Опальные

Глава двадцатая ЖЕРТВА ВОЛГИ-МАТУШКИ

Ограбленный караван уплыл далее вниз на Астрахань. Уплыл он, впрочем, только с частью своих судорабочих: остальным по примеру царских стрельцов захотелось после честной трудовой жизни изведать раз и разудалое житье-бытье казацкой вольницы, и они также пристали к разницам.

Торопиться казакам было теперь уже незачем: другой богатой добычи пока не предвиделось; а на Волге поднялось сильное волненье, небо кругом обложило тучами, и вдали загрохотал гром: надо было на якоре обождать грозу.

Пристав к берегу, казаки первым делом "подува-нили дуван", то есть поделили между собой награбленное добро, а затем предались обычному у них в таких случаях разгулу. Бушевание природных стихий как нельзя более отвечало их собственному буйному настроению.

Не участвовали в общем пиршестве только наши три талычевца: Юрий, Илюша да Кирюшка. Первых двух замкнули в их каморке на атаманском корабле, а последнего патрон его Шмель втолкнул в трюм своего струга, "засыпав" ему перед тем обещанную порцию "горячих".

В сентябре грозы и на юге России значительно реже, чем среди лета. Но, по поговорке "редко, да метко", гроза долго не унималась. Настоящего дождя все еще не было; падали временами только крупные капли. Но молнии беспрестанно разрезали темный полог туч; гром так и перекатывался с одного края неба до другого, а гулкое эхо вторило с нагорного берега реки. Сквозь этот-то неумолчный гул и грохот, сквозь вой и свист ветра в снастях и шумный плеск волн о деревянный корпус "Сокола"-корабля в каморку двух узников-боярчонков долетали нестройные песни подгулявшей вольницы, грубый смех и грубая брань.

— И опять она должна сидеть там с этими гуляками! — заметил со вздохом Юрий.

— Кто? Княжна? — отозвался Илюша. — За атаманским столом сидят все-таки старшины…

— Да чем они лучше простых казаков? Тем, что навыкли больше проливать человеческую кровь?

— Но княжна не хотела ведь давеча бежать с нами? Ей лестно, значит, стать атаманшей.

— Нет, этому я все еще не верю; что-нибудь да не так.

— Так вызнай от нее самой.

— Легко сказать: "Вызнай"! Но как только выдастся случай, спрошу ее, непременно спрошу.

Точно навстречу желанию Юрия, дверца каморки снаружи растворилась, и к заключенным заглянул молодой казак — один из прислужников атамана.

— Пожалуйте-ка оба к атаманскому столу.

Юрий быстро переглянулся с братом: "Вот, дескать, и случай!"

— А княжна еще там? — спросил он казака.

— Полонянка-то? Там. А что?

— Да так… Идем, Илюша.

Пировало казацкое начальство, несмотря на разыгравшуюся непогоду, на палубе, но с подветренной стороны, под защитою рубки. Все были, видимо, уже сильно навеселе, в том числе и сам атаман. Рядом с ним сидела злосчастная Гурдаферид, разодетая, без сомнения по его же требованию, в праздничный наряд, блиставший золотом, серебром и драгоценными каменьями. Перед нею стоял также золотой кубок, отпитый уже наполовину.

— Что, молодчики мои, острожнички, как живете-можете? — насмешливо-ласково приветствовал двух боярчонков Разин. — Все у нас ноне угощаются, так и для вас лишняя чарочка найдется.

— Нам с братом пить не в привычку, — уклонился Юрий.

— Лиха беда начало, — заметил Шмель, наливая каждому из братьев по полной стопке. — Первая колом, вторая соколом, а прочая мелкими пташками.

— Нет, мы пить не станем, — заявил решительно и Илюша.

— Да что вы — мужчины али красные девицы? — не отставал Шмель. — Ноне, вишь, и наша царевна душа-девица добрым винцом не брезгает.

— Ну, будет, не трожь младенцев! — сказал, нахмурясь, атаман и покосился на свою полонянку, которая поникла отуманенной головкой, как обломанный в стебельке цветок. — Пущай покамест так посидят, уму-разуму поучатся. Ты, Осип, не досказал нам еще про твоего Мишку. Что было с ним дальше-то?

— А дальше пошла уж самая потеха. Рос он у меня не по дням, а по часам; ручной медвежонок Мишка стал заправским медведем Михайлой Потапычем, по прозванью Топтыгин. Случилось тут ввечеру, иду я в кружало, а Михайло Потапыч мой опять за мной увязался. Хорошо. Пришли, сел я на лавку, а он-то, глядь, прямехонько к стойке, да к бочонку с вином. Запомнил, знать, разбойник, с прошлого раза, что кабатчик для смеху угостил его тоже из бочонка. Схватил теперича лапами бочонок, опрокинул, да и вышиб втулку. Вино полилось на пол рекой. А ему и любо: давай лакать. Ну, хозяину это, знамо, не гораздо показалося; выскочил из-за стойки, да давай отнимать у него бочонок, пока не все вино еще вытекло. А Топтыгин мой, озлобясь, что не дают ему всласть нализаться, мигом его облапил, подмял под себя, так что ребра хрустнули. Накинулись тут на него хозяйские молодцы, а он лапой одного по зубам — два зуба вышиб; другому рубаху с плеча, да с рубахой и мяса клок. Вижу: шутки плохи; вылил я на проказника целый ушат воды. Выпустил он тут из лап кабатчика, а тот еле уже дышит, и по сей час, я чай, клянет моего Михаилу Потапова сына Топтыгина.

Наградой умелому рассказчику был раскатистый хохот подгулявших товарищей и самого атамана. Не могли удержаться от смеха и оба боярчонка. Одна только Гурдаферид не разделяла общей веселости; выражение ее печальных чернобархатных глаз стало как будто еще печальнее и строже. Заметил это и рассказчик, и был, видимо, задет за живое.

— Да что ты, Несмеяна-царевна, надулась как мышь на крупу? — вскинулся он на нее. — Одно слово: баба!

— Баба бабе розь, — внушительно проговорил Разин, — и про мою княжну никто словечка дурного ронить не моги!

— "Не моги, не моги!" — передразнил его Шмель, наглость которого в хмелю не знала уже удержу. — И сам-то ты, Степан Тимофеич, с нею обабился! Какой же ты, скажи, после этого атаман казацкий?

Шмель не был даже есаулом, а только сотником; продерзость его не могла быть долее терпима. Но прежде чем Разин собрался с ответом, над головами пирующих грянул такой оглушительный удар грома, в глаза им сверкнула такая ослепительная молния, что все разом вздрогнули и зажмурились. В тот же миг через всю реку от берега до берега пронесся бурный вихрь, от которого река разом взволновалась, а соседние струги с треском ударились об атаманский корабль так, что сидевшие за атаманским столом едва усидели на своих местах.

— Вот и наша кормилица Волга-матушка на тебя осерчала, — продолжал неугомонный Шмель. — На пагубу нашу, что ли, крест тебе нами целован? Хочешь ты еще над нами атаманствовать, так распростись-ка со своей басурманкой! А нет, так распростись с атаманством! Верно я говорю, братцы?

Вопрос был поставлен ребром. Ни один из остальных старшин на него не отозвался: никто из них, видно, не решался еще выступить точно так же открыто против своего грозного начальника. Однако никто и не возражал Шмелю, точно все выжидали: как-то теперь атаман поведет себя?

В первый миг глаза его вспыхнули дикою яростью. Он схватился за кинжал, и жизнь забывшегося сотника висела, так сказать, уже на острие этого кинжала. Но благоразумие и сила воли,

почти никогда не покидавшие Разина, и на этот раз взяли опять верх.

— За пьяной пирушкой, Осип, сменять атаманов не положено, — проговорил он, глубоко переводя дух. — Не такое это пустяшное дело. Наутро и сам ты, может, еще одумаешься. А у Волги-матушки я и вправду еще в большом долгу. Пора мне с нею рассчитаться!

И, говоря так, он взял за руку сидевшую рядом с ним "басурманку", вывел ее из-за стола и поднялся с нею по ступенькам на возвышенную часть кормы своего "Сокола"-корабля.

— Ах ты, Волга-матушка, река великая! — возгласил он торжественно-грустно. — Много дала ты мне и злата, и серебра, и всякого добра, наделила меня и славою, и честью. А я о сю пору ничем тебя не отдарил. Прими же от меня, Волга-матушка, самое дорогое и милое, что ни есть у меня на свете!

И, схватив Гурдаферид в охапку, он с размаху бросил ее вниз в бушующие волны.

— Хорошо ли я сделал, товарищи?

— Хорошо, хорошо! — раздалось тут единодушное одобрение старшин. — Давно бы так, батюшка!

Но что это с Юрием? Он подбегает к борту, одним махом его перескакивает и летит также в глубину.

"Он за нею, но одному ему ее не спасти!" — мелькнуло в голове у Илюши, и сам он следует уже примеру Юрия, прыгает через борт.

Плавал Илюша немногим разве хуже своего старшего брата и тотчас выплыл опять на поверхность. Но волнение на реке было необычайно сильное. Мальчика то низвергало в водяную бездну, то выносило снова вверх на пенистом гребне волны. С такого-то гребня при блеске молний он различил в ста шагах от себя вниз по течению голову Юрия, а еще далее шагов на сто что-то цветное — без сомнения, платье Гурдаферид.

Вдруг небеса разрядились полным зарядом громоносных стрел, непроницаемая завеса в вышине разорвалась и полил дождь не дождь, а страшнейший ливень, сплошной водопад. По лицу и темени Илюши хлестало до жестокой боли, и ему ничего не оставалось, как зажмуриться. Его одежда и обувь, пропитавшись водой, тянули его вглубь пудовою тяжестью, а все тело от холодной сентябрьской воды начинало уже коченеть. Приходилось, не раскрывая глаз, наугад работать руками и ногами, чтобы самому только не пойти ключом ко дну.

А силы все слабели, в груди не хватало уже дыханья.

— Юрий! Юрий! — вырвался у бедного мальчика вопль безграничного отчаянья.

Он стал захлебываться… Что было дальше — он уже не помнил; он потерял сознание.

Очнулся он снова уже на берегу, лежа на спине; кто-то усиленно растирал руками его тело. Он открыл глаза и увидел над собою знакомое усатое лицо с повязанным лбом.

— Федька Курмышский!

— Признал ведь, признал! — обрадовался казак.

— Слава тебе, Господи! Пришел опять в себя, — раздался тут еще более знакомый голос, и к Илюше склонилось лицо Юрия. — Каково тебе, Илюша?

— Да ничего… — отвечал он, не без усилия приподнимаясь с земли и разминая оледеневшие члены. — Озяб только шибко…

— Ну, это тебя от мокрой одежи размочалило: на солнышке высохнешь, — ободрил его Федька Курмышский. — Вишь, как оно опять светит, пригревает; совсем по-летнему. Как только ублажили Волгу-матушку, бури как не бывало.

— А что же с княжной? — вспомнилось тут Илюше. — Где она?

Юрий вместо ответа тяжело вздохнул и провел рукой по глазам.

— Где ей быть-то? — отозвался за него казак. — Совсем ведь была еще молода-молодехонька; да уж такое, знать, предопределение ей вышло…

— Утонула?!

— Да как ей было не утонуть? — произнес вполголоса Юрий, у которого духу, видно, не хватало говорить громко о только что погибшей. — Теченьем отнесло ее уже далече вниз, а тут слышу за собой, как ты меня кличешь: "Юрий! Юрий!" Стало быть, тоже тонешь…

— И ты оставил ее для меня, поплыл назад?

— А то как же: ты мне все-таки куда ближе! И точно сама Волга хотела отдать мне тебя в руки: волною кинуло мне тебя навстречу. Обхватил я тебя одной рукой, а другой стал править к берегу. Думал уж, что не доплыву, да на счастье попал на мель. Ну, тут, отдышавшись, взял тебя уже на руки…

— Как малого ребенка? Ах ты, милый мой! А ты, Федя, откуда взялся?

— Да атаман послал меня разыскать вас обоих, бу-де не утонули, — отвечал казак. — Вызвался-то я, сказать правду, сам; долг платежом красен. Да вот маленько опоздал…

— Все равно спасибо тебе, — сказал Юрий. — Но назад-то к атаману твоему мы уже не вернемся: не товарищи мы вам, казакам!

— А что же я доложу атаману?

— Скажи просто, что не отыскал нас. Ну, прощай. Еще раз спасибо за добрую память!

Простодушный донец по-братски облобызался трижды накрест сперва с Юрием, потом и с Илюшей.

— Прощайте, родные вы мои! А жалко мне, ей-ей, расставаться с вами! Куда вы путь-то держите?

— Куда глаза глядят. От судьбы своей ведь не уйдешь.

— Так-то так. Промеж жизни и смерти и блошка не проскочет. Ну, храни вас Бог!