Осенние дожди

Глава восемнадцатая

«Муж!

Ты мне ответь только на один вопрос: у тебя есть совесть или вовсе уже ее нет?

О себе — ладно, не говорю: видно, мне такая планида — провожать тебя и встречать. Но дочка-то, но внучка: их за что казнишь? Когда знакомые спрашивают: «Где ваш дед?» — я объясняю: «В бегах наш непутевый дед, скоро объявим розыск».

Ну добре. Это все шуточки. А всерьез: как же все-таки твоя пьеса?

Третьего дня заезжал директор театра, сказал, что ты его режешь без ножа. «Только ли вас?» — огорченно вздохнула я.

Оказывается, надо представлять репертуарный план, а он не уверен — будет ли вообще пьеса? На прощанье пустил слезу:

«Мольеру было все-таки легче. Он хоть и был директором театра, но не представлял репертуарных планов».

Я ему искренне посочувствовала: Мольер не верил драматургам, сам писал.

Катерина».

И постскриптум. «Мужчина, который любезно согласился передать тебе записочку, произвел па меня неотразимое впечатление. Самой махнуть в тайгу, что ли?»

Мужчина, который передал эту записку,— неотразимый Михайло Руденко,— откинулся в кресле, глядит на меня дружелюбно и весело:

— Ну как, доволен?

— Где это она тебя подкараулила, коварный обольститель?

— Так я и признался! Ладно, на активе. Представляешь, подходит в фойе такая строгая дама, берет меня за пуговицу и спрашивает: «Вы со строительства химкомбината?» — «Так точно».— «Куда же это вы задевали моего драгоценного супруга?» А я еще не понимаю, о ком речь, отшучиваюсь: «Мол, ничего удивительного, у нас девчата — кровь с молоком». А она: «Положим, от этого я уже застрахована. А вот жить в одиночестве надоело. Да и звонками из театра донимают...»

Руденко ухмыляется:

— Только тут я понял, что о тебе разговор. «Хоть бы вы на него повлияли, что ли? — говорит.— Врачи ему кислородную палатку назначили. Нельзя же прерывать курс лечения!..»

— Ты не нашел, что ответить?

— Почему? Сказал: «У нас там такой кислород, что никакие палатки в сравнение не пойдут».— Руденко делает строгое лицо.— А это правда, насчет курса? Если так, то это, извини, глупо с твоей стороны. Не юноша, сам все понимаешь. Нельзя — значит, нельзя.

Мне не совсем приятен этот разговор, я пытаюсь уйти от него:

— Записку она что — дома писала?

— Нет, там же, на активе.— Он помялся.— И вообще, Кирьяныч, я к тебе привязался, ты это знаешь. Но отправлю тебя домой, раз уж такое дело. А слову я хозяин, ты это тоже знаешь.

Я делаю еще одну попытку переменить тему разговора;

— Что было на активе?

Он мгновенно серьезнеет:

— Да что: всыпали нам горячих — и поделом. Но и помочь обещали. Людьми, техникой. В армии демобилизация очередного возраста — будет нам пополнение.— Он возбужденно потер руки.— Словом, самое трудное сделано, с мертвой точки сдвинулись! — И нахмурился: — А лечиться ты все-таки собираешься или нет?

— Собираюсь, собираюсь. Где вас только учили так людей встречать?

— Кирья-яныч! Поимей совесть.— Он развел руками.— Да по мне, живи ты тут хоть до пенсии. Нам же от этого выгода. Глядишь, в литературу войдем. Как с пьесой-то?

— Ох, не знаю. Нич-чего не знаю!

Я действительно не знаю, получится пьеса или не получится? Хватит ума, трудолюбия, таланта — или не хватит? И вот так — каждый раз. Не знаю, кто это выдумал, что творчество — занятие веселое и легкое. В барак я бреду от Руденко, полный самых разнообразных дум.

В бараке Лукин собирает ужин, ребята отфыркиваются под умывальником.

Бригадир — у него, должно быть, какое-то особое чутье — изучающе зорко поглядел на меня, спросил вполголоса:

— Что, Кирьяныч, захворал?

— Да нет, так. Настроение...

Он деликатно не спрашивает больше ни о чем. Только за ужином все пододвигал мне куски ветчины, подкладывал салат.

— Ешь, Кирьяныч, ешь. Ты у нас что-то с лица сдал.

«...Все хорошо, зоркий мой друг Лукин, все распрекрасно. Одно плохо: столько времени прошло после исчезновения Алексея, а в бригаде, точно по уговору, никто даже не пытается заговорить о нем. Что это: равнодушие? Сдержанность? Такт?

Лукин, как всегда, спокойный, насмешливый, рассудительный. И все-таки нет-нет да помрачнеет бригадир, когда бросит взгляд на то место, где обычно сидел за столом Алексей, нахмурится, если кто-нибудь из ребят начнет рассказывать об Анне.

Сегодня долговязый Август зашел к нам в барак за своей великолепной курткой.

— Все, старина,— сказал он мне.— Завтра утречком восвояси.

Я помедлил.

— Слушай, как все-таки будет с Анной? Неужто она вернется в молельный дом?

Август передернул плечами, хитрая осторожненькая улыбочка коснулась его полных губ.

— Не беспокойся. Там, брат, этот ваш... Серега такую кипучую деятельность развил, нам с тобой за ним не угнаться.

— Сергей? Вот уж не подумал бы.

— Милый мой, любовь горами движет, давно доказано. Он за Анну — в огонь и в воду! Да и какое там верование? Ее сектанты приметили в трудную минуту — она им и поверила.— Август вдруг замолчал, зорко глянул на меня: — Главное сейчас — не торопить события. Ты представляешь, какой у нее ералаш в голове? Дайте девчонке самой во всем разобраться. До нас с тобой сказано: время — лучший лекарь. А Алексей... Чует мое сердце: вернется, никуда не денется. Ему ведь тоже нужно время — разобраться.

Я почтительно оглядел его длинную фигуру.

— И откуда в тебе столько мудрости, Август?

— С кем поведешься, дорогой, с кем поведешься...»