Отчий сад

* * *

Наверное, все-таки у него было врожденное нравственное чувство, иначе отчего так остро он понимал возможность утонченного китайского самоубийства — оно совершалось из-за нравственного отвращения. Но генетически привитое ему православие отторгало такие мысли как скверну.

Честно говоря, порой от Ритки — с ее, так сказать… прос то воротило. Ты родился авантюристом, шутила она после Лениного рассказа о знакомом Митином шулере, тебя только творчество хранит. Но она же через день утверждала: ты — самый настоящий простофиля; к жизни ты совершенно не приспособлен, что бы ты делал без меня?

Авантюристом? Нет. Он любил игру, но ему претил обман, ему нравилось порой рисковать, но риск был для него как бы испытанием самого себя, балансированием на тонкой проволоке над бездной, — бывало, он даже ощущал, как повиликой холод начинает обвивать ступни. После смерти бабушки Змейка перестала его посещать, точно удовлетворившись принесенной жертвой. Если риск — только ряди прорыва туда, на другой берег, на ту сторону самосознания, где он, несомненно, поймет что-то самое главное. Поймет — чтобы когда-нибудь опять начать все сначала. Жизнь состояла для него из слоев, и пе

note 122 реходя от одного ее периода к другому, он мог забывать людей, оставленных позади, как ребенок, вырастая, оставляет позади куклы и картонные игры, которые, лишенные его детского интереса, постепенно утрачивают свое живое содержание.

Он знал в себе это — и, стыдясь, противился своей жестокой забывчивости и этому неприятному отношению к людям как к «не совсем людям», что ли. Если бы не его способность жалеть — и Ритки, возможно, уже не было бы рядом с ним. Ни вкусный обед, ни старый свитер ее мужа, ни постель — ничто бы не удержало его. Живой твоей души безжизненным кумиром? Нет, не совсем так, даже наоборот — его душа — живая, может быть, слишком живая, но и слишком глубоко проникающая. Да, именно его совестливость и его способность жалеть противоречили его постоянной жажде новых впечатлений. Раньше, до Ритки, он, откровенно говоря, всегда старался повернуть дело так, чтобы женщина сама бросила его: пусть он окажется плохим, но не причинит ей боли, не ударит жестко по самолюбию, в самом разгаре их страсти вдруг забыв, что она вообще существует. Видимо, она уже становилась к тому моменту красками и линиями, и он, не вдумываясь, не задаваясь целью отыскать рациональное объяснение своему поведению, просто переставал ее желать, а женщина, улавливая это, начинала метаться, пытаясь вернуть утерянное, и, наконец, начиная его обвинять, находила в нем множество недостатков, чтобы вскоре как бы по своей воле исчезнуть из его жизни навсегда. Некоторые, типа умной Инессы, что-то смутно в нем зыбкое чуя, сразу принимали дружеский тон или обволакивали его материнской заботой. Но и материнская забота становилась все более жадной — и он выворачивался из их горячих объятий, причем по возможности так, чтобы им показалось, будто выскользнули они сами. Пожалуй, бабушка его, Юлия Николаевна, была единственным человеком, к которому он относился постоянно, она виделась ему матерью-старушкой, напряженно вглядывающейся

note 123 в окно, или часто ходящей на дорогу, ожидая его… Вечно ждущая нас, искателей неведомого, Мать — Земля. Путешествия по морям своего внутреннего мира порой не менее опасны, чем путешествия мореплавателей, а часто еще более долги. А страсть к путешествиям не мог он не унаследовать от своих предков, среди которых были мореплаватели и рудоискатели. Его родной дед, геофизик, был увлечен снегами и льдами Севера. (Не потому ли, кстати, называла Юлия Николаевна вторую его бабушку, Елену Андреевну, Снежной Королевой?).

И, обостренно воспринимая каждое мгновение жизни, он хорошо чувствовал, как, остановленное, оно застывает во льдах вечности….

Море было для него просто символом — символом жизни и творчества, волны раскачивающиеся — символом объятий, а бабушка, глядящая в окно, символом, тоже традиционным, Земли — которая, если ты ее покидаешь, обращается вдруг в слабое, брошенное тобой Дитя…

…О, символ — душа.

Кстати, Ритка вполне могла бы сыграть роль Пенелопы, если бы не наличие Лени, который не вписываясь во внутренний сюжет, прекрасно страховал от возможной жениной экспансии Митину личную территорию. Забавно, но с Леней Митя очень неплохо ладил. Супруг Ритин оказывал теперь Мите всяческое расположенно, распрашивал его о художниках, о том, что хорошо, что дурно, и свое непонимание, которое старался не выказывать, вызывало у него к Мите все большее уважение. У них в доме было уже пять Митиных работ, не считая набросков. Ритка начала вести дневник. Она записывала подробно, что Митя когда сделал, когда какую работу начал и закончил, куда пошел и что говорил. Большая часть ее дневника должна была свидетельствовать о его единственной любви к ней. Она прочитала как-то о Лиле Брик и, полная восхищения, вырезала из журнала ее фотографию, чтобы повесить над своим столом на работе: такая же, как и она, Ритка, маленькая женщина с железной волей!

note 124 Митиной женитьбы Ритка не допустит. Она бы этого просто не пережила. А, если бы и пережила, только как Лиля, великая и коварная Лиля, став единственной любимой в истории его жизни!

К приему его в союз художников она отнеслась двояко: вера ее в государственные свидетельства была неосознанной, но крепкой, и она удостоверилась, что он — художник на самом деле с круглой печатью на фотографии, это ее обрадовало; но прием в союз и огорчил: теперь Мите станет легче жить и он станет в ней меньше нуждаться. Леню тоже новый официальный статус Дмитрия не обрадовал: глядишь, и найдет теперь иные каналы продажи своих работ…

Ритке, кстати, не очень нравилось, что Митя относится к ее супругу так приязненно — он даже несколько раз говорил, что, в общем-то, честнее было бы не иметь теперь, когда он с их семьей сошелся ближе, никакой с ней эротики. Но она только сердилась — а Майка? Ты забыл? Теперь у меня перед судьбой и перед Господом Богом два мужа… Пример маленькой женщины с железной волей оказался весьма кстати.

Неужели все это может кончиться теперь? Она представляла стаи девиц-охотниц, несущихся за Митей по коридорам творческого союза, и кусала в ярости подушку. Она… она обязана что-нибудь придумать, чтобы обезопасить их связь! Утешало наличие в ее колоде главного козыря — Майки. Майя — мираж, сказал Митя однажды, но, тем не менее, я очень люблю ее. Ритка побледнела: что это значит?! Что он хотел сказать?

— Мираж?.. Девочка тебя просто обожает! Да, ну, отмахнулся он, дети, как нарциссы, в окружающих они бессознательно ищут подтверждения важности своего существования, воспринимая до какой-то поры взрослых как собственные увеличенные отражения, я это чувствую — и просто играю с ними в зеркальце. Все усложняешь. Наоборот. Он усмехнулся. Впрочем, можно объяснить еще проще: я, с ней играя, становлюсь таким же маленьким, как она. Да, это возможно. Однажды они

note 125 с Майкой даже поссорились. Она так была уверена, что приходит он в дом не к Рите, а именно к ней, что не выдержала ожидания — Митя долго разговаривал с Ритой в кухне — и влетела, всхлипывая, стукнула его по руке, вложив в удар все свои силенки и все свое детское отчаянье. Так, сказал он строго, придется с тобой мне больше не дружить, а я думал, мы с тобой — друзья. Она показала язык, розовый и влажный. Одну из своих работ он потом назвал “Лепестки детства”. Извинись, Майка, приказала Рита. Девочка скорчила гримаску и, набычившись, ушла в свою комнату.

Но порой он и сам уже сомневался, ради кого, собственно, ходит в этот дом — ради матери, ради шалуньи — дочери или из-за просветительской своей деятельности. Леня ведь, надо сказать, кое-в-чем поднатарел. Понятно, знатоком живописи он не стал, но изм от изма уже отличал и, судя по всему, почувствовал ко всему этому изобразительному делу некоторый интерес. Правда, учитель из Мити был никакой — он очень быстро, объясняя, увлекался своими специальными, совершенно недоступными для Лани, рассуждениями, которые, однако, настраивали того на еще большее почтение к объясняющему. Леня сам готовил ужин, заваривал кофе, и уже сердился, когда Ритка пыталась присоединиться к их мужскому, познавательному для него, общению. Она же для себя самой объясняла терпеливое отношение Мите к супругу чувством вины, желанием хоть так компенсировать понятно что, но была полностью не права. Говоря о живописи, Митя словно беседовал сам с собой, — и потому с Леней не скучал. Кроме того, он нашел в нем не только терпеливого и благодарного слушателя, но и завидную оборотистость: Леня уже доставал такие альбомы и каталоги, о которых Митя только мог мечтать, — их не было в местных магазинах, и, хоть ничего не дарил и не продавал Мите, но тому теперь, по крайней мере, всегда было чем в их доме заняться.

Правда, больше всего на Леню почему-то действовали биографии художников, а именно в них Митя был наи

note 126 более слаб, часто уже Леня рассказывал ему, где тот или иной художник учился, на ком женился и в каких выставках принимал участие. Мите и это стало нравиться.

— Что ты здесь делаешь? — Как-то за ужином сказал Леня, — тебе надо отсюда уезжать. Митя промолчал.

— Ты бы уже мог иметь все.

— Значит, я дурак. В комнате Майка громко зарыдала.

— Гляди-ка — картинщица, не вздумай, Леня, за ней идти! — Ритка встала в дверях кухни. — И ты, Митяй, тоже, тебя она вообще заездила! Он пожал плечами: видишь, и я не иду. Ритка даже к дочери ревновала. К такой малышке. О, первые ссоры любимых, ты грусть, разрываешь мне грудь, тебя ненавижу, уйди навсегда, о, дай, к тебе нежно прильнуть…

— Извини, Мить, — сказала Майка, незаметно в кухню войдя, и отвернулась, надувшись. Он обнял ее, поднял на руки, подбросил. Майка счастливо заливалась. При Мите в доме был праздник, и ей все прощали, и ей все разрешали, и ей давали конфеты … Когда он уходил, она начинала плакать. Однажды она, улучив минутку, предложила: «Давай, я убью маму и папу, и мы будем с тобой жить Я сама буду валить кашу!»

После этих ее слов он стал бывать у них реже. Ритка объяснила это по-своему — стал ревновать к Лене! — и зачастила к нему.