— Здравствуй, граф! Сергей оглянулся. Неприятное чувство — как будто в желудке тает лед. А, однокашник. Тезка.
— Привет.
— Привет. Кого видел? Того-то. И я. А из девчонок? Да, никого. А я встретил. Ее? Да ты что? Толстуха — легче перепрыгнуть, чем обойти. Сергей вяло улыбнулся: эге.
— А ты по-прежнему служишь? Вот, начинается, сейчас будет самоутверждаться. note 134
— Ох, бьют сейчас по вам. Ощущаешь?.. Осюсяю, осюсяю, что ты — баран из стада.
— …И правильно, пора поставить вас на место!
— Все мы одинаковы, — вяло, — только по разным сторонам одной стены.
— Лучших людей ведь вышвыривали!
— Эге, душили прекрасные порывы.
— Ты не иронизируй, я ведь совершенно серьезно. И без перехода: «Но она — точно такая толстуха, можно ошизеть, ну кто бы мог подумать в школе!..» Можно поверить, ты вообще когда-нибудь думал. Пижон. Ты мне надоел.
— …И ты, граф… ну, понятно; шерстят! Времена для вас…
— А ты, между прочим, случайно как бы сам был не сексо…
— Что?!
— …От… оттого и наезжаешь!
— Я?! И ты мне — такое?!.. Ну, не ожидал, граф! Поскакал дальше мекать. Теперь они все по разрешению сверху такие смелые, такие прогрессивные, такие фанатичные демократы, всех не демократов готовы перебить по одному и скопом! Любимый анекдот деда: «Армянское радио спросили “Что будет в результате борьбы за мир?” Армянское радио ответило: “Камня на камне не останется”». Гуманист моржовый. Как мне осточертела глупость.
А вот ко лжи он давно привык. Лгать было ему посвоему удобно. Кажется, Митька — тоже светлый образ, прямо для нового прогрессивного кинофильма, правда, сейчас и в кино одна чернуха, — он и рассказывал о китайских ритуалах. Сергею мертвая форма не мешала жить своей жизнью, он и кайф ловил от двух параллельных моралей
— между ними располагалось футбольное поле его вечной игры. Так отчего же, отчего же он катится вниз? Он? Катится? Вниз? Ерунда. А если черная кровь виновата? Еще дед говорил: у нас черная кровь. От прапрабабки, его матери, мы ее унаследовали. Кто она была? Может,
note 135 какая чернокнижница? Тьфу. Не верит Сергей во всю эту модную ахинею.
…Нет, я не игрок, потому через футбольное поле старался перебегать, как заяц, я — искатель бабских сокровищ, уловитель мгновений удовольствия и — сливатель, вечный сливатель в общественном туалете.
И вдруг, уже дома, поджаривая картошку и тяжело, криво летая по кухне, — он понял, почему так страстно ненавидит Митю. Наконец-то он понял это! Читал он когда-то один рассказ, называвшийся, кажется, «Клюшников и Иванушкин» по фамилиям главных героев, связанных мистически, как знаменатель со своей дробью, — чем лучше становилось одному, тем хуже второму. Математика
— гимнастика ума. Суворов. Да, так вот. Сергей и есть этот Клюшников, стремящийся к нулю по мере возрождения Ивушкна, или как его там, — вот и причина. Митька — вампир! Он высосал всю мою жизненную силу! Или опять ахинея? А я-то думал, что между нами легла та дачная ночь! Нет! Он ничего не заметил, Ивушкин мой личный. Так, картошечку я поджарил. Но лук немного подгорел. Наташка так стала на мать походить. Зигмунд Фрейд какой-то. Открыл окно. А как выпить охота. Денег нет. Нет денег. И ни вина в доме, ни водки. Нет, просто невозможно хочется! И невозможное, как говорил Александр Сергеевич Блок в личной беседе с моим шефом, возможно. Шеф из Германии приезжает через неделю. Лю. Лю. Вступают скрипки. Возьму незаметно в сейфе! А к его приезду! Вложу! Ура, товарищи, да здравствует Сергей Антонович Ярославцев! Ура-а-а! Прямо сейчас и поеду! А к его приезду деньги вложу! Черт, звонок.
Это привалил Мура. Стал покатываться, как пластилиновый мячик: то да се, то да се.
— Ужинать будешь? — Никаких серьезных разговоров Сергей не хотел, а Мура, по виду чувствуется, приполз по делу. — У меня только картошка. Ну явно по делу! С коньяком! Еще юлит — случайно, знаешь, купил приятелю, да ладно, ему другую возьму.
— Не откажись. — И тут Мура внутренне хихикнул: когда бы Сергей отказался! И тот — уловил. Надо бы, надо бы отказаться: нет, настроение не то. Или: на работу завтра рано, пить не стану. Но — не смог. Встал, полез в кухонный шкафик.
— Вот, остатки конфет. Выпили.
— Мы ж с тобой, Серега, люди простые, могли бы и огурцом закусить.
— Ну да. После третьей рюмки Сергей разоткровенничался: привел как-то девушку в дом, совсем был еще зеленый, и не девушку в общем-то, а довольно опытную и весьма распутную симпатюлечку, бутылку коньяка в магазине захватил, тогда бутылка рублей семь стоила, была дома бабушка, Елена Андреевна, мялся, мялся, потом к ней — у тебя, бабуля, огурчиков не найдется? Или помидорчиков соленых? Она — найдется, а зачем, нескромный вопрос, зачем тебе соленые? Опять — так -сяк, но признался: мы с подругой хотим намного выпить, день рождения у нее, вранье, разумеется. День рождения? Да. Прекрасно, возьми вон тот альбом, это Руссо, очень интересный художник-примитивист, — сейчас думаю, выбор альбомчика был неслучаен — этакий тонкий намек на мой выбор дамы, — подари подруге, а кстати, что вы пьете? коньяк? милый ты мой, — она даже руками всплеснула, как в кино, кто же коньяк закусывает огурцами? Ай-я-яй, а ведь тебе уже восемнадцать, пора и этикет знать…
— Как молоды мы были, — вздыхает Мура.
— Эге!
— А вот уж дети бегают за юбками — твой-то Кирилл как?
— Не знаю. Но думаю — да. Порода у нас такая — козлиная. Мура захихикал. Налил еще.
— С Натальей что-то вы не ладите, — Мура сказал это так — для милого продолжения милого разговора. Но — не туда попал. note 137
— Ты с ней должен ладить, а не я! Не лезь со своими советами и замечаниями, куда не следует!
— Ну чего ты, чего ты! Я и не лезу, я сам ее люблю, а как люблю Дашечку, просто ужас.
— У нас, Ярославцевых, кстати, заруби себе на пуговице, не принято изливать свои пылкие чувства! Это дурной тон!
— Ну да, ну да, — закивал Мура. — Разумеется, как говорится, «мысль изреченная есть ложь» — любимое стихотворение Ната… Нет, лучше про Наташку не надо. Опять взорвется. Настроение ему нужно срочно поправить. Он потом, б у дет время, припомнит ему «дурной тон»!
Сергей сморщился. Выпил еще. Вода из крана навязчиво капала. Кап. Кап. В ванной тоже барахлил кран. Пусть Ки рилл теперь кранами занимается, взрослый, уже в десятом. Кап. Кап. Мурка распинается, буквально из кожи лезет. Кап. Кап. В детстве я любил кататься на коньках: там, где сейчас универсам, переделанный в супермаркет, в самом центре их огромного города, на заднем дворе школы был каток. Вечером после второй смены он заходил за Люськой — как долго она одевалась, отказывалась есть, вокруг нее плясала моложавая маман, капризничала — такая принцесса на горошине! — затерялась, закатилась горошинка неизвестно куда, наверное, уехала их семья из города, имя ее отца, писателя, порой мелькает в прессе. У нее была очень короткая юбочка, синяя в складочку — тогда мало кто из девчонок также короткие юбки носил, ей вроде классная замечания делала,
— и светлый хвостик волос. Она и сама что-то сочиняла
— ерунду, наверное, но на Сергея действовало: с ней было интересно. Рано развилось ее воображение! Они кружились на катке, потом, не снимая коньков, возвращались домой — катились и катились по снегу. Она любила падать в сугробы, понарошке драться. В классе звали ее гимназисткой. Это сейчас гимназии возвращаются, а тогда были просто школы. И ей нравилось, когда паца
note 138 ны кричали: эй, гимназистка румяная! — уже тогда она нравилась старшеклассникам. Как-то они, возвращаясь с катка, хохотали, упали в снег и покатились, у нее слетела шапочка, и он поцеловал ее алый рот. — Фу, дурак! — возмутилась она. Он страшно смутился, поднялся, стал отряхиваться: о, ужас! сцену наблюдал ее отец! Больше он не заходил за ней, забросил катание на коньках, ржавые те коньки он, кстати, нашел на дачных антресолях не так давно — смешно! — и выбросил.
Все повторяется в жизни, мой друг, замкнутый круг, заколдованный путь…
— …Девчоночка наша с Натальей все прошлое лето была без воздуха, — жалостливо ноет Мура, — а твой уже большой, скоро по югам начнет ездить вслед за дедом, а может, и подальше куда, Феоктистов вон уже в Турцию слетал. Мы тут вот посовещались, раз вас с сестрой мир не берет, продай нам половину дачи. Так и оформим: половина на тебя, половина — моя… И тут и влетела Томка. Глаза выпучила. Бедрами дверь в кухню перегородила. Чтобы не ушла вражья морда! И не подумаем, заорала, еще чего! Это наша дача, есть у тебя деньги, наворовал там в своем киоске, дак и покупай себе дом в другом месте! Еще твоей физиономии я в отпуску не видела чтобы надумали еще чего а ты алкаш доходяга старый стручок уши распустил слушаешь напился опять скотина забыл сына к матери не идешь она звонила чтобы пропить потом деньги купили тебя бутылкой коньяка и коньяк-то небось нашенского разлива пять звездочек небось тоже разбавляет как пиво в той же бочке надумали хитрозадые…
Да не ори ты, остановись. Сергей был уже совсем пьян. Упустил, упустил момент Мура, надо было чуть раньше беседку завести — вот я всегда осторожничаю, а потом — на, выкуси. Да ладно, не кричи, Тамара, не кричи, Та-маро- чка, успокойся.
— Ласковый ты больно! Небось, супруга тебя подучила
— своим-то умишком ты бы не допер! note 139 Оскорбился Мура ужасно. И ей он, будет время, припомнит. Свинья клиническая.
Но оскорбился и Сергей. Он, конечно, ненавидит Наталью, но жлобства у них в семье никогда не было.
— Не позволю, — огрызнулся он — и закашлялся.
— Не позволишь?! Ха! — Томка вновь разошлась. — Разве нормальная женщина будет жить с пивным киоском?! Только твоя сестрица, ей же все надо не как у людей, губы, видите ли, у нее красивые, да красит она с пятнадцати лет, она тебе, Мурка, рога наставляет, иди вон в зеркало погляди, олень, вместо того чтобы коньяк пить, пошел бы лучше метлой потряс — и честные деньги, и жиры бы стряс…
— О чем шум? — всхлипнул Мура. — Чего шумишьто, а?
— На ненависть исходит от зависти бабьей, на шубу я ей не заработал, а ты купил. — Сергей, качнувшись, встал. — Ладно, Мурка, можешь оставаться здесь хоть на всю жизнь, а я лично пошел… * * *
…Песок уже остыл, вода потемнела, она то отбегала, то подбегала вновь к пляшущему костру. Мальчишки в непомерно огромных резиновых сапогах ловили рыбу. Невдалеке на коряге сидел, покуривая, незнакомый дед. Головастик моторки спешил куда-то. Еще краснело небо — синие штрихи на темно-красном — как следы множества самолетов, уже скрывшихся вдали. Собака вбежала в воду, отфыркиваясь и потряхивая шерстью, вернулась, кинулась к старику, крутанулась возле него — и — опять побежала к воде.
— Ничего они тут не поймают, — сказал Кирилл тихо, — почти вся рыба испорченная. Черви внутри, ее нельзя есть.
— Отчего?
— Наверное, оттого, что вода все-таки не должна была здесь быть, река веками течет по одному руслу, а на месте этого моря были поселки. Ты читала «Прощание с Матерой »? note 140
— Нет.
— Мне Митя давал.
— Интересно?
— Смотря кому. Некоторым, конечно, нет — если они обожают одни телебоевики. А вы, девчонки, любите читать только про любовь.
— Что читать? — как-то очень по-женски усмехнулась она, и в ее неопределившихся еще чертах он узнал лицо ее каштановой мамы. — Насмотрись видео — и вся любовь.
— Ты смотришь? — насторожился он.
— Я что — рыжая? Конечно.
— И… как тебе?..
— Я вообще все это презираю. — Даша вскинула бровки гордо. — Я — только за платоническую любовь. Я хочу такое общество организовать, где будет культивироваться отсутствие секса. — Она любила сложно выражаться. — Это все низость. Наши тусуются, вместе балдеют — и уже занимаются этим… Меня тоже один, — она даже задохнулась,
— один звал! А Юрка, у нас в классе есть Юрка, помнишь, мы как-то на пляже его встретили? Он сказал, не берите ее, Дарья — архаичная. Всю малину нам испортит нравоучениями!
— Так и сказал?
— Ну его! Они ступали вдоль кромки воды, он босиком, она в крос совках: немного изнеженная, она боялась простуды. И, минуя мальчишек-рыбаков, они заглянули в поблескивающее при свете костра ведро: плавала рыбка, металась.
Быстро темнело.
— У меня дед — заядлый рыбак, — сказала она.
— А у меня — бывший охотник.
— В общем — убийцы. — Она повернула к нему лицо.
— Да?
— Да, — подтвердил он.
— Совсем не клюет, холера, — пожаловался мальчишка то ли своему приятелю, то ли им. Собака опять мчалась к старику, сидящему на коряге. note 141
— На колдуна похож?
— Немного. Они пошли дальше.
— А я похожа на ведьму?
— На добрую волшебницу.
— Ты — не такой, как все!
— Я и х ненавижу! — вдруг резко сказал он, поднял камешек, бросил в воду. — Затонул.
— Кого их?
— Предков.
— А у меня очень милая мама.
— Ну, знаешь, — вдруг засмеялся он, имея вообще способность мгновенно перескакивать из одного состояния в другое, — не думай, что только тебе повезло: у меня тоже есть кое-что.
— Интригуешь?
— Ну разумеется, я ведь вообще по гороскопу — страшный интриган. Скорпион. Про меня сказано: характер сильный, его не ударить фэйсом об тэйбл, он сам кого хочешь об этот тэйбл, жизнь у Скорпиона очень интересная, полная борьбы, в гневе он страшен, но способен на подвиги, способен страстно ненавидеть…
— А любить? И вдруг они замолчали. Вода плескалась, перекликались голоса, еще один костер затанцевал вдалеке, а старик, мимо которого они прошли, неподвижный и темный, точно языческий деревянный божок, глядел им вслед и курил — и собака застыла у его черно-коричневых ступней.
Они сели на бревнышко возле воды. Кирилл так любил смотреть на воду, сам не понимая почему, он словно становился водой сам, становился воздухом, теряя вечно мешающее ему и выпирающее, как иглы ежа, чувство «я», что-то странное, томительное, но удивительно приятное охватывало его тогда — и жизнь представлялась долгой, как вода, глубокой, как вода, и манил, звал, призывно мигал ему дальний огонек…
note 142 Но сейчас с ним рядом была она, и в ее глаза, в ее юное лицо с большим ртом и чуть азиатскими, причудливо вырезанными веками он мог глядеть, не отрываясь, бесконечно, как в огонь, предчувствуя уже — не умом, сердцем — свою будущую жертву, которую он принесет языческим извивающимся языкам, то рассыпающимся на небесные звезды, то застывающим красным цветком. Неужели он положит к ее ногам океан, неужели он отправится не за дальним огоньком, мигающим в неверном тумане, а за сияющими зрачками ее глаз? И стало больно вдруг в левой стороне его груди, так защемило, так заныло там — но уже нечто произошло именно сегодня, сейчас, этим июльским вечером, когда она спросила его: а любить?..