Ощепков

Глава четвертая ШКОЛА ШПИОНОВ?

Один бывший офицер резидентуры КГБ СССР в Токио как-то рассказал автору этой книги, что еще в начале 1980-х годов некий сотрудник госбезопасности, работавший в Подмосковье под прикрытием церковного сана, завидовал «смежникам» из ГРУ: «У них один Иван Касаткин чего стоил! Лучшего разведчика, чем он, в Японии никогда не было!» Это, конечно, шпионские легенды. Сегодня точно и достоверно известно, что Иван Дмитриевич Касаткин — архиепископ Николай Японский никогда не был разведчиком. И все же причина для зависти молодого сотрудника КГБ существовала, и крылась она в размытых упоминаниях о той самой группе молодых людей, которые якобы готовились в семинарии для работы против японцев.

Сам архиепископ Николай никогда и нигде не упоминал о возможности использования русских выпускников семинарии для службы в разведке — переводы и только переводы. Перечитывая сегодня его дневники и немногочисленные первоисточники, имеющие отношение к данной теме, неизбежно приходишь к выводу, что глава Православной духовной миссии если и задумывался о разведывательной перспективе своих учеников, то гнал от себя эти мысли. Судьбы Легасова и Романовского в этом смысле могли его немного успокоить, хотя ни владыка Николай тогда, ни мы сегодня не можем с уверенностью говорить о том, что именно, при каких обстоятельствах и кому переводили с японского языка первые семинаристы по окончании обучения в Токио. Тем более что до 1905 года вопросы военной разведки в регионе находились в ведении вице-адмирала Е. И. Алексеева — того самого, что прислал их в Токио. Что же касается остальных своих русских воспитанников, то преосвященный не дожил до окончания ими семинарии, а знать о планах военного командования просто не мог и не должен был. О том же, что такие планы существовали — обширные, детальные и исключительно амбициозные, свидетельствует историк военной разведки, пишущий под псевдонимом Михаил Алексеев. В одной из своих работ он подробно рассказывает о плане создания «Восточной коммерческой школы», а на самом деле уникального военного образовательного учреждения, состоящего из детского сада и специальной школы для подготовки юных разведчиков[59].

Удивительный проект был предложен специалистом по тайным операциям, участником Русско-японской войны, Генерального штаба капитаном Ипполитом Викторовичем Свирчевским, но в полной мере так никогда и не достиг стадии реализации — прежде всего из-за сложности в исполнении и отсутствия должного финансирования. Тем не менее усилия по хотя бы частичному претворению плана в жизнь предпринимались, а главным энтузиастом в решении вопроса о создании «Восточной коммерческой школы» был сам Свирчевский. Судя по тому, что нам известно, он являлся настоящим профессионалом и, пожалуй, фанатиком своего дела[60]. Его «Положение о школе разведчиков Приамурского военного округа» отличается жестким прагматизмом и пропитано ультрапатриотическим духом. Война только что кончилась, и понимание, что на ней все средства хороши, что только таким образом и можно победить в войне следующей, еще доминировало в сознании боевых офицеров. Они искали причины поражения и стремились ликвидировать провалы, наверстать упущенное и представить свое видение возможностей России в неизбежной новой войне. Другой профессиональный разведчик — Генерального штаба полковник Петр Иванович Изместьев в брошюре «О нашей тайной разведке в минувшую кампанию», подготовленной в 1910 году, объяснял причины поражения русской армии в войне с японцами:

«…1) Отсутствием работы мирного времени как в создании сети агентов-резидентов, так и в подготовке лиц, могущих выполнять функции лазутчиков-ходоков;

2) Отсутствием твердой руководящей идеи в работе разведывательных органов во время самой войны;

3) Полной зависимостью лиц, ведавших разведкой, от китайцев-переводчиков, не подготовленных к такой работе;

4) Отсутствием образованных военных драгоманов (то есть переводчиков с восточных языков. — А. К.);

5) Пренебрежением к военной скрытости и секрету…»[61]

Обосновывая свою инициативу, единомышленник и сослуживец Изместьева капитан Свирчевский писал о необходимости использования положительного японского опыта:

«Минувшая кампания 1904–1905 годов показала, какую громадную пользу может принести тайная разведка, организованная заблаговременно и прочно… Система японского шпионства, широко задуманная и осторожно, но твердо проведенная в жизнь, дала им возможность еще до войны изучить нас, как своего противника, будущий театр войны, важнейшие его пункты; во время войны — следить за нашими войсками, не только в периоды боевого затишья, но даже и в бою… Так как вряд ли можно высказаться с уверенностью против новой войны с японцами, а весьма возможно, что и с Китаем, безусловно необходимо, пользуясь временем, находящимся пока в нашем распоряжении, безотлагательно приступить к созданию кадра (так в документе. — А. К.) преданных нам людей, достаточно развитых и с известным объемом знаний, необходимых им при выполнении специальных задач шпионства в самом широком значении этого слова»[62].

Ипполит Свирчевский требовал создания возможностей для получения агентами специального — шпионского образования: «Имея в виду, что для выполнения задач разведывания питомцам школы придется не только посещать периодически страну “противника”, но главным образом, жить в ней — очевидно, что общий характер образования, даваемого школой, должен быть таков, чтобы разведчик мог сравнительно скоро найти себе там дело, которое и вести, не вызывая подозрений. Казалось бы, что наиболее соответственным для такой цели будет образование коммерческое, соединенное с изучением различных ремесел». После этого в «Положении» излагались абсолютно конфуцианские по сути своей добродетели — так называемый «Особый нравственный уклад», который, по мнению Ипполита Викторовича, должен был составить основу формирования личности будущих шпионов: «Соответственное воспитание в духе исключительного признания интересов своей нации и готовности применить все средства к достижению наибольшей выгоды своему отечеству — должно быть поставлено на первом месте, так как недостаток в знаниях всегда пополнить можно, перевоспитаться же, особенно в направлении, требуемом целью школы, почти невозможно, если система такого воспитания не пройдет красной нитью через всю жизнь школы».

Было понятно, что набрать должное количество людей, даже молодых, способных подвергнуться такому воспитанию в полной мере, совсем не просто, и Свирчевский находит гениальный выход: воспитанниками школы должны были стать… сироты, «желательно монгольского типа» (что понятно, учитывая точное определение направления боевых действий), независимые ни от кого, кроме самой школы, полностью, без остатка преданные ей телом и душой. Причем чем раньше начать воспитание детей-шпионов, тем больший из них может выйти толк: «А раз это так, придется принимать их, почти не стесняясь возрастом, т. е. необходимо, кроме училища создать нечто вроде детского сада».

Решительно настроенный Генерального штаба капитан предусматривал возможность подготовки шпионов не только «с горшка», но и — в исключительных случаях — с 1-го класса школы, однако в любом случае с возраста не старше десяти лет. Всего в специнтернате должно было обучаться 300–320 человек, из которых после различных отборов около трети могли оказаться «пригодными к предстоящей деятельности». Разрабатывая образовательный курс школы по образцу коммерческих училищ и имея в виду, что прикрытие коммерсанта для разведчика является универсальным, Свирчевский призывал «ни на одну минуту» не упускать из виду основную цель подготовки детей: «Почему явится возможность несколько сократить курсы почти всех предметов в тех их частях, кои не могут способствовать совершенству знакомства с Востоком или усвоению тех знаний, которые облегчат выполнение задач разведки».

Самым же необходимым для «спецсирот» считалось:

1. Возможно более полное и подробное изучение государств Востока;

2. Твердое знание, до степени совершенно свободной разговорной речи, английского, китайского и японского языков;

3. Практические специальные знания:

а) чертежное искусство;

б) ремесла;

в) телеграфное дело;

г) железнодорожное дело в том объеме, который даст возможность определить при разведке технические данные устройства дороги;

д) некоторые отделы курсов топографии, тактики, администрации, фортификации;

е) хотя бы самые общие сведения об устройстве и организации военных флотов, что необходимо при разведке неприятельских портов».

Со свойственными ему практицизмом и предусмотрительностью капитан Свирчевский спланировал для «курсантов» старших классов школы летнюю стажировку в Японии. После же окончания обучения выпускники на два-три месяца должны были прикомандировываться к штабу округа, где после нового этапа отбора лучшие направлялись бы в войска для подготовки к поступлению в военные училища и дальнейшей службе в разведывательных отделах штабов, после чего им следовало «отправляться по одиночке для выполнения служебного поручения» и исполнять эти поручения не менее четырех-пяти лет. Не забыты были интересы «крыши»: признанные неспособными «для выполнения задач тайного разведывания могут, дабы не терять их для пользы службы, назначаться в распоряжение наших консулов Дальнего Востока».

Глядя сегодня на эти поистине наполеоновские планы, задумываешься: если бы то, что придумал и так скрупулезно прописал на бумаге капитан Ипполит Свирчевский, было претворено в жизнь, кто знает, может, и судьбы мира тогда сложились по-иному? Только вообразите: армия русских сирот-шпионов, вооруженных опытом Русско-японской войны и воспитанных «в духе исключительного признания интересов своей нации и готовности применить все средства», могли стать страшной силой на азиатских полях брани. Сотни, да пусть хоть десятки агентов в Токио, Йокогаме, Кобэ, Шанхае, Урге, Пекине, Дайрене, Циндао, год за годом непрерывно отсылающие шифровки в Центр. Представляете эту фантастическую картину?

Однако… в армии так часто бывает: капитаны предполагают, а генералы располагают. До сих пор мы можем только гадать о том, насколько предложение Свирчевского повлияло на дальнейшую схему развития русской разведки на Дальнем Востоке. Известно, что полностью его реализовать не удалось — «в силу недостатка ассигнований и должной настойчивости со стороны штаба округа». И все же, невзирая на то что планы по созданию школы российских разведчиков против Японии в полном объеме никогда осуществлены не были, несмотря на то что Токийская православная духовная семинария никогда не была «кузницей кадров военной разведки», многое из того, чему учились в этой школе Вася Ощепков и другие русские подростки, вполне соответствовало идеям Свирчевского, а может быть, и взглядам на патриотизм, на любовь к России самого Николая Японского.

В архивных материалах разведки Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи сохранился следующий документ:

«Принимая во внимание острую нужду в русских людях, владеющих местными языками и, в особенности, японским, начальник Заамурского Округа (г. Харбин) по собственной инициативе выслал в конце 1906 года 8 русских мальчиков в Токио в православную миссию. Плата за обучение этих мальчиков так баснословно дешева, что отказаться от этой командировки положительно было невозможно, тем более что впредь таких выгодных условий не представится. Дешевизна объясняется тем особым усердием Архиепископа Японского высокопреосвященного Николая прийти на помощь русским в деле ознакомления с Японией и японцами»[63].

Этим же, в свою очередь, объясняется и удивительная настойчивость харбинского командования в попытках прислать в Токио побольше курсантов, чему глава миссии, не ведавший о «школе шпионов», но раздраженный «плохим подбором учеников» и отсутствием возможности их размещения в семинарии, теперь уже всеми силами и совершенно искренне противился. Вот некоторые из этих записей:

«…Еще просьба принять ученика в Семинарию: Харбинский Генеральный консул ходатайствует за оного. Отбою нет. Совсем надоели. Тотчас же послал отказ с указанием, что здешняя Семинария имеет специальное назначение — готовить служителей для Японской Церкви, и что большое количество русских учеников в ней может мешать исполнению этого назначения»;

«Один из 15 учащихся здесь русских воспитанников, из которых 13 воспитываются на казенный счет, присланные сюда военными начальствами из Харбина и Хабаровска для образования из них переводчиков японского языка, — один из хабаровских, Иван Попов, сын чиновника, учившийся вот уже два с половиною года, всегда прилежно и ведший себя исправно, вдруг на днях, без всякой посторонней причины, молвил: “Не хочу учиться, надоело жить в рамках” — и бросил все. Сколько ни уговаривали его все мы одуматься и оставить свою затею, — ничто не помогает…»;

«Уволил из Семинарии и отправил в Харбин одного из русских учеников Емельяна Родионова. Упорно не желает учиться и просится вон. Без должного выбора казачат понасылали»;

«Написал в Харбин к Генералу Чичагову и во Владивосток к есаулу Ефимьеву, что учащиеся здесь русские из Харбина 8 и из Хабаровска 2 просятся на каникулы и просят денег на дорогу, первые по 30 рублей, вторые по 20 рублей, как было в прошлом году. Похвалил их поведение и прилежание и просил исполнить их просьбу. Но умолчал, что успехи их в изучении японского языка — для чего и живут здесь — не блестящи: и способностями они не отличаются, и вечно болтают между собою по-русски, что значительно мешает усвоению японского языка»;

«…Жаль, что таких малоспособных присылает Харбинский военный штаб, если желает иметь хороших переводчиков»[64].

Не только неоднородный состав присланных казачат и слабые материальные возможности мешали нормальной жизни Токийской семинарии. Осенью — зимой 1908 года в российской прессе разразился скандал, связанный с этим учебным заведением. Корреспондентка газеты «Новое время» Мария Горячковская[65] прибыла в миссию, встретилась с владыкой Николаем, который тогда еще заметил: «…Показал ей училища; особа очень живого воображения; перебегает с вопроса на вопрос, не выслушавши ответа ни на один»[66].

Цель прибытия корреспондентки выяснилась через несколько недель: «Мадам Горячковская была, наговорила с три короба и в заключение попросила в долг; стал давать 50 ен, пристала — дай 75. Дал, но больше уже не дам; едва ли вернет; а я без того не только беден, но и в долгах. Говорила, что украли у нее 300 рублей русскими сторублевыми бумажками. Но потому, что она упорно не желает объявить о том, сомнительно, чтобы это случилось. Лгать ей, по-видимому, не учиться стать; мне говорила одно, преосвященному Сергию (митрополит Сергий (Тихомиров), служивший в то время в Токио. — А. К.) совсем другое об одних и тех же предметах»[67].

Одновременно владыка утешал саму журналистку: «Госпожа Горячковская, видимо, страдает манией преследования ее Д. М. Позднеевым, и о том, что он “низкий, подлый шпион” и прочее в этом роде, что я тотчас же ответил ей самыми успокоительными уверениями, что Позднеев с этого времени даже имени ее не будет произносить — до того не будет иметь никакого отношения к ней — значит, она может быть вполне спокойна; ему же написал, чтоб он действительно исполнил это, что нужно щадить ее как больную»[68].

Как это бывает порой у психически нездоровых людей, Горячковская неосознанно нащупала у профессора японоведения Д. М. Позднеева, жившего в Токио, слабое место — в то время он действительно был самым высокооплачиваемым агентом российской военной разведки в Японии[69]. Неудивительно, что его так травмировали и напугали ее россказни о нем как о «подлом шпионе», но главе Православной духовной миссии тогда удалось утихомирить скандальную журналистку. Но, как ни старался архиепископ не дать склоке выйти на поверхность, не в его силах было полностью остановить раздухарившуюся гостью, и вот важный момент: 7 октября, когда Горячковская вновь посетила миссию, архиепископ Николай «Ивану Акимовичу Сенума сказал, чтобы он не позволял обижать русских учеников в семинарии. Неделикатно это, но и ему заметил, что японские ученики содержатся здесь на счет, между прочим, родителей тех же учеников, которых они обижают; пусть не являются лишенными чувства благодарности»[70]. Из дневника неясно, стала ли Горячковская свидетелем разговора главы миссии с японским ректором семинарии Иоанном Сэнума или он состоялся после ее ухода. Скорее всего, разговаривали наставники тет-а-тет, но пронырливая девица от кого-то другого вполне могла услышать в тот день в семинарии что-то, не предназначенное для ее ушей, что-то, связанное с издевательствами японских семинаристов над русскими, и сделала из этого свои выводы. Что же именно произошло?

В начале октября 1908 года, писал архиепископ, «два русских ученика пришли, плача, жаловаться, что японские ученики их обижают, бьют. Призвал обидчиков: Манабе, дрянного грубого юношу, и Каминага, от которого не ожидал этого, и с гневом выговорил им, что “они живут в русском доме, едят русский хлеб, купаются в благодеяниях России и не являют ни малейшего чувства благодарности за все это, признаком чего служит их грубое обращение с русскими товарищами”. Выразивши все это, что, кажется, в первый раз пришлось выразить в такой форме, прогнал их. Отвращение возбуждает эта неспособность японцев к благородным чувствам благодарности и подобного»[71]. О здравом прагматизме владыки и его глубоком знании японской психологии, понимании механизмов дисциплины в японском обществе, где стыд материальной зависимости всегда будет важнее духовных связей, в этом отрывке свидетельствует тот факт, что он говорил японцам о том, что они едят русский хлеб, а не о том, что они приходятся братьями русским мальчикам во Христе, и именно поэтому не должны друг к другу плохо, с предубеждением, относиться.

В «необычайно живом» сознании Горячковской этот конфликт легко превратился в масштабную войну, в грандиозную межнациональную вражду русских и японцев в Токийской православной семинарии. Ей стало известно об этом противостоянии в какой-то весьма смутной форме — иначе она непременно привела бы в своей статье не только выдумки и фантазии, но и реальные факты. Однако журналистка поняла, что в семинарии происходит что-то экстраординарное, догадалась, что именно, но никак не могла подтвердить свою догадку. Николай Японский, в свою очередь, не мог позволить конфликту между учениками на национальной почве стать достоянием гласности — это нанесло бы тяжелый удар общему имиджу России в Японии, главное, имиджу Японской православной церкви. В конце концов, глава церкви не просто опроверг информацию о скандале с помощью прессы, а сделал так, чтобы ситуация в семинарии выглядела совершенно бесконфликтной.

8 декабря 1908 года, понедельник: «…Едва кончил это письмо, как с поспешностью входит преосвященный Сергий… с двумя номерами газеты “Россия”… В 920 номере, 20 ноября 1908, на первой странице статья, подписанная

“М. Горячковская”, под заглавием: “Русские мальчики в Православной Японской Миссии”. В статье, действительно, ни слова правды; “мальчиков было 34, из них 23 исключены; японцы притесняют их. Японцы сносили Миссию только потому, что она доставляла им знатоков русского языка, но ныне встревожились тем, что она стала обучать русских японскому языку и прочее. Миссия дает каждому православному японцу в месяц от 8 до 10 ен; а так как в последнее время содержание Миссии из России уменьшили, то разом 5000 человек отпали от Православия”. Словом, сплошная выдумка, поражающая изумлением. В следующем номере газеты, 21 ноября, Лев Александрович Тихомиров защитил Миссию, нашедши сообщения Горячковской невероятными или маловероятными, но в конце статьи сказал: “для русской публики было бы желательно получить возможно более подробные данные о Токийском инциденте”. Под “инцидентом”, очевидно, разумеет гонение на русских мальчиков; значит, и он отчасти верит гонению. Вызов доброго друга Миссии Льва Александровича и побудил меня написать опровержение выдумок Горячковской»[72].

Одновременно со статьей в «России» появился очень похожий материал Горячковской в газете «Новое время», на который, в свою очередь, в «Церковном вестнике» № 5 за 1909 год (с. 147–150) дал подробный ответ митрополит Сергий. По его статье мы можем теперь проследить обвинения Горячковской в адрес миссии с комментариями к некоторым пунктам, которые сделал сам митрополит:

«А) Приамурский губернатор командировал в Токио… 34 русских мальчика для прохождения полного курса православной семинарии на японском языке (“Россия”) — пишет Г-ская. 34 мальчика в “Новом времени” она уже увеличила до 38…»;

«В) В семинарии Токио преподавание ведется по- японски, и русские дети, которым язык этот чужд, не могли, понятно, сравниться с японскими… И неужели же все были дурного поведения? (“Новое время”)»;

«Г) Появление русских мальчиков… было встречено с недоброжелательством… Дети стали подвергаться всевозможным преследованиям товарищей и притеснениям воспитателей (“Россия”)». «Товарищи-ученики страшно над ними издевались (“Новое время”)»;

«Д) Получив надлежащие инструкции, ректор семинарии Сэнума и его учителя стали исключать русских детей за дурное якобы поведение (“Россия”)»; «японцы-учителя по свыше полученной инструкции стали исключать русских мальчиков, беспощадно их преследуя и затравливая (“Новое время”)»;

«Е) Положение оставшихся 6 мальчиков угнетенное (“Россия”)». «Они поражают своим забитым, угнетенным видом. “На нас смотрят как на врагов и учителя, и товарищи-японцы. Мы боимся дохнуть, чтобы не придрались и не исключили”, — сказали они мне (“Новое время”)».

В общем и целом идея обеих статей дотошной корреспондентки в Токио сводилась к следующему: русские воспитанники Токийской православной семинарии испытывают тяжелейший стресс, вызванный несправедливым отношением к ним руководства семинарии и издевательствами более многочисленных и чувствующих себя дома японских семинаристов. К числу этих русских воспитанников относились и Вася Ощепков, и его друг Трофим Юрке- вич, и Владимир Плешаков, с которым мы познакомимся немного позднее.

В номере 921 «России» Горячковской ответил редактор газеты Л. А. Тихомиров. Его статью «Русские воспитанники токийской семинарии» стоит привести почти полностью, чтобы нагляднее представить себе обстановку, в которой пришлось учиться Василию и его товарищам, и понять, в чем была неправа, а в чем, может быть, и не ошибалась журналистка. И начать хорошо бы со следующего рассуждения редактора:

«…Г-жа Мария Г-ская полна прекрасного чувства патриотизма, но всякое высоко напряженное чувство способно приводить к недостаточной беспристрастности… Для меня не подлежит никакому спору, что г-жа Мария Г-ская изумительно ошибается…

…С педагогической стороны присутствие русских учеников с первого же раза породило неудобство. Сам высокопреосвященный Николай сообщал мне тогда, что в семинарии жалуются на шаловливость русских мальчиков. Между тем, в японском воспитании чрезвычайно ценятся дисциплина и “благонравие”. Отсутствие этих качеств у русских нельзя назвать “испорченностью”, но кому же неизвестно, что невыдержанность детей, их своенравие и непривычка к подчинению составляют у нас самое распространенное явление. Однако высокопреосвященный Николай сообщал мне, что воздействие японских товарищей скоро благотворно повлияло на русских воспитанников и они вошли в принятые в семинарии рамки “благонравия”. Так было в начале, когда русских состояло 5–6 на 60 японских воспитанников. Засим число русских стало увеличиваться. Явились ученики из Харбина, явилась и инициатива местного начальства для посылки туда будущих переводчиков. Хотя в этой мысли я не вижу ничего “гениального”, но, конечно, она вполне разумна. И вот, как теперь сообщает г-жа Мария Г-ская, в Токийской семинарии набралось 34 русских… но на какое число японцев? Она не говорит, но полагаю, что никак не более 60. Думается, что при таком соотношении чисел едва ли японцы могли оказывать на русских такое же дисциплинирующее влияние, как прежде.

Я не знаю, но считаю очень возможным, что японскому правительству, как говорит г-жа Г-ская, нимало не улыбается научение русских японскому языку. Наше невежество в этом отношении было для японцев слишком выгодно в прошлую войну!..»[73]

Уже на следующий день по получении газеты архиепископ Николай сам взял в руки перо: «С документами под рукою писал правду о русских мальчиках в Семинарии для газеты “Россия”; опровергнул и другие неправды из статьи Горячковской»[74]. Его статья вышла в последний день 1908 года, в номере 953 газеты «Россия». В рассказе самого главы миссии есть все: причина появления первых русских мальчиков в стенах Суругадайской миссии, условия их проживания и обучения, предметы, которые они там изучали, и даже стоимость нахождения их в Токио. Это подробное и относительно откровенное повествование обо всем, что окружало русских ребят в японской столице[75]. В этой статье нет, пожалуй, только двух вещей. Во- первых, Николай Японский не мог ничего написать о реальном предназначении русских семинаристов — о работе в разведке, потому что, повторюсь, вряд ли что-то знал об этом. Во-вторых, архиепископ не захотел ничего сказать о реальном конфликте, свидетелем которого, судя по всему, стала Горячковская и за который получил выговор ректор семинарии.

Данные, приведенные Горячковской и ее оппонентами в дискуссии на страницах русской прессы, позволяют уточнить некоторые важные статистические детали, касающиеся обучения группы русских переводчиков. Горячковская назвала общую численность на 1908 год: 34 человека. Но больше нигде такое большое количество семинаристов не упоминается, и в немногочисленных сохранившихся документах они не перечислены. Опубликованные материалы японской печати дают нам имена первого десятка. Внимательное чтение дневников и статьи архиепископа Николая показывает, что порой в семинарии одновременно училось до восемнадцати русских юношей (как в декабре 1910 года), но при этом далеко не все они содержались за счет военного ведомства. Не все учащиеся смогли выдержать напряженное в психологическом и интеллектуальном отношениях обучение — свидетельство тому беспрецедентный процент (почти половина!) отчисленных по разным причинам (тут Горячковская оказалась весьма близка к истине). Собрав воедино всю имеющуюся и очень разрозненную информацию, включая, например, плохо читаемые подписи на групповых снимках, где запечатлены семинаристы, мы получаем пока еще очень неточную сводную пофамильную таблицу данных, полученных на известных нам русских учеников — предшественников, однокашников и младших товарищей Василия Ощепкова:

Как видно из этой таблицы, русские семинаристы, будучи примерно ровесниками, имели разные судьбы — об одних не известно практически ничего, нет даже года рождения, и время обучения в семинарии проставлено лишь условно, о других мы знаем относительно немало. Сохранилось кое-что в отзывах о подростках в дневниках архиепископа. Правда, большинство из них носят скептический характер. Причин тому несколько, и о главной уже было сказано: владыка Николай всеми силами отбивался от попыток военного командования навязать ему еще учеников, снова и снова подчеркивая, что главная задача семинарии заключается в том, чтобы «…готовить служителей для Японской церкви». Это не значит, что он был противником подготовки русских переводчиков в Японии вообще. Напротив, «архиепископ сильно желал развития дела толмаческой школы в Токио, но он признавал для этого необходимым дать ей несколько другую постановку, а именно, выделить ее в особое учреждение, усилить в ней преподавание русского языка и русских предметов и ввести для учащихся особую систему командировок, по которой дети, по усвоении японского языка и письменности настолько, чтобы учиться вместе с японцами, отсылались бы, каждый в отдельности, из Токио в японские школы в провинцию на год или на два, где они усовершенствовались бы в языке, не видя ни одного русского и не слыша за это время ни одного русского звука. Для этого, конечно, он считал необходимым особое соглашение с японским правительством», — вспоминал Д. М. Позднеев[76].

Кроме того, часть отчисленных покинула Токио за поведение, несовместимое со статусом ученика Православной семинарии, и владыка Николай осознавал, что каждый такой случай — удар по престижу Русской церкви в целом. Вот две характерные записи: «Ректор Семинарии И. А. Сенума и два главных наставника, кандидаты, Арсений Ивасава и Марк Сайкайси, пришли коллективно просить удалить из семинарии двух русских учеников из Харбина: Иосифа Шишлова и Александра Айсбренера — за слишком дурное поведение: начинают ходить по непотребным домам. Все японские ученики возмущены этим и собираются все ко мне прийти требовать исключения их, если я не послушаюсь ректора и наставников. Нечего делать! Шишлов и Айсбренер отосланы в Иокохаму к военному агенту Владимиру Константиновичу Самойлову, полковнику, для препровождения их в Харбин. Генералу Чичагову я написал, впрочем, что назначение, с которым присланы сюда эти ученики, наполовину исполнено: они могут служить толмачами для устных переводов с японцами»[77], и: «Русских учеников ныне в Семинарии 13; и все ведут себя добропорядочно и учатся хорошо, кроме одного, Михаила Сокольского, с которым нет средств сладить: ничего не делает и постоянно нарушает школьные правила; а назначат наказанье — не обращает на это внимания; сколько ни уговаривай — к стенке горох; над всем смеется, в глаза лжет; называет школу адом, клянет своего дядю, ротмистра, который четыре года назад определил его сюда. Как ни жаль… придется послушать Ивана Акимовича Сенума, который больше всех терпит от него, и отослать его в Харбин»[78]. Подобным же образом (за непослушание, нежелание учиться или нарушение правил семинарии) были отчислены Емельян Родионов, Владимир Зембатов («родом кавказец, лет 20 детина, исключенный из Семинарии за то, что не подчиняется дисциплине ее»)[79], Иван Попов, Павел Кузнецов. Младший из братьев Юркевичей — Федор оставил семинарию «по неспособности к обучению». Все уволенные семинаристы получили проездные документы и деньги на дорогу — до города, откуда они прибыли когда-то на учебу, и должны были отправиться на родину под контролем представителей военного ведомства (Федора Юркевича забрал домой приехавший за ним с Сахалина отец, и его дальнейшая судьба неизвестна)[80].

В то же время Д. М. Позднеев отмечал, что «…судьба этих мальчиков всегда сильно озабочивала архиепископа. Он чувствовал, что в миссии слишком много прямого дела для того, чтобы уделять силы делу стороннему, но признавая, что такая система командировки детей в страну является наилучшею для подготовки русских толмачей, он мирился с неудобствами и продолжал работать. Его глубоко возмущали статьи дальневосточной прессы, настаивавшие на бесполезности командировок таких мальчиков в Токио только потому, что некоторые из них, оказавшись непригодными для изучения японского языка, были отправлены архиепископом обратно на родину. “Удивительно мало у нас системы и выдержки, — говорил он по этому поводу. — У русских в крови какой-то анархизм, непременно все ломать и разрушать до основания… Вот теперь с этой школой: только что налаживается дело, только что ребята начинают переходить на настоящую работу, учатся вместе с японцами, ходят в японские классы, начинают привыкать к японской скорописи, только что дело налаживается, сейчас уж и закрывать. И опять останемся как старуха в сказке: будем сидеть пред своей избушкой с разбитым корытом”»[81].

Наконец, и эта претензия в дневниках встречается чаще всего, глава миссии был недоволен успехами русских юношей в изучении японского языка и снова винил в этом приславшее их в Токио командование: «В 8 часов мы с Преосвященным Сергием пошли в Семинарию на экзамен. экзаменовались 13 учеников русских по японскому языку, причем был Дмитрий Матвеевич Позднеев и О. Петр Булгаков; первый интересовался успехами их по поводу готовимой им брошюры о необходимости знакомства с японским языком у русских; успехи оказались плохими — подбор учеников совсем плохой. Военное начальство в Харбине и Хабаровске хочет приобрести переводчиков, даже и тратится на это, а чтобы прислать способных учеников — не подумало об этом»[82].

Впрочем, архиепископ упоминает и об успехах русских мальчиков[83]: «Был на экзамене в Семинарии в младшем классе, где 24 учащихся, по Священной Истории Ветхого Завета. Отвечали хорошо. Из русских младшие 5 учились с ними; отвечали плоховато, кроме младшего Плешакова»[84]или: «Экзаменовались… двое русских, из которых Скажутин так хорошо и таким правильным языком отвечал по-японски, что если не смотреть на него, а только слушать — не узнаешь, что говорит не японец»[85].

Вопрос о том, как русские семинаристы владели японским языком, не так прост, как может показаться на первый взгляд. Ответ на него важен для понимания уровня дальнейшей профессиональной пригодности и квалификации Ощепкова как переводчика, но свидетельств, позволяющих понять уровень практической подготовки переводчиков с японского в семинарии, не так уж много. Да, мы уже видели недовольство архиепископа. Но не является ли оно следствием изначально завышенных требований этого выдающегося человека, блестяще владевшего языком? Можно ли представить сегодня студентов любого языкового вуза, например Института стран Азии и Африки при МГУ, даже в свободное время разговаривающих между собой исключительно по-японски, как это было поставлено в семинарии? Да и сам владыка Николай отмечал, что, например, Айсбренер и Шишлов, отчисленные на втором году обучения, «могут служить толмачами для устных переводов с японцами». Это ли не подтверждение высокого уровня интенсивности обучения в семинарии и соответствующего владения японским языком ее выпускниками? О своеобразии оценок архиепископа косвенно свидетельствует следующий факт. В 1909 году Токио посетил А. Н. Вентцель (Венцель) — товарищ (заместитель) председателя правления КВЖД и остался вполне удовлетворен уровнем японского языка у русских семинаристов: «…Дети эти живут и учатся среди японских мальчиков, что способствует более быстрому усвоению ими на практике изучаемого языка. Преосвященный Николай очень доволен успехами юных заамурцев и ожидает, что из них со временем выработаются весьма полезные для службы на Дальнем Востоке работники»[86].

Так или иначе, но совершенно ясно, что Токийская православная духовная семинария отнюдь не была тихой обителью, где в идиллическом тесном мирке, в братской дружбе и любви осиянные святостью архиепископа Николая Японского русские и японские подростки познавали иностранные языки и достигали духовных высот, как это можно было бы представить, к примеру, по воспоминаниям бывшего японского семинариста Сергия Сёдзи. Ничего подобного. Однокашник Василия Ощепкова, будущий «секретный связист» советской разведки в Маньчжурии Исидор Незнайко на склоне жизни надиктовал на грампластинку послание своим детям и внукам. Оптимистичный, приподнятый тон только что вернувшегося после 35-летней эмиграции на родину казака сорвался только один раз — когда он вспомнил об учебе в Токио: «…с 1906 года по 1912 год учился в Японии, в духовной семинарии стипендиатом, то есть на стипендию от Штаба Заамурского округа пограничной стражи. Тут тоже было для меня… нелегко. И даже скажу — очень и очень тяжело! Оторванному от родины и от родителей… Вот, чуть не заплакал. Но я крепился и пережил все трудности…»[87]

Крепиться приходилось всем, но русским, которых было по одному на дюжину японцев, более всего. Токийская семинария стала тесной и горячей печью, в которой плавилась сталь характеров будущих выпускников, представляющих обе страны. Выплавлялась она не в христианской любви, а в конфликтах: подростковых — межличностных, и во вполне себе взрослых — межнациональных, политических, социальных, обостренных только что закончившейся войной, где мало у кого из семинаристов — с обеих сторон — не воевали отцы или братья.

То, что эти конфликты продолжались до самого конца, засвидетельствовал настоятель посольской церкви в Токио Петр Булгаков в 1917 году, когда последние русские воспитанники покинули Суругадай: «Уехали отсюда два русских мальчика, учившихся в здешней духовной семинарии, которых японцы всячески старались изжить из своей среды. Теперь японцы могут радоваться: страстная мечта их удалить из Миссии русских мальчиков исполнилась»[88].