Пурпурно-розовый город
Лишь Время вдвое старше его…
Пятичасовое путешествие на поезде привело нас к началу двадцатипятимильного пробега на джинрикше. Однако наш гид откопал где-то древний возок в японском стиле и соблазнил войти в него, обещая комфорт и скорость, намного превосходящие все, что может предложить джинрикша. Если вы едете в Никко, не садитесь в двуколку. Городок, откуда мы отправлялись, был полон вьючных лошадей, непривычных к виду упряжки, и чуть ли не каждое третье животное пыталось ударить копытом своих сородичей, взятых в оглобли. Это затрудняет продвижение вперед и действует на нервы до тех пор, пока ухабы дороги не заставляют забыть все на свете и помнить только о них.
В Никко ведет аллея криптомерий* – деревьев высотой до восьмидесяти футов. Они отличаются красноватыми или тусклыми серебристыми стволами, темно-зеленой листвой, похожей на перья катафалка, и напоминают кипарисы. Я говорю аллея, потому что имею в виду непрерывную дорогу длиной в двадцать пять миль, вдоль которой деревья стоят так тесно друг к другу, что сплелись корнями, образовав нечто вроде живой изгороди по обе стороны дороги. Там, где сочли необходимым учредить деревеньку (каждые две или три мили), выкорчевали несколько гигантов (словно зубы из челюсти с полным набором резцов), чтобы расчистить место для домов. Затем деревья смыкались, снова заступая в караул при дороге. Вокруг нас пламенели азалии, камелии, фиалки. "Великолепно! Удивительно! Поразительно!" – пели мы с профессором хором первые пять миль пути в перерывах между толчками. Аллея не обращала внимания на наши похвалы, и лишь плотнее смыкались деревья. Конечно, приятно читать в книге о тенистых аллеях, но в холодную погоду неблагодарное человеческое сердце с радостью согласилось бы сократить на парочку миль даже такое путешествие. Мы уже не замечали окружающей нас красоты, верениц вьючных лошадей с гривами, похожими на каминные веники, и с темпераментом Эблиса*, которые брыкались на дороге, пилигримов, головы которых были повязаны белыми или голубыми платками, а ноги обуты в серебристо-серые гамаши (к спинам пилигримов были привязаны младенцы, похожие на Будду); не видели аккуратных сельских подвод, влекомых миниатюрными ломовыми лошадками, – это везли медь из шахт и сакэ с гор, – пестроты оживленных деревенек, где все ребятишки кричали хором "Ойос!", а старики улыбались.
Серые стволы деревьев торжественно провожали нас вдоль ужасной дороги, которая местами была отремонтирована валежником, и через пять часов мы увидели Никко – деревню, которая тянулась вдоль подножия горы, а капризная природа, пожелав вознаградить за труды наши многострадальные кости, разразилась, словно смехом, потоками солнечных лучей. Они озаряли немыслимый ландшафт! Вокруг нас темно-зеленой стеной высились криптомерии, по голубым валунам мчался темно-зеленый поток, а через него был переброшен кроваво-красный мост из лакированного дерева, тот самый священный мост, ступать по которому могла лишь нога микадо.
Японцы – хитроумные художники. Когда-то давным-давно на ручей в Никко приехал великодушный Повелитель. Он посмотрел на деревья, на поток, на холмы, с которых тот сбегал, затем взглянул вниз по течению, где зеленели крестьянские поля, на отроги лесистых гор. "Для того чтобы связать все это воедино, необходимо яркое пятно на переднем плане", – сказал он и, проверяя свои слова, поставил под страшными деревьями мальчика в бело-голубом. Ободренный благодушием Повелителя, старик нищий осмелился спросить у него милостыню. В древности Великие обладали привилегией пробовать закалку клинка на попрошайках и им подобных. И вот Повелитель совершенно механически, не желая, чтобы его беспокоили, отхватил старику голову. Кровь брызнула потоками чистой киновари на гранитные глыбы. Повелитель улыбнулся: "Случай разрешил загадку. Построй-ка здесь мост, приказал он придворному плотнику, – мост такого же цвета, как эта кровь на камнях. Рядом поставьте мост из серого камня, так как я не забываю о нуждах простого люда". Он подарил мальчику тысячу золотых монет и отправился своей дорогой. Он сочинил пейзаж. Что касается крови, ее вытерли и не вспоминали о ней. Такова история моста в Никко. Ее нет в путеводителях.
Я пошел на голос реки сквозь хрупкие постройки игрушечной деревеньки, через бугристую пойму реки, пока, перейдя мост, не оказался в окружении замшелых камней, кустарника и весенних цветов. Слева от меня, напоминая красноватый бок Аравалли*, вздымался крутой склон горы, поросшей лесом; справа расстилались крестьянские поля и деревенька, высились башни кипарисов. Потом мои глаза остановились на синеватой вершине горы, обрамленной полосами нерастаявшего снега. Отель стоял у ее подножия, и был месяц май. Затем мимо пролетел воробей, держа в клювике соломинку, потому что он был занят постройкой гнезда, – и я догадался, что в Никко пришла весна. Там, у нас в Индии, можно совершенно забыть о смене времен года.
Затем передо мной предстало около шестидесяти идолов со скрещенными ногами. Они торжественно выстроились в ряд на берегу ручья, и мои неискушенные глаза опознали небольшие изваяния Будды. Лишаи покрывали их, словно налетом проказы, и все же они сохраняли величественную осанку и немигающий взгляд Лорда Этого Мира. Однако это были не Будды, а нечто иное. Возможно, эти фигуры служили когда-то подношениями знатных людей монашеским организациям либо их ставили в память о предках. Впрочем, путеводитель все вам расскажет. Фигуры напоминали сборище призраков. Вглядевшись внимательнее, я увидел, что идолы все же отличаются друг от друга. Многие держали в сомкнутых руках кучки речных камешков. Наверно, их положили туда набожные люди. Когда я спросил у прохожего, что означают такие странные подношения, тот ответил: "Эти достойные образы – божества, которые играют с детьми на небесах. Для того чтобы они не забывали о ребятишках, им и кладут в руки камешки".
Право, не знаю, говорил ли незнакомец правду, но я предпочитаю верить в эту сказку так же слепо, как в евангельские истины. Только японцы могли изобрести божество, которое играет с детьми. Я посмотрел на идолов другими глазами, и они перестали быть для меня "греко-буддийской" скульптурой, превратившись в близких друзей. Я добавил большую кучку камешков к запасу самого веселого из них. Его грудь была украшена небольшими узкими полосками бумаги с напечатанными на них молитвами, что придавало ему сходство с пожилым пастором с сомнительной репутацией, у которого пришли в беспорядок ленты воротника. Чуть выше по течению возвышалась грубая скала, в ней было высечено что-то похожее на синтоистскую кумирню. Но я сразу узнал индуистскую реликвию и даже попытался отыскать глазами знакомые красные мазки на гладких камнях. На другой, плоской скале, нависавшей над водой, красовались какие-то надписи на санскрите*, отдаленно напоминавшие знаки на тибетском молельном колесе*. Честно говоря, я плохо разбираюсь в этом и все же радовался тому, что со мной не было путеводителя. Потом я спустился к кромке воды, бурлившей между высокими берегами. Вы видели Стрид под Болтоном, там, где вся его сила проявляется, когда река сужается до двух ярдов? Стрид в Никко – усовершенствование по сравнению с тем йоркширским потоком. Голубые скалы здесь размыты водой, словно мыльный камень. Они выше человеческого роста и весной покрываются цветами азалии.
Когда я грелся на солнышке, ко мне подошел незнакомец, рассказавший про идолов. Он указал рукой на узкое скалистое ущелье: "Если бы я изобразил этот пейзаж на холсте, любой газетный критик в Англии обвинил бы меня во лжи".
И действительно, сумасшедший поток сбегал с синей горы по узкому небесно-голубому ущелью; и гора, и ущелье были испещрены розовыми пятнами; совершенно невообразимая сосна стояла над водой, словно на часах. Я отдал бы многое за то, чтобы увидеть на полотне точную копию этого пейзажа. Незнакомец же удалился, бормоча себе под нос какие-то жалобы (по-видимому, на Академию художеств).
Гид, которого натравил профессор, отыскал меня у реки и позвал "посмотреть на храмы". Я в сердцах проклял все храмы, потому что в этот миг лежал распростершись на теплом песке под сенью высокой скалы. "Очень красивые храмы, – настаивал гид, – идите, смотрите; скоро закроют, потому что жрецы перевели стрелки часов вперед". Дело в том, что Никко опережает на полчаса стандартное время, туристы же, которые обычно прибывают сюда в три часа, едва успевают осмотреть все храмы до четырех, а это официально установленное время закрытия. Жрецы обнаружили это несоответствие, лишавшее церковь того, что ей причитается, и, будучи ее верными слугами, стали переводить часы. Теперь в Никко, где не понимали, какую ценность представляет время, все вполне удовлетворены.
Прокляв храмы, я совершил глупость, и мое несчастное перо уже не сможет должным образом оправдаться за это. Мы поднялись наверх по лестнице, выложенной серыми каменными плитами, и там придорожные криптомерии показались нам детьми в сравнении с гигантами, которые накрыли нас тенью у стен храма. Между стволами стального цвета мелькало что-то красное. Это был мост микадо. Кстати, Великий Повелитель, который убил нищего у ручья, остался очень доволен своим экспериментом. Затем, пройдя мощную каменную арку, мы вышли на великолепную площадь, гудевшую от стука молотков. Около сорока мужчин обстукивали столбы и ступеньки, как мне показалось, кумирни, построенной из сердолика и в изобилии покрытой золотом. "Это склад товаров, – бесстрастно сказал гид. – Они обновляют лакировку. Сначала снимают старую".
Вы когда-нибудь удаляли лак с деревянной поверхности? Я изо всех сил принялся молотить по столбу, и после нескольких ударов мне удалось отслоить крохотный кусочек красного роговидного вещества. Не обнаруживая своего изумления, я поинтересовался названием еще более прекрасной кумирни, стоявшей в дальнем конце двора. Та тоже сверкала красным лаком, но над ее главным входом были вырезаны три обезьяны: одна зажимала лапами уши, другая – рот, третья закрывала глаза.
– Это здание служило конюшней, – пояснил гид. – Когда-то даймё держал здесь своих лошадей. Эти обезьяны – троица, которая не хочет слышать зла, говорить о зле, замечать зло.
– Еще бы, – сказал я, – неплохая заставка для конюшни, где конюхи воруют зерно! – Меня сильно рассердило то, что я пал ниц перед обыкновенным складом и конюшней. Правда, равных им по красоте не найти в целом свете.
Затем мы вошли в храм или гробницу (точно не помню, что это было) сквозь резные ворота, сооруженные из двенадцати столбов. Все они сплошь покрыты резными изображениями трилистника. Верхушки трилистника смотрели на восток. Однако на одном из столбов трилистник был развернут вершинами на запад.
"Делай всех одинаково – нехорошо, – сказал гид выразительно, обязательно случится плохое. Сделай один другой – все хорошо. Все спасай его. Ничего тогда не случится".
Насколько я понял гида, намеренное нарушение идентичного расположения рисунка на столбах служило как бы жертвой, которую Великий художник принес богам, ревниво относящимся к искусству людей. В остальном он был волен поступать, как ему нравилось (а творил он, как сам бог): с лакированным деревом, эмалью и инкрустациями, резьбой, бронзой и чеканкой. Отчитываясь за работу перед богами, художник уберегся от гнева судей, указал им на столбы, украшенные трилистником, доказав тем самым, что он обыкновенный смертный и не претендует на большее. Говорят, что художник не оставил после себя ни чертежей, ни описаний храмов Никко. За это дело мог бы взяться немец, но ему не хватит вдохновения, а француз не достигнет необходимой точности.
Я припоминаю, что проходил через дверь, петли которой были из клуазонне, перемычка – из золота, косяки – из красного лака, панели – из лака черепахового цвета, а бронзовые скобы сплошь покрывала резьба. Эта дверь вела в полутемный зал, где на голубом потолке, изрыгая пламя, резвилась сотня драконов. В этом сумраке, бесшумно ступая ногами, двигался какой-то жрец. Он показал мне пузатый фонарь в четыре фута высотой, который когда-то очень давно прислали в подарок храму голландские купцы. Потолок в этом зале поддерживали столбы, покрытые красным лаком, словно присыпанным золотой пудрой. На одной из опор покоилась лакированная стрелка свода шести дюймов толщиной, которая была покрыта то ли резьбой, то ли горельефами. Лак застыл, сделавшись тверже хрусталя.
Ступени храма покрывал черный лак, а рамы скользящих ширм – красный. На создание этого чуда не пожалели сотни и сотни тысяч рупий, но не это произвело на меня впечатление. Я захотел узнать, кто были те люди, которые (когда криптомерии были еще молодыми деревцами) провели всю свою жизнь в нише или в углу храма, украшая их, а когда умирали, то завещали своим сыновьям продолжать начатое, хотя ни отец, ни его сын не надеялись увидеть работу завершенной. Я задал этот вопрос гиду, а тот ткнул меня носом в хитросплетение даймё и сегунов, то есть сообщил сведения из путеводителя.
И все же я постиг замысел Строителя. Он сказал так: "Давайте построим в Соборе кроваво-красные часовни". Итак, триста лет назад они поставили Собор, предвидя, что его опорами будут служить стволы деревьев, а крышей само небо.
Каждый храм окружала небольшая армия бесценных каменных или бронзовых фонарей со знаком трех листьев, что является гербом даймё. Фонари эти позеленели от старости, покрылись лишаями и совсем не освещали красноватые сумерки. Внизу, у священного моста, мне казалось, что красное – цвет радости. На склоне холма, под сенью деревьев и карнизов храма, я понял, что это отсвет печали. Ведь убив нищего, Повелитель и не думал смеяться. Ему стало грустно, и он сказал: "Искусство есть искусство, оно требует любых жертв. Унесите труп и молитесь за обнажившуюся душу".
Лишь однажды в одном из двориков храма природа словно осмелилась восстать против замысла, выполненного на склоне холма: какое-то лесное дерево, на которое не произвели впечатления криптомерии, расплескало поток нежно-розовых цветов у стены. Оно напоминало ребенка, смеющегося над непонятным ему шедевром.
– Видите того кота? – спросил гид, указав на пузатую кису, изображенную над дверью. – Спящий кот. Художник нарисовал его левой рукой. Это наша гордость.
– И ему позволили остаться левшой после этого?
– О да. Он всегда был левшой.
Художники, кажется, тоже одержимы нежностью, которую все японцы питают к детям. Любой гид проводит вас полюбоваться этим спящим котом, но вы не ходите: он дурно исполнен.
Спускаясь с холма, я узнал, что зимой Никко скрывается под слоем снега фута в два толщиной. Когда я пытался представить себе, как выглядит броское красное, белое и темно-зеленое (тона Никко) под лучами зимнего солнца, навстречу мне попался профессор, бормочущий слова восхищения.
– Где ты был? Что видел? – спросил он.
– Был кое-где. Собрал несколько впечатлений, до которых никому нет дела, кроме их владельца.
– Значит ли это, что ты собираешься "ныть" в защиту народа Индии? спросил профессор.
Его намек вызвал во мне такое отвращение, что в тот же день я оставил этот город, хотя гид предупредил, что половина достопримечательностей осталась неосмотренной.
– Тут есть озеро, – сказал он, – есть горы. Вы должны идти посмотреть.
– Я возвращаюсь в Токио, чтобы изучать жизнь современной Японии. Эта местность раздражает меня, я ничего здесь не понимаю.
– Все ж, я – хороший гид в Иокогаме, – ответил он.