Глава XV

Игры в гостиной; полная история современного японского искусства, обозрение прошлого и предсказания на будущее, сочиненные в киотских мастерских и аранжированные для читателей

О смелый новый мир, с такими вот людьми,

Не правда ль, человечество прекрасно?!

Шекспир

Не помню, как я очутился в чайном домике. Возможно, это случилось благодаря прелестной девушке, которая поманила меня веткой цветущей вишни, и я не смог отказаться от приглашения. В домике, распростершись на циновках, я стал наблюдать за облаками, висевшими над холмами, за бревнами, которые неслись по стремнине. Я вдыхал аромат очищенных от коры стволов, прислушивался к лопотанию сражавшихся с ними лодочников, шороху реки и чувствовал себя намного счастливее, чем полагается быть человеку. Распорядительница чайного домика настояла, чтобы мы отгородились ширмой от остальных гостей, которые наполняли веранду. Принесли красивые голубые ширмы с изображением аистов и вставили их в желобки. Я терпел их сколько мог. Из соседнего отделения доносились взрывы смеха, приглушенный топот ног, позвякивание миниатюрной посуды, а иногда в щели между ширмами, словно бриллианты, сверкали чьи-то глаза.

Целая семья приехала из Киото, чтобы приятно провести время. Мама присматривала за бабушкой, молодая тетушка – за гитарой, а две девочки (четырнадцати и пятнадцати лет) присматривали за веселой маленькой девочкой-сорванцом, которая, когда это приходило ей в голову, присматривала за младенцем, который, казалось, присматривал за всей компанией. Бабушка была одета в синее, мама – в серое и голубое; на девочках пестрели яркие наряды из сиреневого, желтовато-бурого и бледно-желтого крепа, шелковые оби цвета распустившейся яблони и свежеразрезанной дыни; восьмилетняя девочка была в золотисто-буром одеянии, а пухлый младенец кувыркался на полу среди тарелок, разодетый во все цвета японской радуги, которая не признает грубых тонов. Все они были прелестны, за исключением бабушки – обыкновенной добродушной старухи, к тому же совершенно облысевшей. Когда они завершили свой утонченный обед и были убраны коричневые лакированные столики-подносы, бело-голубая и нефритово-зеленая посуда, тетушка исполнила что-то на сямисэне*, а девочки стали играть в жмурки посреди крохотной комнаты.

Человек из крови и плоти, сидевший по другую сторону ширм, не мог оставаться безучастным – я тоже захотел играть, но был слишком крупным и неуклюжим и поэтому мог только сидеть на веранде, наблюдая за этими изящными, подвижными статуэтками из дрезденского фарфора. Они вскрикивали, хихикали и болтали безумолку, присаживаясь на пол с невинной девичьей непринужденностью, и тут же кидались целовать младенца, когда тот обижался, если о нем забывали.

Девочки играли в "соседа", связав себе ноги белыми и голубыми платками, потому что теснота помещения сковывала свободу их движений, а когда не могли продолжать игру от разбиравшего их смеха, начинали обмахиваться веерами, прислонившись к голубым ширмам (каждая девочка – картинка, которую не сумеет воспроизвести ни один живописец). Я кричал вместе с ними до тех пор, пока, скатившись с веранды, едва не очутился на веселящейся улице. Глупо ли я себя вел? Во всяком случае, я дурачился в хорошей компании, потому что даже суровый человек из Индии (личность, которая вкладывает душу только в скаковых лошадей и не верит ничему на свете, кроме гражданского кодекса) в тот день тоже был в Арашиме. Этот человек раскраснелся от возбуждения. – Вот так повеселился! – Он едва переводил дух, а сотня ребятишек преследовали его по пятам. – Тут есть что-то вроде рулетки для игры на кексы. Я скупил весь запас у владельца и устроил Монте-Карло для малышей. Их собралось тысяч пять. Никогда так не потешался. Лотерея в Симле – ничто. Они соблюдали порядок до тех пор, пока не очистили все столы, за исключением большой сахарной черепахи, затем пошли ва-банк, а мне пришлось уносить ноги.

И это говорил сухарь, который в течение многих лет не ставил на что-либо столь невинное, как леденцы.

Когда мы оба ослабели от смеха и фотоаппарат профессора попал в окружение смеющихся девочек (отчего вся съемка сорвалась), из чайного домика пришлось бежать. Мы бродили вдоль берега реки, пока не наткнулись на сшитую из планок лодку, на которой с помощью шеста нас переправили через вздувшуюся реку и там высадили на узкую тропинку, высеченную в скалах, нависавших над водой. Вокруг буйствовали ирисы и фиалки, а ликующие водопады проносились под кронами сосен и кленов. Мы находились у подножия стремнин Арашимы, и вместе с нами пейзажем любовались все прелестные девушки Киото. Выше по течению стояла одинокая черная сосна. Она как бы отделилась от сородичей, для того чтобы заглядывать за поворот реки, где глубокие быстрые воды завихрялись в маслянистых водоворотах. Ниже по течению река скакала через пороги, колыша на своей груди покров только что спиленного леса, а люди, одетые в голубое, мчались в серебристо-белых лодчонках, чуть ли ни по самые борта погруженных в яростную пену, и растаскивали крючьями бревна.

От плодородной почвы у нас из-под ног исходило дыхание весны; оно поднималось к вершинам кленов, которые уже окутывало тепло, принесенное апрельскими ветрами. О! До чего хорошо жить на свете: топтать ногами стебли ириса, продираться сквозь заросли цветущей вишни, роняющей капли росы на лицо, рвать фиалки ради невинного удовольствия бросать их в стремнину и нагибаться за еще более прекрасными!

– Какая досада, что я прикован к аппарату! – воскликнул профессор, на которого действовали неслышные чары весны, хотя он сам не подозревал об этом.

– Какая досада, что я – раб своего пера! – вторил я, потому что на землю наконец-то пришла весна. Ведь я ненавидел весну семь лет, потому что в Индии она означала для меня всяческие неудобства.

– Поедем-ка домой, чтобы взглянуть, как распускаются цветы в парках.

– Давай наслаждаться тем, что находится под рукой, ты, филистимлянин.

На этом мы и порешили, а затем сгустились облака, ветер взъерошил речные плесы, и мы довольные вернулись к нашим рикшам.

– Как ты думаешь, сколько людей может прокормить одна квадратная миля земли? – спросил профессор по дороге домой. Он высчитывал что-то.

– Девятьсот, – ответил я наугад. – Здесь она заселена гуще, чем в Саруне или Бихаре. Скажем, тысячу.

– Две тысячи двести. Даже не верится.

– Глядя на здешний пейзаж, можно поверить, но не думаю, что этому поверят в Индии. Напишу-ка я полторы тысячи?

– Все равно скажут, что ты преувеличиваешь. Уж лучше приводи факты. Две тысячи двести пятьдесят шесть на одну квадратную милю – и никаких признаков бедности. Как это им удается?

Я сам хотел бы услышать ответ на этот вопрос. По моему непросвещенному мнению, Япония почти целиком заселена детьми, в обязанность которых входит сдерживать взрослых, чтобы те не распустились. Иногда ребятишки даже трудятся, но родители отрывают их от дела, чтобы приласкать. В отеле Ями десятилетние сорванцы взяли обслуживание в свои руки, потому что все взрослые уехали развлекаться среди вишневых садов. Бесенята работали за них и одновременно находили время, чтобы повозиться на лестнице. Мой покорный слуга, по прозвищу Епископ (прозванный так из-за серьезной наружности, голубого передника и гамаш), – самый подвижный из всех, но даже его энергия не объясняет статистических выкладок профессора…

Я видел в Японии труд особого рода, который приносит урожай неземных плодов. Занятие это чисто артистическое. Целый административный район Киото принадлежит ремесленникам. В этой части земного шара мастер не обзаводится вывеской, хотя о нем могут знать в Париже или Нью-Йорке (это их дело). Чтобы разыскать его заведение в Киото, англичанин вынужден рыскать по трущобам в сопровождении гида.

Я наблюдал за работой в трех мастерских: в первой занимались фарфором, во второй – клуазонне*, в третьей – лаками, инкрустацией и бронзой. Первая пряталась за мрачным деревянным палисадом и вполне могла быть принята за лавку старьевщика. Хозяин сидел напротив крохотного сада (не больше четырех квадратных футов), где в грубом каменном горшке росла, словно вырезанная из бумаги, пальма, накрывавшая тенью карликовую сосну. Остальное пространство занимали гончарные изделия, готовые к упаковке, в основном современная сатсума* – продукция, которую можно приобрести на аукционах.

– Это делай, посылай Евлопа, Амелика, Индия, – спокойно объяснил японец. – Плишла посмотлеть?

Он провел нас через веранду полированного дерева и показал печи, чаны для замешивания глины и помещения, где крохотные капсулы для обжига ожидали свою партию керамики. В производстве японской и бёрслемской* керамики много различий чисто технических, которые, впрочем, не имеют принципиального значения. В формовочной мастерской, где делают заготовки для сатсумы, гончарные круги вращают вручную. Они подогнаны с такой точностью, что их биение не превышает толщины человеческого волоса. Гончар сидел на чистом мате, рядом была расставлена чайная посуда. Слепив вазу, он осмотрел ее, с удовлетворением покачал головой и, прежде чем приняться за следующую, налил себе чаю. Гончары жили тут же, рядом со своими печами и поэтому выглядели не слишком привлекательно.

В помещении живописцев все было иначе. В домишке, напоминавшем шкатулку, сидели мужчины, женщины и подростки, которые раскрашивали вазы после первого обжига. Сказать, что все их принадлежности были аккуратны до скрупулезности, – значит лишний раз напомнить, что это были японцы. Чистота и опрятность комнаты говорили о том, что здесь работают художники. Побеги цветущей вишни отчетливо вырисовывались на фоне темного палисада; искривленная сосна, приподнявшись над ними, колола голубизну неба ветками, усаженными остриями; ирис и "лошадиный хвост" в маленьком водоеме кланялись ветру. Стоило живописцу поднять глаза, как сама природа подсказывала недостающее звено рисунка.

Далеко отсюда, в грязной Англии, люди могут только мечтать об условиях труда, которые помогают мастеру, а не душат его наполовину родившийся замысел. Здесь же собираются в гильдии, сочиняют полуритмические молитвы Времени и Удаче (равно как и другим почитаемым божествам), дабы довести дело до желаемого результата. Если хотите убедиться, что мечты могут стать явью, надо взглянуть, как изготовляют керамику в Японии, где каждый мастеровой сидит на белоснежной циновке на расстоянии вытянутой руки от чудес, создаваемых линией и цветом, и, устремив глаза на собственное творение – вазу-сатсуму, споро наносит на нее традиционный узор. Варвары не мыслят себе существования без сатсумы, и они получат ее, даже если в Киото будут производить по вазе каждые двадцать минут. Что ж, тем лучше для снижения уровня мастерства!

Владелец второго заведения жил в шкатулке черного дерева (назвать это домом было бы профанацией) в окружении изделий, бесценных по мастерству исполнения (бронза, мебель черного дерева), и коллекции медалей, которые принесла его известность в Англии, Франции, Германии и Америке. Он оказался уравновешенным человеком, чем-то напоминал кота и говорил почти шепотом. Не желаем ли мы осмотреть производство? Он провел нас садом, который ничего не значил в его глазах, а вот мы задержались, чтобы полюбоваться. Замшелые каменные фонарики проглядывали сквозь прозрачные, как бумага, пучки бамбука, а бронзовые аисты делали вид, что насыщаются. Корявая сосенка с кроной, подстриженной до размера настенной тарелки, распростерла ветки над волшебным прудом, где кормился толстый, ленивый карп, зарывшийся носом в ил; две ушастые чомги пронзительно закричали на нас из-за огромной бочки с водой. Стояла такая тишина, что было слышно, как падают в воду лепестки цветов вишни и трутся о камни рыбы. Мы словно очутились в середине блюдца с изображением ивовых ветвей и боялись пошевелиться, чтобы не разбить его.

Японцы – прирожденные будуарные жители. Они собирают камни, обкатанные водой, куски скал необычной формы, гальку с прожилками и украшают ими жилище. Переезжая в другое место, они увозят с собой сад – сосну и все прочее, а новый хозяин волен распорядиться по-своему.

Дорожка, мощенная камнем, заканчивалась полдюжиной ступенек, которые привели нас в дом, где совершалось производство. В одной из комнат хранились порошки эмали, тщательно рассортированные по удивительно чистым кувшинам, несколько "сырых" медных ваз, приготовленных для обработки, и ящик, пёстро расписанный бабочками, – образец для рисунка. В следующей работали трое мужчин, пять женщин и двое подростков. Они сидели так тихо, будто их сморил сон.

Одно дело читать об изготовлении клуазонне, другое – наблюдать за самим процессом. Я понял, почему эти изделия стоят так дорого, когда увидел мужчину, который отделывал рисунок (переплетение ветвей и бабочек) на блюде диаметром каких-то десять дюймов. Он прорабатывал изгибы рисунка тончайшей серебряной лентой шириной не более шестнадцатой дюйма (если поставить ее на ребро), с бесконечным терпением вправляя ее в усики и зазубрины листьев. Любая неосторожность – и замысловатые непрерывные линии рисунка превратятся в тысячи обрывков. Когда лента уложена, блюдо разогревают, чтобы серебро намертво схватилось с медью, и тогда рисунок проступает рельефными линиями. Затем подходит очередь эмали. Ее накладывают мальчики в очках. Крохотными стальными палочками они заполняют ячейки рисунка пастой соответствующего оттенка, которую брали из плошек, стоящих подле. Ошибаться нельзя, особенно когда раскрашивают авантюриновой эмалью крапинки на крыльях бабочек, составляющих в поперечнике менее дюйма. Я устал, наблюдая за легкими движениями пальцев и кистей рук.

Потом хозяин показал образцы своего мастерства: страшный дракон, пучки хризантем, бабочки – узоры такие же изысканные, как разводы на оконном стекле во время мороза. Все было исполнено безупречной линией.

– Это наши сюжеты. В них – источник вдохновения. Подыскивая цвет, я смотрю на мертвых бабочек, – сказал он.

Когда эмаль нанесена на поверхность сосуда или блюда, их подвергают обжигу. Эмаль пузырится в серебряных границах, а изделие выходит из печи, напоминая изысканную майолику. Чтобы выложить на медной поверхности рельефный рисунок, уходит месяц; еще один необходим для наложения эмали; но по-настоящему кропотливая работа – полировка. Мастер принимается за необработанное изделие, рядом ставит чайные принадлежности, тазик с водой, кусок фланели и два-три блюдца с галькой, специально отобранной в ручье. Наждачное колесо с трепелом, корундом или кожей не применяется. Мастер садится и трет. Он занимается этим месяц, три, год. Он трет с любовью, вкладывая душу в кончики пальцев. Понемногу эфлоресценция обожженной эмали отходит, и он добирается до серебряных нитей – тогда рисунок обнажается во всем своем блеске.

Мне показали человека, который уже месяц полировал небольшую вазу высотой в пять дюймов. Ему оставалось трудиться еще два. Когда я достигну Америки, он все еще будет полировать, и рубиновый дракон, резвящийся на лазуритовом поле, каждая крохотная деталь, каждый завиток, любой участочек, заполненный эмалью, будут становиться все привлекательнее.

– В другом месте можно купить дешевые клуазонне, – сказал улыбаясь хозяин. – Мы не умеем их делать. Эта ваза будет стоить семьдесят долларов.

Я отнесся к его словам с уважением, потому что он сказал "не умеем" вместо "не делаем". Это говорил художник.

Последний визит мы нанесли в самое крупное заведение Киото, где мальчики наносили золотой узор на поделки из стали, восседая на верандах камфорного дерева, которые выходили в сад еще более прелестный, чем те, которые мы видели до сих пор. Мужчин приучают к мастерству с детства, как это заведено в Индии. Взрослый ремесленник трудился над ужасной историей двух монахов (в золоте, железе и серебре), которые разбудили дракона дождя и спасались от него бегством по кромке большого щита. Однако самым милым работником был пухлый мальчуган, которому, словно игрушки, вручили десятипенсовый гвоздь, молоток и плитку металла для того только, чтобы он мог впитывать порами кожи искусство, коим будет жить. Грохоча по железу, труженик издавал радостные восклицания и цокал языком. В Англии едва ли найдутся пятилетние дети, способные отковать какую-нибудь безделушку, не размозжив при этом свои крохотные розовые пальчики.

По стенам была развешена живопись – настоящий апофеоз искусства. На картинах до мельчайших подробностей изображались все стадии гончарного ремесла – от добывания глины до последнего обжига. В последнем рисунке карандаш словно изобразил меру презрения автора. Там был нарисован англичанин, занятый осмотром изделий в лавке и одновременно обнимавший за талию свою жену. На японцев не производит впечатления ни наша одежда, ни правильные черты наших лиц. Потом мы наблюдали за процессом золочения: крапинка за крапинкой золото переносится на изделие с агатовой палитры, прилаженной к большому пальцу художника, видели резьбу по слоновой кости, что действует возбуждающе, пока не убеждаешься в том, что резчик не ошибается никогда.

– Их искусство во многом носит чисто механический характер, – сказал профессор, когда мы благополучно добрались до отеля.

– У нас то же самое, особенно в живописи. Но нам не дано быть одухотворенными механизмами, – ответил я. – Представь себе народ, подобный японцам, торжественно шествующий навстречу конституции. Заметь, только две нации имеют стоящие конституции – это англичане и американцы. Англичане артистичны лишь кое в чем, когда идут по следам искусства других национальностей (например, сицилийские гобелены, персидские седельные сумы, котенские ковры), очищая закладные лавки. Некоторые американцы тоже достаточно артистичны, когда скупают произведения искусства, чтобы, так сказать, идти в ногу со временем. Испания артистична, но временами ее лихорадит. Франция тоже, но каждые двадцать лет ей нужна революция – для обновления темы. Россия артистична, однако время от времени там убивают царя; кроме того, не похоже, чтобы она располагала чем-то напоминающим правительство. Германия не артистична, потому что погрязла в религии. Вот Италия – да, оттого что ей это плохо удавалось. Индия…

– Когда завершишь оглашение вердикта всему миру, может быть, уляжешься наконец спать?

– Следовательно, – продолжал я презрительным тоном, – я придерживаюсь той точки зрения, что конституция отвратительна для людей, одаренных незаурядной натурой. Первое требование артистического темперамента неуверенность во всем земном. Второе…

– Сон, – сказал профессор и вышел из комнаты.

Загрузка...