Глава XXX ТАИНСТВЕННЫЙ ЭКИПАЖ


орис и Камилла осмотрели своё владение, величиной с отделение вагона и также снабжённое двумя параллельными скамейками. Только наверху посередине была прикреплена длинная занавеска, которую стоило лишь опустить между двумя диванчиками, чтобы разделить ещё на две половины помещение молодых спутников.

Лагравер тотчас сообразил, какое удобство представляло это для скромной девушки, и чувство деликатности заставило его тому порадоваться, но не менее того он был и сильно удивлён. Действительно, как мог Ришелье, посылавший ему этот экипаж, угадать, что кроме одного путешественника, на которого он рассчитывал, будет ещё путешественница. Морис, как нам известно, не имел и тени подозрения, чтобы гнев кардинала, грозивший пансионерке визитандинок, был одним лишь вымыслом.

Камилла всё ещё находилась под влиянием того нравственного потрясения, которое произвело на неё появление Мориса в приёмной монастыря. Сидя напротив своего похитителя или избавителя, она молча смотрела на него с вопрошающим удивлением, исполненным наивного доверия.

— Да, всё это не сон, — заговорил он первым, отвечая на её безмолвный вопрос. — Вы вылетели из вашей мрачной клетки, моя милая голубка. Я действительно несказанно счастлив дышать одним воздухом с вами. Я благословляю Бога за то, что могу быть рядом с вами всё время нашего пути, который для меня будет как бы восхождением на небо вместе с одним из его ангелов.

— Морис! — вскричала она с простодушною откровенностью, — при взгляде на вас я также испытываю какое-то новое для меня неземное чувство любви. Никогда ещё при вас сердце моё не наполнялось таким упоительным трепетом. Это, должно быть, радость нашего соединения на век, друг мой. После услуги, оказанной мне вами сегодня, нас не разлучить более, верьте мне. Моё семейство и ваше сольются в одно. И, — заключила она, улыбаясь, — так как мы взбираемся на небеса этим довольно шатким и неудобным путём, будем надеяться, что мы не скоро вернёмся на землю.

Морис, восхищенный в начале речи девушки, постепенно становился всё мрачнее и мрачнее.

— Камилла, — сказал он глухим голосом, — будем наслаждаться настоящим, не думая о том, что готовит нам будущее... быть может, и что-то плохое.

— Боже мой! — вскричала она, побледнев. — Неужели вы думаете, что мои братья захотят нас разлучить, потому что ваш род менее знатен, чем наш? Разве вы забыли мою клятву никогда не принадлежать другому, а только моему Морису? Если братья мои и оттолкнут вас из гордости, если они и захотят увезти меня далеко от вас, я наперекор всему и всем останусь верна моей клятве.

Торжественное обещание, о котором она упоминала, получил от молодой девушки не он сам, а злой гений, поставивший его в безвыходное положение, из которого он мог выйти, только порвав все опутывающие его нити.

От этой мысли у него болезненно сжалось сердце. Но противопоставив этой нравственной пытке всю свою силу воли, он переломил себя. Он сравнил своё положение с оазисом среди пустыни, по которой свирепствует самум[31]. Он хотел насладиться этим пленительным отдыхом, закрыв глаза на будущее и на роковой путь, на котором голос его Немезиды кричал ему беспрестанно, как богоотступному Агасферу[32]: «Вперёд! Вперёд!»

— Милый друг, — сказал он Камилле де Трем тихим голосом, — не надо испытывать Бога, предвидя несчастье, когда он посылает нам предвкушение блаженства избранных. Забудемте на это время и прошедшее, и будущее. Пусть и вчера, и завтра потонет в Лете. Согласны ли вы?

— Разве я могу не хотеть того, что хотите вы? — ответила она, совсем успокоенная, и с весёлым видом протянула к нему свои руки в знак полного согласия.

Он взял её ладони и не отпускал более. Тогда оба эти сердца, исполненные нежной, но чистой и непорочной любви, излили свои чувства не столько словами, сколько красноречивым молчанием. Сознаваясь с простодушием, что искренне любят друг друга, они не произнесли даже слова любви. Когда ночь уже давно настала и Морис приметил по долгому молчанию, которым прерывалась речь его собеседницы, что усталость непреодолимо клонит её ко сну, он выпустил из своих рук нежные пальчики, которые сложились для вечерней молитвы, и опустил длинную шёлковую занавеску между ним и молодой девушкой. Вскоре лёгкое и ровное дыхание убедило его в том, что Камилла заснула, доверчивая и спокойная, как будто находилась под охраной доброй матери.

Чувства благоговейного обожания и рыцарского энтузиазма овладели сердцем Лагравера.

— Наслаждайся мирным отдыхом под охраной моей чести, невинное дитя! — прошептал он со слезами на глазах. — Твоя непорочность очищает и мою душу. Я подобен христианину, благоговение которого возрастает по мере приближения к алтарю!

Он предался восторженности, в которой поклонение пленительной красоте молодой девушки лишь усиливало его волю и великодушие.

Вдруг лёгкий скрип над головой вывел Мориса из мира фантазий в мир материи. Он поднял голову. На перегородке, к которой он сидел спиной и которая отделяла его от задней части экипажа, показался светлый круг. Быстро приподнявшись, он хотел бросить взгляд в это потайное окошечко, но светлый круг мгновенно исчез. Морис, однако, заметил неопределённый человеческий профиль, скрывшийся, когда свет погас.

Это обстоятельство заставило его задуматься. Склад для товаров в этом громадном экипаже не мог быть весь переполнен, как казался с первого взгляда. Он приложился ухом к перегородке и слышал иногда глухой шум шагов и порывистый кашель. Чтобы лучше слышать, Морис некоторое время сидел неподвижно. Вероятно, по ту сторону перегородки думали, что он спит. Светлый круг, отразившийся на занавеске, доказал ему, что окошечко снова было открыто. Он стремительно вскочил, но не с большим успехом, чем в первый раз, и тщетно силился ногтями отыскать какую-нибудь щель, чтобы открыть потайное окошечко, снова затворенное.

Очевидно, за ним тайно наблюдали, и эта мысль приводила Мориса в негодование, ещё и из-за его теперешнего положения, которое превращало его в защитника его возлюбленной. Быть может, кто-то насмехался над его добродетельным стоицизмом, достойным Сципиона или Баярда. Компуэнь зубоскалил, по-видимому, угадав в его паже переодетую женщину.

Судя по медлительности, с которой катилась тяжёлая карета, Морис понял, что взбираются на крутую гору. В один миг решение его было принято, а именно выйти из кареты и убедиться, кто из приказчиков находился в заднем её отделении. Но все его усилия отворить дверцы остались без успеха: она была заперта на ключ снаружи. Тогда опустив стекло окна, через которое проникал свет в его помещение, он ловко и без шума вылез через это небольшое отверстие. Соскочив на землю, он сшиб с ног какого-то человека, который разразился градом ругательств.

Видно, судьбой было назначено, чтобы Гаспар во второй раз пострадал от Мориса. Желая отдохнуть от продолжительной езды, он пешком всходил на гору, когда совершенно неожиданно растянулся на дороге из-за прыжка Лагравера.

— На этот раз я вам этого не спущу! — закричал Гаспар, быстро вскочив на ноги, — вы мне дадите удовлетворение.

На его ругательства и сердитые слова подбежали три рослых молодца, которые шли сзади. В числе их был Компуэнь-младший. Один из конюхов не сходил с лошади, чтобы править всей четвёркой. Итак, таинственного лица, которое наблюдало за Морисом, здесь не было. Стало быть, этот человек скрывался уже в своём потаённом убежище, когда карета приехала во двор «Лебедя и Креста».

Лагравер мгновенно вывел эти заключения, приготовляясь при лунном свете отразить нападение мэтра Гаспара, который в один миг выхватил шпагу из-под кучерского кафтана. Но атлетический Компуэнь стал подобно стене между двумя противниками.

— Полноте, господа, полноте! — повторил он.

— Как «полноте»?! — закричал конюх, опрокинутый Морисом, вне себя от того, что не мог кинуться на противника, не проткнув шпагой своего толстого товарища, стоявшего перед ним. — Этот господинчик сперва вздумал стащить меня с лошади, а теперь неожиданно сверзился мне на голову... За кого он меня принимает? Честное слово Пардальона, чёрт знает, за кого он принимает меня!

— Действительно, молодой человек, — сказал Компуэнь, разразившись хохотом, по своему обыкновению, — что у вас за фантазия вылезать из окна, рискуя попасть под колёса... или раздавить поэта, спокойно идущего возле экипажа?

— По какому праву меня замыкают, как пленника? — возразил кузен Валентины надменным тоном, который умел принимать в известных случаях. — Кто вы, тюремщик или приказчик?

На этот раз весельчак оскорбился вопросом.

— Стой, Нанжис! — крикнул он форейтору, который не сходил с лошади. — Стой на минуту, дай мне влезть за шпагами, чтобы показать этому красавчику, каким ключом я замыкаю рты, готовые на дерзость.

— Первое право за мной, де Рошфор, меня оскорбили первого! — вмешался тот, которого звали Гаспаром и Пардальоном.

— Достаньте ваши шпаги, господа, но потрудитесь принести одну и для меня, — сказал Морис, холодно улыбаясь. — У меня шпаги нет, так как я не из числа ваших.

По приказанию мэтра Компуэня экипаж остановился, но только гигант полез за оружием, как тут же слетел вниз, будто сброшенный невидимой рукою.

Повелительный голос раздался внезапно:

— С ума вы сошли, Рошфор! Вы должны подавать хороший пример.

Все стояли неподвижно, как окаменевшие. Голос, резкий и металлический, продолжал с некоторым оттенком иронии:

— Вам, однако, должно быть известно, каким образом кардинал награждает дуэлянтов.

При лунном свете Морис мог заметить, как побледнели смелые лица тех, кто его окружал. Голос резкий, как звук стальной пружины, раздался в третий раз и произнёс:

— Пардальон, и вы, Рошфор, протяните руку этому доброму малому! Обращайтесь с ним, как с равным себе... и вы тоже, Жюссак, Таванн и Нанжис. Оказывайте ему полное доверие. И никакого насилия!

Эти приказания слышались в одном из окон, за решётками которых виднелись куски материи с очевидной целью убедить посторонних, что две трети кареты набиты товаром.

Никто не противился повелению загадочной личности, даже Морис, который втайне уже упрекал себя в опрометчивости, приняв двойной вызов, когда должен был всецело посвятить себя охране Камиллы.

Гаспар и Компуэнь пожали ему руку слишком сильно, чтобы можно было предположить большое дружелюбие в этом пожатии, а последний отпер ему дверцы, но не запер их за ним. С той поры Лагравер мог наблюдать за своими спутниками без всякого стеснения, он входил и выходил, когда ему было угодно, а Камилла между тем продолжала спать сладким сном.

Делая свои наблюдения, Морис, убеждался всё более и более в военной осанке трёх приказчиков и двух форейторов. Все они носили дворянские фамилии. Кроме того, Лагравер заметил, что один из них всегда стоял на железной подножке, утверждённой позади громадной фуры, почтительно ожидая приказаний изнутри товарного отделения. Наконец он приметил и то, что ехали не по той дороге, по которой он прибыл в Париж.

Ему уже приходило на ум, что такая тяжёлая колымага не поспеет вовремя в Нивелль, если ехать в сторону Люттихского епископства. Но вскоре он отметил, что повернули на дорогу к Фландрии. Этот путь был короче на двадцать лье. Однако тут представлялось новое затруднение: дорога шла через испанские Нидерланды, стало быть, через неприятельскую страну.

Утром Камилла проснулась и сама отдёрнула занавеску, скрывавшую её от Мориса. В этот момент экипаж остановился у станции для смены лошадей и для того, чтобы путешественники могли позавтракать.

С тех пор как выехали накануне в пять часов вечера из предместья Сент-Оноре, лошадей сменяли только во второй раз, а находились они теперь в местечке недалеко от Компьеня. Стало быть,скорость езды можно было определить как один лье в час, включая и остановки. От Парижа до Нивелля по ближайшей дороге, избранной им, было семьдесят лье. Итак, если не встретится какого-нибудь непредвиденного препятствия, они достигнут цели путешествия пополудни шестого дня после отъезда Мориса в Динан, то есть по крайней мере часов за шесть до предполагаемого отступления полка де Трема. Лагравер мысленно делал эти расчёты, завтракая на станции со своими пятью спутниками, потому что Камилла просила его позволить ей завтракать одной, не выходя из экипажа.

Хотя господа Рошфор, Пардальон, Жюссак, Таванн и Нанжис говорили на языке людей, гораздо более образованных, чем можно было ожидать от конюхов и приказчиков, в их обращении временами проскальзывало что-то резкое, так сказать, солдатское, а это пугало ягнёнка, только что выбежавшего из стада.

Морис убедился как теперь, так и в следующие разы, что незнакомец, скрывавшийся в товарном отделении экипажа, не выходил из него даже для того, чтобы поесть. Ему подавали кушанье через опускающуюся дверцу, устроенную в верхней части его убежища. Мнимый Компуэнь исполнял эту обязанность, но не иначе, как во время переезда, сделав запас кушанья на предыдущее станции.

Сын Норбера спрашивал себя, кто мог быть этот затворник, которому подчинялись так беспрекословно люди, сопровождавшие его. Когда ночью его вмешательство прекратило ссору, Морису припомнился недавно слышанный голос грозного повелителя Франции. Но до такой степени неправдоподобно было предположение, чтобы человек могущественный, которому принадлежал этот голос, вздумал разъезжать по дорогам в повозке ярмарочного купца, что Лагравер даже не останавливался на этой мысли. Он пришёл наконец к убеждению, что маршал де Ла Мельере, о котором упоминал Ришелье, придумал этот способ путешествия для того, чтобы неожиданно явиться на месте действия при самой развязке орлеанского заговора. Но весь поглощённый пленительным присутствием Камиллы, Морис только мимоходом обращал внимание на все эти странности. Хотя он находился с глазу на глаз с прелестной девушкой, отношение его к ней оставалось в тех же границах скромных, но упоительных излияний сердца, которыми наполнен был первый вечер путешествия. Даже мысленно он не хотел позволять себе ни малейшей смелости с этим невинным ребёнком. Она же всё удивлялась, отчего теперь чувствовала себя гораздо более взволнованной в его присутствии, чем прежде в монастыре визитандинок. Не оттого ли, что он так переменился в свою пользу за короткий срок разлуки с нею, спрашивала она его наивно. И слова её вместо того, чтобы возбуждать в нём чувственную страсть, напротив пробуждали в его честном и благородном сердце укор совести, при мысли, что он пользуется обманом, имевшим, быть может, целью гибель той, которую он любил, для удовлетворения мести Валентины.

Но детская весёлость его очаровательной спутницы вскоре сгоняла мрачные облака с лица Лагравера так же, как из его ума. Она же воображала, что серьёзный молодой человек скучал с такой неопытной пансионеркой, как она, и придумывала все возможные средства, чтобы разогнать его задумчивость, которой, однако, она одна была предметом. Весь вечерь девушка занимала его разными играми с фантами и без фантов и кончила тем, что проиграла ему носовой платок с вензелем и гербом. Она выкупила его за прядь своих волос, чёрных, как вороново крыло... драгоценный выигрыш был спрятан под колетом и лёг на сердце, пылающее страстью...

В эту минуту в одну из дверей тихо постучали. Ночь уже настала. Путешественники проехали Сен-Кантен и приближались к Като-Камбрези, где начиналась австрийско-испанская Бельгия. Когда Морис растворил дверцы, Комнуэнь или, вернее, Рошфор, шедший возле экипажа, знаком пригласил его нагнуться к нему и сказал вполголоса:

— Приближаемся к неприятелю. Хотя у меня и есть пропуск от военного начальника Монса и Геннегау на свободный проезд в качестве лейпцигского купца, хотя он и обещал тайно его высокопреосвященству, что в ночь, назначенную им, не будет поставлено караула на нашей дороге, быть может, мы всё-таки вынуждены будем завязать перестрелку с пограничной стражей при въезде в неприятельскую страну. Позаботьтесь же о том, чтобы ваш паж не высовывался в окна, если услышит шум. Экипаж этот так устроен, что пуля его не пробьёт, только у окон может быть опасно. До свидания! Если мне нужна будет ваша помощь, то я позову вас, будьте уверены.

Он затворил дверцы. Морис опять остался один на один с Камиллой де Трем. Молодая девушка не говорила ни слова. Это внезапное молчание удивило его. Темнота не позволяла Морису разглядеть её лица.

— Вы спите, Камилла? — решился он наконец спросить шёпотом.

— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.

— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.

— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.

— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.

Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.

— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.

Но робкая молодая девушка была слишком перепугана, чтобы быстро успокоиться. Она жалась к Морису и, не выпуская его шеи, вздрагивала при каждом сильном толчке, пока наконец истощённая своим волнением не заснула на его плече. Путешественники проехали из Пикардии в Геннегау без всякого препятствия. Ришелье был довольно могущественен, чтобы ограждать даже своих агентов от некоторых внешних врагов. Итак, ничего не нарушило упоительной пытки, которой подвергался Морис, поддерживая с отцовским самоотвержением прелестную девушку, спящую сладким сном.

Таинственный наблюдатель мог рассматривать его вдоволь в эту ночь через окошечко, которое часто бывало растворено. Лагравер ничего не слышал, ничего не видел и сидел неподвижно, как статуя. Но лицо платонического влюблённого то вспыхивало, то бледнело, волосы от пота прилипали к вискам. Только при первых лучах солнца он не смог выдержать долее сладостной пытки. Искушение было слишком сильным, когда рассвет позволял ему упиваться очаровательной красотой его возлюбленной. В страстном порыве он прижал свои губы к закрытым векам милой спящей. Она проснулась. Того-то он и хотел. Ясный её взор ограждал его от самого себя.

Проехали Ландреси, оставляя в стороне Мобеж. По дороге никто не обращал на путешественников внимания. Когда остановились у станции, Лагравер понял причину этого равнодушия. Рошфор и его товарищи прибавили к своим костюмам меховые украшения, которые придавали им вид истых саксонцев. А на карете вместо прежних надписей: «Компуэнь из Лиона» стояло теперь «Компуэнь из Лейпцига». Саксония с Бельгией были в союзе.

К десяти часам утра они огибали Моне на небольшом расстоянии от него, а к шести часам вечера въезжали в Нивелль, не встретив ни препятствия, ни неприятного приключения, факт, легко объяснимый тем, что война тогда была во всём разгаре на юге, а не на севере, откуда они ехали.

Когда огромная колымага вкатилась во двор «Большого бокала», дом Грело прикатил ей навстречу своё тучное тело. Однако он казался встревоженным и дрожащим, а по его пятам шёл человек, судя по одежде, его ключник, но следовавший за ним ни дать ни взять как его тень. Надо сказать, что этот неотступный страж был страшно высок и худощав, с подвязанным подбородком и с повязкой на правом глазу. На лице неуклюжего верзилы оставался открытым лишь большой загнутый нос и сам он нисколько не походил на смирного мэтра Рубена.

Загрузка...