Осень в Задонье

ГЛАВА 18

В Задонье, соблюдая вечный черед, пришло молодое лето. Нынче оно начиналось не больно ладно для людского, хозяйского обихода. Привычные майские дожди лишь поманили сухими грозами да короткими ливнями. На угорах да взлобьях даже скупые травы: вейник, житняк да мятлик, не успев подняться, начали выгонять колос, желтеть, выгорая под солнцем да ветром.

В эту пору поздней ночью полыхнуло, напрочь сгорев, подворье Аникея Басакина. Три костра высокого гулкого пламени, сухая стрельба шиферных кровель и могучий взрыв, разметавший мастерскую. В темной ночи пожар был виден далеко. По окрестным холмам и в небе метались красные отсветы.

Пожарная машина из райцентра прибыла нескоро. Прежде нее подоспели Вахида семейство да Иван Басакин. Но что они могли? Лишь деду Атаману помочь, спасая его подворье: водой из шланга да ведрами обливали забор, стены кухни и дом. Огонь полыхал рядом, выстреливая снопами искр, горящими головешками, каленой шрапнелью шифера. Деда Атамана подворье — всего лишь через прогон. Деревянная городьба, камышовые крыши сараев, остатки соломы на гумне. Там и здесь порой тлело и вспыхивало. Иван, Вахид и сыновья его таскали ведрами воду из огородного бассейна, из бочек; но главное — артезианский колодец, помпа: ее струя и напор спасали. Пламя гудело рядом, явственное, обжигающее. Порою в огне что-то взрывалось, далеко разбрасывая снопы искр, горящие головешки. И огненные ручьи крались, текли по земле, по сухой траве, подбираясь к еще живому подворью деда Атамана. Но его отстояли.

Пожарные приехали, выкачали свою воду из цистерны на тлеющее пепелище, подняв столбы дыма, и убыли, забрав деда Атамана, которому стало плохо. Сердце или еще что… Дело понятное.

Старика увезли в станицу. Но в тот же день, немного оклемавшись, он вернулся на хутор. И это тоже понятно: подворье, хозяйство, какая-никакая, но животина. А рядом беда стережет.

Приехал старик на школьном автобусе, с учениками. С горы поглядел, и болью резануло в душе. Считай, половину хутора накрыло черное пепелище. Поначалу увиделось, что и его хаты нет. Но это лишь привиделось старым глазам. Хата была на месте. Жаром причернило забор, стену кухни, на гумне — черный язык огненного пала: остатки старой соломы от головешки занялись. Но увидели, залили. На камышовой крыше сарая такой же знак, на курятнике. Но все, слава богу, цело.

Хозяин приехал, а на его дворе людно: гнутая Катерина с костыликом, дед Фатей, чеченка Зара с мальцом и тут же Тимоша с Зухрой хороводятся.

Мальчик встретил деда Атамана у калитки и доложил по-военному:

— Папа назначил меня дежурным! Я курам насыпал зерна и воды налил, кроликам травы нарвал. Трезору дал хлеба.

— Спаси Христос… — поблагодарил хозяин.

Басакинское пепелище еще курилось дымами и горько, удушливо пахло.

— Слава богу, хоть ты — живой, — порадовалась Катерина. — А то уж и вовсе…

Ей в ответ дед Атаман сказал несуразное:

— Да, может, и мне надо было сгореть. И мне, и всему хутору. Чтобы уж доразу, не килечить.

— Нареки еще… — попеняла ему Катерина. — Думай об чем гутаришь, больная твоя головочка.

Гости стали расходиться к своим домам и делам. Зара поспешила к сыновьям-школьникам, которых надо было обедом кормить, забрала она и дочку. За ними увязался Тимошка. Старые люди, дед Фатей да Катерина, тронулись вослед им. Их провожая, вышел за ворота и дед Атаман.

Черное пепелище, раскинувшись на полхутора, дышало гарью, дымом и неостывшим жаром. Зловещее, угрюмое, в светлом дне оно лишь до времени притихло, присмирело, словно дожидаясь ночной поры для нового похода.

— Ты тут поглядывай, — сказала Катерина. — Не дай бог…

Дед Атаман лишь вздохнул, а потом, проводив уходящих: согнутую старуху с костылем и глухого Фатея, негромко повторил сказанное прежде:

— Всем бы нам надо сгореть… Доразу. Не килечить.

Эти слова во дне нынешнем дед Атаман повторял не раз, встречая и провожая людей, к пожарищу приезжавших: станичного участкового — брата Валентины, Федора Ивановича Басакина, кого-то еще.

Приезжали, смотрели, вздыхали да охали, строили догадки:

— Либо искали чего, поживиться? Заронили огонь.

— Может, Сашка проведывал? И по пьянке…

— Строить долго, спалить — одной спичкой.

— Говоришь, в три огня горело?

— Вроде так.

— Пожарные глядели?

— А какой дурак туда полезет? Там еще жар. У Аникея — погреба. Провалишься и — на шашлык.

— Такое подворье… Ушел и с собой унес, — горевал Федор Иванович. — Упреждал эту дуру.

Приезжали, смотрели, строили догадки. Хотя чего там гадать? Ответ простой: хозяина нет, вот и сгорело. Так было, так будет, пока есть чему гореть на этой земле.

На прощанье деду Атаману наказывали:

— Ты сам тут не сгори. Дымит… Сушь, ветер. Раздует…

Погода к тому располагала. Вечернее солнце огненным шаром садилось в желтый расплав. Понятно, что к сильному ветру. Он и в ночь не утих.

Дед Атаман, считай, до утра не спал. Приляжет и встанет. Пойдет в обход. Недолго поглядит телевизор и снова за ворота выходит.

В ночи пожарище будто живело. Курились дымы багровые. Порой доносились явственно какие-то звуки: под пологом пепла что-то рушилось и где-то глухо взрывалось, выказывая языки пламени, которые скоро гасли. На подворье было много всего: глубокие подвалы, погреба, подземные тайные ухороны, известные лишь хозяину. Все это не враз прогорело и рушилось не зря. Одно слово: Басакино хозяйство, в котором много всего.

Тут разве заснешь? Тут нужен глаз и глаз. Хотя порою повторял старик, уже лишь себе, но вслух:

— Надо бы и нам сгореть, одним уж разом…

И это были не просто слова, но чистая, голимая правда.

Теперь, после пожара, это стало яснее ясного: хутору пришел конец. И последним жильцам, даже старым, здесь не дожить. Хорошо, если до зимы дотянут кое-как. Летом народ приезжает: рыбаки, земляки, родичи. Догадливый хлеба привезет. А вот осень придет, задождит. Тогда матушку-репку пой. Машина — лишь у Вахида. Он, пусть и неплохой, но чечен. Чужие ему не нужны. Пустой хутор для любого чечена сподручнее. Такая у них порода, обычай такой: паси и паси скотину, никто не мешает.

Так что надеяться надо лишь на свои стариковские силы. Но гнутая пополам бабка Катя, вовсе некудовая Ксеня, слепой Савва, Фатей с бабкой — куда они добредут? До кладбища. И то несподручно: дорога — в гору. Значит, ложись на своем подворье, как в старые времена да в войну: малая ямочка и — господи, упокой.

У деда Атамана в областном городе были родные: сын да внук. Они, может, и примут. Конечно, примут. Зовут. Но доживать у них горше горького: в тесноте, в непривычном быте.

Когда-то, еще при живой жене, загадывая наперед, надеялись на «престарелый дом», который был в колхозе. Там доживали старые люди, и не только безродные: у иных дети и внуки в райцентре да в городе; но здесь роднее: рядом — хата своя и люди свои. Зимовали старики гуртом немалым, чтобы не топить печи. Летом расползались по своим дворам. Но вовсе немощные жили там круглый год. Кормежка и уход — от колхоза. И даже — сестра медицинская. Приют был хороший, назывался он «Дом ветеранов». Место удобное, возле старого храма, порушенного, возле молельного дома, живого, рядом с больницей.

А теперь ни колхоза нет, ни «Дома ветеранов». Теперь в том доме кафе, там пьют и гуляют. «Голубой туман» называется. Немало молодых он уже затуманил.

Басакинские старики потихоньку доживали на хуторе рядом с Аникеем, который говорил: «Своих не кину». И не кидал: хлеба привозил, крупы, таблеток, при нужде попутно до станицы, в райцентр подбросит, больничную машину вызовет, ему не откажут.

Но Аникея нет, а теперь и подворья басакинского нет. И что впереди? Беда в одиночку не ходит. Это примета старинная.

Пожарище перестало тлеть и дымить на третий день, но, как прежде, смердело. А той же неделей и тоже ночной порою пришла беда новая, которой страшней не бывает: в одночас всех богов хутор лишился.

Днем ранее приезжали какие-то «поисковики», в пятнистой, вроде военной форме. Они по домам, по старым людям ходили, выспрашивая о местах здешних сражений да воинских кладбищ, немецких и наших. В Задонье бои шли страшенные, долгие. Народу здесь полегло что травы. Старики не таились: принимали гостей, обо всем рассказывали охотно.

А той же ночью, похоже, те же самые люди по хатам прошлись, очищая божницы: иконы, святые книги, кресты, лампады — все подряд забирали. Особенно поживились у деда Саввы. У него, как в хорошей часовне, полная хата икон, много старых книг. Со всей округи к нему стекались святыни.

Налетчики управились быстро. Опомниться никто не успел. А уж противиться — тем более. Старые люди что малые дети, лишь плакали да молились.

Станица о беде хуторской узнала не вдруг. Лишь на третий день прибыла на место происшествия милиция, чтобы свершить обычное: осмотр, допросы да заявления. Но хуторские старики писать какие-либо бумаги отказывались в один голос: «Бог дал, Бог взял. Значит, они в другом месте нужнее». Так сказал Савва. А его, главного потерпевшего, и вовсе на месте не оказалось. Пустая хата, к двери легкий батожок прислонен, что по старому, хуторскому обычаю означало: хозяина дома нет. Куда он ушел и зачем? Хуторские старики лишь разводили руками. Да им и сказать было нечего, твердили одно: приходил, молился, прощался.

Даже словоохотливая и всезнающая бабка Катерина лишь горько вздыхала, качала головой, скорбно поджимая губы:

— Такая страсть… Гутарил: «Бог дал, Бог взял. Буду молиться о вас. А вы обо мне молитесь…» И навовсе пропал… — обрывала она свою короткую повесть; с трудом для себя, но утаивая главное из того, что слышала от Саввы: «Пора замуровиться… Призвали… Пора…»

Для милиции дело оказалось простым: заявлений нет, потому что «Бог взял»; а дед Савва мало ли куда убрел. Замка на дверях нет, значит, он где-то рядом. А еще вместе с Саввой исчезли со двора ульи с пчелами. Возможно, он их вывез куда-то и возле них живет. Пчеловоды, как известно, летом кочуют в поисках хорошего взятка: акация, разнотравье, гречиха, подсолнух.

И потому нет причин расследовать, кого-то и что-то искать: иконы ли, старого человека. Сказано: «Бог взял…» А с Богом спорить не будешь.

Милиция уехала, как и приехала, пропылив по дороге. А хутор Большой Басакин как-то разом притих и съежился. Последние его обитатели в ожидании новых бед со дворов не выходили, словно они по примеру благочестивого старца «замуровились», скрываясь от страшного.

Глухого Фатея бабка не выпускала со двора. «Боюся… Вдруг придут!» Кто придет и зачем, она не знала. Но все равно боялась.

Дряхлая Ксеня, не отойдя от ночного испуга, вовсе сидела в хате, как мышь, еще и взаперти, порою лишь осторожно, одним глазком выглядывая в окошко.

Дед Атаман ночами сторожил пепелище. Казалось ему, что оно живет и вот-вот потянутся к его хате жадные языки пламени. Ночи напролет он сторожил, днями отсыпался, порой теряясь во времени и словно бы в разуме.

Даже старая суета — Катерина, нудясь в одиночестве, из своего двора на волю не выбиралась, лишь выглядывала через забор: что там и как? Но за ворота ступить боялась: уйди — и последние чугунки унесут или хату сожгут навовсе.

Вот так: жили-жили и дожили.

Лишь на краю хутора, у подножья кургана, в просторном семейном гнезде Вахида и Зары текла прежняя хлопотливая жизнь: немалые гурты скота, молочные дела, субботний ли, воскресный рынок, пастьба ежедневная, о малых детях забота — словом, большое семейство, хозяйство, в котором управлялись сами, без работников-бичей, хотя сыновья старшие уже упрекали отца: «У всех бичи, а мы все сами…» — «Меньше мячик гоняйте», — отвечал им Вахид. Была у чеченских ребят такая забава — футбол: ворота из жердей, настоящий мяч. Играли все. Порой к ним приезжали гости из-за речки, от семейства старого Ибрагима.

Оттуда же, из-за речки, пришла весть негаданная, от которой Вахид стал вовсе много курить, Зара потаясь плакала.

Старший сын покойного Ибрагима, теперь главный в своем хозяйстве — Асланбек при первой же встрече после смерти отца заговорил с Вахидом открыто:

— Уезжать не собираешься?

— Куда? — удивился Вахид.

— Домой. Дом у тебя в Шарое красивый, большой, все сверкает.

— Дом один. А сыновей сколько? — ответил Вахид.

— Понятно. Тогда предлагаю меняться: ты уходишь в Кисляки, на нашу точку. Там — просторно. Всем сыновьям будет работа. А мне нужен этот хутор — Басакин.

Вахид отказался без раздумий:

— Ребят в школу автобус возит. А из Кисляков как? Вертолетом? Базар? Зару возить. Продаем сметану, творог. Это деньги…

Асланбек усмехнулся:

— Какая школа… Зачем тебе школа? Ты выучился, институт кончил. Мой отец тоже учился, инженер. А пасли скотину. Тебе разве институт дом в Шарое построил? Не дом, а дворец. Все сияет. Завидуют люди. Молодец! Вот и работай. И сыновьям нашим школа не нужна. Земля нужна, скотина нужна. В Кисляках много места.

Разговор прервался. Вахид молчал. И тогда Асланбек поставил твердую точку:

— Так и договоримся. Свои люди. Тебе будет в Кисляках хорошо. Дом теплый. Скотину есть где держать: ферма, базы крепкие. Попасов хватает. Полигон твой. Майору, начальнику, барашка давай. И все. Он шашлыки любит.

Вахид по-прежнему молчал, понимая, что собеседник не шутит. О шаройском доме заговорил: вроде видел его, знает. Что ответить и как? Руки словно сами собой достали курево. Глубоко затянувшись, Вахид закашлялся. Асланбек его пожалел. Он обязан был его пожалеть: единоверца и земляка, почти ровесника по годам. Но не видом. Гладкий лицом, с аккуратной, подстриженной и подбритой бородкой; желудевыми, навыкате, пронзительными глазами, Асланбек гляделся много моложе рядом с морщинистым, сутулым Вахидом, который с трудом прокашлялся.

— Брось курить, — сказал ему Асланбек. — Перейдешь в Кисляки, я тебе оставлю своих бичей. Умар, Зелимхан уже взрослые. Головы умные, все понимают. Они справятся. А я им помогу. Мы должны друг другу помогать. А ты отдохнешь, поедешь в Шарой, другой дом начнешь строить. И Зара отдохнет. Будете там жить. Без хозяина даже дворец может сгореть. Как у Басаки… — хохотнул Асланбек.

Этот хохоток резанул Вахида прямо по сердцу. Родовой дом… Сколько вложено трудов, денег. Сколько надежд. А ведь и в самом деле, сгореть может разом. И тогда все думы о спокойной старости на родине, все мечты, все это — в дым.

Такой вот был разговор с новым хозяином Кисляков — Асланбеком, наследником старого Ибрагима.

У Асланбека смолоду слава недобрая. Вразумляли его всем родственным кругом. Даже из Чечни старики приезжали. Он вернулся. Но что проку… Теперь он вовсе без узды. Хозяин. А ума не прибавилось. И как знать, что задумал он нынче, что там гнездится в шальной его голове? Доброго ничего не придумает и не сделает. А вот спалит в два счета шаройский ли родовой дом или нынешний. Теперь уже ясней ясного, что подворье Басакина поджег Асланбек. И к Аникеевой гибели, похоже, он приложил руку.

Было от чего потерять спокойствие, сон. По ночам Вахид просыпался, вставал и шел курить. Обходил базы, подворье, вглядываясь в жидкую, летнюю, но все же ночную тьму. Рядом, закрывая полнеба, высился Прощальный курган. Порою там вскрикивала печально ли, сонно какая-то птица. За этим придонским курганом, через великую степь, далеко-далеко лежали горы, в их подножье — родной аул и родовой дом, который долго и трудно строили. Теперь он поднялся на месте развалин. Дом был выше, просторней, красивей отцовского, погубленного войной. Красный кирпич, зеркальные окна, во дворе — бассейн с фонтаном — в самом деле, дворец. Но сколько трудов и лет жизни! И сколько надежд. Как уберечь его? И нынешний дом: хозяйство налаженное, обжитое. Но хватит спички одной, чтобы обратить его в пепел.

Вахид долго курил в ночи. Зара, оставшись одна, во тьме дома, тихо плакала. Потом выходила к мужу.

А совсем недалеко, возле уже сгоревшего басакинского подворья, бродил и бродил во тьме дед Атаман. Бродил, уже не зная, зачем. Все здесь давно прогорело, потухло, но чудилось старику несуразное. В ночи, во тьме виделось ему не пепелище, но хуторское прошлое, которое, казалось, лишь тьма ночная скрывает до поры, до утра. Он видел хуторские улочки, какими были они всю его долгую жизнь: послевоенные землянки да мазанки, на смену которым поднимались добрые хаты, дощатые флигеля, а потом и кирпичные. Чуть выше, на бугре — машинный двор. Там тракторы да комбайны, на которых работал. Хлебные поля, вороха и бунты пшеницы на токах. Рядом — свое подворье, полное скота, птицы, огород, левада. Казалось, что все это здесь, прикрытое тьмой до света. И вот-вот где-то огонек забрезжит, прорежется живой звук, потянет сладким печным дымком. Но… Рядом смердело горькое пепелище. Дед Атаман вздрагивал, приходя в себя и пугаясь своих видений. Он уходил к жилью, к ночному отдыху. А потом все начиналось сызнова. Надо было идти, глядеть. И снова казалось ему… А потом становилось горше горького. Куда? Зачем все это пропало? Дома, поля, хлеба… Столько трудов, тяжких, немерянных. А теперь?..

На другом подворье немощная, вовсе сон потерявшая, старая Ксеня по ночам, уже не таясь, глядела и глядела в окошко. Там — жидкая тьма, в которой неизвестно что. Но в забытье ли, в дреме ей тоже порою виделся родной хутор, полный хат, людей, жизни во всех четырех кутах его: Забарак, Варшава, Желтухин, а у самой воды — Рыбачий. Во тьме, в памяти все виделось, словно живое: хаты, люди, их голоса — словом, жизнь, а потом пропадало. Становилось горько и страшно.

Долго тянулась летняя ночь на хуторе Большой Басакин. И дни приходили долгие, летние, с томительным ожиданием непонятно чего: новых бед, перемены судьбы, дождя, которого давно уже не было, праздника Троицы или желанного гостя — Тимошки, который объявлялся, порой с гостеваньем, и тогда хутор оживал. Там и здесь звенел его голосок:

— Я о тебе беспокоюсь!

— Ты не болеешь?

Но мальчик на хуторе объявлялся редко, потому что на своем поместье под Белой горой и рядом было много всего.

— Мы будем на кургане ставить крест! — торжественно объявлял Тимоша. — Приходите, посмотрите. Он очень красивый, — и сообщал потаясь, шепотом: — На Явленом кургане появился большой секрет. Там такое… — округлял он глаза. — Когда узнаете, очень удивитесь. И даже обрадуетесь, — намекал он и спохватывался: — Чуть не забыл! Приезжает отец Василий завтра или послезавтра. Приходите обязательно. Все вместе будем молиться о дожде. Надо, чтобы дождь пошел. Нам сено нужно для скотины. Без сена как зимовать, — рассуждал он по-хозяйски. — И вам, для огородов, тоже дождь нужен. Будем вместе молиться.

Басакинские старики слушали мальчика, веря и не веря: крест, молебен да еще какой-то секрет, с намеком. Поди разберись, где правда, а где выдумки. Но слушали… Звенел и звенел над тихим хутором детский голосок. Жаль, что недолго и редко: хорошо, если раз в неделю.