Осень в Задонье

ГЛАВА 20

Орланы-белохвосты, сторожившие небо, большими кругами уходили к задонским низинам, озерам, просторным заливным лугам, но каждый раз возвращались, высоко и бесшумно проплывая над своей землей. А потом объявился еще один летун. Он пришел оттуда же, издалека, поначалу черной точкою в небе. Потом послышался гул. Это был вертолет, который, достигнув Явленого кургана, сбавил скорость, снизился и начал облет, выбирая место для приземления. Машина летела низко, с гулом и воздушными вихрями от винтов. Она сделала круг, потом другой, удивляя людей и насмерть пугая коз, которые черным горохом покатились по склонам кургана, порою срываясь на обрывах и падая, а далее — врассыпную.

Вертолет повис почти у вершины, спустив по штурмовой лестнице гостя высокого и давным-давно жданного — полковника Павла Басакина, который еще полмесяца назад прилетел из Москвы и мыкался между райцентром, городом да округом — весь в делах; а теперь прибыл на праздник, как и положено человеку служивому, при форме с погонами, яркими эмблемами и планками наград.

Молебен на минуту-другую смешался, пока признавали Павла, удивленно ахали. Но все это — лишь на минуту-другую. Павел тут же встал в первом ряду молебна, рядом с отцом и матерью, голосом зычным поддержав молитву:

— Тебе молимся и Тебя просим… услыши и помяни нас, смиренных и осужденных, молящихся Тебе, Господи…

По виду и стати Павел был, как говорится, «чистый и без подмесу», настоящий Басакин: ростом не больно высокий, телом плотный, словно литой: густые черные, в редком серебре волосы, усы подковой, казак и воин, по старинному хуторскому прозвищу — Пашка Жук.

Когда молебен окончился, Павел подошел к станичному батюшке и отцу Василию, не чинясь, поклонился, благословения прося и целуя руки. С отцом Василием потом дружески приобнялся. И тогда началось всеобщее здраствование: с теми, кого долго не видел.

Потом, как и всегда на Троицу, на берегу речки, на просторном пологе угощались «троицкой» яишней, которую жарили на больших противнях басакинские бабы; хлебали уху, при которой за главного — Яков Басакин. Выпивали, пригубливали, здравя великий праздник и встречу. Вспоминали ушедших, молодость, прошлые времена, говорили о сегодняшнем.

Павел Басакин о кресте поваленном узнал еще на кургане. Спускаясь, он видел келью, надвершие, упавший белокаменный крест с Явленой Богоматерью, которая осталась целехонькой и глядела с печалью. Он приказал: «Ничего не трогать. Не подходить, не топтать. Спецы осмотрят, проверят». Хотя ему все было ясно.

Обычно на Троицком празднике приезжие разбивались кругами своей, близкой ли, далекой, родни. Нынче народу приехало немного. Детвора да зеленая молодежь хороводилась возле речки: купание, удочки, игры.

Люди постарше оставались в едином круге, возле Павла и других Басакиных, возле отца Василия.

Слишком много случилось недоброго в последнее время: внезапная гибель Аникея — главной опоры хутора и округи; затем — пожар, подчистую убравший огромное подворье; ограбление, потеря святынь. Одно за другим.

Кто-то об этом знал, а кто-то впервые слышал, охая да сокрушаясь. А теперь еще и крест повалили перед самым праздником. Тоже — недобрый знак. Шли разговоры, что на здешние земли глаз положил Джабраил Бородатый. Тогда и вовсе конец не только последнему хутору, но всей округе — Задонью. Иван Басакин пока здесь. Но Аникуша — такой дуб! — рухнул. Кого с ним сравнить? Не получится ли, что нынешний праздник на родной земле — последний.

Потому и гуртовались, хотели услышать Павла Басакина. Он прежде обещал многое: вернуться, возродить и прочее. Обещал и обещал. Теперь с неба свалился. Надолго ли? Может, по той же лесенке поднимется на вертолет и улетит.

Павел понимал это и потому, когда выпили да подзакусили, ухи похлебали, первые новости обсказали, а до песен время еще не дошло, — тогда Павел поднялся, без рюмки, не для тоста, и громко сказал:

— Докладываю. Вам, господа старики, родствие и земляки, докладываю, что полковник Басакин честно отслужил свое в небе. Налет, между прочим, двадцать тысяч часов. Из них немалая часть — боевые, в горячих точках. Теперь полковник Басакин назначен руководителем группы по созданию базы отдыха охотничьего и рыболовного направления министерства обороны с дислокацией в районе бывшего хутора Малый Басакин.

Это была новость нежданная и очень серьезная.

Поймав паузу, когда слова его были вроде поняты, но еще не осознаны и не посыпались вопросы, Павел продолжил:

— Объясняю в пределах пока мне известного. Выделяются земли порядка трех тысяч гектаров плюс земли районного казачьего общества. Там тоже не меньше. Запланировано выделение нам мобильного жилого городка. Обещают дебаркадер — плавучую пристань. Нефтяная компания «Югойл» выразила заинтересованность, вносит долю: пять типовых бревенчатых домов. Областная и районная администрации — в курсе, обещают поддержку и просят взять под защиту долину речки, чтобы была охранная зона. Здесь редкие, реликтовые растения, каких в мире нет. А их овцы да козы сжирают. Подключена будет наука, университет. Поддержка со всех сторон. Но… На первых порах, конечно, будут трудности. Знаете, как у нас все со скрипом идет. Финансирование и прочее. Поэтому прошу и жду от вас, земляки, поддержки и конкретной помощи. Именно сейчас, вначале. Дело — благое. Последний, может быть, шанс удержать нашу родину. Иначе… Сами видите. Жгут, иконы забирают, кресты рушат. Завтра могилки сровняют. А Монастырщина, Явленый курган?.. Тоже отдать?! Так что давайте помогать. Сами знаете, я — не болтун, я — полковник Басакин. Пока еще в силах. Есть желание потрудиться на благо, на сохранение нашей земли. Всю жизнь далекие рубежи родины охраняем, а родную землю — в чужие руки? Вот он, — показал в сторону кургана, — наш главный и последний рубеж. Надеюсь на понимание и на помощь от всех вас.

Против ожидания, шума и гама не случилось. Спрашивать вроде не о чем: Басакин все рассказал. Весть, конечно, хорошая. Но пока ведь — одни слова. И не более. Но посидели, покряхтели, подумали. Кое-что да придумали. Для начала.

У Хныкиных, в районном городке, в тамошнем затоне стояла небольшая плавучая пристань с жилой надстройкой. Когда-то купили ее, на случай, который вроде теперь подоспел. Решили пригнать пристань и поставить в устье речки. Хныкин пообещал привезти три жилых вагончика, какие в райцентре во времена советские для нефтяников делали. Купил, тоже «на случай». Теперь сгодятся, на первое время.

Павлу Басакину поверили не все, потому что и прежде слышали много красивых слов: новое казачество в свое время чего только не обещало: «казачий сельхозхолдинг» да «конезавод»; потом — фермеры, и не только свои, но городские, серьезные, на дорогих машинах и, по всему видно, с деньгами, сулили златые горы. Но все вышло как мыльный пузырь — переливами поиграло: «инвестиции», «холдинг-молдинг». И снова — пусто. Лишь кавказские люди, безо всяких словес, обступали со всех сторон.

Так что новым речам, пусть и полковника, веры особой не было. Но слушали. А потом стали разбредаться к речке, которая, как и прежде, была чистой, с глубокими омутами и говорливыми галечными перекатами; к родным троицким травам: чабрецу, шалфею, «железняку», которые духовито пахнут, тревожа память, когда их заваришь зимней порой.

Разбредались и собирались вновь, пели песни казачьи, которые только здесь и поются по-доброму, среди своих:

Поднявшись и поманывая рукой, заводил голосом нестареющий Иван Переходнов, ковылевый, седой. Ему помогали с готовностью, всем кругом.

Голос запевалы тонул в общем хоре, а потом высоко взмывал, над землей и водой:

Это была не песня, но — жизнь давняя, прожитая и немного нынешняя:

Пели. И снова вспоминали давнее. О сегодняшнем речь вели.

Летний день неторопко, но катил и катил, за часом час приближая вечер.

Народ приезжий нехотя, но стал собираться в дорогу.

В просторном застолье начинали прощаться. Молодые — до срока, а старым — как бог даст. Кто-то выпивал «стремянную» ли, «закурганную»; дохлебывали остывшую, но такую пахучую уху.

Для хуторских басакинских стариков, наскучавших в долгом одиночестве, словно в глухом затворе, нынешний день был еще и великим праздником доброго людского общенья. Не хотелось обрезать его. Народ расходился и разъезжался, а они словно не замечали. Пели, «дишканили» напоследок лишь для себя:

По-прежнему, как и во всем сегодняшнем дне, за главного человека и теперь оставался Павел Басакин. К нему все вопросы. И надежда на него. Человек военный, полковник. Служивская хватка сразу видна. Не зря так долго ждали его.

Отца Василия и станичного батюшку Павел успокоил, твердо сказав, что памятный крест будет восстановлен и там же водружен.

Городским землякам еще и еще раз наказывал, напоминал про их обещания и про дела земельные: «Пишите заявления. Под жилые строения. Хутор должен быть наш».

Провожали за машиной машину, лишь свои оставались — Басакины да хуторские старики, которые долгую песнь «играли»:

Песню эту уже не слушал и не слышал никто. Кроме самих певунов да мамы Раи, которая сидела и с отъезжающими прощалась издали. Она не вставала, потому что на коленях ее сладко спал внук Тимоша. За день уставший, он прилег возле бабушки и уснул. Не хотелось его тревожить.

тонко голосили старики.

Песня была невеселая. Такая и нужна была нынче маме Рае.

Приезд старшего сына был, конечно, большой радостью для всех. Для матери — в первую голову. Долго не видала его. Тревожилась годы и годы, когда он улетал далеко. Теперь наконец он рядом. Крепкий, здоровый. И слава Богу.

Но лучше бы он сюда не приезжал. А жил бы себе спокойно в Москве. Навещал бы порою родные места: охотился, рыбачил, а не затевал бы нынешнюю бучу, в которой доброго — лишь слова. А жизнь — иное…

Малый Тимоша спал и спал, за день устав. Сначала с утра были встречи гостей. Потом испуг, который долго не проходил. «Опять эти проклятые козы!!» Руки отца, матери, а потом бабушки понемногу, но рассеяли страх. Потом была служба на кургане, после нее — круг застолья. Потом он еще мяч гонял с ребятами Вахида. Футбольное поле было недалеко. Конечно, устал.

Мама Рая охраняла его, не давая тревожить. Пускай спит. Редко теперь они виделись, хоть и жили друг от друга недалеко. Старая женщина скучала по меньшему и теперь уже последнему внуку, жалея его. Худенький, нестриженый, уже до черноты загорелый, с коростами, с расчесами, ссадинами, да забытыми, уже шершавыми цыпками на руках и ногах. А тут еще эти козы…

А старшего сына затеи — хуже коз.

Лучше бы Павел не приезжал. Отработал свое, нелегкое, отлетал. Вот и жил бы да жил. Квартира, семья, достаток, какой теперь далеко не у всех. Вот и радуйся. А новую жизнь в такие годы не начинают. Жена сюда не приедет. И правильно сделает. А что будет дальше? И не только с ним.

Иван да Ольга после смерти Аникея Басакина долго бы не продержались. К зиме бы точно ушли. А теперь — новая надежда. Так и будут в этих вагончиках дикарями жить да Тимошу мучить. Дороги нормальной нет, электричества нет, телефона нет. Помыться толком нельзя. Зарос мальчонка какими-то коростами да цыпками. Перед приезжими городскими людьми стыдно. У них дети — картинки: ухоженные, нарядно одетые; учатся в хороших школах, музыкой, спортом занимаются, их водят в театры, в музеи. Нынче они приехали, побыли здесь и уехали к своей жизни. А Тимошка остался. Его и помыть негде по-хорошему. Про иное не говоря. Вагончик, он вагончик и есть. Жилье бедолажное, временное. А на какой срок? На долгий-предолгий. Кто здесь будет хоромы строить?.. На ковылушке. Больно глядеть на такое житье. Ведь люди близкие, дорогие: внук, сын, невестка. Иван похудел, сгорбатился. Спина у него болит, видно, надорвал. А ведь всего полгода прошло.

Троицкое застолье кончилось. Последних, хуторских стариков погрузили в машину.

допевали они уже в кабине.

Гости разъехались. Славный был праздник. Просторная степь в молодой зелени, цвете. Явленый курган — словно огромный храм, зеленью и цветами украшенный. Негромкая, но такая душевная служба. А после нее, тоже душевные, встречи родных и близких, земляков. Доброе застолье на берегу малой речки. А рядом — могучий Дон-батюшка, его пресный дух, синие воды. Все было хорошо. Но праздник кончился, оставив память на дни долгие.

Как хотелось бы сейчас маме Рае уехать. Подняться, сонного внука на руки взять, отнести в машину. И уехать с ним к жизни привычной, налаженной, оставляя лишь в памяти праздничный день.

О жизни совсем иной говорили и говорили басакинские мужики: отец, Павел, Иван, и даже Яков навострил уши: может, и ему — рыбаку да охотнику — найдется дело получше нынешнего, торгового. Станичный Федор Иванович с приездом Павла воспрянул. И сыновьям его увиделась перемена судьбы в новом деле: охотничье хозяйство, тем более — от Москвы, от министерства обороны, там люди будут нужны.

— Большой Басакин не отдадим никому, — твердо обещал Павел. — Двадцать, тридцать участков взять. На каждом поставить хотя бы времянки-вагончики. И хутор наш. Один чеченец живет. Вот и хватит. Аникей не зря старые дома скупал. Он берег их для своих. И у нас никаких Джабраилов тут не будет. Никакого «Исламского фонда». Это я обещаю. Земля должна быть нашей. Отец с оформлением всем поможет. Казаков пристегнем. Пусть громче шумят. И остальное сделаем. Кое с кем и кое с чем разберемся быстро, не откладывая… — заканчивал он, не разъясняя, потому что знал, как скоро разносятся вести даже здесь, в пустой голой степи.

Две недели назад вернувшись на родину, в дом отцовский, Павел под родной крышею провел лишь ночь, остальное время находясь в разъездах: областной центр да Ростов, где размещалось командование военным округом. Там он искал поддержки и понимания, надеясь на старых друзей, которые еще служили. Кроме высоких постановлений нужно было как можно быстрей, до осени, до открытия охоты обозначить свое присутствие в Малом Басакине: строениями, егерями да сторожами. А на открытие охоты пригласить начальников. Тогда уж точно дело пойдет.

Но прежде хотел Павел очистить округу от людей, которых и духу здесь не должно быть: от всяких «племянников» из Чечни, Дагестана, Азербайджана, которых в Задонщине развелось немало. Он знал об этом по разговорам с родными и по прежней службе. Все это было и, видимо, есть. Здесь — граница трех районов, вовсе глухой угол, от райотделов милиции далекий.

«А ведь рядом полигон. Новое вооружение испытывается… И чеченские отары пасутся… — говорил очевидное Павел Басакин своим собеседникам в штабе округа. — А кто их пасет? И кто рядом пасется?»

Никого долго убеждать не пришлось. На июль были назначены большие учения. Во главе с министром обороны. Не дай бог, чего… Прежний начальник полигона ушел на пенсию. Новому, молодому, надо стараться, чтобы учения первые не стали для него последними.

Так что не зря Павел ездил. Поняли его военные и гражданские власти и обещали помочь, не откладывая. Но сегодня Павел об этом не говорил. Скоро увидят, поймут.

На берегу собирали остатки праздника: полога да котлы, увозя все на поместье басакинское, к Белой горе. Туда же поехала и мама Рая. Ей неможилось.

Старый Басакин это увидел и поспешил с отъездом, хотя уезжать ему не хотелось: не все было обговорено и решено. Дела подступали серьезные. Не зря так долго ждали старшего сына и надеялись на него. Военный человек, он и есть военный. Крепкая рука.

От Белой горы через речку проехали молча. Хутор Большой Басакин миновали краем.

Черное пятно недавнего пожара еще не прикрыла зелень. Мама Рая зажмурилась, не хотела глядеть. А супруг ее, видя уже иное, жене сказал:

— Может, и мы здесь построимся. Будем жить на старости лет.

— Ничего мы тут строить не будем. Не забивай себе голову, — досадуя, сказала мама Рая. — На старости лет надо в насиженном гнезде жить, а не лепить новое. На ковылушке, — вспомнила она слова последней стариковской песни.

— На какой ковылушке? — не понял ее муж.

— А вот на такой… Ковыль-ковыль… — и продолжила тверже: — У нас, слава богу, есть дом. Крепкий и теплый. И оставлять его на старости лет мы не будем. Нам кочевать не по возрасту. И никаких коров и свиней мы заводить не будем. Доить, кормить, чистить. В резиновых сапогах лазить. У нас уже было такое. По нужде: доила, кормила, чистила. Это, слава богу, прошло. И годы мои прошли.

— Но ведь дети… — заперечил старый Басакин. — Павел приехал… Такое дело. Надо помогать. И Иван тут. Все вместе. При чем тут свиньи да сапоги. Просто жить…

И снова мама Рая его обрезала:

— Ты считать до десяти умеешь? Не забыл арифметику?

— Не понял…

— Тимоша футбол гонял, с чеченятами. Я глядела. Их — десять. А Тимоша — один. Тебе непонятно?

— Еще приедут люди. Конечно, приедут! Павел такое дело завернул… — закипятился старый Басакин.

Жена прервала его:

— Никто, никогда из наших, русских сюда не приедет жить, — отчетливо, внятно сказала она. — И ты лучше меня это знаешь. Вот он хутор — пустой. Округа — одни могилки. Не надо детских фантазий. А Павел?.. Какое он дело завернул? Жизнь и семью свою рушит. Один будет сидеть бобылем в каком-нибудь вагончике. Алечка сюда никогда не приедет. Ты это сам понимаешь. С какой стати она оставит Москву: квартиру, дачу, дочерей, внука? Никогда не приедет, — еще раз твердо повторила мама Рая. — И правильно сделает. А Паша будет туда-сюда мыкаться? Ближний свет. Или от семьи отчурается. Загуляет. Да еще выпивать начнет.

— Ну, ты загадала… Молодец.

— А тут и загадывать нечего. Зачем ездят начальники на природу? Книжки читать? Или собирать гербарий? Водку пить они приезжают. А Паша у них будет «разливайкин». Тут и загадывать нечего. Все — на ладони. А Тимошу мы отсюда скоро заберем. Ни в каких хуторских да станичных школах он учиться не будет. Знаю я эти школы. У нас, в поселке, учителей уже нет. А здесь… Спаси и сохрани… Погубить я его не дам. Да и зимовать он здесь не будет. Не дай бог, заболеет. В станице уже и фельдшера нет. Да и доберись попробуй сюда, зимой да осенью. Лишь на вертолете… Ты об этом подумал?

Муж молчал, хмурился. Поняв его и жалея, мама Рая заговорила спокойнее, ласковей:

— Старые мы с тобой люди и жить будем по-стариковски. Наработались. Не одного, а четверых родили, вырастили, а потом помогали. И будем посильно помогать. Главное — внукам. На хлеб наши дети заработают сами. А я хочу, я давно мечтаю, чтобы мы с тобой долго еще жили и жили. Вместе. Все у нас, слава богу, есть. Лишнего уже не надо. Будем возиться: ты — в саду, я — с цветочками. Тихо, спокойно. Будем радоваться друг другу. Сколько нам лет-то отпущено? Разве мы знаем? — голос ее дрогнул.

Старый Басакин повернулся, поглядел на жену, произнес, вроде успокаивая:

— Раечка…

— Ничего мы не знаем… — с горечью выдохнула мама Рая.

Басакин не нашел чем возразить, потому что и впрямь — «ничего не знаем». А ведь тоже хотелось ему — в самом деле! — тихой спокойной старости рядом с женой — самым близким и самым дорогим человеком, без которого…

Басакин сбросил скорость, почти останавливая машину. Что-то ему почудилось недоброе. Что-то необычное услышал он в голосе жены, увидел в ее лице, глазах. Что-то тревожное.

Разом из головы, словно ветром, выдуло все: приезд сына, планы его и собственные планы. Он все забыл, лишь глядел на жену. И через ее нынешнее: седину, морщины, горечь слов — проступало иное: девичье, нежное, беззащитное, которое он обещал беречь.

Он все понял: ее давнюю усталость, нынешнюю тревогу и мечту о покое; и свою усталость, и тоже немалые тревоги, прежде и теперь. Он остановил машину.

— Раечка… — произнес он тихо. — Раечка, умница моя. Да, да… Ты — умница. — Он погладил ее плечо, голову и поцеловал осторожно, в щеку. — Раечка, все у нас будет хорошо. Ты, пожалуйста, не беспокойся.

Мама Рая поверила мужу: он понял ее тревогу; он подумает и остальное поймет. Сразу от сердца отлегло. Но подступила усталая немочь, а потом — покойная дрема.

Басакин вел машину осторожно, а после станицы и вовсе — асфальт. Едешь словно плывешь. Дорога пустая: ни встречных машин, ни попутных. Безлюдье.

И слава богу, потому что старый Басакин, поняв жену, тем же разом понял иное: его собственным, сокровенным мечтам ли, планам не сбыться. С Яковом не получилось задуманное. Но там были заботы о заработке и прожитье. А вот на Павла надеялся с мечтами иными. Потому и младшего сына поддержал, часто бывал у него, занимаясь садовыми деревьями, виноградом, вроде в подмогу. И для души.

Но не сбыться… Плохо ли, хорошо это, может, и впрямь лишь мечты стариковские, пустые. Но все равно горько. И никому про это не расскажешь. Все в тебе. Потому и сердце порой саднит.

Вечерело. Поодаль, в просторных пустых логах да низинах, в подножьях курганов понемногу густели летние сумерки, медленно подступая к дороге.