Осень в Задонье

ГЛАВА 22

Задонские степи во времена нынешние год от года становятся все безлюдней и глуше. От жилья к жилью — долгие версты.

Но слухи да новости порой разносятся быстро, особенно после пятничного базара в станице да субботнего в городке районном, куда хуторяне везут на продажу молочное и мясное.

Вести нынешние о вертолетах, военных машинах, бойцах с оружием, стрельбе и, конечно, о полковнике Басакине, который будет что-то строить, и, может быть, от него этот шум и гром, — эти новости разлетелись прежде базарных дней. Их принимали по-разному, одобряя: «Пора! Давно пора укорот давать!» — и осторожничая: «Не суди в три дни… Поживем — увидим».

Басакинские чечены — Вахид и Зара — не знали, что думать и от кого новой беды ждать. Лето пришло недоброе. Сначала Аникей Басакин землю под себя подбирал. Потом — Асланбек. Он был свой, но оказался хуже чужого.

Аникей ушел. Асланбека забрали. И вроде из Кисляков уберут всех. Но только ли из Кисляков? Новый хозяин объявился: военный, полковник, тоже Басакин. И ему тоже земля нужна.

Джабраил Бородатый проезжал, успокоил Вахида:

— Живи. Работай. Работать надо, а не болтать. Асланбек много болтал. Везде болтал. А головой не думал. Живи как жил. Охотники, рыбаки, полковники… Их — много. У них одни дела: постреляют, водки напьются и уедут. А мы останемся. У тебя — сыновья. Внуки будут. Работай.

Он правильно говорил, на то он и Джабраил Бородатый. В тот день, после Троицы, к нему тоже наведались военные гости: бээмпэ с бойцами, вертолет. Но у Джабраила один брат в Грозном министр, другой — в Москве, банкир. Вахиду с ним не равняться.

Подумали и решили: Зара навестит Басакиных. С Ольгой они виделись нечасто, но с первых дней по-бабьему добрым было знакомство. Зара учила, как лучше коров доить, как делать домашний сыр по-чеченски, снабжала сухим телячьим сычугом для закваски. Потому и решили поговорить с Ольгой, что-нибудь узнать о полковнике, его планах.

Конечно же, с матерью увязалась Зухра, чтобы Тимошу проведать.

На басакинском поместье под Белой горой гостей приняли радушно. Женщины сели чай пить. Тимоше не терпелось подружке новости рассказать, удивить военной сумкой, которую подарил ему дядя Павел. В ней было все настоящее, солдатское: компас, складной нож, фонарик и даже пропитание — сухие галеты. И, конечно, показать подросшего птенца-коршуненка, у которого уже через пух пробивалось черное перо, и рассказать о змеях по имени «желтопузы», которые лезут и лезут в скотьи стойла, к ласточкиным гнездам, чтобы съесть яички или птенцов прямо живьем проглотить. «Желтопузы» не ядовитые. А птенцов губят. Приходится их спасать, ловя и выбрасывая змей в глубокую балку.

Девочке тоже было что рассказать.

— К нам приезжали военные солдаты на танке. Так было страшно… — пожаловалась она. — Их было много. Я даже плакала.

— Настоящий танк? — удивился Тимоша и подосадовал: — А почему же он к нам не приехал? Я бы залез на него и покатался. Это интересно… Может, еще приедет.

— Нас, наверно, отсюда прогонят, — со вздохом поведала Зухра слышанное от старших. — А куда прогонят, не знаю.

— Нет, нет… — встревожился и твердо сказал Тимоша. — Нам же с тобой скоро надо жениться. Я за тебя заступлюсь, — пообещал он. — У нас приехал дядя Павел. Он — полковник. Он всем прикажет…

Детвора вначале секретничала, мыкаясь на подворье, но Ольга напомнила сыну:

— За телятами пригляди. Не убрели бы…

А телята и впрямь убрели. В низине возле речки их не было видно. Надо искать. Но прежде дети решили наведаться в места потаенные: к бобровой заводи, где, если повезет, можно увидеть подросших бобрят, которые словно на катере катаются по всему заливу на просторной родительской спине, соскальзывая порой в воду, плавая и снова карабкаясь, умащиваясь. Уморительное зрелище.

Здесь же, на глухой прибрежной поляне, прижились косули с детенышами. Одну из них Тимоша случайно увидел, когда подкрадывался к бобрам, через гущу талов. Рыжевато-золотистая, стройная, с точеной головкой на длинной шее… Впервые в жизни увидев косулю, Тимоша замер, не веря глазам. Это сказка или просто виденье?.. Тем более что рядом с ней — вовсе крохотные, такие же золотистые, с солнечно-светлой рябью, детеныши. Мальчик смотрел, замерев, пока это золотистое чудо не исчезло в зелени.

Тимоша тут же бросился к отцу.

— Это косули, — ответил ему отец. — Две мамки с детенышами. Там у них лежки. Ты их не тревожь. Мы там и траву косить не будем. Пусть живут.

— Но глядеть на них можно? — взмолился Тимоша.

— Очень осторожно. Они чуткие, боязливые. Смотри, собак не бери. И не говори никому. Пусть живут.

— Да, да… Пусть живут! — горячо поддержал его Тимоша. — Пусть разводятся! Их будет много! А я иногда, одним глазком, осторожно…

— Правильно, сынок, — одобрил Иван. — Пусть подрастают, привыкают. Осенью их будет проще увидеть. Красивые… — вздохнул он, вспоминая, как прошлой осенью, собирая шиповник, встречал порою косуль и всякий раз, словно малый Тимошка, замирал, увидев это золотистое чудо, хрупкое, грациозное: длинные ноги, высокая шея, точеная головка, огромные глаза — живая нежность, доверчивая, детская. Бег словно полет — золотистая молния.

Поздней осенью, по гололеду и склизи, а потом зимой, по глубокому снегу их били и били городские охотники на вездеходах да снегоходах. От винчестеров, карабинов, оптических прицелов попробуй спасись.

Так что нынешние косули надежное место нашли возле Белой горы, в укрыве холма и прибрежных тополей, верб, терновой да вербовой гущины.

О косулях Тимоша никому не говорил. Но от Зухры, конечно же, скрыть не мог.

У вагончика и обеденного стола, за которым пили чай хозяйка и гостья, звонкий голос Тимоши был слышен долго. Потом смолк.

Ольга Вахидову жену поняла сразу. Она уважала и даже по-своему жалела Зару, у которой столько детей и все — здоровые, крепкие, девочки — просто красавицы, опрятные, аккуратно одетые, с заплетенными косичками, с бантами. А ведь у Зары много работы…

Сама Ольга доила двух коров, а Зара — не меньше десяти, пусть и с помощью детей. А сколько работы: дом, полный двор скотины, и еще — рынок. Чеченским женщинам не позавидуешь. И потому Ольга ничего не таила, рассказав о приезде старшего своего деверя — Павла, о его планах. И о Кисляках рассказала, в пределах известного ей. Она понимала тревогу Зары и как могла ее успокоила.

— Живите, не бойтесь. Всем места хватит. Если жить по-хорошему, дружно… Столько вокруг земли… Хватит всем.

Земли и впрямь вокруг было много: Белая гора, малые жилые вагончики в ее подножье, невеликие скотьи постройки. А вокруг — вдаль и вдаль: просторная долина, пологие холмы в молодой летней зелени. Тишина и безлюдье, только черные коршуны кружат в таком же просторном пустом небе.

Женщины попили чаю, сходили на огород. Ольга надергала гостье молодого зеленого лука, редиски. Чеченцы огородов не держат. Это у них не в обычае. Много скота, много забот.

Зара собралась уходить, а детворы не видно, не слышно. Куда-то убрели, вослед за телятами.

— Понятно, встретились… — посмеялась Ольга. — Доставим, не беспокойся.

Ольга перевезла гостью на лодке, чтобы Заре напрямую идти, через луг, на прощанье помахала рукой.

Тревога женщины была ей понятна. Прожить столько лет на одном месте, а теперь — неизвестно что… К тому же детворы целая орда. Ольге ли не понять. Свое, такое же — рядом. Считай, полжизни провели в поселке. Разве гадали, думали, что придется так круто менять жизнь и судьбу. Свою и детей. Все это — рядом и еще не остыло. Ольга успокаивала Зару, но кто бы ее успокоил. Павла приезд и его планы с одной стороны манили, с другой стороны… Недаром мама Рая была на празднике вроде не в себе: скучная, молчаливая, вздыхала да прижаливала Тимошу. Это — не зря.

Ольга вернулась к вагончику, к кухонным и другим делам. Думала о старшем сыне, который все отнекивается и не едет. О младшем, Тимоше, до поры обеденной она не вспоминала, зная, что он где-то мыкается с Зухрой. При телятах ли, при иных делах, которых у детворы тоже хватает. Сердце ее не екнуло, не подсказало, занятое иным. А могло бы…

Потому что Тимоша с Зухрой в эту самую пору, освещая себе путь фонарем, осторожно пробирались темным подземным коридором ли, ходом, ведущим неизвестно куда.

Случилось это неожиданно.

В низине, возле речки телят не было. Видно, от гнуса спасаясь, они убрели наверх, где дует ветер. Туда же, по набитой скотьей тропе, подались и Тимошка с Зухрой, в обход Белой горы, к Явленому кургану, возле которого дети увидели большой обвал.

У края оврага, балки, уходящей от Явленого кургана, обвалился огромный кус земли, как это нередко бывает порою весенней да после дождей. Край оврага отвалился, частями рассыпавшись. На свежем обрыве, внизу чернела большая дыра ли, нора. Может быть, волчья?

Дети осторожно спустились к ней и поняли, что это не звериное логово, а настоящий, людьми деланный подземный ход, укрепленный по стенам и потолку деревянной обшивкой. Проход был высоким, в человеческий рост. Но дневной свет проходил туда недалеко. Брезжил, а потом его гасила тьма. Так вовремя и уместно оказалась у Тимофея его военная сумка — дядин подарок, — в которой был фонарь. Тимоша включил его и шагнул в проход. Яркий луч далеко светил по коридору, по стенам его, потолку и полу, конца хода не определяя.

— Вот это да… — обрадовался Тимоша. — Тайный проход. Мы его проверим. А потом расскажем. Они так удивятся… — и тут же на ум иное пришло: — Мы, может, пока не будем рассказывать. Это будет наша тайна. Наш домик. У Алексея есть на кургане свой домик. И у деда Саввы — потайное. У нас теперь тоже будет. Правильно я говорю?

Зухра была осторожней.

— А там не страшно? — спросила она. — Может, там кто-то живет?

— Проверим, — ответил Тимоша и крикнул во тьму: — Кто там?! О-го-го!!

Ему не ответило даже эхо.

— Сначала я пойду один, на разведку, — решил Тимоша. — А ты подожди.

— Нет, нет… Я лучше с тобой.

Из белого светлого дня они ступили сначала в сумрак, а потом в темноту. Фонарный свет лучом уходил далеко вперед, а рядом ничего не видать, и потому шли осторожно, крепко сцепившись ладонь в ладонь. Зухра порой обеими руками держала своего смелого спутника. Тимоша и в самом деле не боялся. Ему было интересно и немного жутковато, потому что было очень тихо, даже как-то глушно. Чтобы разбудить подземную тишину, он старался все время говорить.

— Конечно, все удивятся… Правда же?

— Правда, — соглашалась девочка.

— Ты не бойся, Зухра, — успокаивал ее Тимофей, чувствуя, как крепко, а порой вовсе цепко сжимает Зухра его руку своими пальцами. — Чего тут бояться?

Так они шли осторожно, неторопливо. Позади них белый свет уже не брезжил, сомкнулась тьма. А фонарный луч показал впереди, справа, еще один ход. Подойдя к нему и посветив, увидели вовсе удивительное. Это была невеликая, камнем обделанная комната с каменной же лежанкою и столиком, в нишах стен — иконы.

— Настоящий домик… — обрадовался Тимоша. — Тут можно даже отдохнуть.

Луч фонаря шарил и шарил по комнате, выказывая новое.

— Полка… А там… Там — свечка!

В каменной низкой нише и впрямь стояла оплывшая, толстая свеча.

— У меня же — военная сумка… — вспомнил Тимоша. — Там все есть.

Фонариком посветив, он нашел в сумке невеликую коробочку спичек. Чиркнул, и свеча загорелась робким пламенем, сумеречно освещая пространство комнаты.

— А здесь… печка… Топить можно, — увидел Тимоша.

В самом деле, это был малый комелек ли, горнушка с кучкой углей.

— Здесь все есть… Можно даже жить, — заключил Тимоша. — И никто не узнает. Пойдем дальше посмотрим. Что-то, может, найдем еще.

Свечу потушили. Фонарем освещая путь, двинулись дальше.

— Может, вернемся, хватит… — попросила Зухра.

— Немножечко еще пройдем, — сказал Тимоша, высвечивая проход.

Коридор стал каменным, более просторным. Недолго пройдя, услышали звук: какое-то бормотанье ли, бульканье. С каждым шагом оно становилось звучнее, яснее.

Это был звук текущей воды. Где-то рядом бежала и лилась струя. Тимофей пошел быстрее навстречу звуку, уже таща за собой девочку.

Не заметили и споткнулись о невеликий порог ли, завал: земля да камни. Девочка упала. Тимоша посветил и помог ей подняться. Осторожно перебрались через завал и встали. Луч фонарный вдруг словно провалился: потеряв уже привычную тесноту коридорных стен и потолка, он вошел в пространство большое, которое не мог разом объять.

Тимоша полной грудью вдохнул уже не спертый, как прежде, а вольный, чем-то бодрящим пахнущий воздух.

— Ты видишь… — прошептал он, и ему ответило негромкое и тоже шепчущее эхо:

— Видишь, видишь…

— Ты слышишь… — удивленно произнес он громче.

— Слышишь, слышишь… — низкий рокочущий ответ был ему.

Зухра всем телом прижалась к мальчику. Тимоша обнял ее. Фонарный луч опустился ниже, к ногам, а потом стал беспорядочно шарить по сторонам, вверх и вниз, выхватывая из просторной тьмы стены с рядами темноликих икон, купольный свод, проходы, скамейки у стен — и снова темные лики в потухшем багреце и золоте — все для детского опыта не больно понятное, да еще и скрытое во тьме. Фонарный луч бегал и бегал, метался, пытаясь, но не умея все разом открыть. И наконец устал, поняв слабость сил своих.

Тимоша и Зухра, все так же крепко обнявшись, стояли на пороге невидимого, как казалось, огромного и потому страшноватого даже для Тимоши. В опущенной руке мальчика фонарь освещал невеликий круг каменного пола.

В просторной тишине и тьме слышны были лишь звуки текущей воды. Где-то рядом она текла и куда-то шумно лилась. Негромкое разноголосое эхо повторяло это журчанье и бульканье и сливалось с ним, высоко наверху утихая последним рокотом, вздохом.

Тимоша еще младенцем был крещен, редко, по великим праздникам, но бывал с родителями в поселковом храме. И сейчас в каком-то забвеньи ли, прозреньи беспорядочные метания луча, казавшие отдельное: каменные стены, иконы, купольный свод — все это сложилось в единую мозаику: он увидел храм, похожий на тот, в котором бывал на службах.

А журчанье и плеск воды услышались ему людским пением, разноголосым, но слаженным. И Тимошина рука поднялась, осеняя себя крестом.

Видение было недолгим. И снова пришла тьма с шумом воды. Но тьма была теплой и для Тимоши совсем не страшной. Ему хотелось побыть здесь, осмотреться как следует, понять, откуда вода течет и дальше пройти, разведывая, чтобы потом всех удивить. У него не было страха: просто — тьма, просто — под землей. Но это — церковь, храм. А в храме не бывает страшно. Даже под землей. Здесь — таинственно и потому интересно.

— Пойдем отсюда, — попросила Зухра; она боялась, вздрагивая порой.

— Сейчас, сейчас… — пообещал ей Тимоша. — Ты немного постой на этом месте, а я пойду погляжу. Я не уйду далеко, я буду рядом.

— Нет, — кротко, но твердо ответила Зухра, еще крепче сжимая Тимошину руку. — Без тебя я буду совсем бояться. Буду плакать.

Тимоша ее понял.

— Нет, нет… Плакать не надо.

— Пойдем… — снова попросила девочка. — Пожалуйста.

— Пойдем, — со вздохом сожаления сказал Тимоша.

Фонарный луч в последний раз, теперь уже медленно, словно прощаясь, стал обходить вовсе невеликое пространство подземного храма, порой выказывая его обветшалую древность: выпавшие камни, обрушенный столп, обвал дальней стены с полузасыпанным входом.

— Пойдем… — еще раз вздохнул Тимоша и, повернувшись, посветил фонарем, желтым лучом его путь обратный, через невеликий завал земли и камня.

Фонарный луч, пробежав вперед, вдруг споткнулся и возвратился к завалу, потому что почудилось мальчику… Нет, не почудилось. Возвращенный луч высветил полузасыпаную землей и камнями икону. Тимоша освободил ее, поднял. Тяжелый оклад иконы упал, отвалившись. Матерь с младенцем с кроткой благодарностью глядели на мальчика.

Тимоша обтер икону полою рубашки и положил ее в свою военную сумку. Оклад иконы искать и поднимать он не стал.

На пути обратном Тимоша успокаивал спутницу, убеждал ее:

— Чего ты боишься? Мы просто одни. Это же церковь. А в церкви не бывает страшно. Там — бог.

— Не знаю, — отвечала девочка. — Боюсь… Темно.

— Ночью тоже темно. Но мы же не боимся. — Он убеждал ее, понемногу понимая, что вернуться сюда надо не с Зухрой, а, может быть, с Мышкиным или с отцом. Но лучше пойти одному, взяв большой фонарь из коровника. Тогда все будет виднее, и можно будет долго ходить, разведывать и разглядывать — все точно разузнать про эти пещеры и стать единственным хранителем удивительной тайны, которую потом можно всем объявить, показать и долго рассказывать. Даже старший брат Вася ему будет завидовать. И, конечно, все остальные. Это будет действительно круто. А пока…

А до этого надо молчать. Он и Зухре внушал: «Никому не говори… Это наша с тобой будет тайна».

Девочка согласно кивала головой. Но ей хотелось побыстрее выйти на свет, на волю, где солнечно и тепло.

А после глухой тиши такая радость услышать перезвон щуров, трели жаворонков, щебет ласточки и голос кукушки, который обещает долгую жизнь в этом голубом и зеленом, просторном и светлом мире.

Летний день катил своим чередом. Отыскали телят и завернули их к речке, к водопою. Потом обедали.

На поместье, под Белой горой, взрослые готовились к завтрашнему сенокосу — делу серьезному. Для Ивана Басакина это был сенокос первый, в котором главный советчик и помощник — дед Атаман. Трактор с косилкой да пресс-подборщик должны как хорошие часы работать. Для деда Атамана это старая память и радость — сенокос. Он еще и еще раз что-то подтягивал, смазывал, проверяя технику и радуясь своей нужности.

Ольге в нынешнем дне тоже хватало забот. К сенокосу обещали прибыть все: старый Басакин, сын Вася, даже Павел решил тряхнуть стариной. Гостей ли, работников надо встречать и кормить.

Взрослые были заняты. Тимоша, проводив до самого хутора подружку свою, против обыкновения к старикам хуторским не заглянул, а вернувшись к себе, не пристал к заботам взрослых, чуя усталость и даже пользуясь ей, чтобы остаться одному.

Мыслями он был еще там, в подземном походе и храме. А скорее, уже снова был там, обдумывая новый поход, неторопливый, одинокий, таинственно-притягательный и вовсе не страшный.

Тимоша устроился на пустом гумне, в затишке огорожи, на теплой упругой соломенной подстилке. Он прилег, в изголовье приладив свою военную сумку. Но почуяв твердость, вспомнил об иконе и вынул ее, положил рядом. Старая икона, прожившая долгий срок во тьме подземелья и укрыве надежного оклада, во дне солнечном, теплом словно расцвела багрецом, золотом, ликами матери и младенца.

Тимоша заснул крепко, спокойно, надолго. Его случайно увидел отец. Заметив не в срок и не у места спящего сына, он удивился, подошел ближе.

Тимоша спал, свободно раскинувшись на желтой соломенной подстилке. В изголовье — брезентовая солдатская сумка. Рядом — икона, на которую Иван поначалу внимания не обратил. Он глядел на сына, внезапно поняв, как быстро подрос Тимоша. Все был малыш да малыш. А вот он — большерукий, крепкий. Мужичок…

Но лицо мальчика, заветренное, загорелое, оставалось по-детски нежным. Во сне ему виделось что-то счастливое, радостное. Он словно не спал, а жил в светлом забвении, порой улыбаясь и что-то шепча.

Рядом лежала икона. Матерь Божия и Младенец ее, казалось, охраняли сны мальчика.

Но Тимоша что-то почуял, а может быть, просто выспался. Он открыл глаза и, увидев отца, спросил его:

— Это что, уже утро?

Иван рассмеялся. Тимоша быстро поднялся, взял сумку и потянулся к иконе, чтобы спрятать ее. Но отец стоял рядом и, конечно, увидел:

— А это откуда?

Что-то сходу придумать Тимоше не удалось. Он растерялся. Пришлось говорить правду.

Услышав короткий сбивчивый рассказ, Иван вначале не поверил, потом удивился и снова не поверил, не хотел верить, молчал. Тимоша начал новый рассказ, длинный:

— Там очень интересно… Мы с тобой вместе пойдем. Мы все разведаем, а потом всем расскажем. Там нужен большой фонарь, — убеждал он отца. — Это Зухра испугалась. А я не боялся. Там — вода, там — комнаты. Там — церковь… Там еще много всего…

Иван наконец поверил, и ему стало страшно. Вспомнились хуторских стариков рассказы о подземном монастыре, тайных его ходах, ведущих до самого Дона, о пещерах и о пропавших в разное время людях, от любопытной детворы до взрослых. Иван поверил и почуял озноб, словно сам побывал в этом подземелье. Ругать сына было теперь бесполезно, а вот уберечь… Потому что Тимоша говорил и говорил восторженно:

— Мы пойдем и все разузнаем… Я даже один не боюсь.

— Поехали, — прервал сына Иван.

— Прямо сейчас! — обрадовался Тимоша. — Надо фонарь взять!

— Поехали. Покажешь.

Сыну поверив, Иван решил убедиться и увидеть своими глазами: что, где и как.

Ничего не объясняя, посадили в машину деда Атамана. Напрямую к Явленому кургану путь был недолгим. А осмотр коротким: в самом деле — обвал края балки, внизу — темный ход с деревянной обшивкой.

Дед Атаман, ногами слабый, вниз не спускался. Но определил разом:

— Был выход, потайной, в Карагичеву балку. Она к Дону идет. Таких ходов раньше много было. Я еще пацаном был, после войны, — рассказывал он. — Находили, проваливались, бывало…

Басакины, отец и сын, к самому ходу спустились. Иван оглядел деревянными плахами укрепленный, даже на взгляд обветшавший ход.

Тимоша рвался вперед:

— Пошли. Пойдем, ты увидишь.

— Стой на месте! — приказал Иван.

Сверху остерегал их дед Атаман:

— Не удумай ходить. Вылазьте. Тут новый будет обвал. Лопины. Здоровучие… Вылазьте оттель, пока целые.

С тем и уехали, Тимоше накрепко приказав: «Не вздумай туда лезть… Рухнет, и останешься».

А взрослые меж собой решили известить ближних: монаха Алексея да старца Савву, а еще станичного батюшку и, по возможности, отца Василия. И уж потом всем вместе решать.

Тимоше приказ строго-настрого: «Не вздумай…» И теперь, когда увидели, убедились, пришло время родительских переживаний: «Господи… Да как же они… Да вдруг…» Добавляя тревог, дед Атаман из своей долгой памяти выкладывал всякие случаи, один страшнее другого. Как ушли… Да как пропали. Один мальчишка седым вышел. Подураев его фамилия. Так он испугался. Стал глупым. После таких рассказов Ольга даже таблетки пила. Ведь в самом деле могло случиться… Рухнуло, и никто бы не знал. С ума можно сойти. Тимошу она не ругала, но, словно квочка, не отпускала от себя весь вечер. И спать уложила с собой, объяснив: «Иначе я всю ночь буду полохаться…»

Разглядывали икону.

— Староверская, наша… — определил дед Атаман. — Бывалоча у всех… А ныне последнее покрали. Богатая икона.

Старик на хутор к себе не поехал, решив дождаться дня завтрашнего, начала сенокоса. К тому же он чувствовал себя нездоровым: ломило, просто выворачивало суставы в плечах, локтях и коленях. Не ко времени чуялась ему непогода.

Первому дню после Троицы, по-старому — Духову дню, положено быть с грозою и теплым коротким дождиком, который окропит землю, травы перед косьбой, чтобы пуд сена был словно пуд меда. Это старинная примета.

Большого дождя не надо. Сенокос и без того — трудная пора. Но славная. Всегда ждут ее.

День-другой, и в погожую пору на глазах поднимаются копны, словно грибы-зеленухи. Тонет округа в горячем, пьяняще-сладком духе тяжелого лугового и легкого степного сена.

Нынешний Духов день, свой обычай забыв, даже далеким громом не погрозил. Год на год не приходится.

Косить всегда начинали на буграх да угорах, где трава пожиже. Там она спеет и сохнет быстрей. Назавтра можно «тюковать» и сразу — на гумно ли, сенник. Зеленое получается сенцо, едовое.

Так было и нынче. Рано утром, считай, на белой заре, на поместье Басакиных загудели два трактора и легко покатили, позвякивая навесными косами. В одной машине — Иван, в другой дед Атаман и Мышкин, который должен был сменить старого человека после пробных прогонов.

День начался обычный, летний: ясное утро, легкий восточный ветер-«калмык», который на сенокосе лишь в помощь — сухим жаром он сушит сваленную траву.

Росы нынче не было. Но хорошо косилось. Впереди гудящих машин низко летали щуры да скворцы, на лету подхватывая цветнокрылых кузнечиков да черных пузатых луговых сверчков.

Неприметно, невесть откуда наползли первые тучи. Дождь начался ливнем. Косить, конечно, перестали, но к дому не поехали. Решили в кабинах переждать. Летний ливень обычно недолог. Но нынче все обернулось по-иному, как потом говорили: «Старики не припомнят…»

Среди белого дня вдруг стало быстро темнеть. Тучи пошли низкие, сизые, с желто-седым подбоем, наглухо, разом закрыв близкое небо. И началось…

Гром гремел беспрерывно, порою тяжким грохотом, от которого земля содрогалась, и ровным рокочущим басом, из края в край, ни на миг не смолкая. Земля тряслась, кабины тракторов дребезжали.

— Поехали! — выглянув из кабины, крикнул Иван.

Дождь пошел уже стеновым ливнем, обрезая взгляд: вода и вода; а порою и вовсе рушился непроглядным серым обвалом.

Тракторы с трудом ползли даже обочиной. По колеям дороги вода шла пенистым белесым потоком.

Раз и другой грохнуло так, словно земля раскололась. Серая стена дождя облегла кабины. Казалось, ушла под воду техника, люди. Тяжелые ребристые колеса по воде «гальмовали», прокручиваясь на месте, их уводило в сторону, разворачивая машины. Вот-вот опрокинутся… Руль вышибало из рук.

Но слава богу, что дом недалеко. Добрались. Из кабины к вагончику не шли, а плыли через сплошную стену воды.