От моря до моря

Глава XXII

Вот какие слова написал Брет Гарт о великом Сан-Франциско, и последние две недели я пытаюсь понять, что же заставило писателя так изобразить город. Ведь в этих краях не встретишь ни безразличия, ни тишины. Плохо пришлось бы континенту, если бы его охрану поручили такому ненадежному сторожу.

Вообразите, как после двадцатисуточного пребывания в открытом море, лишенный руководства, предоставленный самому себе во всем, что касается вынесения суждений, я окунулся с головой в водоворот Калифорнии. Прошу защитить меня от гнева возмущенной общины, попадись эти строки на глаза американцам. Сан-Франциско – сумасшедший город, населенный помешанными, чьи женщины, несомненно, блещут красотой.

Когда "Город Пекин" проходил через Золотые Ворота, я отметил с удовлетворением, что блокгауз, охранявший горло "самой удобной гавани в мире, сэр", можно без всякого риска, быстро и аккуратно успокоить огнем двух гонконгских канонерок.

Затем на борт прыгнул репортер и, не успел я и рта открыть, принялся меня обрабатывать. Пока я выбирался на берег, он успел выкачать из меня все, что касалось Индии, прежде всего интересуясь состоянием журналистики. Ужасно ступить с ложью на устах на незнакомую землю. Однако я ни в чем не соврал таможеннику, который был не в духе и вывалил мои пожитки, вплоть до интимных частей туалета, на пол, который состоял из отходов конюшни и сосновой щепы. Что касается репортера – тот ошеломил меня скорее своим нахальством, чем поразительным невежеством. Жаль, что я не наговорил ему кучу лжи, когда входил в этот город, переполненный тысячами белокожих людей.

Подумать только – триста тысяч белых мужчин и женщин! Они собрались вместе и скопом разгуливают по настоящим тротуарам перед неподдельными витринами зеркального стекла, изъясняясь на каком-то наречии, похожем на английский язык.

Я понял, в чем состоит эта похожесть, когда безнадежно заблудился в пыльном лабиринте деревянных домишек, мусорных куч и ребятишек, которые играли пустыми жестянками из-под керосина.

– Хочешь попасть в отель "Палас"? – любезно спросил какой-то юнец, управлявший подводой. – Какого же черта здесь делаешь? Это самая низкая часть города. Пройди шесть кварталов на север до угла Гери и Маркет, затем поворачивай, иди, пока не "уткнешься" в угол Гаттера и Шестнадцатой, – и будешь на месте.

Я не ручаюсь за точность воспроизведения этих указаний и цитирую их по памяти, с которой у меня явно не в порядке.

– Аминь, – сказал я. – Однако кто я такой, чтобы "тыкаться" в чьи-то углы, как ты их там называешь? А что, если они окажутся почтенными джентльменами и дадут сдачи? Повтори-ка снова, сынок.

Я думал, что парень исколотит меня, но этого не случилось. Он объяснил, что никто не пользуется словом "стрит", да и вообще каждому полагается знать расположение улиц, потому что иногда их названия пишут на фонарях, а чаще – нет. Подкрепившись этими сведениями, я отправился дальше и оказался на широкой улице с великолепными зданиями в четыре-пять этажей, мощенной необработанными булыжниками по моде начала летосчисления. Вагончик фуникулера, который держался неизвестно на чем, втихомолку подкрался сзади и чуть было не ударил меня в спину.

В сотне ярдов поодаль наблюдалось движение. Там собралась толпа из трех-четырех человек и что-то блестящее мелькало посередине. Тучный джентльмен-ирландец со шнурками священника на шляпе и небольшим никелированным значком на необъятной груди отделился от клубка человеческих тел, поддерживая китайца, которого ранили ножом в глаз. Зеваки пошли своей дорогой, а пострадавший с помощью полицейского – своей. Конечно, это меня не касалось, но очень хотелось знать, что стало с джентльменом, который нанес удар. То обстоятельство, что волнующаяся толпа не запрудила улицу, чтобы поглазеть на происшествие, говорит о совершенстве мер, принимаемых муниципальными властями для охраны порядка в городе. Я оказался шестым и последним человеком, который присутствовал на этом представлении. Мое любопытство было раз в шесть сильнее, но я постыдился проявить его.

По дороге в отель не произошло никаких инцидентов. Отель – семиэтажный людской садок на тысячу номеров. Любой путеводитель расскажет, как поставлено гостиничное дело в этой стране. Но чтобы понять, необходимо увидеть. Зарубите себе на носу (эти строки написаны после тысячемильного мытарства), что на Западе деньги не гарантируют сервиса.

Когда клерк (служащий, который награждает вас комнатой и обязан снабжать информацией), когда сей блистательный индивидуум снисходит до того, чтобы обслужить вас, то проделывает это насвистывая или напевая какой-нибудь мотив; иногда он ковыряет в зубах либо разговаривает со своими знакомыми. Подобные демонстрации служат, наверно, для того, чтобы довести до вашего сознания тот несомненный факт, что он – свободный человек и ваш ровня, который, однако, судя по его внешности и размеру бриллиантов, все же стоит повыше. И я спрашиваю вас: есть ли необходимость в таком чванливом проявлении независимости? Дело есть дело, и человеку, которому платят за обслуживание других, следовало бы обратить все внимание на работу.

В просторном зале с мраморным полом при ослепительном электрическом освещении сидело человек пятьдесят. Ради их развлечения кругом расставили изрядное количество вместительных плевательниц с широким зевом. Большинство мужчин были в сюртуках и цилиндрах. Мы в Индии надеваем подобное только на свадьбу, да и то, если эти вещи отыщутся в гардеробе. Мужчины поминутно сплевывали, вероятно из принципа. Плевательницы стояли на лестницах, в спальнях и даже в интимных отделениях, а особенно щедро "украшали" бар, сводя к нулю окружающее великолепие. Они не занимали места зря и смердели всюду.

Не успел я почувствовать, что мне дурно, как со мной схватился еще один репортер. Он во что бы то ни стало хотел установить точную площадь Индии в квадратных милях. Я посоветовал ему обратиться к Уитейкеру*. Он не слышал этого имени и желал получить сведения только из моих уст, но я не сказал ни слова. Тогда он, как и первый, перешел на журналистику. Я рискнул высказать мысль, что людей, которые занимаются этой профессией в нашей стране, очень заботит экономия бумаги. "Это как раз то, что нас интересует, – сказал он. – А что, газеты в Индии содержат репортеров, как у нас?" – "Нет", – отвечал я, сдержавшись, чтобы не добавить "слава богу". "Почему?" – спросил он. "Они погибли бы".

Это напоминало разговор с ребенком – маленьким невоспитанным человечком. Каждый вопрос он начинал примерно так: "Теперь расскажите об Индии вот что" – и далее перескакивал с одного на другое без всякой последовательности. Это не раздражало, а скорее интриговало меня. Человек стал настоящим откровением. Я предлагал уклончивые лживые ответы – в конце концов они не имели значения, все равно репортер не смыслил ни в чем. Молю только об одном: – чтобы никто из читателей "Пионера" не познакомился с тем чудовищным интервью. Этот малый выставил меня идиотом, способным нести много больше чепухи, чем было дозволено свыше, а его циничность и невежество исказили даже те жалкие сведения, которые он сумел заполучить. Тогда я подумал: "Американской журналистикой стоит заняться. А пока позабавимся".

Никто не поднялся навстречу, чтобы рассказать о достопримечательностях, не вызвался оказать помощь. Я остался в полном одиночестве посреди огромного города белых. Инстинктивно мне захотелось подкрепиться, и я "ткнулся" в бар, увешанный плохонькими салонными полотнами. Какие-то люди в шляпах, сбитых на затылки, словно волки, глотали что-то прямо со стойки. Оказалось, что я угодил в заведение под названием "Бесплатный ленч" (платишь только за спиртное и получаешь еды вдоволь). Даже если вы обанкротились на сумму чуть меньше рупии, в Сан-Франциско можно великолепно насыщаться целые сутки. Запомните это – вдруг сядете на мель в этих краях.

Позднее я приступил к всестороннему, но бессистемному изучению улиц. Я не интересовался названиями. Мне было достаточно того, что тротуары кишели белыми мужчинами и женщинами, сами улицы – грохочущим транспортом, и рев большого города действовал успокаивающе. Вагончики-фуникулеры сновали во все четыре стороны света. Я пересаживался с одного на другой, пока ехать стало некуда. Сан-Франциско разбит словно на песчаных россыпях пустыни Биканир*, и любой старожил расскажет, что примерно четверть территории города отвоевана у моря. Остальные три четверти – унылые песчаные холмы, усеянные домишками.

С точки зрения англичанина, здесь ничего не предпринято для того, чтобы хоть как-то выровнять местность. Впрочем, с таким же успехом можно нивелировать бугры Синда*. Вагончики-фуникулеры практически привели город к одному уровню. Им все равно – подниматься или опускаться. Они плавно скользят по маршрутам из одного конца шестимильной улицы в другой, могут поворачивать почти под прямым углом, пересекать другие линии и, насколько мне известно, прижиматься вплотную к стенам домов. Чем они приводятся в движение – скрыто от глаз, однако время от времени навстречу попадаются пятиэтажные здания, где гудят машины, которые наматывают бесконечные канаты, и всякий посвященный расскажет, что там спрятаны механизмы. Но я вообще перестал чем-либо интересоваться. Если провидению угодно гонять вагончик фуникулера вверх и вниз по какой-то трещине в земле и за два с половиной пенса мне дозволено ездить в этом вагончике, зачем докапываться до истоков этакого чуда? Предпочтительнее выглядывать из окна, наблюдая, как магазины уступают место тысячам деревянных домишек, достаточно вместительных, чтобы вселить человека с семейством. Позвольте уж поглазеть на людей и попытаться установить, чем же они отличаются от нас – своих предков.

Они заблуждаются, полагая, что говорят по-английски (на "инглиш"). Меня успели пожалеть за мой "английский акцент". Сам соболезнующий пользовался языком воров. Остальные тоже. Там, где мы ставим ударение впереди, они смещают его назад и vice versa. Там, где мы тянем "а", они делают его кратким, а слова настолько простые, что их нельзя исказить, произносят под самым куполом головы. Как это им удается?

Оливер Вендель Холмз* утверждает, что за носовой акцент несут ответственность школьные мэм-янки, яблочный сидр и соленая треска восточного побережья.

Индиец (Хинду) остается индийцем, он – брат человеку, который понимает его наречие. Француз остается французом, потому что говорит на родном языке. У американцев нет своего языка. Это диалект, слэнг, провинциализмы, акцент и прочее. Наслушавшись американцев, я перестал ощущать красоту прозы Брета Гарта, потому что теперь в раскатах ритмических строк писателя мне мерещатся каденции своеобразной речи его соотечественников. Попросите американку прочитать вслух "Как Санта Клаус пришел в Симпсон-бар", тогда узнаете, что останется от изящества оригинала.

Мне очень жаль Брета Гарта. С ним вот что получилось. Репортер спросил, что я думаю о городе. Я уклончиво отвечал, что эта земля для меня священна благодаря Брету Гарту. Это было правдой. Что ж, – сказал собеседник, Брет Гарт заявляет право на Калифорнию, зато та не претендует на Брета Гарта. Он прожил в Англии слишком долго и теперь – почти англичанин. Вы видели наши дробилки и новый оффис "Игземина"? Репортер просто не понимал, что для остального мира сам город значил гораздо меньше, чем писатель.

Над Тихим океаном сгустилась ночь, и белесый морской туман проник в улицы, заставив потускнеть великолепное электрическое освещение. Здесь так заведено, что с восьми до десяти часов вечера мужчины и женщины прогуливаются по одной из улиц, называемой Кирни-стрит, где находятся самые фешенебельные магазины. Каблуки стучат там по тротуару особенно громко, ярче горят огни, а грохот уличного движения ошеломляет. Наблюдая за молодежью Калифорнии, я заметил, что она по меньшей мере очень дорого одевается, щеголяет непринужденными манерами и притязательна в разговоре. Все женщины – настоящие красавицы – высоки ростом, холены и разодеты так, что даже мне ясно, что их туалеты стоят немалых денег. В десять часов вечера Кирни-стрит уравнивает все ранги не хуже могилы. Снова и снова преследовал я по пятам какую-нибудь блестящую парочку, но вместо уверенного голоса культуры улавливал лишь отрывистое: "Он сказал", "Она сказала" – слова, которые выдают с головой всех белых служанок в мире. Это угнетало, несмотря на то, что по одежке встречают, а по уму провожают.

Город блистал роскошью, казавшейся безграничной, однако на улицах нельзя было услышать ни единого человеческого слова, за которое можно отдать хотя бы пятьдесят центов.

Несмотря на то что я не переставая думал обо всех окружающих меня людях как о варварах, меня вскоре убедили в обратном, заставив понять, что американцы тоже достойные наследники столетий и в конце концов тоже цивилизованны.

Передо мной возник приветливый незнакомец располагающей наружности, который смотрел невинными голубыми глазами. Назвав меня по имени, он заявил, что мы встречались в Виндзоре (Нью-Йорк). Я дипломатично согласился с ним, хотя не припоминал такого, но, поскольку незнакомец был убежден в этом (почему бы и нет?), мне оставалось ждать, как разовьются события. "Как вам понравилась Индиана? Ведь вы проезжали этим штатом?" последовали очередные вопросы, которые приподняли завесу над тайной нашего "предыдущего" знакомства, а также еще кое над чем.

С небрежностью, достойной порицания, мой голубоглазый друг подсмотрел имя своей жертвы в списке гостей отеля, но прочитал Индию как Индиану. Ему и в голову не пришло, что англичанин может пересекать Соединенные Штаты с запада на восток, вместо того чтобы следовать обычным маршрутом. Я опасался, как бы от восторга, вызванного моей отзывчивостью, он не стал расспрашивать меня про Нью-Йорк и Виндзор. Он на самом деле предпринял кое-что в этом направлении, спросив раза два что-то о некоторых улицах, которые (как я догадался по его тону) были далеко не фешенебельными. До чего утомительно беседовать о неизвестном Нью-Йорке, находясь в почти незнакомом Сан-Франциско. Однако мой приятель оказался снисходительным человеком и, уверив меня, что я пришелся ему по душе, уговорил попробовать каких-то редких напитков в нескольких барах. Я принимал угощение с благодарностью, также как и сигары, которыми были набиты его карманы. Он предложил показать мне жизнь города. Не желая смотреть потасканную пьесу снова, я уклонился от предложения и получил взамен дьявольской лекции еще большую дозу грубой лести.

Странно скроена душа человека. Я догадался, что передо мной лжец, лениво дожидался финала и в то же время, когда незнакомец бормотал мне комплименты прямо на ухо, испытывал тихое волнение удовлетворенного тщеславия.

– С первого взгляда видно, что вы – мудрый, дальновидный, искушенный в мирских делах человек, – продолжал он. – О таком знакомстве можно только мечтать. Вы пьете из чаши жизни, не теряя головы.

Это льстило мне и в какой-то степени заглушало подозрения. Потом мой голубоглазый друг обнаружил (он даже настаивал на этом), что у меня есть вкус к карточной игре. Последнее получилось довольно неуклюже, в чем отчасти я был сам виноват, так как слишком поспешно согласился с ним, лишив шанса показать актерское мастерство. Я склонил голову набок, изображая святую мудрость, и, ужасно перевирая, стал цитировать карточные термины. Ни один мускул не дрогнул на лице моего друга (он умел держаться), и через пять минут мы заскочили (снова мимоходом) в некое заведение, где играли в карты и свободно распространялись лотерейные билеты штата Луизиана.

– Сыграем?

– Нет, – отрезал я. – Не испытываю к картам ни малейшего интереса. Однако предположим, что я сел бы за стол. Как вы и ваши друзья взялись бы за дело? Пошли бы в открытую или попытались напоить? Я – газетчик и был бы весьма признателен, если бы меня просветили по части срывания банка.

Мой голубоглазый друг крыл меня почем зря, призывая своих святых козырных и некозырных валетов. Он даже припомнил сигары, которыми угощал меня. Когда шторм миновал, он все объяснил. Я извинился за то, что испортил ему вечер, и мы недурно провели время. Неточность, провинциальность и поспешные выводы – вот те углы, которые выпирали наружу, выдавая его. Однако он отомстил мне: "Как бы я стал играть с вами? Судя по той чепухе, которую вы несли, я играл бы в открытую и наверняка ободрал бы вас. Стоило спаивать! Вы ни черта не смыслите в покере. Не могу простить себе одного: как я мог ошибиться?" Он посмотрел на меня так, будто я нанес ему оскорбление.

Теперь-то мне известно, как изо дня в день, из года в год шулер, играющий на доверии (этот мошенник с краплеными картами), овладевает жертвой в заморских странах. С помощью лести он парализует ее, словно змея – кролика.

Этот случай испортил мне настроение, напомнив, что невинный Восток остался далеко позади и я нахожусь в стране, где не следует разевать рот. Даже отель пестрел печатными предупреждениями, где говорилось, что двери необходимо хорошенько запирать, а ценности хранить в сейфе. Белый человек стадом – плохой человек. Оплакивая разлуку с О Тойо (тогда мне и в голову не приходило, что мое сердце будет обливаться кровью), я заснул в шумном отеле.

На следующее утро я вступил во владение наследством с отсроченным платежом. В Америке нет принцев (по крайней мере с коронами на головах), но некий великодушный член некой королевской фамилии получил мое рекомендательное письмо. Не успел завершиться день, как я стал членом двух клубов и был приглашен на всевозможные обеды и приемы. Этот принц (да сопутствует успех его финансовым предприятиям) не имел никаких оснований (так же как и его друзья, тоже принцы) появляться в свете ради еще одного британца, однако он не успокоился до тех пор, пока не устроил для меня все, что только может предпринять любящая мать для своей дочери-debutante.

Вы слышали о богемном клубе Сан-Франциско? Молва о нем бежит по всему свету. Он чем-то напоминает клуб Диких*. Его учредители – люди, которые кое-что пишут или что-то рисуют, и клуб утопал отнюдь не в республиканской роскоши. Хранитель этого собрания – сова, которая сидит на черепе и скрещенных костях, зловеще символизируя мудрость литератора и тщетность его надежд на бессмертие. Ее статуя фута в четыре высотой стоит на лестнице; она вырезана на деревянных панелях, порхает на потолочных фресках, отпечатана на гербовой бумаге и висит на стенах. Это древняя, почтенная птица. Под сенью ее крыл я удостоился чести быть представленным белокожим людям, которые не прикованы к рутине каждодневного труда, сами сочиняют газетные статьи, а не проглатывают их во время обеденного перерыва, пишут картины, вместо того чтобы довольствоваться дешевыми эстампами, приобретенными на распродаже имущества.

Теперь-то я вправе заявить публично, что Индия, эта бессердечная мачеха англоиндийцев, надула всех нас. Ступая по мягким коврам, вдыхая фимиам первосортных сигар, я слонялся по комнатам, изучая живописные полотна, на которых члены клуба изображали в карикатурном виде друг друга, своих знакомых и свои замыслы. В искусстве этих людей было что-то по-французски смелое, нечто такое, что доходило до сердца ценителя. И все же они отличались от французов. Суховатая, мрачная манера трактовки сюжетов (почти голландская) выдавала отличие. Эти люди писали так же, как и говорили, – очень уверенно.

Время от времени клуб устраивает веселые сборища, так называемые "капустники" (дешево и сердито), и каждое неизменно остается запечатленным руками тех, кто знает свое дело. В клуб не допускаются дилетанты, которые портят холст, полагая, что маслом можно работать, не зная законов светотени и анатомии, а также праздные джентльмены, которые любят поиграть на нервах у издателей и разваливают и без того пошатнувшийся рынок, пытаясь писать только оттого, что "в наши дни все что-нибудь да пишут". Меня принимали люди, которые работали ради хлеба насущного или успели на него заработать и поэтому вели самые что ни есть восхитительные профессиональные разговоры. Они широко раскрывали свои объятия и были для меня братьями, а я воздал дань уважения сове и прислушивался к их беседам. Накануне рождества любой клуб в Индии, если его хорошенько расшевелить, приносит обильный урожай необычных рассказов, однако там, где собираются американцы, съехавшиеся с отдаленнейших уголков своего континента, истории длиннее и непристойнее, в них больше "соли", "прозрачности", чем в их индийских разновидностях. Здесь о войне вспоминал бывший офицер-южанин, который сидел за рюмкой с бывшим полковником-северянином. Лицо, представившее меня, – бывший кавалерист армии северян время от времени вставлял замечания.

Встревали другие голоса, повествуя не менее невероятные истории о метании реаты* в Мексике или Аризоне, об азартных играх на армейских постах в Техасе, о газетных войнах в безбожном Чикаго, внезапной, насильственной смерти в Монтане или Дакоте, любви девушек-метисок на Юге и фантастической погоне за золотом на таинственной Аляске. Часто вспоминали строительство старого Сан-Франциско, когда "лучшая часть человечества этой божьей земли, сэр, заложила этот город, а вода подступала тогда к нынешней Рыночной улице…". Некоторые рассказы поражали ужасом, в других звучал мрачный юмор, и люди, одетые в тонкое черное сукно и превосходное белье, сами принимали в них участие.

"Когда становилось совсем уж невтерпеж, бывало звонили в городской колокол – появлялся Комитет бдительности и вешал всех подозрительных. В те дни человек считался чистым, пока не совершал по крайней мере одного преднамеренного убийства", – сказал представительный ясноглазый джентльмен.

Я разглядывал картины, висевшие вокруг, смотрел на бесшумного подтянутого официанта, который стоял у меня за спиной, на отделанный дубом потолок, бархатный ковер под ногами. Трудно было представить себе, что лет двадцать назад в этих краях можно было стать свидетелем того, как с помпой вешают человека. Но позднее я обоснованно изменил эту точку зрения.

Рассказы вызывали головную боль и наводили на размышления. Как же все-таки удалось освоить хотя бы тысячную часть территории этого гигантского, ревущего, многогранного континента? В тиши роскошной библиотеки покоилась книга профессора Брайса об американской республике. "Вот знамение, – сказал я. – Этот человек серьезно поработал, и его труд стоит купить за полгинеи. Желающим получить достоверные сведения следует обратиться к его страницам. А мне подавайте круглосуточное бродяжничество в погоне за обыденными происшествиями, беседу со случайным попутчиком. Я вовсе не собираюсь "делать" этот континент".

Вот уже десять дней, как я, позабыв об Индии, посещаю обеды, где наблюдаю людей, привычки которых совершенно непохожи на наши. Меня представляли хозяевам миллионов долларов. Они совершенно безобидны в начальной стадии. Скажем, человек с тремя-четырьмя миллионами еще может оказаться приятным собеседником, умницей, острословом, то есть быть светским человеком. Того, кто удвоил сумму, следует избегать, а человек с двадцатью миллионами – просто двадцать миллионов. Вот вам пример. Я попросил знакомого газетчика устроить мне свидание с владельцем журнала. Мой друг возмущенно фыркнул: "Увидеть его? Боже правый! Ни за что! Если ему вздумается показаться в оффисе, мне приходится иметь с ним дело, но, слава богу, вне работы я вращаюсь в обществе, где он просто не может появиться".

И все же первое, что я узнал, – деньги в Америке – это все!