, заглянул ему в глаза с отеческой улыбкой. — Вот погоди, как господин капитан сойдет на берег, так возьмет тебя, может, с собой.

— Да я теперь не об том… — прошептал Илюша.

— О чем же?

— Коли казаков обложат на их острове, так когда-то еще я узнаю про моего брата!

— Долго это теперь не протянется, — заметил Львов. — Сила солому ломит.

— Ну, Разин-то не солома, — возразил Прозоровский, — но все же, я чай, вонмит гласу рассудка и принесет свой бунчук к нам в приказную избу. Тогда я, дружок, допрошу его, пожалуй, и насчет твоего братца-шалопута.

— Коли за делом про него не забудешь!

— И то случиться может! — печально улыбнулся опять Прозоровский. — На старости лет забывчив я стал. Так вот что: изготовься-ка сей же час. Горница у меня в доме для тебя найдется, да и самому мне с тобой не так скучно будет, княгиня-то моя с детьми в отлучке.

Надо ли говорить, что Илюша с радостью принял приглашение доброго старичка?