От моря до моря

Глава XXX

Жил да был некий возчик, который однажды, не подумав хорошенько, приехал вместе с другом в Йеллоустон. Очень скоро они набрели на тамошние достопримечательности, и возчик врезался в упряжку приятеля, вопя во все горло: "Сматываемся отсюда, Джим! Адское пламя горит у нас под ногами!" С тех пор это место называется Чертовы пол-акра. Пожилая леди из Чикаго, ее муж, Том, его добрые лошадки и я тоже прибыли к Чертовым пол-акрам (на самом деле – Около шестидесяти акров), и, когда Том предложил: "Поедем напрямик?" – мы сказали: "Ни за что. Только посмейте – пожалуемся властям".

Перед нами расстилалась отвратительная, словно облупленная, равнина, покрытая волдырями, где шумно хозяйничали дьяволы, которые выбрасывали вверх струи пара, швыряли друг в друга грязью, кричали, кашляли и изрыгали проклятия. Здесь пахло отбросами преисподней, и аромат этот, примешиваясь к чистому, здоровому благоуханию сосен, преследовал нас целый день. Да будет известно, что парк разбит на манер Оллендорфа, то есть все его прелести обнаруживаются постепенно. Чертовы пол-акра лишь предваряли десяти-пятнадцатимильный ряд гейзеров. Мы проезжали мимо потоков кипятка, струившихся в лесной чаще, видели облачка пара, которые поднимались за лесом, а другие облачка – еще дальше, над смутными очертаниями зеленых холмов; мы попирали ногами серу и обоняли вещи, которые были почище любой серы, известной в верхнем мире, и наконец оказались в настоящем парке. Тогда Том предложил выйти из коляски и поиграть с гейзерами.

Вообразите обширные зеленые луга с известковыми клумбами, где к самой кромке извести подступали всевозможные летние цветы. Так выглядел первый бассейн гейзеров. Коляска подкатила вплотную к какому-то грубому конусу высотой десять-двенадцать футов, покрытому волдырями и похожему на кучу хлама. Здесь происходили беспорядки: слышались стоны, всплески, бульканье и постукивание механизмов. Струя кипящей воды взлетела в воздух. Престарелая леди из Чикаго взвизгнула. "Какая безрассудная трата энергии!" – сказал муж. Это место, кажется, называлось Риверсайд-гейзер. Его горло напоминало орудийный ствол, в котором разорвался снаряд. Какое-то время гейзер глухо ворчал, а затем утихомирился.

Я вскарабкался на гребень дымящейся извести (настоящее ложе сатаны) и со страхом посмотрел вниз. Не советую заглядывать в рот гейзеру. Мне открылась ужасно скользкая, вязкая труба, наполненная водой, которая то проваливалась футов на десять вниз, то неслась вверх. Затем вода стремительно поднялась до уровня "губ", и, прежде чем сердитый гребень волны перехлестнул через край, адское бульканье огласило эту Бетезду* дьявола, обратив меня в бегство. Такова человеческая природа! Поначалу я трепетал от благоговения, если не от страха, а уходил со склонов Риверсайд-гейзера со словами: "Фу! И это все, на что он способен?" Все же он, она или, может быть, оно обладал, обладала или обладало весьма непостоянным характером.

Мы не спеша ехали по долине чудес. Вокруг возвышались холмы высотой от пятнадцати до тысячи футов, сплошь покрытые лесом. Насколько хватало глаз, впереди поднимались столбы пара, громоздились бесформенные глыбы извести, похожие на доисторических животных, расстилались безмятежные бирюзовые водоемы, поляны, сплошь покрытые васильками; речка раз двадцать свивалась кольцом вокруг самой себя; лежали странного цвета булыжники и гряды, сверкающие ослепительной белизной.

Пожилая леди из Чикаго тыкала зонтиком в водоемы, словно они были живыми существами. Однажды, стоило ей отвернуться от одной особенно невинной лужицы, как тотчас же у нее за спиной выросла двадцатифутовая колонна воды и пара. Дама пронзительно заверещала и выразила свое неудовольствие словами: "Никогда не думала, что он способен на это!" Ее старик невозмутимо жевал табак, сокрушаясь по поводу утечки дармовой энергии. Я облокотился на обрубок невысокой сосны, которая росла слишком близко от горячих губ водоема, и она подалась под рукой. Такое можно увидеть только в кошмарном сне. Я ступил ногой в водоем, окаймленный кивающими васильками и заполненный давно высохшей кровью – та обратилась в чернила. Затем кровь и чернила были смыты струёй сернистого кипятка, который брызнул с края васильковой лужайки. Какой-то бред, не правда ли?

Луноликий кавалерист – уроженец Германии (парк никогда еще так тщательно не патрулировали) – подошел к нам и сообщил, что мы еще не видели настоящих гейзеров. Они находились приблизительно в миле отсюда, с большим вкусом расположившись вокруг отеля, в котором нам предстояло провести ночь. Америка – свободная страна, однако ее граждане смотрят на солдат свысока. Развлекать этого пришлось мне. Пожилая леди из Чикаго не пожелала с ним знаться, и мы прогулялись вдвоем: перелезли через подгнившие стволы сосен, которые утопали в болотистой почве, перебирались через звенящие гребешки гейзерных образований, брели по полянам, увязая по колено в траве.

"Как вы завербовались?" – Лицо-луна пришло в движение. Я подумал, что с солдатом вот-вот случится припадок, но вместо этого он рассказал занимательную историю об испорченной девчонке, которая писала любовные письма двум парням сразу. Она была деревенской простушкой, но даже безнравственная графиня из "Фэмили Новеллетт" не смогла бы обделывать такие делишки тоньше. Одного парня она умудрилась свести с ума милым предательством, а другой бросил ее сам и отправился на Дикий Запад, чтобы забыться там. Луноликий и был тем вторым… Мы обогнули низкий отрожек холма и очутились на равнине, сверкавшей снежной белизной. Эта долина, как бы устланная полотном, раскинулась более чем на полмили вокруг. Ее словно перекрутили узлами, порубили на куски в форме звезд и алмазов. В этом прибежище отчаяния находились самые большие гейзеры, которым известно, когда случаются неприятности на Кракатау*. Они предупреждают сосны о циклонах на Атлантическом побережье и представляются посетителям под милыми, причудливыми именами. Первый холмик, попавшийся мне навстречу, принадлежал домовому, который плескался в ванне. Я слышал, как тот ворочался, направлял струи на свои плечи, кряхтел, хрустел суставами и растирался полотенцем. Затем он выпустил воду из ванны, как полагается делать всякому разумному существу. До прибытия следующего домового воцарилась тишина. Как ни странно, это место называется Львица с котятами. Гейзер располагается неподалеку от Льва – угрюмого, громогласного зверя. Говорят, что, если он очень активен, другие гейзеры вскоре тоже вступают в игру. Мне рассказали, что после извержения Кракатау все они словно с ума посходили – с мычанием выбрасывали фонтаны, и возникло опасение, что само поле взлетит на воздух. Их отношения покрыты тайной, и, когда говорит Гигантесса (о ней сейчас расскажу), остальные хранят молчание.

Я наблюдал за уединенным источником, когда на фоне неба далеко в поле возник великолепный плюмаж радужного витого стекла. "Это Старый служака, сказал кавалерист. – Каждый час, с точностью до минуты, он дает жару, а затем минут пять играет, посылая воду на сто пятьдесят футов вверх. К тому времени, как вы осмотрите остальные гейзеры, он будет готов порезвиться".

Мы подивились на гейзер, чья пасть напоминала пчелиный улей (гейзер так и назывался), на Тюрбан (он совсем не похож на тюрбан) и многие другие гейзеры, ключи и горячие дыры. Некоторые громыхали, шипели или бились в истерике, иные дремали в постелях, устланных сапфирами и бериллами.

Поверите ли, но даже эти ужасные гиганты должны охраняться кавалеристами, чтобы помешать неугомонной братии туристов разбивать молоточками конусы или, что и того хуже, вызывать у гейзеров тошноту. Если взять бочонок мягкого мыла и бросить гейзеру в рот, тот вскоре выложит перед вами содержимое бочонка и еще несколько дней будет страдать расстройством желудка. Когда я услышал это, то проникся к гейзерам особой симпатией. Жаль, что я не украл немного мыла, чтобы провести подобный эксперимент с каким-нибудь одиноким маленьким зверьком – лесным гейзером. Как это правдоподобно и человечно!

Однако надо быть храбрецом, чтобы предложить рвотное Гигантессе. У нее совершенно плоские губы, и кажется, будто она вообще не имеет рта. Она скорее напоминает бассейн длиной футов пятьдесят и тридцать шириной, не носит украшений и заговаривает через неравные промежутки времени, но сначала испускает струю воды футов на двести вверх. Потом она пребывает не в духе от полутора до двух суток. Благодаря странной привычке Гигантессы приходить в бешенство по ночам, только немногие видели ее во всей красе. Однако подобное ночное смятение (так говорят люди) сотрясает бревенчатые стены отеля и разносится громовым эхом среди холмов. Когда я увидел ее, безобразия еще не сварились. Бассейн кипел с самыми серьезными намерениями. Каждые пять минут уровень воды падал фута на два, затем поднимался; вода переплескивала через край, и тогда на поверхности лопались огромные пузыри. Перед началом извержения вода куда-то исчезла. Как только увидите, что в кратере пропала вода, уносите ноги. Я заметил, как небольшой гейзер задержал дыхание, и инстинкт тотчас же подсказал мне ретироваться, в то время как гейзер улюлюкал мне вслед. Оставив Гигантессу ругаться, плеваться и биться в конвульсиях, мы подошли к Старому служаке. Ввиду его пунктуальности рядом установили скамейки для зрителей. В назначенный час мы услышали, как в его пасти заходила вода – словно в пещере разбивались волны. Полетели первые брызги, раздался рев, началось смятение, и колонна сверкающих алмазов поднялась над землей, затрепе-тала в воздухе и с минуту стояла неподвижно, затем с ворчанием рассыпалась, превратившись в горб не выше тридцати футов. Молоденькие леди-туристки (числом около двадцати) отметили, что это было "элегантно", и принялись вычерчивать свои имена на дне мелких бассейнов. Здешняя природа заботится о том, чтобы эти каракули остались неизгладимыми. Годы спустя можно будет установить, что Хэтти, Сэди, Мэми, Софи и так далее царапали здесь своими заколками лицо Старого служаки.

Конгрегация вернулась в отель, чтобы на веранде демонстративно записать впечатление. Все изнемогали от жары, хотя мы находились несколько выше вершины Якко*. Я покинул этот скрипучий караван-сарай и отправился в тенистую сосновую рощу, где белели брезентовые палатки. Группа кавалеристов двигалась по дороге, а затем нестройными рядами понеслась по пересеченной местности. "Меликанский" кавалерист отлично ездит верхом, хотя и содержит свое снаряжение в грязи, а за лошадью ухаживает как за коровой.

Через пять минут я был уже в лагере. Никто не мешал мне поиграть тяжелым, неуклюжим карабином, расседлать лошадь и с видом знатока пнуть ее кулаком под ребро. Один из военных участвовал в боях с Подожми Хвостом, о котором уже говорилось. Он рассказал, как, вызывая американцев на поединок, великий вождь щеголял перед строем кавалеристов верхом на лошади, хвост у которой был украшен куском красного ситца. Он погиб вместе с несколькими соплеменниками. "Как ни крути, от индейцев нет никакой пользы", – заметил мой новый знакомый.

Двое ковбоев (самых настоящих, а не циркачей в стиле Буффало Билла*) со звоном проскакали сквозь лагерь под градом беззлобных насмешек. Кажется, ковбои направлялись в Кук-Сити, но я знаю точно, что они никогда не умывались. Эти разбойники выглядели живописно: длинные шпоры, закрытые стремена, шляпы с обвислыми полями, меховые накидки, переброшенные через колени, рукоятки револьверов, которые торчали так, чтобы быть всегда под рукой.

– Ковбоя видишь все реже и реже, – сказал мой приятель. – Как только в этой стране все станет на свои места, они исчезнут. Но сейчас от них немало пользы. Что бы мы делали без ковбоев?

– Как это? – спросил я. Лагерь затрясся от хохота.

– У них водятся деньжонки, а у нас – ключ от этих деньжонок. Зимой они приезжают на военные посты поиграть в покер. Многие тут играют. Когда ковбой продуется, мы напаиваем его и отпускаем на все четыре стороны. Правда, иногда можно не на того нарваться.

И он рассказал об одном простодушном парне, который со всем своим капиталом приехал на пост и играл часов тридцать шесть подряд. Обчищенным оказался пост, а длинноволосый А-Син с Кавказа встал из-за стола, туго набив карманы жалованьем кавалеристов: он отказался от предложенной выпивки. – Не-е… теперь я не сажусь с ковбоем, если тот сначала не выпьет хорошенько, – заключил мой собеседник.

Прежде чем я ушел, многие подтвердили, что на дистанции в сотню ярдов каждый кавалерист чувствует себя в полной безопасности "под защитой" своего револьвера.

– Я понимаю, – молвил гибкий юноша с Юга, – в Англии не принято играть огнестрельным оружием. Револьвер попадает в руки, когда завербуешься. А вот мне не надо было учиться стрельбе: я умел еще до того, как стал служить дядюшке Сэму. Вот такие дела. Но вы говорили что-то о своей конной гвардии?

Я коротко рассказал об особенностях снаряжения нашей прославленнейшей кавалерии. Стыдно признать, но лагерь раскололся от смеха.

– Пустить бы их через болото. Пускай покрутятся, пускай прежде смоют крахмал с амуниции, а тогда, если мы преспокойно не подстрелим всех их, я, ей богу, готов съесть свою лошадь.

– Ну а предположим, они атакуют в открытом поле? – сказал я.

– Пусть атакуют хоть в самой преисподней. Отыщись миль на двадцать в округе древесный ствол – у них не получится в открытую.

Джентльмены, господа офицеры, вы когда-нибудь серьезно задумывались о существовании на этой земле кавалерии, которая предпочитает сражаться на лесоскладе? Очевидная искренность этих замечаний поразила меня. Я размышлял об этом по дороге в отель, где присоединился к исследовательской экспедиции, которая, нырнув в лес, откопала там шурф каленой воды, обрамленный черным как смоль песком, тогда как почва вокруг сияла ослепительной белизной. Однако и чудеса надоедают, когда попадаются на глаза раз двадцать за день. Пестрая стрекоза пролетела над водоемом, закружилась на месте и упала в воду, даже не шелохнув блестящими крылышками. Водоем промолчал, послав навстречу горящему небу тонкие завитки пара. Я предпочитаю говорящие водоемы.

Там была одна девица (очень нарядная), которая словно сошла со страниц романа мистера Джеймса*. Ее сопровождали очаровательная мамаша и равный ей по очарованию папаша – джентльмен с осоловелыми глазами и вялым голосом. Сразу видать человека из мира финансов. Родители решили, что дочери необходимо развлечься. Они жили в Нью-Гэмпшире. Соответственно дочка поволокла родителей на Аляску, затем – в Йосемитскую долину* и теперь возвращалась домой через Йеллоустон, чтобы застать хвост летнего сезона в Саратоге. Раза два мы уже встречались в парке, и меня сильно изумили и позабавили ее похвалы по адресу местных чудес, не лишенные критики. Этот решительный ротик прочитал мне лекцию по американской литературе, рассказал о закулисной жизни вашингтонского общества, дал точную оценку работам Кейбла*, сравнив их с "Дядюшкой Римусом" Гэрриса*, и многому другому, что было очаровательно, но не имело никакого отношения к гейзерам.

Любая девушка-англичанка, наткнись она на извозившегося в извести пешехода без воротничка, с лицом, облупившимся на солнце, который появился неизвестно откуда и направлялся бог знает куда, посмотрела бы на него как на беспутного бродягу (мамаша стала бы нервничать, а папаша – размахивать зонтом). Совершенно иначе вели себя эти очаровательные люди из Нью-Гэмпшира. Они были достаточно любезны, чтобы обращаться со мной (звучит почти невероятно) как с человеческим существом, которое, возможно, заслуживает уважения и, по-видимому, не намеревается просить немедленной финансовой помощи. Папашу было приятно послушать, так как он говорил по существу. Крошка старалась изо всех сил на своем наречии, которое уже унаследовала от рождения и развила чтением, а мамаша, добродушно улыбаясь, держалась сзади.

Сравните их с молодым англичанином идиотской наружности, который в своих высоких воротничках околачивался там в сопровождении лакея. Он соизволил обратиться ко мне: "Приходится быть не слишком разборчивым кого только не встретишь в этих краях" – и надменно удалился, я полагаю, ежеминутно опасаясь, как бы не уронить собственное достоинство. Он был варваром (пользуюсь случаем сказать ему об этом), потому что вел себя в манере охотников за головами из Ассама, которые постоянно враждуют между собой.

Вы, наверно, догадываетесь, что эти нехитрые россказни представлены здесь для того, чтобы скрыть бессилие моего пера, пасующего перед великолепием гейзеров Верхнего бассейна. Я провел вечер в компании кавалеристов под сенью Гейзера Замок, сидя на поваленном стволе дерева. Я разглядывал кипевшую сорокафутовую главную башню баронского замка, и мои новые друзья пояснили, что, если он разразится первым, Гигантесса будет молчать и vice versa. Затем потекли рассказы, пока не взошла луна. Потом туристы, разбившие лагерь в лесу, накормили нас.

На следующее утро Том погнал свой возок дальше, обещая показать новые чудеса. Через несколько миль он подъехал к каким-то зарослям, в глубине которых, казалось, тонула целая армия. Я слышал предсмертные вздохи и всплески, но, когда пробрался сквозь кустарник, духи исчезли. Остались бассейны, полные розовой, черной и белой извести, густой, как засахарившийся мед. Каждые две минуты они, задыхаясь, постреливали кусочками извести. Зрелище было жуткое. Стоит ли удивляться, что индейцы избегали долину Йеллоустон! Гейзеры еще можно вынести, но грязь нестерпима. Престарелая леди из Чикаго подобрала кусочек извести, но через полчаса тот рассыпался в пыль и вытек сквозь пальцы. Всё майя – иллюзия, сами видите! Затем под колесами заскрипели кристаллики серы; был какой-то водопад кипятка; затем совершенно ровная парковая зона, на которую претендовали бобры. Каждую зиму они строят плотину и затопляют низины. Каждое лето правительство разрушает плотину. С полмили пашешь воду, утонув по ступицы колес. Ивовые ветви касаются коляски. Маленькие ручейки разбегаются вправо и влево. Главное русло речонки – это и есть дорога, подобная затопленному Боланскому перевалу*. Если попытаться прорваться в объезд, считайте, что вас нет на свете, и бобры используют вашу коляску при строительстве очередной дамбы.

Затем потянулись лесистые торфяники, заглушавшие стук колес, и два кавалериста, которые выполняли какое-то особое поручение, бесшумно выехали на дорогу позади нас. Один из них оказался тем парнем, который рассказывал о Подожми Хвосте, и мы весело поболтали. Лошади, выбиваясь из сил, тащились между деревьями, пока не выбрались к подножию холма, словно усыпанному агатами, и всем пришлось выйти из коляски, задыхаясь от разреженного воздуха. Каким пьянящим он был! Престарелая леди из Чикаго кудахтала, словно эмансипированная курица. Она суетилась на обочине дороги и откалывала кусочки скалы, складывая их в ридикюль. Она отправила меня на пятьдесят ярдов вниз по склону, чтобы подобрать осколки бутылки, так как настаивала, что это были агаты. "У меня дома есть несколько таких. Как они сверкают! Идите же достаньте их, молодой человек".

Мы карабкались вверх по тропе, которая с каждым шагом становилась все непроходимее, пока наконец, оставив всякое притворство, не превратилась в русло какого-то потока. Когда мы пошли по совсем уже голым камням, показалось небольшое сапфировое озеро (никогда не видел таких голубых сапфиров). Оно называлось озером Мэри. Это было на высоте восьми-девяти тысяч футов над уровнем моря. Затем последовали травянистые спуски, такие крутые, что наша коляска катилась в основном на двух колесах. Это продолжалось до тех пор, пока мы не скатились чуть ли не вниз головой к броду, затем поднялись на утес, снова понеслись вниз, снова нырнули и, совершенно истерзанные, остановились у Ларри, чтобы позавтракать и с часок отдохнуть. Только Ларри мог содержать палатку для устройства школьных пикников на голом склоне горы. Стоит ли напоминать о том, что он был ирландец? Его запасы находились в состоянии "самой малой воды", однако Ларри обернул нас в золотую оболочку таких увлекательных слов, что палатка с грубым столом-козлами стала дворцом, нехитрая пища – деликатесами "Дельмонико"*, а мы сами превратились в пристыженных просителей, пресмыкавшихся перед величественным, щедрым Ларри. Значительно позже я обнаружил, что заплатил восемь шиллингов за консервированную говядину, бисквиты и пиво. Однако спросил же меня Ларри: "Прикажете забить для вас бизона?" Я сразу понял, что ради меня, ради меня одного, он сделал бы это. Остальные почувствовали то же самое. Да сопутствует Ларри удача!

"А теперь прополощите свои носовые платки в отличном горячем источнике, там, за углом, – сказал Ларри. – Вот мыло и стиральные доски. Не каждый день получаешь горячую воду даром". – Он размашисто показал нам рукой куда-то вниз, а сам принялся приводить тент в порядок.

В этом воздухе мышцы не знают усталости, а глаза утрачивают чувство дистанции. Горы и долы, казалось, сидели в самом зрачке. Пожалуй, я мог ухватиться за горные пики, стоило только протянуть руку. Никогда еще воздух не был таким хмельным. Зачем мы стирали носовые платки – знает только Ларри. Наверно, это было чем-то вроде религиозного обряда. В небольшой долине, окруженной пестрыми скалами, бежал поток цвета розовато-бурого бархата. Он был нестерпимо горячим на ощупь и по пути окрашивал огромные валуны.

Девица из Нью-Гэмпшира, престарелая леди из Чикаго, папа, мама, женщина, жующая резинку, и все остальные, вооружившись мылом, с самым серьезным видом склонились над стиральными досками. Этот таинственный поток обладал чудесными свойствами. За пять минут он отстирывал белье до снежной белизны. Затем мы валялись на траве и хохотали от переполнявшей нас радости. Однажды я испытал подобное в Японии, в другой раз – на берегах Колумбии, когда подцепил лосося, а старина Калифорния ревел от восторга, а теперь вот – в Йеллоустоне под лучистым взглядом девушки из Нью-Гэмпшира. У меня под рукой было четыре водоема: один с черной водой (холодной), другой с прозрачной (довольно теплой), еще один тоже с чистой водой (горячей), четвертый кипел красной водой. Мой добела отстиранный платок мог накрыть всех их разом. Мы удивлялись, как дети.

– Сходим вечерком на Большой каньон, – предложила девушка.

– Вместе? – спросил я, и она кивнула в ответ.

Солнце клонилось к горизонту, когда мы услышали рев падающей воды и вскоре вышли к широкой реке. И тогда, о, тогда! Одним росчерком пера я сумел бы описать преисподнюю, но не эту местность. Да будет вам известно, что река Йеллоустон протекает восьмимильным ущельем. Чтобы добраться до его дна, нужно сделать всего два прыжка вниз – один футов на сто двадцать, другой – на все триста. Я обследовал верхний, меньший водопад, низвергавшийся неподалеку от отеля. До этого места с рекой не происходит ничего особенного. Ее берега примечательны только своей крутизной, скалами и соснами. К водопаду она выскакивает из-за поворота украшенным пеной сплошным зеленым потоком не шире тридцати ярдов. Затем она падает вниз, оставаясь такой же зеленой, но кажется более монолитной. Сидя на скале над самым водопадом, через минуту-другую начинаешь понимать, что вокруг творится нечто невероятное. Река, сжатая массивными стенами ущелья, совершает гигантский прыжок, и то, что кажется сверху легкой рябью, которая лижет камни внизу, на самом деле игра больших волн. Река громко вопит, но ее крики не уходят дальше теснины.

Экскурсия, предпринятая из любопытства, окончилась тем, что я ощутил страх. Мне стало казаться, что весь этот хризолитовый мир ускользает у меня из-под ног. Чтобы добраться до края каньона, пришлось огибать скалу. Мы взбирались по почти отвесному склону (почти – только в начале подъема), так как по мере того, как падает река, берега становятся круче. Величественные сосны окаймляют разверстую пасть каньона с обеих сторон. Это и есть Горло Йеллоустона.

Вот что можно еще сказать: совершенно неподготовленный к такому испытанию, я заглядывал в пропасть глубиной в тысячу семьсот футов с орлами и ястребами-рыболовами, которые парили подо мной. Стены пропасти мешанина красок: малиновой, изумрудно-зеленой, кобальтовой, охры, цвета меди, смешанного с портвейном, белоснежной, киновари, лимонной, серебристо-серой. Они лежали широкими мазками. Нельзя сказать, чтобы отвесные стены были абсолютно гладкими: вода и время высекли в них чудовищные изваяния голов королей, мертвых вождей, каких-то мужчин и женщин древности. Далеко внизу, так далеко, что шум бесновавшейся реки не достигал нас, сама она казалась ленточкой нефритового цвета в палец шириной. Солнечный свет падал на эти волшебные стены, создавая новые оттенки там, где природа положила свои цвета. Мне доводилось видеть рассвет над озером в Раджпутане и заход солнца над Уди-Сагар в окружении Холман-Хант-Хиллза. На этот раз я видел оба спектакля одновременно, но с той разницей, что здесь картина была перевернута (понимаете?), а краски были настоящими. Каньон пылал, словно Троя. Однако он будет гореть вечно, и, слава богу, ни кисть, ни перо не смогут воссоздать это. Академия художеств отвергнет такое полотно как хромолитографию, а публика станет глумиться над статьей, помещенной в "Дейли телеграф". "Оставлю-ка я каньон в покое, – подумал я. – Это моя собственность, и я не хочу ею делиться".

Сквозь сосны, которые накрыли нас тенью, пробирался вечер, но великолепный день все еще пламенел на стенах каньона, пока мы выбирались на выступ скалы (кроваво-красной или розовой), нависавшей над бездной всех бездн. Теперь я знаю, что значит восседать на троне среди облаков при закате. Легкое головокружение словно уничтожило осязание и ощущение формы. Остались только ослепительные краски. Выбравшись на твердую почву, я был готов поклясться, что мы только что куда-то плыли. Девушка из Нью-Гэмпшира долгое время не произносила ни слова, а потом стала читать стихи. Пожалуй, это было самое лучшее, что следовало тогда сделать.

– Подумать только, что такая выставка устраивается здесь каждый день и никто из нас до сих пор не видел ее, – сказала престарелая леди из Чикаго, кисло взглянув на мужа.

– Да, никто, кроме краснокожих, – ответил он совершенно бесстрастно.

Я и девушка долго смеялись. Вдохновение мимолетно, красота тщетна, а умственное восприятие прекрасного ограничено. Поднимись в эту минуту со дна ущелья сами ангелы, распевающие хором, им не удалось бы помешать папе, а также еще одному низкому созданию скатывать камни вниз по изумительным склонам, окрашенным во все цвета радуги. Надо же было сотвориться такой глубине, чтобы в нее швыряли бревна и булыжники. Итак, мы кидали туда эти предметы, любуясь, как они набирали скорость, отскакивая от белой скалы к красной или желтой, волоча за собой эти потоки цвета, пока не замолкал грохот их падения, а сами они в свободном полете устремлялись к воде.

– Я был там, внизу, – сказал Том в тот вечер. – Попасть туда нетрудно, но надо соблюдать осторожность – садись и съезжай. Подниматься куда трудней. Там я нашел две скалы, которые украшены во все цвета каньона. Я не продал бы их даже за пятнадцать долларов.

Я и папа сползли к реке чуть выше первого водопада и наудачу смочили наши лески. Взошла круглая луна и окрасила серебром утесы и сосны. Двухфунтовая форель тоже "взошла", и мы убили ее среди камней, едва не свалившись в бурную реку.

Прочь отсюда – снова Ливингстон. Девица из Нью-Гэмпшира куда-то исчезла вместе с папой и мамой. Исчезли престарелая леди из Чикаго и все остальные, а я размышлял над тем, чего так и не увидел: лес окаменевших деревьев с аметистовыми кристаллами в глубине почерневших сердец; Великое озеро Йеллоустон, где в одном из источников ловится форель, а в другом можно ее сварить; таинственный Худу*, где демоны, которые не работают на гейзерах, занимаются убоем бродячих лосей и медведей только ради того, чтобы до смерти перепуганные охотники находили в ущелье смерти сваленные в кучу скелеты животных, не убитых человеком. Я миновал страны Худу, где шумят над головой птицы, бегают звери и стоят скалы-дьяволы с их лабиринтами и бездонными колодцами. На обратном пути Янки Джим и Диана из Кроссвейза сердечно приветствовали меня, когда поезд на минуту задержался у дверей их дома, а в Ливингстоне кого же мне оставалось навестить, как не возчика Тома.

– Я решил покончить с Йеллоустоном. Подамся на Восток, – сказал он. Твои рассказы о беззаботном бродяжничестве разбередили душу, и я надумал тронуться с места. Прости нас, господи, за нашу ответственность друг перед другом.

– А твой партнер? – спросил я.

– Вот он, – сказал Том, представляя неуклюжего юношу с узлом в руке.

Я заметил, как оба молодых человека посмотрели на восток.