От моря до моря

Глава II

Вот река, бар, лоцман и невероятно сложное искусство навигации. Капитан сказал, что плавание подходит к концу и через несколько часов мы будем в Рангуне. Сама река ничем не примечательна. Ее низкие берега покрыты зарослями и затянуты илом. Когда мы оставили за кормой несколько лодчонок, которые прыгали на волнах, мне пришло в голову, что передо мной расстилается река Сгинувших душ – дорога, которой за последние три года прошли многие знакомые мне люди, прошли, чтобы никогда не вернуться. Один прошел, чтобы открыть Верхнюю Бирму, где в безжалостных джунглях под Минлой его подстерегла смерть; второй – чтобы править этой землей именем королевы, а сам не сумел справиться с лошадью и был унесен вместе с ней горным потоком. Этого застрелил слуга, другого за обедом настигла пуля бандита. Ужасающе длинный список людей, которые нашли в малярийных джунглях смерть – единственную награду за "тяготы и лишения, неизбежно связанные с исполнением служебных обязанностей", как гласит устав Бенгальской армии. Я припомнил с полдюжины имен: полицейских чинов, младших офицеров, молодых штатских, служащих крупных торговых фирм и авантюристов. Все они отправились вверх по реке и погибли.

Рядом со мной на палубе стоял один из работников Новой Бирмы, который возвращался к месту службы в Рангун. Он рассказал о бесконечных погонях за неуловимыми бандитами, о маршах и переходах, которые кончились ничем, о благородной, равно как и печальной, смерти в дикой глуши.

Затем над горизонтом возникла "золотая тайна" – великолепное мерцающее чудо, горящее на солнце. Сооружение возвышалось над зеленым холмом и не походило ни на магометанский купол, ни на буддийский шпиль. Ниже тянулись склады, сараи и мельницы. "Под каким новым богом ходим сейчас мы, неукротимые англичане?" – подумал я.

"Вот и старая знакомая – пагода Шви-Дагон! – воскликнул мой новый знакомый. – Будь она неладна!" Однако эта пагода не заслужила таких нелестных слов. Во-первых, ради обладания ею мы взяли Рангун. Во-вторых, благодаря ей мы захотели узнать, какие еще редкости и богатства скрывает эта земля, и стали продвигаться вперед. До тех пор, пока я не увидел пагоду своими глазами, мне было непонятно, чем эта страна отличается от Сундарбана*, но золотой купол словно шептал: "Здесь Бирма, и она не похожа на другие земли".

"Это знаменитая древняя пагода, – продолжал мой спутник. – Теперь, когда открыли линию Тунг-Хо – Мандалай, тысячи паломников едут взглянуть на нее. Землетрясение повредило большую золотую маковку, которую называют 'htee, и ее укрыли бамбуковыми щитами. Право же, вам стоило бы посмотреть на пагоду, когда уберут щиты. Сейчас там восстанавливают позолоту".

Почему, когда впервые разглядываешь одно из чудес света, кто-то из стоящих рядом обязательно встрянет со своей подсказкой: "Вам стоит посмотреть на…"? Выпусти такого из могилы в Судный день минут на двадцать пораньше – он тут же примется опекать обнаженные души, которые в отблесках жертвенного пламени проносятся мимо, и говорить им: "Вам стоило бы взглянуть на все это, когда раздался трубный глас Гавриила!"

Я не стану распространяться о Шви-Дагон, а книги, написанные о ней историками и археологами, меня не касаются. Глядя на пагоду, которая словно бы свысока поглядывала на все окружающее, я понял многое: ради чего парни умирают на севере Бирмы, почему на улицах так много солдат, а рейд, словно черными чайками, усеян пароходами флотилии Иравади*.

Затем мы сошли на эту незнакомую землю, и первое, что я услышал от одного из ее постоянных обитателей, было: "Тут вам не Индия. Здесь следовало бы учредить колонию короны*".

Если говорить об Империи серьезно, стараясь выделить главное, videlicet* – ее запахи, то мой собеседник был прав. Калькутта смердит по-своему, Бомбей – по-иному, самый острый аромат источает Пенджаб, и все же индийские запахи родственны, а вот Бирма пахнет совсем иначе. Во всяком случае, ощущаешь, что находишься не в Китае, а тем более не в Индии.

– Что такое? – спросил я, потянув носом.

Napi, – ответил собеседник.

Napi – это маринованная рыба, которую давным-давно следовало бы закопать в землю. Если говорить языком путеводителя, "она потребляется в пищу в чрезмерном количестве", и каждый, кому доводилось находиться в пределах ветерка, приносящего запахи Рангуна, знает, что такое napi, а те, которые не знают, не поймут этого.

Да, то была иная земля, земля, где люди понимают толк в красках; прекрасная, безмятежная страна, полная прелестных девушек и очень скверных сигар.

Хуже всего то, что англоиндиец здесь иностранец и его не принимают всерьез. Он не знает бирманского языка, что в общем-то для него небольшая потеря, и мадрасец упорно обращается к нему по-английски.

Кстати сказать, в этих краях мадрасец – важная персона. Он занимает место бирманца, который уступает ему работу, и через несколько лет возвращается домой с перстнями на пальцах и колокольцами на башмаках. Результат очевиден. Мадрасец требует и получает огромные деньги и начинает понимать, что он незаменим. Бирманец же живет в свое удовольствие, а его чада женского пола выходят замуж за мадрасца или китайца, которые содержат их в довольстве и добре.

Когда бирманец хочет поработать, то нанимает мадрасца вместо себя. Где он находит деньги, чтобы расплатиться с ним, неизвестно, но окружающие единодушно утверждают, что ни под каким видом бирманец не станет гнуть горб. Впрочем, если щедрое Провидение разодело бы вас в пурпурные, зеленые, бордовые или янтарного цвета юбки, набросило на вашу голову нежно-розовый шарф-тюрбан и поместило в приятную страну с влажным климатом, где рис растет сам по себе, а рыба сама всплывает, для того чтобы оказаться пойманной и замаринованной, стали бы вы работать? Не предпочли бы вы сами взять в зубы черут* и слоняться по улице? Если бы две трети ваших девушек (добродушных крошек) мило улыбались, а остальные были несомненно прелестны, разве вы не стали бы увлекаться любовью?

Бирманец наслаждается тем и другим, а англичанин, который изнуряет себя работой, нелестно отзывается о нем. Сам я люблю бирманцев слепой любовью, рожденной первым впечатлением. После смерти я обязательно превращусь в бирманца – оберну тело двадцатью ярдами настоящего королевского шелка, изготовленного в Мандалае, и буду курить сигареты одну за другой. Я буду размахивать сигаретой, чтобы сделать выразительнее свою речь, пересыпанную шутками и остротами, и гулять с девушкой цвета миндаля, которая тоже будет смеяться и шутить, как всякая молоденькая женщина. Моя подруга не станет прятать лицо, ей незачем будет скрывать соблазнительные глаза под сари, когда на нее смотрит мужчина. На дороге ей не придется держаться позади меня – своего господина. Все это – обычаи Индии. Нет, она глянет миру прямо в глаза, открыто и дружелюбно. И я научу ее вдыхать аромат лучших египетских сигарет, а не осквернять свой прелестный ротик рубленым табаком, завернутым в капустный лист.

Вполне серьезно – бирманские девушки исключительно привлекательны, и, глядя на них, я понял многое из того, что говорят, ну, скажем… о поведении наших солдат во Фландрии.

Провидение действительно приходит на помощь тем, кто не помогает себе сам. Я шел по улице, не зная ее названия, и упивался беспечными красками. Раджпутана и Южная Индия тоже выставляют напоказ свои краски, любой праздник в низинной Индии – это полная палитра грубоватых тонов; однако Бирма расцвечена совсем иначе. У женщин шарф, юбка и кофточка выделяются тремя броскими пятнами, у мужчин – яркие путсо* и головные повязки. Итак, перед вами картина: сочные мазки на темном фоне деревянных домов, обрамленных зеленой листвой.

В искусстве не существует канонов, и каждая система расцветки зависит от интенсивности солнечного освещения. Вот почему в лондонских туманах люди до сих пор предпочитают бледно-зеленое и тускло-красное. А по мне сиреневые, розовые, алые, голубые, словно кипящие, кроваво-красные краски, которые играют под неистовым солнцем, смягчая и преобразуя все окружающее. Я только что открыл это. А когда возчик нелепой, крохотной повозки, которая была под стать упитанной бирманской лошадке, вызвался повозить меня по городу, я заметил еще, что местные жители ласково обращаются с домашними животными.

Мы отправились в английский квартал, где саибы живут в изящных домиках, построенных из дощечек от сигарных ящиков. Казалось, эти жилища можно развалить ударом ноги, и (уж поверьте всезнайке – глоб-троттеру, который мгновенно обоснует теоретически все что угодно), чтобы этого не произошло, они поставлены на ножки.

Поселение не похоже на военный городок, а неровный ландшафт и дороги, покрытые красноватой пылью, не навевают воспоминаний о какой-либо местности в Индии, кроме, может быть, Утакаманда*.

Лошадка забрела в сад, усеянный прелестными озерцами. Там, среди многочисленных островков, сидели в лодках саибы, одетые во фланель. За парком возвышались небольшие монастыри, населенные чисто выбритыми джентльменами в золотистых, словно янтарных, одеяниях. Сердито щебеча между собой, они учили отречению от мира, плоти и дьявольских искушений. На каждом углу стояли по три девчушки-школьницы. Они выглядели так, будто их только что отпустили с подмостков Савоя* после заключительного акта "Микадо"*.

И еще вот что поразило меня: все люди вокруг смеялись. Так по крайней мере казалось. Смеялись оттого, что небо над головой сверкало синевой и солнце склонялось к горизонту, смеялись друг над другом и, вероятно, просто от нечего делать. Пухлый мальчуган хохотал громче всех, хотя курил настоящий черут, который, как ни удивительно, не вызывал у него тошноты.

Мы приближались к Шви-Дагон. Она поражала великолепием и таинственностью, как и тогда, когда мы впервые увидели ее с парохода. Правда, она словно изменила форму. Оказалось, что со всех сторон ее обступали сотни небольших пагод.

Потом на склоне холма мы увидели двух колоссальных алебастровых тигров, изваянных по местным канонам. Они словно охраняли величайшую святыню Бирмы. Вокруг них шелестела толпа счастливых людей в праздничных одеяниях: все направлялись к широкой каменной лестнице, которая вела от этих чудищ по крутому склону холма. Архитектура лестницы была необычной. Ступеньки терялись в туннеле, а может быть, это была крытая колоннада, потому что впереди, в полумраке, виднелись массивные позолоченные столбы.

Когда мы приблизились к туннелю, уже смеркалось, и я увидел, что предстоит подниматься длинными пологими пролетами лестниц, которые ведут к самой пагоде.

Раза два в жизни мне довелось наблюдать, как глоб-троттер чуть ли не задыхался от досады, увидев, что Индия намного обширнее и прекраснее, чем он предполагал, а у него было только три месяца для ее изучения. Мы же зашли в Рангун всего на несколько часов, поэтому простительно нетерпение, которое я проявил, приподнявшись на цыпочки в толпе у подножия лестницы, оттого что не мог сразу, с первого взгляда понять смысл всего, что мне открывалось. Например, мне были неясны назначение тигров-хранителей, духовная сущность самой Шви-Дагон и окружающих ее небольших пагод. Я мог только гадать, для чего прелестные девушки с черутом во рту продавали какие-то палочки и разноцветные свечки, которые, вероятно, были предназначены для священнодействия перед изваянием Будды. Все было непонятно, и никто не мог ничего объяснить. Я знал только, что через несколько дней большая золотая 'htee, поврежденная землетрясением, будет установлена на место при всеобщем ликовании и песнопении, и половина Верхней Бирмы съезжалась сюда, чтобы присутствовать на представлении.

Затем я прошел между чудищами и, миновав какую-то, словно покрытую побелкой, площадку, оказался перед прямоугольным проемом, охраняемым хромыми, слепыми, прокаженными и горбатыми, которые с визгом и воплями вцепились в мою одежду. Однако люди, которые потоком вливались под своды по пологой лестнице, не обратили на нас внимания. Тогда я вступил под сумрачные своды длинного коридора, мощенного камнем, до блеска вытертым ногами людей. Справа и слева вдоль стен пестрели киоски.

В дальнем конце коридора распахивалось необозримое вечернее небо, и там начинался второй пролет лестниц, которые круто вели к самой Шви-Дагон. Каскад пестрых красок ниспадал вдоль этих лестниц, однако мое внимание привлекла великолепная арка в бирманском стиле, украшенная китайскими иероглифами, и я остановился, поскольку по собственной глупости решил, что не стоит идти дальше. И вообще меня больше интересовали люди. Я хотел понять, отчего они становятся бандитами, о которых пишут газеты.

Итак, я остановился, потому что богатые сведения можно собрать, так сказать, "сидя у края дороги".

Затем я увидел Лицо, которое многое мне объяснило. Подбородок, шея, губы были абсолютно точно скопированы с физиономий самых безобразных римских императриц (дородные бабы в развязных позах), которых воспевает Суйнберн*, а мы иногда видим на живописных полотнах. Над этим совершенством тучных форм сидели монголоидный нос, узкий лоб и сверкающие глазки. Я пристально всматривался в этого человека, а тот отвечал удивительно высокомерным взглядом; у него даже дернулся презрительно уголок рта.

Затем бирманец вразвалку прошел вперед, а я расширил свои познания в области физиогномики* и понял еще кое-что. "Надо будет порасспросить в клубе, – подумал я. – Похоже, из такого может получиться бандит. Он сможет и распять при случае".

Потом появился коричневый младенец, сидевший на руках у матери. Мне захотелось потрепать его за ручонку, и я улыбнулся. Мать протянула мне его крохотную мягкую лапку и тоже засмеялась. Ребенок продолжал смеяться, и мы смеялись вместе, потому что это было, по-видимому, обычаем страны. Десятки людей, которые возвращались теперь уже по темному коридору, где перемигивались фонарики владельцев ларьков, присоединились к нашему веселью. Эти бирманцы, должно быть, добродушная нация, потому что не боятся оставлять трехлетних детей под присмотром глиняных кукол или в зверинце игрушечных тигров.

Я так и не вошел в Шви-Дагон, но чувствовал себя таким же счастливым, как если бы мне это удалось.

В клубе "Пегу" я встретил приятеля-пенджабца, кинулся на его широкую грудь и потребовал пищи и развлечений. Недавно он принимал специального уполномоченного из Пешавара* (вообще принимал всех со всего света), и вывести его из равновесия неожиданным появлением было не так-то легко. Он страшно опустился, а ведь всего несколько лет назад на Черном Севере разговаривал на тамошнем диалекте (как на нем полагается говорить) и был одним из нас.

– Даниель, сколько носков хозяин иметь?

Недопитая рюмка коньяку с содовой выпала у меня из рук.

– Боже правый! – воскликнул я. – И ты… ты разговариваешь с нукером на этом отвратительном жаргоне? Одного этого достаточно, чтобы пустить слезу. Ты ведешь себя не лучше бомбейского разносчика.

– Я мадрасец, – спокойно ответил он. – Все здесь говорят с боями по-английски. Недурно? А теперь пойдем-ка в "Джимкану", а сюда вернемся пообедать. Даниель, шляпу и трость хозяин иметь!

Должно быть, всего несколько сот человек стоят за кулисами бирманской войны. Это одно из наших малоизвестных и непопулярных небольших дел. Казалось, клуб был переполнен людьми, которые спешили "туда" или "обратно", и разговоры звучали эхом борьбы на далеком севере.

– Видишь того человека? На днях его саданули по голове под Зунг-Лунг-Го. Крепкий мужчина. А тот, что сидит рядом, охотился за бандитами около года. Он разгромил банду Бо Манго и поймал самого Бо на рисовом поле. Другой едет домой после ранения. Заработал кусок железа в "систему". Отведай нашей баранины. Клуб – единственное место в Рангуне, где можно найти баранину. Послушай, не надо обращаться к боям на туземном: "Эй, бой! Принести хозяин немного лед". Они все из Бомбея или мадрасцы. Там, на передовой, встречаются слуги-бирманцы, но истинный бирманец предпочитает не работать, а быть обыкновенным маленьким daku.

– Как ты сказал?

– Нашим дорогим бандитом-дакойтом. Мы зовем их короче – dakus. Это их ласкательное прозвище. А вот и рыбное. Я совсем забыл: вы не слишком-то избалованы рыбой. Да, у Рангуна есть свои преимущества. Тут расплачиваешься по-королевски. Возьмем, к примеру, стоимость обзаведения для женатого человека. Домишко с мебелью – сто пятьдесят рупий. Слуге платишь двести двадцать – двести пятьдесят. Это уже четыре сотни. Дорогой мой, уборщик не берет меньше двенадцати-тринадцати в месяц, да и то продолжает работать в других домах. Это похуже Кветты*. Тот, кто едет в Нижнюю Бирму, думая прожить на жалованье, просто дурак.

Голос с дальнего конца стола: "Конечно, дурак. Вот Верхняя Бирма совсем другое дело. Там получаешь настоящую должность и командировочные".

Обрывок из другого разговора: "Это не попало в газеты – овладеть фортом оказалось не так-то просто, не то что пишут… Видите ли, Бо Гуи устроил настоящую западню, и, когда мы сомкнули линию, они всыпали нам спереди и сзади. Бой в джунглях – чертовски жестокое дело. Немного льда, пожалуйста".

Затем мне рассказали о смерти старого школьного друга под стенами редута Минлы. Кто-нибудь помнит дело под Минлой, с которого начался третий бирманский бал?*

– Я находился рядом, – встрял чей-то голос. – Он умер на руках у А., хотя точно не помню. По крайней мере, знаю, что он не мучился. Добрый был малый.

– Благодарю Вас. Думаю, мне пора, – сказал я и вышел в душную ночь.

Голова гудела от рассказов о сражениях, убийствах, внезапных смертях. Я дотронулся до кромки покрывала, скрывающего Верхнюю Бирму, и отдал бы многое за то, чтобы самому подняться вверх по реке и повидать старых друзей – измотанных джунглями бойцов.

В эту ночь мне снились бесконечные лестницы, по которым устремлялись вниз тысячи прелестных девушек, одетых так пестро, что у меня заболели глаза. Наверху висел огромный золотой колокол, а внизу, лицом к небу, лежал бедняга Д., умерший под Минлой, и небритые оборванцы в хаки стояли над ним в карауле.