Осенние дожди

Глава четырнадцатая

Всякая умная работа, то есть такая работа, в устройстве которой участвовали ум, сообразительность и расчет, в конце концов сама становится объединяющей. Она увлекает людей так, что они забывают об усталости. Появляются какие-то совершенно иные критерии. Наблюдать такую работу — удовольствие, участвовать в ней - тем более.

Лукин поднялся ни свет ни заря. Он чиркнул спичкой, поднес к часам желтый крохотный огонек, негромко произнес:

— Ого!

И начал торопливо одеваться. Мне не спалось, я спросил удивленно:

— Куда это в такую рань?

— Субботник же. Жалко ребят будить, самый сладкий сон сейчас. А надо.

Я и запамятовал о том, что перед сном бригадир предупреждал всех:

— Имейте в виду, завтра подъем па час раньше. Давайте так, чтобы мне за ноги вас с кроватей но стаскивать и холодной водой не обливать. Я это могу,— усмехнулся он.

— Ты можешь,— подтвердил Серега.— Прошлый раз налил мне воды в сапог. Думаю, что такое хлюпает?

— Да брешешь ты,— возразил Лукин.— Это тебя девки в девятом бараке из ведра окатили. Думаешь, не знаю?

— А ты у меня спросил: был я в том бараке? — обиделся вдруг Сергей.

— Его туда агитатором прикрепили,— подал голос Борис.— Наташку Звягинцеву агитировать.

— Смерть предателям! — полный благородного гнева Серега бросился к Борисовой койке; они начали весело барахтаться.

— Легче, легче, бугаи,— проворчал бригадир.— Силу поберегите до завтра, пригодится.

— Испугал,— насмешливо возразил Шершавый.— Увидишь, завтра первенство отхватим!

— Грозилась синица...

Так было вчера.

А сегодня, как только бригадир включил лампочку под потолком и зычно выкрикнул: «Подъем!», вчерашние «противники» — Серега и Борис — внезапно объединились.

— Избить его, что ли? — задумчиво предложил Серега.— Что ты предлагаешь?

— Насплетничать Сычихе. Скажем: куда вы глядите, он же за врачихой ухаживает! Она той глаза выцарапает.

Вот так, перекидываясь беззлобными шуточками, они встают, одеваются, бреются. Завтракают стоя, на ходу: некогда! На всякую работу нельзя опаздывать, на эту — тем более.

— Пожалуй, и я с вами пойду,— говорю я.

— Вот это правильно,— насмешливо соглашается Лукин.— Микула Селянинович. Именно тебя там не хватало.

— Да нет. Мне просто посмотреть.

— Вот днем и приходи,— говорит Лукин, наматывая шарф на тлею.— Только далеко от дома все-таки не отдаляйся. Всему свое время.

Поселок неузнаваем.

Всюду: и там, где еще вчера, перегораживая дорогу, громоздились бревна, сваленные как попало; и там, где в хаотическом беспорядке разбросаны ржавые железные бочки из-под бензина; и там, куда водители самосвалов, не утруждая себя дальними поездками, сгрузили строительный мусор и щебень,— работали люди. Никогда бы не подумал, что так много народу живет в этом поселке!

Кто-то что-то волок; кто-то что-то нес, кого-то звал себе на подмогу; и кто-то орудовал ломом, либо сигналил подъезжающему шоферу:

— Не сюда. Правее, правее!

Если приглядеться повнимательнее, можно было без труда заметить, что все эти действия разных людей управляются разумной волею; у всех работ есть свой особый ритм. И это свидетельствовало, что люди увлечены делом.

Сначала я увидел Лукина. Вернее, услышал. Он стоял у края дороги, держался за открытую дверцу грузовой машины и громко говорил шоферу в солдатской шапке-ушанке:

— Ну куда ты, куда нацелился сваливать? Ты знаешь, что здесь будет?

— Нам не докладывают,— угрюмо сказал шофер.— Мне сказано — валить за чертой, я и сваливаю.

— «За чертой»,— передразнил Лукин.— Здесь же детский городок будет. Площадки, чтобы пацанам было где играть, понял? А ты им щебенки навалишь.

— Так кто же знал? — уже по-другому заговорил парень.— Кто знал? Взял бы да и объяснил.

— А я что делаю? — успокоенно сказал бригадир.— Езжай-ка, брат, во-он к тому лесочку, там и сваливай. Там овражек есть, сам увидишь.

Здесь был весь девятнадцатый барак. И конечно, неизменная Лариса в ярко-голубой капроновой курточке. Возбужденная, веселая и шумная, она привлекала к себе общее внимание. Тут же трудились парни и девчата из других бригад.

— К обеду должны закончить,— торопил Луки и.

В сущности, дело, которое они тут делали, было несложно. Просто наводили предпраздничный порядок в собственном доме. Но кто сказал, что воодушевлять людей могут лишь сверхответственные задачи? Вот закончат они работу, вымоют руки, переоденутся, и ведь ничего, если говорить правду, в жизни их поселка после этого дня существенно не переменится. Велико ли дело — приборка.

Но долго еще, много месяцев кряду, будут вспоминать не другие дни, а именно этот; и, вспоминая, будут тепло улыбаться, как улыбается человек при мысли о чем-то очень хорошем, может быть, самом памятном.

Мое появление бригада приветствовала разноголосо:

— К нам, Алексей Кирьянович, к нам!

— Ну-ка, помогите вот эти бочки передвинуть!

Я слушал их шуточки, отшучивался сам, а чувство было такое, будто сейчас посетила меня большая нечаянная радость. Эта радость будет со мной все время, пока я здесь, с этими людьми.

Лукин поглядывает на меня, улучив подходящую минуту, спрашивает:

— Как нога?

— Порядок в танковых частях.

— Тогда слушай. Тут мы без тебя управимся, мешать только будешь. А пойдем-ка в одно место, дам тебе работенку.

Не ожидая моего согласия, он зашагал к дороге, где стояла одинокая избушка из тех, что ставят для путевых обходчиков и ночных сторожей.

— Входи,— коротко сказал Лукин, открывая дверь и уступая мне дорогу.

В избушке было пусто и замусорено; треть помещения занимала громоздкая русская печь; посередине стояли самодельная табуретка, на скорую руку сколоченный стол. На столе несколько рулонов бумаги и коробка цветных карандашей.

— Через каждые два часа нужна «Молния»,— сказал Лукин тоном, заранее отметающим всякие возражения.— Про тех, кто работает лучше. Ну и про лодырей, конечно.

Я вздохнул:

— Видать, нигде мне от этого не открутиться.

— Печатное слово — сила! — Лукин внушительно поднял палец.— Первые фамилии будут сообщены через пять минут. Ты пока располагайся, а я тебе печку разожгу.

Вечером того же дня в бараке, перед сном, Борис уважительно заметил:

— А я и не знал, Алексей Кирьянович, что вы так хорошо знакомы с абстракционистами.

Ничего, ничего, смейтесь. А как только появлялся очередной выпуск «Молнии», спешили к нему, заранее предвкушая удовольствие от шуток.

Долго еще — с полмесяца, не меньше — Борис не называл меня иначе, как Алексей Кукрыниксович.

Доктор обдает меня ледяным взглядом своих прекрасных глаз. Я стою, покаянно опираясь на костылик: повинную голову меч не сечет.

Нога всю ночь не давала мне уснуть. Но как об этом узнала Галина?

— Так-так,— нараспев и почти злорадно произносит Галина Сергеевна.— Когда врач дает советы, на них, конечно, можно наплевать.

— Виноват,— потерянно признаюсь я.

— Врач говорит: лежать,— не слушая меня, продолжает она,— а больной куда-то удирает. Врач говорит: нагрузку увеличивать понемногу, а больной целыми днями лазит по строительным площадкам. Без него, видите ли, комбинат не достроят!

Ух, девчонка! Что она понимает? Рада. А мне приходится молчать.

— Доктор, пощадите вы его,— вступается за меня Серега.— Ему хуже, когда оп на месте в бараке сидит. Он тогда карандаши ломает.

— Что... ломает? — удивляется Галочка-Галина.

— Карандаши. Ничего не пишет, только злится и ломает карандаши.

Галочка косится па нас недоверчиво: дурачат ее, что ли? Заметно смягчив тон, она спрашивает у меня:

— Опять обострение?

Еще пять минут назад я, верно, попросил бы о помощи. Но теперь, после этих ее слов? Да я костьми лягу, а вида не подам.

— Хотите, спляшу? — бодро предлагаю я.

— Верю, верю,— смеется Галина и машет своими красивыми пальчиками.— В таком случае, что же вас привело ко мне?

Мы с Сергеем переглядываемся:

— Повидаться нам с Анютой... можно?

Она на мгновение задумывается, что-то взвешивает.

— В принципе, конечно. Я только боюсь: начнете старое ворошить, не повредит ли это ей? — Она снова задумывается:— Ладно. Может быть, это и станет толчком. Я приглашу ее сюда.

— Да вы же не просто доктор, вы чудо-доктор! — восклицаю я.— Самый догадливый доктор из всех докторов в мире!

Анюта стоит в дверях, девчонка-подросток с длинной косой, в застиранном бумазейном больничном халатике чуть выше колен; худенькая, побледневшая. Голубая трогательная жилка заметно пульсирует у нее на виске.

Серега закусывает губу.

— А, это вы, Алексей Кирьянович,— каким-то бесцветным голосом произносит Анюта. И меня поражает: в ее голосе ничего. Ни радости. Ни удивления. Ни обыкновенного интереса. Тонкими пальцами она теребит кончик косы.

— Ты что, недовольна, что мы пришли? — вдруг спрашивает Серега.

— Что ты, Сережа. Нет-нет, спасибо, что вспомнили.

— Да ты садись, садись,— торопливо приглашает он.

Она послушно присаживается на валик клеенчатого

дивана и, запахивая халатик, выжидательно смотрит на нас.

— Мы тут тебе кое-что захватили,— говорит Шершавый и начинает доставать из авоськи пакеты и пакетики.

Анюта жестом останавливает его:

— Не нужно, Сережа. Ничего не нужно. Здесь хорошее питание.

— Не нужно, не нужно,— передразнивает Шершавый.— Сейчас не нужно — потом будет нужно. Подружек угостишь.

Но Анюта не слушает его, она пересаживается в уголок дивана, поочередно разглядывает то меня, то Сергея.

— Ну что там у вас в бригаде? — без интереса, просто так, лишь бы не молчать, спрашивает она.— Котенка так и не достали?

— Кого... не достали? — Сергей моргает торопливо.

— Котенка. Меня Борис просил.— И тут же, без перехода, спрашивает у меня: — Алексей Кирьянович, Наташа-библиотекарь вам понравилась? Правда, она умная? Она приносит мне книги и рассказывает, какие разговоры вы с нею разговариваете.

— Какие там разговоры,— отнекиваюсь я.— Так, обо всем. Скажите, это правда, что у нее жених — летчик? Она вам говорила?

Что-то неестественно гладкое, без пауз, в ее речи, и я понимаю, что думает она сейчас совсем о другом.

И Серега это понимает. Глядит на девушку исподлобья, и иа лице у нее почти физическое страдание.

— Балда — твоя Наташка,— говорит он.— Я у нее попросил что-нибудь по истории, она мне дала «Обыкновенную историю»... Гончарова.

Он говорит, а я понимаю, что и он произносит первое, что приходит в голову. Только бы не молчать.

Но мы все-таки молчим. Все трое. Долго молчим.

— Слушайте, Анюта,— предлагаю я.— Может, похлопотать, чтобы вам дали путевку в санаторий? Съездите, отдохнете, окрепнете...

— А тут ничего хлопотать не нужно,— вежливо, но все так же безразлично отвечает девушка.— Гали и а Сергеевна мне уже предлагала. Я отказалась.

— Почему?

Она глядит долгим взглядом.

— Да неужели вы этого не понимаете, Алексей Кирьянович? Уж вы-то, по-моему, должны понять. Куда я поеду, если ничего не известно об Алеше?!

Серега круто поворачивается к ней.

— Откуда знаешь, что неизвестно?

— Роман Васильевич говорил.

— Роман? А он что, бывает?

— Каждый день.

— Во-он как! Нам — ни звука. А видит, что мы волнуемся. Хитер мужик!

— Зря ты так. Это я сама его просила ничего не рассказывать вам. Он знаете, как переживает? Считает, что во всем его вина.

— А то чья же? — с вызовом подтверждает Серега.

Анюта опускает голову и молчит. Жилка у нее на виске начинает биться еще отчетливее. Пальцы быстро-быстро теребят кончик косы. Мне жалко девушку, и все-таки дело надо доводить до конца.

— Маркел навещает? — спрашиваю я напрямик.

Она вздрагивает.

— А что?

— Да так... Не подумайте, что вмешиваюсь. Просто я хотел бы рассказать вам все, что мне известно об этом человеке. На всякий случай.

И я говорю ей о том, как впервые встретил его здесь. В одной из палаток Маркел устроил тогда тайный молельный дом. Самое слово «тайна» привлекало кое-кого из молодежи, а Маркел умел обставить все так, будто они — жертвы какого-то преследования и потому, мол, вынуждены от всех таиться, жить в постоянном сладостном страхе.

— Понимаете, Анюта,— говорю я,— расчет-то тут крайне несложный. Кому придет в голову узнавать, что в действительности никто молиться им не запрещает — надо только зарегистрировать секту. Ну, Маркел-то знал, что молодежи это неизвестно! Вот и пользовался...

— Он что, извлекал из этого выгоду для себя? — спросила Анюта, и по ее тону я понял, она слушает внимательно, но верит далеко не всему, о чем ей рассказываю.

Так ведь это как понимать — выгоду? Не всякая выгода рублем измеряется.

— Что верно, то верно,— вмешивается Шершавый. И нетерпеливо напоминает: — Ну, устроил он этот дом, и что?

—- Собирал тех, у кого судьба по разным причинам сложилась незадачливо. И внушал им, что, мол, поддержки от общества, от людей ждать нечего, и поэтому надеяться надо только на божью милость.

— А зачем это ему?

— Затем, чтобы подвести человека к более страшной мысли: всякое общество, мол,— заметьте, Анюта, всякое! — построено на подлости, расчете и корысти. Это, дескать, в природе любого общества. Твердил, что только в молитвах спасение. А когда кто-нибудь заболевал, не разрешал обращаться к врачу: незачем, на все воля божья. Болезнь — тоже божья благодать. Бог испытание человеку дает.

— И находились дурни, слушались? — перебил Шершавый.

— К сожалению.

— Ну, а куда же вы-то все, вы куда глядели?

— Так ведь узнали случайно: одна девушка, каменьщица, до того извела себя голодовками, что еле спасли. Увезли в город, в областную больницу. Ну, там она все и рассказала.

Шершавый глядит оторопело. Я знаю, ему хочется спросить: «А почему я обо всем этом тогда не слыхал?» Но он молчит, и я понимаю, молчит при Анюте. Я мог бы ему напомнить, что вся эта история обнаружилась еще в начале лета, до его приезда на строительство. Но это я ему потом расскажу. Говорю, обращаясь главным образом к Анюте:

— Ну, а когда общественность поприжала Маркела, он быстренько распустил секту. Для видимости, конечно. И сколотил себе бригаду из приезжих, кто ему приглянулся. Вот так.

— Этакая мразь! — зло рубит Серега, спохватывается, виновато глядит на Анюту.

Та говорила спокойно:

— Вы ничего нового мне не сказали, Алексей Кирьянович. Он и нам внушал то же самое. В строгости к себе и в голоде, говорил, единственное очищение.

— И ты голодала? — кричит Серега так, что в дверь испуганно заглядывает дежурная сестра. — Фашист он после этого, вот кто!

Доктор тотчас возникает па пороге. Лицо ее вежливо-непроницаемо.

— По-моему, Анюта, вы уже устали,— негромко и мягко говорит Галина Сергеевна, и девушка поднимается, кивает нам:

— Я пойду. Спасибо, что навестили.

— Передачу, передачу забери,— напоминает Серега.— Доктор, скажите ей, пусть заберет. Мы же старались...

— Хорошо. Няня отнесет это в палату.

— Мы теперь будем часто приходить,— говорит Серега вдогонку девушке.— Ты, главное дело, не унывай. Держи хвост пистолетом.

Доктор осторожненько, одними краешками губ вежливо улыбается.

Домой мы возвращаемся в темноте. Нога у меня еще больше разболелась, я поминутно спотыкаюсь, но Серега, увлеченный собственным витийством, не замечает этого.

— А вы молодец, Алексей Кирьянович,— размахивая руками, говорит он.

— Спасибо, польщен. В чем же это я молодец?

— Так ведь она этого Маркела теперь близко не подпустит. Нет, он-то каков!

Эх, Серега, Серега, если бы все было так просто: поговорил с человеком — и достаточно, он уже все осознал и переменился. Этой хрупкой девчушке еще долго предстоит бороться за себя и верить себе и извериваться. И Маркел не сразу оставит ее в покое.

Много всяческого еще впереди.

А пока что впереди оранжевый теплый квадрат: окно нашего барака, Серега облегченно произносит:

— Вот мы и дома.

— Салют Шекспиру!

Родненькие мои, гляжу — глазам не верю. Откуда ты, прелестное дитя? Инструктор облисполкома, тот самый, долговязый и белобрысый, что провожал меня, собственной персоной возвышается в дверях. На нем ондатровая пышная шапка, нейлоновая куртка с цигейковым воротником, на ногах бурки. Стоит и демонстрирует свои белые, словно фарфоровые зубы.

— Салют,— неуверенно произношу я.— Но, наверное, у меня что-то с глазами? К добру сей знак иль к худу?

— А ты и белым стихом можешь? — с интересом спрашивает инструктор, и тут я вспоминаю его имя — Август Балтрушайтис,

— Проходи, Август, будь гостем. Что на пороге-то маячишь?

— А я пройду. Я — человек не гордый.

Он раздевается, с подчеркнутой небрежностью швыряет па стул свое одеяние и, оседлав стул, садится напротив меня. Разглядывает меня почти бесцеремонно.

— Похудел. Возмужал. Благородная седина,— констатирует он.— А Феокрита, братец ты мой, я достал и всего перечитал. «Жалки мне птенчики муз, что, за старцем Хиосским гоняясь, тщетно пытаются петь, а выходит одно кукованье». Вот так-то, метр.

— Ученье — свет,— охотно подтверждаю я.— Ладно, расскажи, что в городе?

— Да что в городе? Люди ходят, трамваи бегают.

— Растет молодежь,— удовлетворенно отмечаю я.— Это все тот же Феокрит.

— А ты опасный мужчина,— белозубо улыбается Август.

— А все-таки, если не секрет: зачем приехал?

— Да какой там сотрет. Понимаешь, пришла в исполком анонимка. Какие-то у вас тут неслыханные художества.

— Художества? Какие же?

— Да вот, говорят, есть тут такой Лукин. Бригадир.

— Есть такой. И что же?

— Борется за коммунистическое звание, а сам с подчиненными водку хлещет.

— Ай-я-яй! Заметь, не только с подчиненными. Со мною тоже,— говорю я.

— Час от часу не легче! И по какому же случаю?

— По случаю дождя.

— Серьезная причина... Ну, если ты такой осведомленный,— скажи, пожалуйста, правда, что он какого-то забулдыгу, пропойного пьяницу пригрел?

— И это правда. Только по-русски так не говорят: пропойный пьяница.

— Не придирайся. Я серьезно. Он даже с несовершеннолетними девчонками не стесняется водку хлестать?

— А это уже что-то новое. С кем же именно?

— Есть тут какая-то... Кунина, что ли.

— Кунина? Имеется...

Я замолкаю. Он тоже молчит, глядя на меня несколько иронически и настороженно.

— О чем задумался? — спрашивает наконец Август.

— О тебе. Вот размышляю, а не пошлют ли тебя здесь к распрочертовой матери?

Я говорю это спокойно, но он мгновенно вспыхивает:

— Довольно неостроумные шутки!

— Слушай, давай поставим все на место. Ты можешь допустить существование человека, на которого нельзя было бы сочинить какую-нибудь кляузу?

— Положим, дым без огня...

— ...не бывает. Душеспасительная мудрость обывателя. И вот тебе пример — дым без огня. Я берусь доказать, что ты моральный разложенец. Пил на вокзале бормотуху. Или не было такого?

— Было, почему? Я же тебя провожал.

— А мы провожали Кунину. Вернее, радовались за нее, ей скоро на учебу. И пили пиво! Лукин — отличный мужик, поверь мне. И бригада у него отличная. Побольше бы таких. И никакой он не пьяница. Наоборот. А всякие мелкие нелады — они даже в лучших семьях бывают. Например, когда муж опаздывает, а борщ остывает.

— Оно так,— рассмеялся Август и скребнул в затылке.— Но ты войди в мое положение. Сигнал есть сигнал...

— Да плюнь ты на сигнал, неспроста же он анонимный.

— И то. Слушай, а это правда, что Лукин грубо вмешивается в религиозные убеждения людей? Навязывает им свои взгляды? — Он смотрит на меня выжидательно.

— А вот это — сущая правда. И, по-моему, у него неплохо получается.

— Убедил! Мудрый ты все-таки человек, как я погляжу. — Август хитро улыбается.