Осень в Задонье

ГЛАВА 23

Тимоша нынче все на свете проспал: начало косьбы и начало дождя. Он проснулся от грохота, словно от взрыва, который сбросил его с постели.

— Мама! — закричал он, испуганно. — Мама! — распахнул двери вагончика и встал.

Когда начался дождь, Ольга, торопясь, бросилась собирать развешенное для просушки белье, иную рухлядь прятала под крышу. Потом, когда грохнуло раз и другой, потемнело и начался ливень, она побежала птицу загонять, беспокоясь о малых цыплятах да индюшатах. Она суматошилась, с трудом пробиваясь через дождевую завесу, оскальзываясь, порой обмирая при голубом сполохе близкой молнии и громовом раскате.

Голос Тимоши она услышала.

— Я здесь! Я здесь! — бросилась Ольга к вагончику.

Тимоша стоял в проеме дверей, не вдруг понимая, что творится на воле, даже под навес не решаясь выходить.

— Не бойся, не бойся… — успокоила его Ольга. — Это просто гроза.

— А я думал, война. Ты вся промокла, — заметил он, оглядывая мать. — Надо плащ надеть и лужные сапоги. И тогда не промокнешь. А где папа?

— Где-то там… Должны приехать, — ответила Ольга, с тревогой вглядываясь и вслушиваясь в серую дождевую мглу и рокочущий гул. — Не застряли бы…

Гула тракторного так и не услышали. Но пробившись сквозь дождевую завесу, у вагончиков разом объявились все трое: мужики молодые под руки волокли деда Атамана, который посуху нетвердо ходил, а теперь — и вовсе. Очутившись в укрыве, под навесом, минуту-другую в память входили, не веря, что добрались.

Ольга быстро поставила на плиту чайник, принесла полотенца да сухую одежку искала.

У вагончиков, под крепким шиферным навесом можно было отдышаться да оглядеться.

А дождь и не думал кончаться. Низкие, седые с испода тучи провисшим брюхом волочились по земле, застревая над Белой горой да Явленым курганом и обрушивая на них свои тяжелые воды.

Тучи, словно привязанные, кружили в Задонье. Гром рокотал ли, гремел непрерывно. Порой наверху что-то и вовсе взрывалось, рушилось, и содрогалась земля, принимая на себя вселенскую хлябь.

С холмов да бугров, по разлогам, ложбинам да рытвинам вода пошла мутными потоками, устремляясь вниз, в долину, к речке. Загудели овраги да балки, подмывая и руша обрывистые склоны.

От Белой горы вода напрямую валила через басакинское подворье, грозя затопить погреб, на глазах подступая к зерновому амбару да птичнику, и пчелиные ульи надо было спасать.

Иван с Мышкиным, едва отдышавшись, за лопаты взялись, направляя потоки воды в обход жилья людского да скотьего.

Тимоша рвался на помощь к ним, но мать приказала: «Не сметь!»

Дед Атаман вслух горевал:

— А чего ж теперь на моем базу? Беда-бедовая…

Тимоша его успокаивал:

— Трезор в конуре спрячется, Шалун — в сарае. А кур петух загонит.

— Это понятно… — соглашался дед Атаман. — Молния бы не вдарила. Спалит навовсе. Такая страсть… А животина, она схоронится, спасется…

Животина и впрямь как могла спасалась. Домашняя, какая поближе была, схоронилась в сараях, в крепких стенах, под надежным укрывом. Там же, под застрехами кровель, замерли в гнездах ласточки да скворцы, прикрывая птенцов ли, теплые яички.

Высоко над землей, на макушке могучего тополя, считай, в самом сердце грозы, среди грохота и полыхающих молний, орлан-белохвост в крепком гнезде, раскрылатясь, надежно берег единственного, уже оперенного птенца. Орлица сидела рядом. Трудней было степным жаворонкам, гнезда которых порой смывало бурливым потоком. А еще — черным коршунам, что селились на Белой горе, по меловым каменистым уступам да нишам, открытым воде и ветру.

На Явленом кургане и рядом, в звериных логовах домовитые барсуки да еноты, почуяв беду, угнали и утащили свою малышню в укрыв надежный — глухие, высокие камеры. А вот молодая лисица-неук своих лисят не сберегла. Из неглубокого отрожья старой барсучьей норы их вымыла и унесла вода, писклявых, черных, еще не выкуневших. Лисица лишь тонко тявкала, металась, скулила. Но кто ее слышал…

На воле, на мелах и камне Явленого кургана было страшно. Черные тучи, цепляясь за вершину, стояли на ней, полыхая огнем и с грохотом извергая тяжелые воды. По склонам вода шла сплошным валом, бурля в узких расщелинах, легко пробиваяась в подземные ходы и пустоты, пенисто кружа. Вода уходила под землю, а потом, ходами неведомыми, вырывалась наружу с утробным воем ли, клекотом, сотрясая землю и низкое небо, которое отворялось новыми водами. Поистине, въяве: бездна бездну призывала, смыкая небо и землю трескучим, мертвенно-синим ветвистым огнем.

Как обычно, скотину взрослую, коров да быков, вместе с овечками до поры обеденной пас монах Алексей. Ему и досталось больше других в голой степи, без укрыва. Дождь, тяжелый ливень, близкие молнии, громовые удары, гулкие раскаты, от которых земля трясется. Шарахались козы, пугались коровы, лишь овечки, как всегда в непогоду, сбились в тесный круг — голова к голове — и замерли обреченно. Алексей — пастух неопытный — не знал, что делать: пытаться ли к дому гнать скотину или просто ждать? Он сразу насквозь промок, обувка раскисла. Вначале он помощи ожидал: трактор ли загудит, машина. Но быстро понял, что к нему не пробьются.

Гром гремел беспрерывно. Порою таким тяжким ударом, что земля ходуном ходила, и тогда замирало сердце. Молнии полыхали все ближе и ближе. Остро чуялся их озоновый, тревожный дух.

Отчаянно голосившие козы куда-то унеслись всем табором в ливень и тьму. Коровы, ища защиты, сбивались к Алексею и к замершей в своем кругу овечьей отаре.

Алексей понял, что нужно ждать и молиться. Словно овца покорная, лицом навстречу плывущим тучам, возле тех же овечек, мокрый, грязный, озябший, он опустился на колени, утонул ими, сплотившись с раскисшей землей.

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…

После первых же слов молитвы Алексею сделалось спокойней и легче. Потоки воды, его омывающей, удары грома и сполохи молний уже не тревожили, потому что он думал и молил Господа не о себе, но о старых да малых, о людях и прочей живой твари, которую нынче Господь испытует, но не карает, потому что милосерден ко всем.

— Господи… не смею ничего просить у Тебя. Ты одни ведаешь, что нам потребно. На Тебя, Господа моего, надеемся иТвоей воле святой себя вручаем. Аще хочешь имети мя во тьме, буди благословен. Не дерзаю просить утешения. Только предстаю пред Тобой. Зри и сотвори по милости Твоей… Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный помилуй нас…

Услышав голос своего пастыря, овцы подвинулись, принимая его в свой круг, чтобы оберечь и согреть. Молитва была долгой, потому что гроза и ливень были долгими, страшными, каких старики не помнят. Молитва была сердечной и искренней; и, может быть, потому возле Белой горы и Явленого кургана ничего особого не случилось. Хотя в округе гроза и ливень наделали бед. Пастуха на Венцах убила молния, его нашли черного, как головешка. В станице, в краю Новоселья потоком снесло, как срезало, начисто все огороды. Бахчи да хлебные поля смыло на Крутоярщине, на Кайдале, Скуришках, в иных местах.

В станице же два подворья сгорели и скотины погубилось немало от молнии и потопа.

А на Большом Басакине и рядом все обошлось. Лишь старые погреба затопило, да такие же низкие, земляные свиные закуты да курники.

В час полуденный, так же внезапно, пронесло последние тучи, заголубело чистое небо и над тихим, обомлевшим Задоньем встала огромная радуга, как и положено, в семь цветов, но таких сочных и ярких, что на них глядеть и глядеть.

Но под Белой горой заботы были земные. О своем подворье на Большом Басакине горевал дед Атаман: что там и как? И Мышкин на хутор стремился. С недавних пор он стал человеком семейным, приведя на дедов двор молодую бабу из беженок; и сразу же задомовител: огород, куры и прочее.

Трактор колесный для верности обули в цепи, надеясь речку миновать на перекате, у Красных Яров.

Иван отправился пешим ходом искать Алексея и стадо свое.

Тимоша рвался туда и сюда. Но мать приказала:

— Со мной будешь. Птицу выгнать, поросят поглядеть. Огород… Чего с ним? Забило да захлюстало…

Радуга стояла долго, словно знак покоя, повещая, что страшное кончилось: пронесло тяжелые тучи с громом и молнией, и тяжелые воды впитала земля, а лишние скатились по склонам холмов.

Птицы поверили тишине не сразу. Первым заворочался, поднимаясь из гнезда, орлан-белохвост, отряхивался да расправлял перо. Горластый, длинношеий, оголодавший птенец после долгой и не больно понятной неволи затревожился, заклекотал, требуя еды.

Из надежных глубоких нор выбирались щуры да сизоворонки, низко над землей разминая крылья. Суслики выбирались наружу, осторожно посвистывая. Степные змеи выползали на сугрев из своих ухоронов. Оживало живое. Зашевелились муравьи. Уцелевшие земляные шмели да пчелы гудели на земле, обсыхая да расправляя слюдяные крылья.

Жаворонки сначала несмело пожуркивали на пригорках, потом на крыло поднялись, уходя все выше и выше.

И вот уже вся округа звенела нежными переливами, трелями, в которых птичья радость после страшного часа и птичья печаль о погубленных птенцах и гнездах. И конечно, надежда, что лето будет долгим и все еще можно поправить: новые гнезда слепить и новых птенцов вывести. Хватило бы погожих дней, тепла да корма.

Лето оказалось долгим, не больно жарким, добрым для людского, скотьего и прочего обихода. Огородная зелень быстро оправилась и пошла в рост. Травы и вовсе удались могучие. Лишь коси да коси, коси да суши; вози на гумно и радуйся. Коли не лодырь. Вот и косили, везде и долго, даже будылистый перестой. Дед Атаман понукал: «Коси… Все пригодится. Летом — дрова, а зимой — все трава. Овечки, козы похрумтят и спасибо скажут».

Басакины под Белой горой две огромных кладки прессованного, тюкового сена наворотили. Для своей скотины и на продажу.

Но это было потом. А поначалу после страшной грозы и ливня два дня искали убежавших коз, но, слава богу, нашли. А вот деда Савву отыскать не смогли. Его и прежде не видели, с тех пор как он ушел из хутора. Один лишь Мышкин знал потаенную пещеру деда, а вернее, ход в нее, возле которого раз в неделю он оставлял сухари. Так было уговорено.

После грозы и ливня Мышкин не нашел и следов потаенного входа, лишь каменистый и земляной обвал да русла потоков. Дед Савва, как того и желал, «замуровился». А может, успел уйти путем знаемым. Не зря старые люди говорили о длинных, до самого Дона подземных ходах, о крепких, веками обжитых схоронах и кельях. Недаром великая старица Ардалиона в свое время укрылась здесь от мира, чтобы за него и молиться.

И тот подземный ход, по которому Тимоша с Зухрой пробрались к вовсе потаенному храму, он тоже пропал. А ведь дыру входа видели старшие, он был, этот ход, с деревянной обшивкой. Теперь все это исчезло под новым завалом, да еще и с размывами.

Облазили весь курган Явленый, от самого подножья. Ничего не сыскали.

Келья монаха Алексея уцелела; портал и крылья его, ниша с иконами сияли, промытые дождем. А на вершине кургана — всем на диво — ожил родник. Не прежний трехструйный, а лишь один. Он бил из-под каменной плиты светлой струею, которая, журча в каменистом русле, стекала в потресканную чашу, но не могла наполнить ее.

Слух о роднике тотчас разнесся по округе. Приезжали люди верующие, чтобы помолиться, и любопытные, поглядеть. О роднике все узнали. А вот о подземной церкви Басакины решили молчать. Тимоше верили и не верили: может, почудилось?.. Или придумал? Но ведь икона — не выдумки.

Одним из первых приехал из города отец Василий. Он долго расспрашивал Тимошу, поверив ему. Икону осмотрел, сказал:

— Нет. Конечно, это не Явленая, — и добавил: — Но ведь тоже Явленная промыслом Господним. За это возблагодарим. А храм — тайна того же промысла. Показана душам светлым, — поглядел он с улыбкой на мальчика, — достойным. Для укрепления всем нам. За это тоже возблагодарим. Будем верить и помнить. Открыто, явлено и снова сокрыто. Значит, еще не пора. Разносить эту весть не надо, — посоветовал отец Василий. — Всякий народ вокруг… Ты видел, — внушал он Тимоше, — ты знаешь, ты помни. Как чудный сон, который лишь тебе дарован. Помни… Но чужим людям не надо рассказывать. Разный народ есть. Начнут копать, ломать…

— Всякие плохие мальчишки! — горячо поддержал его Тимоша. — Мы с Никитосом свое убежище строим, а мальчишки, с другого двора, приходят и ломают… Большие мальчишки, а глупые.

— Да, да… — согласился отец Василий. — Вот поэтому и не надо всем говорить. Лишь своим.

Уезжая, он еще раз икону отсмотрел, помолясь перед нею.

— Может быть, возьмете, для храма, — предложили ему взрослые.

— Нет, нет, — отказался отец Василий и объяснил: — Она дана вам в обережение и в помощь. Именно вам, — подчеркнул он, оглядывая басакинское хозяйство, в котором Иван да Ольга прижились и обвыкли; а человеку стороннему виделось иное: малые вагончики-времянки, стол под камышовым навесом — приют не больно надежный. Теперь — лето, но придет зима. Нелегко будет: бездорожье, безлюдье, даже электричества и телефона нет. Значит, помощь нужна: людская и Божья.