Отец Иоанн (Крестьянкин)

Глава 8 ОБИТЕЛЬ

Согласно правилам, человек, желающий вступить в число братий Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря, подаёт прошение на имя наместника, к которому прилагает автобиографию. Автобиография о. Иоанна была написана рукой секретаря Духовного Собора о. Нафанаила. Завершалась она словами: «Поскольку моё искреннее намерение с детства было жить в святой обители, а теперь я уже и принёс Богу иноческие обеты, то я и обращаюсь с просьбой принять меня в число братии Святой Псково-Печорской обители». Кроме автобиографии, в личное дело нового насельника легли другие необходимые документы — метрическая выпись о рождении и крещении и копия свидетельства о смерти матери; уже в августе 1969-го добавилась справка о рукоположении в сан священника, подписанная митрополитом Таллинским и Эстонским Алексием, впоследствии Патриархом Алексием II.

Было 5 марта 1967 года, воскресенье. Днём на солнце уже плюс два, но к вечеру снова подморозило до минус девяти. От станции Печоры-Псковские до монастыря о. Иоанн, приехавший, как и двенадцать лет назад, вместе со своим другом по академии, епископом Волоколамским Питиримом (Нечаевым), шёл пешком. Над монастырём и городом стоял праздничный трезвон — обитель отмечала день памяти своего основателя, преподобномученика Корнилия. Отстояв Божественную литургию в Успенском соборе, о. Иоанн первым делом приложился к мощам преподобномученика и в молитве испросил благословения на жительство в монастыре.

Затем иеромонах направился к наместнику, архимандриту Алипию. После приветствий тот повёл о. Иоанна через Успенскую площадь в двухэтажный братский корпус.

Миновали трапезную, поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и прошли в самый конец коридора, к угловой келии с номером 18 на двери. Послушник отпер дверь, и наместник ввёл о. Иоанна в небольшую прихожую, а затем в маленькую узкую комнатку. Переступив её порог, иеромонах застыл в изумлении: он уже видел эту комнатку, видел окно, иконы на стенах, скромный зелёный диванчик у левой стены... Это в ней ему явился недавно ангел, который загадочно сказал: «Всю жизнь будешь мотаться». Между тем архимандрит суровым голосом произнёс:

— Отсюда тебя и выносить будут.

И снова о. Иоанн почувствовал себя странно. Ведь примерно такие же слова («Вот тебе келия, в ней и умрёшь») в 1927 году произнёс наместник, поселяя в келии великого старца Симеона, отошедшего ко Господу семь лет назад, — того самого, что назвал о. Иоанна земным ангелом и небесным человеком.

В первый же день в монастырь поступила просьба из сельского прихода — отпеть человека. Наместник о. Алипий сказал: «Пошлём отца Иоанна, он любит служить». И новичок, не успевший ещё разместить немногочисленные пожитки в келии, отбыл на послушание. Когда добрался до села, обнаружилось, что тело покойного лежит в сарае уже не меньше недели... Сотворив положенную службу, о. Иоанн вернулся в монастырь и доложил о выполненном наместнику. Тот испытующе смотрел на новичка: в каком состоянии вернулся он после отпевания?.. И встретил прямой, светлый взгляд человека, готового к новым послушаниям, к службе во имя Господа.

Так начиналось его служение в Псково-Печерском монастыре.

...В России есть места, где необходимо побывать — по возможности, конечно, — каждому. Это Красная площадь в Москве, Дворцовая — в Петербурге, волгоградский Мамаев курган, Куликово и Бородинское поля, берег Байкала, севастопольская Графская пристань, колокольня затопленного Никольского собора в Калязине, Троице-Сергиева лавра. И, конечно, Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, который многие тоже называют лаврой, хотя формально это и неверно. Но по духу правильно: ведь лавра — название особо почитаемого, многозначащего в истории Церкви и государства монастыря.

Первыми поселенцами на землях будущего монастыря были жители Старого Изборска. Охотясь в 1370-х годах в изрезанном многочисленными оврагами лесу, они услышали доносящееся из-под земли пение, которое сочли ангельским. В итоге участок приобрели у Пскова. Как гласит предание, в 1392 году крестьянин Иван Дементьев рубил росшие на этой земле деревья; одно из них, рухнув, корнями увлекло за собой другие, и в склоне оврага открылся нерукотворный вход, над которой виднелась надпись «Богом зданная пещера». Вскоре в чудесно явленной пещере поселились монахи из Киево-Печерской лавры. Один из них, преподобный Марк, любил молиться на большом камне, который и сейчас находится на Святой Горке монастыря — самой высокой его части, вплотную примыкающей к крепостной стене и занятой обширным фруктовым садом.

Первый храм в монастыре, названный в честь Успения Божией Матери, основал в 1473 году священник из Дерпта (ныне эстонский Тарту) Иоанн Шестник, в монашестве Иона. Его супруга Мария перед смертью приняла монашество с именем Васса. Когда её погребли в пещерах, гроб дважды чудесным образом возносился из могилы наверх. Тогда иноки оставили его на поверхности. Подобным образом насельников обители хоронят и по сей день. Со временем пещеры превратились в огромное кладбище, где погребено около 14 тысяч иноков и людей, имевших отношение к монастырю. Раньше гробы ставились прямо на пол, теперь они замуровываются в небольшие углубления естественного происхождения в стенах. В пещерах всегда прохладно. Вентиляция там отсутствует, но дышится легко, не чувствуется ни малейшего запаха тления. А цветы, которые люди приносят к могилам, очень долго остаются свежими. Это неизменно поражает маловеров, начинающих искать какие-то естественные объяснения этим фактам.

В легенду вошёл рассказ о посещении пещер Борисом Ельциным в 1994 году. Он тоже не мог понять, почему в подземном кладбище, где древние гробы стоят прямо на земле, отсутствует запах тления, и во время экскурсии допытывался у архимандрита Нафанаила:

— Нет, ну скажите — вы ведь, наверное, их какими-то благовониями мажете?

Отец Нафанаил уже собирался было терпеливо объяснить, что даже при всём желании постоянно мазать благовониями четырнадцать тысяч гробов нереально, но ответил иначе:

— А вот в вашем окружении, Борис Николаевич, есть люди, от которых плохо пахнет?

Президент недоумённо оглянулся на покрасневшую свиту:

— Да вроде нет.

— Так почему же вы думаете, что кто-то может плохо пахнуть в окружении Царя Небесного?..

...На протяжении XV—XVI столетий небольшая обитель не раз подвергалась нападениям лифляндцев, но всякий раз возрождалась. Её расцвет начался с приходом на должность игумена Корнилия (1501—1570). Сын псковских бояр, он стал игуменом уже в 28 лет. О. Иоанн в одной из своих проповедей так говорил о нём: «Это был человек, обладавший необыкновенным, данным ему от Бога, личным обаянием. Высокий, стройный, мягкий и спокойный в обращении, с необыкновенно проницательным взглядом синих глаз. Его любили. Он был известен далеко за пределами монастыря».

Именно при Корнилии монастырь приобрёл облик, который в целом сохранился до наших дней. Были возведены в камне главные храмы — Успенский, надвратный Святителя Николая Чудотворца, Благовещения Пресвятой Богородицы. В 1558—1565 годах вокруг обители зодчим Павлом Петровичем Заболоцким, в монашестве Пафнутием, была построена мощная каменная стена с девятью башнями, превратившая монастырь в своеобразный кремль. Именно эта стена и стала причиной трагической гибели Корнилия. Когда 20 февраля 1570 года к обители прибыл царь Иван IV, он увидел крепостные стены — и решил, что игумен хочет «отложиться», обособиться от Российского государства. Когда Корнилий с братией вышел встречать царя, тот в гневе отсёк ему голову (по другой версии — убил жезлом). Увидев, что натворил, царь тут же раскаялся в своём преступлении и на руках отнёс тело игумена к Успенскому храму. На дорогу, по которой царь нёс тело преподобномученика, капала кровь убиенного, и потому она с тех пор называется Кровавой. Булыжник, которым вымощена Кровавая дорога, многие считают старинным, но на самом деле это работа мастера Павла Петровича Русакова, сделанная в 1962 году. Задача была сложной — предыдущие мостовые быстро размывались дождями, и только Русаков догадался вместе с песком класть под булыжник мох, благодаря которому камни до сих пор на своих местах...

Уже при Корнилии Псково-Печерский монастырь был широко известен по всей России. Главными святынями обители были образа Успения Божией Матери, написанный в 1521 году псковским иконописцем Алексием Малым, и Умиления Божией Матери. Шестьдесят лет спустя эти иконы спасли от осады войск польского короля Стефана Батория Псков. Осада продолжалась пять месяцев, но поляки так и не взяли город. Нападению подвергся и сам монастырь, и этот штурм также был отбит. В следующий раз Псково-Печерской обители пришлось воевать во время Смуты, отражая нападения поляков, шведов и отечественных «Лжедмитриев». А в последний раз монастырь принял бой 13 февраля 1703 года, когда в ходе Северной войны его осадил шведский отряд. Но и тогда гарнизон успешно отразил нападение, а царь Пётр 1 в знак заслуг монастыря велел водрузить над Святыми вратами двуглавого орла (в 1917-м его сбили очередью из пулемёта солдаты-дезертиры). На Святой Горке для царя монахи построили специальную беседку на холме, вплотную примыкавшем к стене. Сделано это было для того, чтобы табачный дым от трубки, которую любил курить Пётр, уносило ветром за пределы монастыря.

В 1812 году во время Отечественной войны чудотворная икона Успения Божией Матери ещё раз явила свою спасительную силу. 7 октября с ней был совершён крестный ход в Пскове, и в тот же день русские войска под командованием генерала П. X. Витгенштейна в ходе тяжелейшего боя освободили от французов Полоцк, после чего окончательно отпала угроза для столицы России Петербурга. В честь этого события в июне 1827 года в монастыре был освящён храм в честь Архангела Михаила. А три года спустя после молебна перед иконой Успения на Псковщине прекратилась эпидемия холеры.

На протяжении нескольких столетий монастырь неоднократно посещали правители России. Звонницу Успенского собора украсили колокола, поднесённые монастырю Иваном IV, Борисом Годуновым и Петром I. Другие дары царей хранились в ризнице — золотая плащаница, вручную вышитая первой женой Ивана IV царицей Анастасией Романовной, её же золотой перстень с камнями и яхонтовые серьги, золотые кубки, золотой с драгоценными камнями крест 1590 года, Евангелие 1644 года в массивном серебряном окладе, Евангелие 1667 года в золотом окладе и многое другое.

В 1732 году в монастыре побывала императрица Анна Иоанновна. Причём приехала она в дорожной коляске, а уезжала уже в санях, так как выпал обильный снег и дорога стала непроезжей. Коляску же государыня подарила обители (сегодня её можно видеть в специальном застеклённом павильоне, на холме справа от Кровавой дороги). В 1744 году монастырь посетила императрица Елизавета Петровна, подарившая Успенскому собору прекрасный резной иконостас. Дважды, в сентябре 1819-го и мае 1822 года, посещал обитель Александр I. В июле 1878-го — братья Александра III, великие князья Сергий и Павел Александровичи, и великие князья Константин и Дмитрий Константиновичи. 5 августа 1903 года в монастыре побывал император Николай II, к приезду которого была выстроена специальная беседка рядом с домом наместника; позже она была разрушена, но ныне восстановлена на прежнем месте. Ширилось и паломничество в монастырь простого народа. Добраться до Печор стало просто с 1899 года, когда открылась железнодорожная станция Печоры-Псковские.

В конце XVIII века в монастыре подвизался первый в его истории великий старец — преподобный иеросхимонах Лазарь (1733—1824). Сын дьячка, он был священником в Опочке, а в возрасте пятидесяти двух лет принял монашеский постриг. Маленький, сгорбленный, очень худой и бледный, о. Лазарь постоянно носил на теле власяницу и 17-фунтовые (7,7 килограмма) вериги, был крайне воздержан в еде и питье, постоянно пребывал в молитве. Помимо этого, он работал — шил ризы, а вырученные за работу деньги раздавал паломникам. Спал на досках, подкладывая под голову камень, а в келии его стоял гроб.

В один из дней старца Лазаря нашли в его келии мёртвым. Прошло трое суток, и его уже собирались хоронить, когда он неожиданно очнулся от смертного забытья. После этого случая старец начал носить ещё более тяжёлые вериги — 25-фунтовые (11 килограммов), — почти всё время молчал, а на попытки его расспросить об увиденном во время смертного обморока отвечал словами Псалтири: «Люта смерть грешника».

29 мая 1822 года старца посетил в его келии Александр I. Они проговорили полчаса. На вопрос императора: «Какая молитва доступнее к Богу?» — о. Лазарь ответил:

— Тебе, Государь, это известно — молитва Господня есть образец молитв; а на требование Твоё от моего убожества наставления — признаю делание правды светилом для Царя пред Отцом Небесным. Жизнь Царя должна служить примером для подданных. Помни, Государь, что нам остаётся недолго жить на земле.

На прощание старец пал государю в ноги, а тот ответил земным поклоном. Когда Александр I уходил от старца, на глазах императора были слёзы. И не пример ли о. Лазаря сподвиг его на уход из мира три года спустя, когда властелин огромной страны стал скромным старцем Фёдором Кузьмичом и скрылся на просторах Сибири?..

...Минул век. С огромным трудом монастырь пережил лихолетье 1917—1920 годов. Вовремя Первой мировой войны в обители действовал госпиталь. В феврале-ноябре 1918-го Печоры были оккупированы германцами, в ноябре 1918 — феврале 1919 года заняты Красной армией, в феврале-марте 1919-го — эстонскими войсками, 11—29 марта — снова красными. С 29 марта 1919 года в Печорах прочно закрепились эстонцы. 19 мая была провозглашена Эстонская Республика, которая 2 февраля 1920-го заключила мирный договор с РСФСР. Согласно этому договору Печоры передавались Эстонии, где были переименованы в Петсери.

К этому времени в монастыре оставался 21 человек братии, включая послушников (при преподобном Корнилии число насельников достигало двухсот). Здания пришли в упадок и нуждались в ремонте, хозяйство монастыря было разорено, монашеские келии и имущество разграблены. Когда грабители пытались вскрыть гроб с мощами преподобной Вассы, оттуда вспыхнуло пламя и кощунники в ужасе бежали. Следы этого пламени можно видеть на гробе и сейчас. В хрущёвские времена гроб специально обследовала учёная комиссия, тщетно пытавшаяся найти какое-либо внятное объяснение возгоранию.

В 1920—1940 годах делами обители управляла Печерская епархия Эстонской Православной Церкви. Монастырь в эти годы был своеобразным островком старой России; его посещали многие русские, оказавшиеся в эмиграции, в частности, знаменитые писатели И. А. Бунин и И. С. Шмелёв. Княгиня Зинаида Шаховская, вспоминая посещение монастыря в начале 1930-х, писала: «Три дня провела в Печорах — в России — не скрою: почувствовала себя там больше на родине, чем в Москве в 1956 году». В 1920-х были капитально отремонтированы храмы и корпуса монастыря, в 1925-м, согласно положениям земельной реформы, монастырь лишился большинства своих земельных владений. С 1935 года в монастыре работала духовная семинария, сделавшая три выпуска. В 1936 году Эстонская Православная Церковь перешла под управление Константинопольского Патриархата, но продолжалось это недолго — летом 1940-го Эстония вошла в состав СССР, а в мае 1941-го Эстонская Церковь присоединилась к Московскому Патриархату.

С установлением в Печорах советской власти земли монастыря были реквизированы, а саму обитель ожидала ликвидация — вместо неё должен был появиться музей. Ризница, где хранились бесценные предметы церковной старины, 21 сентября 1940-го была опечатана, книги из библиотеки вывезли в Тартуский университет, Михайловский и Успенский соборы действовали как обычные приходские храмы. Дошло до того, что насельники монастыря вынуждены были платить за проживание в келиях, а сама обитель переименована в «Печерскую христианскую Успенскую мужскую трудовую общину». Но за год дело до музеефикации так и не дошло — как писала заместитель городского головы Печор А. А. Пяллинг, «уж очень много было работы по раскулачиванию и национализации земли».

10 июля 1941-го Печоры были без боя заняты вермахтом. Три с лишним года монастырь оставался на территории, где хозяйничали фашисты. Наместник, игумен о. Павел (Горшков), всеми силами старался сохранить быт и дух древней обители нетронутым, но в сложившихся условиях это была невероятно трудная задача. Монастырь неоднократно подвергался бомбардировке с воздуха, некоторые насельники при этом были убиты и ранены. 18 марта 1944 года оккупанты вывезли из обители четыре огромных ящика с древними сокровищами монастырской ризницы. А в августе 1944-го, когда фронт подошёл вплотную к городу, в монастырь пришёл представитель немецкой военной комендатуры и потребовал у монастырского начальства письменного согласия братии на её эвакуацию в Германию. Возглавлявший переговоры с оккупантом архимандрит Никон (Мико, 1874—1952) сослался на плохое знание немецкого языка и попросил прийти снова — уже утром, с переводчиком. Когда немец ушёл, вся братия во главе с иеросхимонахом Симеоном (Желниным) встала на молитву в Успенском соборе, перед ракой с мощами преподобного Корнилия и чудотворным образом Успения Божией Матери. Некоторые считали, что нужно покинуть монастырь и отступать вместе с немцами в Эстонию, другие — что следует предаться воле Божией и остаться в обители, чтобы разделить её участь. Последнее мнение победило. Иеродиакон Иона сказал тогда:

— Мы никогда не уйдём отсюда, несмотря даже на близкое пришествие «красных»; мы прежде всего монахи русского православного монастыря и хотя и погибнем, но не уйдём отсюда, не предадим своей обители.

Наутро офицер вермахта пришёл в монастырь снова, уже с переводчиком. Но переговоры завершились для визитёров безуспешно. Три присланных немцами грузовика несколько часов простояли у стен обители и уехали порожними. Выполнить приказ командования — в случае сопротивления эвакуировать монахов силой, а здания монастыря взорвать — немец не рискнул... «Столь неописуемые минуты можно понять только тому, кто был смертником, и потом его вдруг помиловали, — вспоминал иеродиакон Иона, — нас спасла любовь к обители и непобедимая помощь Неба, ибо Бог не в силе, а в правде».

11 августа 1944-го Печоры снова стали советскими. На следующий день фронтовая газета «Вперёд за Родину» писала: «В Псково-Печерском монастыре звонят колокола в честь Красной Армии. Духовенство служит молебен. Настоятель дарит нашим бойцам цветы». А ещё через одиннадцать дней город был передан из состава Эстонии в РСФСР.

О том, как выглядел монастырь сразу после окончания военных действий, вспоминал о. протоиерей Евгений Пелешев: «Никольская колокольня разбита снарядом, ограда с колоннами перед Михайловским собором разрушена бомбами. <...> В трапезной все окна были тогда забиты досками, в 1944-м бомба упала совсем рядом. <...> Братский корпус обители был изрешечен осколками; крыльцо Успенского собора разбито снарядом. На скотном дворе будто кто-то нарочно нарыл ям — это остались воронки от бомб».

В первое время сохранялась надежда на то, что монастырь не будет затронут репрессиями. Игумен Павел участвовал в митинге по поводу освобождения Печор 24 августа, через четыре дня, на Успение Божией Матери, монастырь посетил первый секретарь уездного комитета партии Овсянников. В Ленинградскую епархию было послано прошение о принятии монастыря в каноническое общение с Московской Патриархией. Всё закончилось 23 октября 1944 года, когда 77-летний игумен Павел был арестован сразу по трём пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса. На допросах он частично признал свою вину, получил 10 лет заключения и умер в кемеровских лагерях в июле 1950 года. После ходатайства епископа Зарайского Павла (Пономарёва, ныне Патриарший Экзарх всея Беларуси, митрополит Минский и Заславский) и президента Российского благотворительного фонда международной помощи жертвам политических репрессий Н. В. Нумерова игумен Павел был реабилитирован 14 марта 1997 года.

После войны Псково-Печерский монастырь не был ликвидирован, как это планировалось в 1940-м. Возможно, тому способствовали пришедшийся как раз на это время краткосрочный «роман» советской власти с Церковью и тот факт, что в 1944—1946 годах монастырь был вообще единственной действующей обителью на территории РСФСР. Затем возродили Троице-Сергиеву лавру, на которую возлагались «представительские» функции — туда возили туристов, официальные иностранные делегации и т. п. А Псково-Печерскому монастырю была уготована участь труднодоступной провинциальной обители. На деле же всё вышло не так, как задумывалось.

Сразу после войны наместниками монастыря были архимандриты Агафон (Бубиц; 1944—1946), Нектарий (Григорьев; 1946—1947), Владимир (Кобец; 1947—1949); в 1950-х годах — Пимен (Извеков; 1949—1954, в 1971—1990 —Патриарх Московский и всея Руси), Сергий (Гаврилов; 1954—1956), Августин (Судоплатов; 1956—1959). В обители кипела работа по восстановлению разрушенного. Немногочисленная (на 1949 год — 45 человек, на 1952-й — 47) братия трудилась, по свидетельству архимандрита Нафанаила, «с 7 часов утра до 7 часов вечера. Каждый час после 50 минут работы десять минут — отдых. Питание было скудное». По воспоминаниям протоиерея о. Евгения Пелешева, «в монастыре не было даже общей трапезной. Обед и ужин брали по келиям, про утренний чай для трудников и послушников никто и не слыхал. Хлеба выдавали нам по шестьсот граммов на день. Раза два или три в неделю давали по три картофелины, сваренные “в мундире”. А уж суп с картошечкой бывал только по воскресеньям да по праздничным дням».

При наместнике архимандрите Пимене (Извекове) в монастыре начались реставрационные работы, наладилась хозяйственная сторона жизни обители — в частности, был приобретён грузовик, обзавелись автономной дизель-электростанцией, выручавшей, когда власти Печор нарочно отключали в городе электричество в Пасхальную ночь. Но в течение 1950-х годов монастырь так и не удалось полностью поднять из руин. Древние башни и корпуса по-прежнему были полуразрушенными, в крепостных стенах зияли дыры, в которые могли свободно проходить коровы... Всё изменилось с назначением 28 июля 1959 года на должность наместника игумена Алипия (Воронова). На его личности стоит остановиться подробнее, так как с ним связана целая эпоха в жизни обители.

Крестьянин по происхождению, Иван Михайлович Воронов родился 28 июля 1914 года в подмосковной деревне Тарчиха и до войны жил обычной жизнью — окончил школу, работал в колхозе, прокладывал московское метро и трудился там же кассиром и помощником дежурного по станции, позже работал на заводе, в 1936—1938 годах служил в армии. Тогда же проявил незаурядный талант художника. В феврале 1942-го — мае 1945 года участвовал в Великой Отечественной войне, которую гвардии рядовой 16-й гвардейской механизированной бригады 4-й танковой армии Иван Воронов закончил кавалером ордена Красной Звезды и медали «За боевые заслуги» (уже после войны он получил медали «За взятие Берлина» и «За освобождение Праги»), В 1946—1950 годах работал художником в Москве. Тогда же произошло событие, изменившее его жизнь: «В 1948 году, работая на пленэре в Троице-Сергиевой Лавре под Москвой, я был покорен красотой и своеобразием этого места, сначала как художник, а затем и как насельник Лавры, и решил посвятить себя служению Лавре навсегда».

Закончилась мирская биография Ивана Михайловича 12 марта 1950 года, когда он поступил послушником в Троице-Сергиеву лавру. Послушанием ему были определены реставрационные и иконописные работы. В августе того же года он принял монашество с именем Алипий. Такое же имя носил самый первый русский иконописец — живший в XI веке преподобный Алипий Печерский, которому, по преданию, помогали в написании икон ангелы.

Осенью 1950-го о. Алипий был рукоположен в иеродиаконы и иеромонахи, после чего занял ту же должность, которую в 1946-м какое-то время занимал о. Иоанн, — стал ризничим Троице-Сергиевой лавры. В апреле 1953 года был возведён в сан игумена. В конце 1950-х о. Алипий продолжал оставаться «главным реставратором» Русской Православной Церкви, восстанавливал многочисленные храмы и лично занимался написанием икон. Но его истинным призванием, как выяснилось, было всё же руководство людьми. Недаром период его наместничества в монастыре по сей день считается легендарным и окружён почитанием, а глава о нём в «Несвятых святых» митрополита Тихона (Шевкунова) называется «Великий Наместник».

Игумен (с февраля 1960 года архимандрит) Алипий возглавил монастырь в тяжелейшие годы хрущёвских гонений на Церковь. Его назначение сразу же вызвало резкие возражения со стороны псковского уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви А. И. Лузина. Он уже через неделю после вступления игумена в должность, 18 августа 1959 года, направил на имя своего начальства встревоженное письмо, где высказывался против кандидатуры о. Алипия: «По имеющимся у меня данным по линии патриархии наместником настоятеля намечается игумен Троице-Сергиевской Лавры Олипий (так в документе. — В. Б.), в прошлом художник-реставратор, который является чрезмерно религиозным человеком и, конечно, будет возглавлять реакционную часть монашествующих». На Патриарха Алексия было оказано сильнейшее давление, и 3 сентября игумена освободили от должности. Это был первый подобный случай в истории обители, и причина была очевидной, — по меткому замечанию историка Андрея Пономарёва, «нужен был наместник, через которого монастырь можно было закрыть».

Но произошло чудо — братия отстояла своего наместника. 14 сентября 1959-го Духовный совет старцев и прочие насельники монастыря обратились на имя Патриарха с рапортом, где писали: «Мы увидели в о. Алипии попечительного отца, мудрого советника в ведении монастырских дел, заботливого труженика о восстановлении монастырских храмов. <...> Мы припадаем к вашим стопам с искренней покорнейшей просьбой — оставьте нам наместника игумена Алипия, который являет нам отеческую любовь, в котором мы увидели мудрого доброго кормчего и который за короткое время пребывания у нас стяжал любовь и уважение всей братии». И 9 октября игумен вернулся в монастырь. Это была убедительная и, как выяснилось впоследствии, Промыслительная победа...

Псково-Печерский монастырь сразу же оказался на прицеле властей. На Троице-Сергиеву лавру они не покушались — это, как говорилось выше, был монастырь «представительский», «для иностранцев». А вот далёкая от Москвы небольшая обитель выглядела беззащитной. И вполне вероятно, что участь монастыря действительно была бы решена, если бы не мужество и принципиальность о. Алипия. В этом мужестве его укрепляла фраза, которую адресовал ему незадолго до своей смерти прозорливец иеросхимонах Симеон: «Действуй смело, тебе ничего не будет».

Атаки на монастырь были разнообразны — то «по мелочам», то масштабные. И на каждую у о. Алипия находился остроумный, а главное — действенный ответ. Так, когда у монастыря решением Печорского райсовета отобрали все хозяйственные угодья и пасти тридцать монастырских коров стало негде, он выпустил скотину прямо на Успенскую площадь, на прекрасные клумбы с цветущими розами. Находившаяся тогда в монастыре делегация представителей иностранных компартий ошалело наблюдала за тем, как коровы, мыча, топчут дивный розарий. Представители Псковского обкома, задыхаясь от негодования, бросились к наместнику, но тот лишь пожал плечами:

— А что делать? Пастбища у нас отобрали, а коров пасти ведь где-то надо.

Так пастбища вернулись к монастырю.

В другой раз из города пришли отбирать ключи от Богом зданных пещер — в них запрещалось служить панихиды. Архимандрит повернулся к своему келейнику и без тени юмора приказал:

— Корнилий, давай сюда топор — головы рубить будем.

Комиссия в смятении ретировалась (мало ли — вдруг не шутит?..), но потом всё же вернулась. Ведь на руках у о. Алипия был указ его прямого начальства — архиепископа Псковского и Порховского Иоанна: панихид в пещерах не служить, ключи передать.

— Получили вы этот указ?

— Получил.

— Почему не выполняете?!

— Потому что указ составлен под давлением и в минуту слабости духа. А я слабых духом не слушаю, я слушаю только сильных духом.

Писателем Валентином Курбатовым описан и такой эпизод: «К приезду очередной государственной комиссии по закрытию монастыря архимандрит Алипий вывесил на Святых вратах извещение, что в монастыре чума и в силу этого он не может пустить комиссию на территорию монастыря. Во главе комиссии была председатель областного комитета по культуре Анна Ивановна Медведева. Именно к ней и обратился отец Алипий:

— Мне своих-то монахов, дураков, извините, не жалко. Потому что они всё равно в Царствии Небесном прописаны. А вас, Анна Ивановна, и ваших начальников пустить не могу. Я ведь за вас на Страшном Суде и слов-то не найду, как отвечать. Так что простите, я вам врата не открою».

Как-то на Пасху отец наместник стоял у Святых ворот, христосуясь с паломниками. В их толпу затесался и псковский уполномоченный Совета по делам Церкви. Его о. Алипий, как и всех, приветствовал звучным «Христос воскресе!», но ответа не услышал. Наместник грозно нахмурился:

— Вы почему не отвечаете?

— Я — уполномоченный, — пробурчал чиновник от религии.

— А что, для уполномоченного Христос не воскрес, что ли?.. А ну вон за ворота!

Ошалевшего чиновника быстренько выпроводили, и вошёл он в монастырь только через несколько минут, пришибленно ответив на приветствие наместника «Воистину воскресе»...

Другой визит в монастырь светского начальства сам о. Алипий описал в рапорте на имя архиепископа Псковского и Порховского Иоанна:

«Во вторник 14 мая сего 1963 года эконом игумен Ириней организовал, как и во все прошлые годы монастырской жизни, поливку и опрыскивание монастырского сада дождевой и снеговой водой, которую мы собираем благодаря нами сделанной запруде около беседки за крепостной стеной. Когда наши люди работали, к ним подошли шесть мужчин, а потом ещё двое; у одного из них в руках была мерка, которой они разделяли бывшую монастырскую огородную землю. Он стал ругаться на работающих и запрещать качать воду, говорил, что это вода не ваша, приказывал прекратить качать. Наши люди пытались продолжить работать, но он подбежал к ним, схватил шланг и стал его вырывать, другой — с фотоаппаратом — стал фотографировать наших людей...

Эконом сказал этим неизвестным людям, что пришёл наместник, идите и объясните всё ему. Подошёл один из них. Остальные стояли поодаль, фотографируя нас; их осталось трое.

— Кто вы и что от нас требуете? — спросил у них я.

Этот человек в шляпе не назвал своего имени и чина, а сказал мне, что мы не имеем права на эту воду и на эту землю, на которой стоим. Я добавил:

— Не смеете дышать воздухом и не смеете греться на солнце, потому что солнце и воздух и вода — всё и вся ваше, а где же наше? — И переспросил его:

— Кто ты и зачем пришёл?

Он не сказал своего имени. Я ему сказал:

— Я, Воронов Иван Михайлович, гражданин Советского Союза, участник Великой Отечественной войны, и мои товарищи, которые живут за этой стеною, ветераны и инвалиды Отечественной войны, многие — потерявшие руки и ноги, получившие тяжёлые ранения и контузии, поливали эту землю своей кровью, очищали этот воздух от фашистской нечисти; а также мои товарищи, живущие здесь, труженики заводов, фабрик и полей, старые инвалиды и пенсионеры, старые отцы, потерявшие своих сыновей в боях за освобождение этой земли и этой воды, и все мы, проливавшие свою кровь и отдававшие свои жизни, не имеем права пользоваться своей землёй, водой, воздухом и солнцем — всем тем, что вырвали у фашистов для себя, для своего народа? Кто вы? — снова спросил я. — И от чьего имени вы действуете?

Они стали лепетать, называя райкомы, обкомы и т. д.

Уходя от нас боком, человек в шляпе сказал: “Эх... батюшка!”

Я ответил, что батюшка я — для вон тех людей, а для вас я — русский Иван, который ещё имеет силу давить клопов, блох, фашистов и вообще всякую нечисть».

В другой раз, разговаривая с визитёрами, о. Алипий объяснил им, почему не сдаст монастырь без боя, доступно, по-военному:

— У меня половина братии — фронтовики. Мы вооружены, будем сражаться до последнего патрона. Посмотрите на монастырь — какая здесь дислокация. Танки не пройдут. Вы сможете нас взять только с неба, авиацией. Но едва лишь первый самолёт появится над монастырём, через несколько минут об этом будет рассказано всему миру по «Голосу Америки». Так что думайте сами!

И всё же приказ о ликвидации монастыря был подготовлен. Согласно бытующей в Печорах легенде, сам Хрущёв, посетив монастырь летом 1964 года, на прощанье якобы сказал наместнику: «Извини, отец, придётся твою лавочку закрывать. Спасибо за приём. Жди бумаги из Москвы». Бумага с приказом «монастырь закрыть, имущество передать городским властям, а самим идти на все четыре стороны» пришла 8 октября. Но о. Алипий в присутствии братии сжёг документ на свече, а в ответ на ужас присутствующих коротко ответил: «Сам он сгорит». На следующий день в газетах появилось сообщение о снятии Хрущёва с должности... Но это всё же хоть и красивый, но апокриф. Архимандрит Нафанаил был свидетелем другого события — прихода высокой делегации в кабинет наместника. О. Алипий, ознакомившись с приказом о закрытии монастыря, некоторое время молчал, а потом негромко произнёс:

— Лучше я буду вторым Корнилием, но монастырь не закрою. — И бросил постановление Совета министров СССР в горящий камин...

Присутствующие остолбенели. Закрыт монастырь не был.

Ещё о. Алипий славился своим юмором — когда надо, мягким, когда надо — резким и язвительным. Так, когда экскурсанты расспрашивали его об ужасной жизни монахов, о тех страданиях, которые они испытывают, наместник отвечал: «Слышите, из храма доносится пение, монахи поют? Ну вот, если бы плохо жили — так не пели бы». А на ехидный вопрос какого-то финского коммуниста, почему космонавты во время полётов не видели Бога, заметил: «Так вы ведь тоже в Хельсинки сколько раз бывали, а президента небось ни разу не видели».

Юмор наместника распространялся и на высоких советских чинов. Однажды в монастырь нагрянула финансовая проверка. Но комиссию о. Алипий развернул с порога словами:

— У меня только один начальник — архиепископ Псковский и Порховский владыка Иоанн. Езжайте к нему за разрешением. Без него — никаких финансовых проверок.

Через несколько часов из Пскова позвонил владыка Иоанн с приказом пустить комиссию в монастырь. О. Алипий ответил:

— Звонок к делу не пришьёшь, владыко. Пришлите мне телеграмму.

Телеграмма пришла, а следом вернулась и торжествующая комиссия. Но о. Алипий тут же поинтересовался:

— Скажите, пожалуйста, а вы коммунисты?

— Да, в основном коммунисты.

— Значит, коммунисты? И получили благословение у Псковского архиепископа?.. Да-а... А пошлю-ка я эту телеграмму, пожалуй, в обком партии, чтобы там разобрались с вашим моральным обликом...

Комиссию словно ветром сдуло. Но через некоторое время она опять вернулась — проверку-то надо произвести.

— Кто вас уполномочил? — поинтересовался на этот раз наместник.

— Народ, — бодро ответил один финансист.

— Тогда мы на службе попросим вас выйти к амвону и спросим у народа, правда ли, что он вас на что-то уполномочил.

— Нас уполномочила партия, — быстро поправился другой финансист. Но и на это у о. Алипия нашёлся достойный ответ:

— А сколько в вашей партии человек?

— Двадцать миллионов.

— А в нашей Церкви — пятьдесят миллионов. Меньшинство большинству диктовать не может. Всего хорошего...

В другой раз, во время визита в монастырь союзного министра культуры Екатерины Фурцевой, о. Алипий стоял на балконе настоятельского корпуса. Зная о презрительном отношении министра к Церкви, архимандрит подчёркнуто не встречал визитёршу и не общался с ней. Видимо, уязвлённая этим, она с Успенской площади прилюдно обратилась к наместнику с вопросом:

— Иван Михайлович, разрешите узнать, как вы, художник, образованный человек, оказались здесь, в компании мракобесов?

— Вы, наверное, знаете, что я на фронте артиллеристом был и до Берлина дошёл? — вопросом на вопрос ответил с балкона наместник.

— Допустим, знаю. Но тем более удивительно, что вы, советский человек, орденоносец, фронтовик...

— Так вот, — перебил министра в юбке о. Алипий, — дело в том, что мне под Берлином ... оторвало. Так что ничего не оставалось кроме как уйти в монастырь.

В ответ Фурцева негодующе развернулась и чуть ли не бегом бросилась по Кровавой дороге вверх. За ней поспешила багровая от румянца свита. А о. Алипия немедленно затребовали в Москву для объяснений. Но тот заявил, что ему задали конкретный вопрос — почему он оказался в монастыре. Вот он и объяснил — на понятном для гостей языке. Удивительно, но и этот случай своенравному наместнику сошёл с рук!..

А настоящую причину своего ухода в монастырь о. Алипий как-то объяснил Савелию Ямщикову: «Война была такой чудовищной, такой страшной, что я дал слово Богу: если в этой страшной битве выживу, то обязательно уйду в монастырь. Представьте себе: идёт жестокий бой, на нашу передовую лезут, сминая всё на своём пути, немецкие танки, и вот в этом кромешном аду я вдруг вижу, как наш батальонный комиссар сорвал с головы каску, рухнул на колени и стал... молиться. Да-да, плача, он бормотал полузабытые с детства слова молитвы, прося у Всевышнего, Которого он ещё вчера третировал, пощады и спасения. И понял я тогда: у каждого человека в душе Бог, к Которому он когда-нибудь да придёт...»

Память о войне для отца наместника была свята. Однажды за завтраком он заговорил о гонителях православия:

— Они говорят — вы, мол, христиане все непротивленцы и психология у вас, рабов Божиих, рабская: всё, мол, щёки подставляете, и толку от вас никакого! Так я им в нос одну штуку сунул!

Он вышел из комнаты, но тут же вернулся с небольшим пакетом и вынул из него пробитое пулей и обагрённое кровью Евангелие:

— Я им говорю — вот наше христианство!.. Это мне из Сибири привезли — как великую святыню последней войны. Говорят, под Сталинградом человек погиб. Евангелие у сердца носил. Вот она — кровь, за ближнего пролитая... Такое Евангелие надо в алтаре хранить.

Непримиримый воитель во имя веры, строгий и внимательный в практических делах («глазастый, зубастый и когтястый», как сказал о нём старец Симеон), о. Алипий мог быть и другим — безгранично добрым, внимательным, участливым. В 2004 году были обнаружены многочисленные письма, поступавшие на его имя с просьбами о помощи — не только духовной, но и материальной. Писали со всех концов СССР и даже из-за границы. И на каждое такое письмо был дан ответ. На многих конвертах сохранились пометки монастырского казначея архимандрита Нафанаила — какая именно сумма выслана нуждающемуся. «Сколько Вы добра делаете людям, за что никогда нельзя Вас забыть» — под этими бесхитростными словами благодарности о. Алипию могли бы подписаться очень и очень многие.

Во время своего наместничества о. Алипий усердно заботился о монастыре. Именно при нём обитель, ещё в конце 1950-х выглядевшая, по слову Савелия Ямщикова, «как романтическая руина», приобрела тот цветущий ухоженный вид, который сохраняет по сей день. Во многих работах наместник и сам принимал участие — ведь он был опытным реставратором. Продолжал о. Алипий заниматься и иконописью. А ещё он собрал прекрасную коллекцию живописи, «русскую» часть которой в 1974-м подарил ленинградскому Русскому музею, а «европейская» уже после его смерти была передана в Псковский музей-заповедник.

В 1967 году, когда в монастырь поступил о. Иоанн Крестьянкин, наместнику было 53 года. Тяжёлая пора первой половины десятилетия не прошла для бывшего артиллериста даром — он перенёс уже два инфаркта.

Число братии в конце 1960-х годов составляло 58 человек — 4 архимандрита, 2 схиархимандрита, 5 игуменов, 1 иеросхимонах, 15 иеромонахов, 1 архидиакон, 10 иеродиаконов, 3 диакона, 1 схимонах, 6 монахов, 2 инока и 8 послушников. В самых почтенных летах находился столетний схимонах Варсонофий (Середа, род. 1868), участник Русско-японской и Первой мировой войн, а затем насельник Глинской пустыни; самым молодым был двадцатилетний диакон Иоанн (Сологуб, род. 1949). Кроме наместника, монастырь в конце 1960-х годов населяло множество легендарных подвижников благочестия. Среди них были и маститые старцы, помнившие ещё дореволюционные времена, и относительно молодые тогда, но уже успевшие всякого повидать люди. Многие из братии были участниками Великой Отечественной войны, пришедшими в монастырь в 1940—1950-х годах по обету. Так, архимандрит Иероним (1905—1979), схиархимандрит Паисий (1924—2000) и монах Дионисий (1918—1998) на фронте были тяжело ранены, иеродиакон Анатолий (1905—1986) в бою потерял кисть левой руки. Некоторые монахи закончили военную службу в высоких званиях: игумен Савва (1909—1984) встретил Победу полковником, а инок Константин (род. 1917) — подполковником. У некоторых на войне погибли дети (у иеромонаха Никона — оба сына-офицера). Многие прошли и через лагеря — схиархимандрит Агапий (1881—1979), иеродиакон Ксенофонт (1900—1982), архимандрит Феофан (1913—2001). Схиигумен Онисифор (1885—1980) и иеромонах Питирим (род. 1879) арестовывались дважды. Архиепископ Андрей (Сухенко, 1900—1973) побывал в заключении в 1937—1946 годах и совсем недавно, в 1961—1964, при Хрущёве, ему дали срок за сопротивление закрытию храмов в Черниговской и Сумской епархиях.

Наряду с людьми относительно простых судеб были среди монахов и те, чей путь в обитель был долгим и непрямым. Так, иеромонах Филарет стал трудником в Глинской пустыни в тринадцатилетнем возрасте, в 1896-м. Затем участвовал в Первой мировой войне, в 1918—1920 годах воевал на стороне белых, эвакуировался из Крыма в составе Русской армии П. Н. Врангеля. Жил в Турции, Сирии, Египте, Тунисе, Франции; в Советский Союз переехал в 1947 году и через два года стал послушником в Псково-Печерском монастыре, где в 1954-м принял постриг. В эмиграции долгое время находился и епископ Сан-Францисский и Калифорнийский Феодор (Текучёв, 1908—1985), вернувшийся на Родину в 1956-м, а в монастыре подвизавшийся шесть лет спустя. Игумен Софроний в 1917—1960 годах жил с родителями в Китае, по прибытии откуда сразу же поступил в монастырь. Схимонах Афанасий в миру был капитаном торгового флота, архимандрит Сергий — сначала машинистом паровоза, а затем стеклодувом.

Были среди братии такие, которые безусловно почитались всеми как духовные столпы, на которых держалась обитель. Ризничий и библиотекарь монастыря архимандрит Серафим (в миру Аркадий Иванович Розенберг, 1909—1994), по происхождению наполовину латыш, наполовину русский, поступил в монастырь в 1932-м и провёл там 62 года. Его келия находилась в отдалении от братского корпуса, через стенку с келией старца Симеона (Желнина), поэтому с прочей братией о. Серафим соприкасался нечасто. Всегда сосредоточенный, замкнутый, молчаливый, он ежедневно вставал в четыре часа утра и, слегка прихрамывая, совершал обход монастыря — смотрел, всё ли в порядке. Только после этого шёл топить печь, которую из-за сырости в келии приходилось поддерживать постоянно. Осенью его можно было видеть сметающим листья с крыши братского корпуса, зимой — за пилкой дров или уборкой снега. В своём дневнике он записывал: «Ничего не могу без Бога — ни шагу ступить. Не имею ничего своего, всё — Божие. Я — Его создание, Им одним храним, питаем, спасаем. Тёмен я, нечист, всех хуже — пред Богом и Святыми. Подвигов не имею, добрых дел не имею, заповеди постоянно попираю, Бога не помню. Смерть внезапная приближается, грядут Суд и вечная мука. Покаяния не имею, даже и не начинал его совершать». Таково было его смирение. А на вопрос, что главное в монастырской жизни, о. Серафим не задумываясь отвечал: «Слушаться начальство!»

Глубоко уважали все и архимандрита Нафанаила (в миру Кронид Николаевич Поспелов, 1920—2002), который пришёл в обитель в 1947-м, демобилизовавшись из армии. О. Нафанаил выполнял самые разные послушания — был секретарём Духовного Собора, уставщиком, экскурсоводом, а с 1956-го — бессменным казначеем. Он славился своей вездесущностью, хозяйственностью и бережливостью. Преподобный старец Симеон, бывший духовником архимандрита Нафанаила, говорил о нём: «Отец Нафанаил имеет ревность о Боге Илиину, а премудрость — Соломонову». Облик «вредного» о. Нафанаила прекрасно запечатлён митрополитом Тихоном (Шевкуновым) в его «Несвятых святых», к соответствующей главе которых мы и отсылаем всех интересующихся.

Уже в 1970-х начал почитаться как старец игумен (с 1973 года схиигумен) Савва (в миру Николай Михайлович Остапенко, 1898—1980), находившийся в монастыре с 1955 года и руководивший чтением Неусыпаемой Псалтири в Лазаревском храме. Участник Первой мировой и Гражданской войн, в 1930—1940-х он работал инженером-строителем в Москве, а постриг принял в 1948-м. У о. Саввы было около семи тысяч (!) духовных чад, и в монастыре он постоянно был окружён паломниками, которым давал краткие, но ёмкие и глубокие по содержанию наставления: «Быть во всём справедливым и беспристрастным до мелочей», «Никогда, даже шутя, никого не обманывать», «Быть бескорыстным даже в мелочах», «Искать случая, где только можно, быть кому-нибудь полезным», и т. д. На бытовые вопросы он не отвечал, долгих разговоров не вёл: «Разговор хорошо, а молитва лучше». Любимым чтением старца Саввы было Евангелие от Иоанна, которое он знал наизусть, но перечитывал каждую свободную минутку. Впоследствии о. Савва негласно считался в монастыре старцем «простых» людей, а о. Иоанн Крестьянкин — интеллигенции.

В 1967 году, как и на протяжении всего десятилетия, Псково-Печерская обитель переживала период перманентной реставрации. Восстанавливалась в первоначальном виде Никольская башня, ремонтировались и красились изнутри Лазаревский храм и дом настоятеля, перекладывались печи. В башне над Святыми воротами была устроена специальная комната для иконописного класса. Была полностью отреставрирована башня Нижних решёток, выложено камнем русло ручья Каменец, ещё десять лет назад протекавшего по территории обители. Ночами на территории братия и паломники вместе копали траншеи для электрических кабелей — по приказу о. Алипия, с тем, чтобы ни одного провода в обители не было видно, чтобы всё выглядело, как в старину. И одновременно прилагалась масса усилий к тому, чтобы придать монастырю цветущий, праздничный вид. В кронах деревьев пели птицы, на клумбах благоухали цветы, по дорожкам прыгали многочисленные белки... И недаром о. Иоанн, вспоминая первые впечатления от монастыря, говорил, что это был настоящий рай на земле.

В конце августа 1967-го о. Иоанн Крестьянкин впервые принял участие в самом торжественном и красивом празднике, который отмечался в монастыре, — Успении Божией Матери. 27 августа на Успенской площади у иконы Успения Божией Матери был торжественно отслужен акафист «Радуйся, Невесто Неневестная». Потом совершилась вечерня, и крестный ход с чудотворной иконой неторопливо двинулся по Кровавой дороге вверх, к Михайловскому собору, где началась утреня с акафистом Успению Божией Матери. Многократно звучало строгое и одновременно торжественное: «Радуйся, Обрадованная, во Успении своём нас не оставляющая...» Путь, по которому шла братия, был искусно выложен цветами и травами, так что икону несли по благоухающему разноцветному ковру. Цветы, по которым ступала процессия, мгновенно разобрали на память бесчисленные паломники и жители Печор (так происходит и поныне). 28 августа были отслужены три Божественные литургии — в Сретенском, Успенском и Михайловском храмах, — и совершён крестный ход с иконой Успения Божией Матери. С 1959 года крестный ход вокруг стен монастыря был запрещён властями и совершался внутри обители. Вновь вокруг древних стен он пройдёт тридцать один год спустя, и о. Иоанн станет его участником... А 29 августа совершилась самая любимая батюшкина служба — чин Погребения Божией Матери. В монастыре эта служба впервые прошла в 1949 году, причём народу присутствовало очень мало, так как этого чина люди просто не знали. Но со временем чин Погребения Божией Матери стал необходимой составляющей Успения.

Таким был Псково-Печерский монастырь и такими были его насельники в год, когда туда поступил 56-летний иеромонах Иоанн Крестьянкин.

Как любой новосёл, о. Иоанн какое-то время привыкал к новому месту жительства. Вещи в келии поначалу стояли самые простые, чтобы не сказать убогие: у печки — покоробленный огнём книжный шкаф, три кособоких этажерки, кровать с панцирной сеткой, поверх которой лёг деревянный щит, платяной шкаф. У окна, выходившего на Успенскую площадь, встал видавший виды кухонный стол. На полу — старый, потёртый, в нескольких местах зашитый ковёр. Со временем обстановка поменялась (под потолком, к примеру, появилась люстра Чижевского), но ненамного. Да и не в ней, конечно же, было дело: не место красило человека, а Человек — место. Центральным предметом обстановки как-то сам собой стал небольшой — на троих человек средней комплекции, — зелёный диванчик, притулившийся у левой стены. Именно на нём впоследствии будут проходить знаменитые «собеседования» у батюшки.

Стены келии украсили чёрный коврик с вышитыми на нём жёлтыми подсолнухами (он висел над кроватью) и иконы. Их количество со временем менялось, и постепенно иконы заняли всё пространство стен от пола до потолка. Здесь были и доски старинного письма, и характерные для эпохи фотоиконки. О каждой о. Иоанн мог что-либо рассказать — при каких обстоятельствах появилась, кем подарена и т. п.

Так, разместившуюся в центре икону «Спаситель с Чашей» о. Иоанн получил в дар от её автора — умирающей монахини. Древней иконой апостола Иоанна Богослова его благословил во время пострига схиигумен Серафим, икона Божией Матери «Знамение» когда-то висела на стене родного дома в Орле (в 1986-м о. Иоанн передал обе иконы в Корнилиевский храм монастыря). Две иконы — Моление на камне преподобного Серафима Саровского и Матерь Божия «Умиление», написанная сёстрами Серафимо-Дивеевской обители, — были спасены во время служения в 1960-х на Рязанщине и в конце 1980-х вернулись в родную обитель. Пожалуй, самыми ценными реликвиями в келии были полумантия преподобного Амвросия Оптинского и епитрахиль и поручи Патриарха Сергия (в начале 1990-х батюшка передал их о. Сергию Правдолюбову).

Среди икон размещались и фотографии людей, много значивших в жизни насельника. Это снимок, подаренный ему архиепископом Орловским Серафимом, фотографии о. Георгия Коссова и о. Александра Воскресенского, изображения преподобного Серафима Саровского, ещё не прославленных в то время Амвросия Оптинского, Иоанна Кронштадтского, Патриарха Тихона и многих других. Схиигумен Серафим (Романцов) был запечатлён фотографом во время встречи с епископом Зиновием (Мажутой) во дворе своего сухумского дома. Нашёл своё место и небольшой снимок императора Николая II, которого батюшка очень почитал.

В шкафу выстроились собранные о. Иоанном духовные книги — от старинных до современных, подшивки «Журнала Московской Патриархии» и толстые тетради, где неторопливым обстоятельным почерком батюшки были сделаны понравившиеся ему выписки. Там же хранились спасённые на Рязанщине напрестольные кресты, плащаницы, копия для проскомидии. Некоторые из этих предметов батюшка потом дарил. Например, в храме Санкт-Петербургской духовной академии проскомидия и сейчас совершается с использованием копий, подаренных о. Иоанном. А Никольскому храму монастыря батюшка передал запрестольный крест XVI века.

Жизнь о. Иоанна отныне была целиком подчинена строгому монастырскому распорядку. Подъём ежедневно в пять часов утра. (Из-за северного расположения Печор в это время осенью и зимой на улице непроглядная темень, а летом уже светло из-за белых ночей). Через час — Братский молебен, который служится в Успенском соборе. На нём присутствует вся монастырская братия.

Валерий Николаевич Сергеев так вспоминал своё посещение утренней службы в Псково-Печерской обители поздней осенью 1972 года: «Каждое раннее утро, когда было ещё темно, шли мимо приходской Рождественской церкви, расположенной недалеко от входа в монастырь (помню осеннее золото листвы окружавших её берёз, ярко вспыхивавшее в тусклом свете одинокого фонаря). Мы подходили к Святым вратам обители, и заспанный монах-привратник открывал нам боковую калитку. В монастыре уже царило утреннее оживление. В неярко освещённом пространстве обители двигались монахи, спешившие из келлий на службу. Литургию служит вместе с наместником незнакомый мне архиерей. Вскоре выяснилось, что это был проживавший здесь на покое бывший Черниговский архиепископ Андрей (Сухенко). В идеально спокойном выражении его красивого, благообразного лица ничто не выдавало пережитой им трагедии — потрясённый массовым закрытием церквей его епархии, владыка Андрей сошёл с ума. Его болезнь поначалу была тихой и мало заметной для окружающих. Он временами просто заговаривался... На этих торжественных богослужениях в ряду выстроившихся перед архиерейской кафедрой монахов ничем не выделялся маленький, поблескивающий стёклами дешёвых старомодных очков о. Иоанн (Крестьянкин). Его фигура окажется в центре внимания, когда придёт ему черёд произносить проповедь, как всегда, ясную, сердечную и бездонно глубокую по смыслу. В его обращении к слушателям — никаких католических “Дорогие братья и сёстры”, но сердечное, русское: “Други мои”...»

Братский молебен — одна из самых волнующих и сокровенных монастырских служб. Рано утром в полутёмном Успенском храме братия молится перед иконой Успения Божией Матери. Звучит канон основателю обители — преподобномученику Корнилию, рака с чьими мощами находится тут же: «Святый преподобномучениче Корнилие, моли Бога о нас». Благоговейные паломники толпятся за шнуром, который ограждает небольшое пространство храма. После окончания молебна шнур снимается, можно приложиться к иконе, к мощам великого наместника-основателя.

В половине восьмого утра у наместника собираются все должностные лица монастыря — казначей, эконом, келарь и т. п., и одновременно начинается завтрак для братии (по желанию). В восемь — молитва и распределение хозяйственных послушаний. Кто-то из братии отправляется трудиться в коровник, кто-то ведёт экскурсию, трудится во фруктовом саду на Святой Горке, в трапезной, кто-то складывает дрова в гигантские поленницы-«костры», кто-то работает в гараже (в 1960-х, когда в монастырь пришёл о. Иоанн, монастырь располагал двумя ЗИМами, «победой» и грузовиком ГАЗ-51). Выполнение послушаний — с 8.15. до 12.45. В час дня — обед, чтение житий святых, объявления. Присутствие всей братии на обеде обязательно.

Монастырский обед также запомнился В. Н. Сергееву: «Обедаем после литургии в столовой для паломников — простая вкусная еда: грибные щи, гречневая каша с топлёным маслом, чудесный, озорно бьющий в нос монастырский квас. Мы уже как-то слышали разговор трапезующих с весёлым старичком-монахом, готовящим тут еду: “Батюшка, — спросили его, — почему в столовой ту же гречку есть противно, а у вас так вкусно?” И тот с мелким смешком ответил: “Дак у меня готовка с молитовкой, а у них — с матерком”».

День продолжается. В 14.00. — молитвенное монашеское правило в Сретенском храме. В 14.35. — 17.15. — продолжение выполнения послушаний. В 17.30. — подведение итогов рабочего дня. С шести до девяти — вечернее Богослужение в Михайловском соборе. В 21.15. — ужин (по желанию) и вечернее молитвенное правило. С десяти до одиннадцати — личное время. В 23.00. — отбой для всех, за исключением дежурных и привратников. Конечно, в большие праздники расписание меняется, но в будни оно именно такое. И так год за годом, десятилетие за десятилетием.

Послушанием о. Иоанна стала череда седмичного священника. Так называется очерёдность служения, когда один иеромонах служит утренние и вечерние службы, другой совершает отпевания, панихиды и молебны, третий — исповедует, и т. п. Неделя служб, потом неделя исповедей, неделя молебнов, неделя панихид... Н. Самойлова, впервые увидевшая о. Иоанна летом 1968 года, вспоминает: «Батюшка очень ревностно относился к богослужению. Даже если не служил, всё равно находился в храме. Только болезнь заставляла его изменить это правило. Вспоминаю, как отец Иоанн читал каноны на вечернем богослужении. Голос его звучал громко и отчётливо, батюшка в каждое слово вкладывал свою душу и сердце». А наместник Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря в 1995—2018 годах архимандрит Тихон (Секретарёв) писал: «Старец отец Иоанн очень любил священнодействовать Божественную литургию, которую служил, пока были силы. <...> Он проникался Духом Святым при службе, чувствовал стихию души в Богослужении подобно святому праведному Иоанну Кронштадтскому. В чём это проявлялось? Много старцев служило Литургию, и мы, молодые священноиноки, им сослужили. До пяти пар было в Успенском соборе на ранней Божественной литургии, и мы видели, как служат отец Серафим, отец Иероним, схиигумен Савва, отец Александр и многие другие, возглавляя Литургию. Но среди всех перечисленных старцев отец Иоанн выделялся необыкновенной собранностью во время Литургии». И одновременно, по свидетельству митрополита Тихона (Шевкунова), «необыкновенная собранность» о. Иоанна сочеталась с живостью: «На “часах” перед Литургией он мог ещё “пошептаться” с приезжим священником, давая ему советы, какое-то письмо или исповедь прочитать».

О. протоиерей Олег Тэор так вспоминает общую исповедь о. Иоанна на первой неделе Великого поста 1968 года: «Исповедников было немного, не больше десяти человек. Отец Иоанн исповедовал общей исповедью с объяснением каждого греха против десяти Заповедей и заповедей блаженств. Это было в Сретенском храме. Общая исповедь прерывалась благоговейным участием в богослужении — коленопреклонениями во время молитвы преподобного Ефрема Сирина и внимательным чтением Евангелия. Отец Иоанн говорил очень долго, но его хотелось слушать и слушать, душа оживала, становились понятными причины греха». Жительница села Троица, навещавшая о. Иоанна в обители в 1970-х, вспоминает, что на исповеди «он всех будил, встряхивал: “Кайтесь! Я вот называю грехи, а вы в душе говорите, если согрешили: Господи, прости, это во мне есть!”».

Все насельники монастыря быстро отметили внимательное отношение батюшки к облачению. Седмичному священнику бережливый монастырский ризничий о. Серафим выдавал уже поношенные одеяния, и о. Иоанна это огорчало. Желая его порадовать, молодые иноки тайком подменяли старое облачение на новое. Однажды в отсутствие о. Серафима о. Иоанн лично замерил портновским сантиметром ветхое облачение на престоле Антониевского придела Успенского собора, сделал заказ печорским портнихам, и они сшили новое облачение, которым опять-таки тайно заменили старое.

Службы требовалось совершать далеко не только в самом монастыре. Под покровительством Псково-Печерской обители находилось множество сельских приходов Псковской епархии, многие из которых были «умирающими». Так что в некотором смысле о. Иоанну пришлось сразу же после поступления в монастырь вернуться к привычной круговерти сельского батюшки. Так, только в течение одного 1976 года его командировали на соборное служение в Варваринский храм в Печорах, Дмитриевский и Варлаамовский храмы Пскова, Никольский собор Старого Изборска, Никольские храмы сел Виделебье, Щемерицы и Финева Гора, Георгиевский храм села Палицы, Успенский храм села Аксёнова Гора, Ильинский храм села Даличино. Так что не раз и не два он вспоминал слова ангела из своего сонного видения: «Всю жизнь будешь мотаться».

Каждый такой выезд на приход превращался в целое приключение. Всё нужное для службы о. Иоанн брал с собой, покупал цветы к праздничной иконе и подарки певчим. А потом трясся разбитыми псковскими дорогами — если повезёт, на попутном ГАЗе-51 или ЗИЛе-130, а нет, так на телеге или санях, а нет, так и пешком, увязая в грязи или снегу. Однажды с прихода его вывезли под видом... мешка картошки. Ливень лил такой, что никакой транспорт по превратившейся в кисель дороге не прошёл бы. Единственным вариантом был трактор, но сельский тракторист-комсомолец боялся, что ему может нагореть за «пособничество попам». Наконец, нашли выход: нахлобучили на о. Иоанна мешок из-под картошки, в котором проделали отверстия для глаз и носа, и поехали. Так, конспиративно, и выбрались из села.

Видимо, по контрасту с этим хлопотливым послушанием в первое время батюшка стремился вести в монастыре уединённую, по возможности закрытую от внешнего жизнь. Он наконец-то почувствовал себя дома — по-настоящему дома — и наслаждался тем, что было вокруг. Вспоминая затем свой первый монастырский год, о. Иоанн признавался, что в это время не всегда понимал, где заканчивается грань между земным и небесным, прошлым и настоящим, тленным и вечным. Он всей душой впитывал счастье молитвы перед древними образами в храмах, которые никогда не закрывались, дышал воздухом вечности в Богом зданных пещерах... Подобное ощущение испытывает любой человек, попадающий в Псково-Печерский монастырь впервые: ему кажется, что здесь, на этом маленьком (всю обитель можно обойти минут за 20) пятачке земли существует не Время, но Вечность, а праведники, жившие тут когда-то, продолжают нести служение рука об руку с теми, кто пришёл им на смену.

Это ощущение причастности к Вечности было таким мощным, что о. Иоанн старался отрешиться от всего, что составляло его жизнь до обители. У него хотели получить совет, но он никого не принимал. Ему писали его духовные чада из прошлых мест его служения, но ответов не получали. Единственной ниточкой, связывавшей его с прошлым, были его келейницы — инокиня Мария и послушница Нина Топчий. До 1961 года обе были насельницами Браиловского монастыря, а после его упразднения перебрались в Летово, где были певчими. Затем последовали за о. Иоанном в Некрасовку, приезжали в Касимов, а в 1968-м переехали в Печоры, где купили полдома на улице Мира, 20, — минутах в десяти ходьбы от монастыря. Работали обе в аптеке, а отработав смену, шли к батюшке. Фамилия Марии в миру была Владыка, и батюшка часто шутил на эту тему в духе «Да я-то что, я всего лишь иеромонах, вы вот у Владыки спросите». Из-за болезни матушка Мария была медлительной, и о. Иоанн говорил: «У нас с Мариюшкой скорости разные». А вот Нина, позже принявшая постриг с именем Рахиль, была, напротив, невероятно энергичной и очень говорливой — не умолкала ни на минутку.

Поначалу батюшку вполне устраивало такое уединение. Ведь и само слово «монах» происходит от греческого «монос» — одиночный. Но однажды в келию иеромонаха пришёл сам отец наместник с письмом в руках. Грозно глядя на о. Иоанна из-под густых бровей, о. Алипий произнёс:

— Что это за письма тут нам приходят? Пишет отец Виктор Шиповальников из Рязани... — Он укоризненно потряс вскрытым конвертом. — Вот: «Куда вы дели вашего Ванечку?» Волнуются, думают, что ты уже помер. А ты им даже не отвечаешь...

С благословения наместника письменное общение с миром было восстановлено. Сначала это была переписка с лично знакомыми духовными чадами, но со временем поток писем расширился — о. Иоанну начали писать и люди, которые никогда не видели его. Отвечать на все письма лично он не успевал физически, тем более что каждое письмо писал не скорописью, а своеобразным, мгновенно узнаваемым почерком, требовавшим много времени на каждую букву. Батюшке понадобилась помощница, и ею стала Ольга Бочкарёва, с которой о. Иоанн познакомился в январе 1972-го. С её приходом процесс ответов на письма усовершенствовался: «На каждом письме делалась его ответная резолюция, а дома я переписывала его ответ начисто и отправляла по нужному адресу из Пскова. Из Печор ничего по почте не отправляли. А письмо подписывалось так — “Ваши родные”. Такая у нас была конспирация по благословению батюшки, так как за ним тогда зорко следили соответствующие органы». Ещё одна помощница, Валентина Заколюкина, работавшая в той же аптеке, что мать Мария и Нина Топчий, делала выписки из духовных книг, которые предназначались для паломников. Она же подбирала для батюшки лечебные травы, когда его одолевали бронхит или другие болячки.

А вскоре восстановилось и личное общение. Этому предшествовали тяжёлая болезнь и второе посещение наместника. Стенокардия, которая по молитвам о. Серафима вроде бы отпустила батюшку, снова начала его мучить; к ней присоединилась болезнь печени. Приступы настигали всё чаще, заставляя беспокоиться за жизнь иеромонаха. О. Иоанна ежедневно соборовали и Причащали, но лучше ему не становилось. И тогда на пороге его келии снова появился о. Алипий с посохом в руках.

— Ты что, отец Иоанн, только появился у нас и уже умирать собрался? — сурово осведомился архимандрит. — Нет, дорогой, ты нам ещё нужен. Нет, нет, не умрёшь. Поживёшь, потрудишься...

А вечером того же дня раздался стук в дверь келии и обычное в монастыре: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». Батюшка еле слышно отозвался: «Аминь. Войдите, ключ лежит на полочке». И после паузы в дверном проёме появилась... Царица Небесная. Троих человек, нёсших огромную икону, видно не было, только сам образ. От потрясения о. Иоанн не мог произнести ни слова. Уже потом ему объяснили, что икону Божией Матери «Взыскание погибших» ему передали духовные чада из Касимова. Её завещала ему монахиня, прихожанка Никольского храма, которая спасла икону из разорённого монастыря и перед смертью завещала передать её батюшке. Ныне эта икона находится в Сретенском храме, рядом с мощами преподобного Симеона Псково-Печерского.

После этого дела у больного пошли на поправку — визит наместника и чудесное явление касимовской иконы сделали своё дело. А вскоре сам собой закончился и духовный «затвор», который о. Иоанн определил сам для себя. (Слово «затвор» мы ставим в кавычки, потому что настоящий монашеский затвор — это особый вид подвига, когда келия воспринимается как могила, а сам затворник полностью «умирает» для мира, посвящая себя исключительно молитве. Здесь же имеется в виду именно ограничение в общении).

Сам о. Иоанн так рассказал об этом о. Тихону (Шевкунову):

— Когда я приехал в монастырь, то сказал себе, что я буду заниматься только своею душою, как монах. Принёс в келью веник, ведро, чтобы делать самому уборку. Вдруг приходит какая-то женщина с вопросом. Я ей отказал и закрыл дверь. А в окно вижу, как она идёт такая понурая по Кровавой дорожке к Святым воротам. Мне стало её жаль, и я решил для себя: “Нет, так дело не пойдёт. Надо людей выслушивать как прежде, согласно пастырским обязанностям”».

И с этого дня дверь келии отца Иоанна раскрылась для посетителей.

Понятно, что первым делом к нему зачастили те, кто уже хорошо знал батюшку по его служению на приходах, — москвичи, псковичи, жители Троицы, Летова, Борца, Некрасовки, Касимова. Последних было так много, что в монастыре вскоре стала популярной шутка: «Где этот Касимов находится? Может, его к нам на Святую Горку перенести?» Приезжали и земляки батюшки — орловцы, которых он всегда принимал особенно тепло. Мало-помалу в Печорах начала образовываться целая «колония» тех, кто не мыслил своей жизни без о. Иоанна — кто-то снимал в городе комнату на неделю, две, на время отпуска, кто-то селился на полгода, на год, а уж потом начали переезжать и насовсем. Одним из самых преданных помощников батюшки был Лев Михайлович Рыжов (1935—2002) — автор прекрасной православной лирики и талантливых живописных полотен (его «Богородицу на ромашковом поле» Патриарх Алексий просил повторить трижды). Образец интеллигента-бессребреника, Лев Михайлович делал высококачественные фотокопии разных икон и буквально чемоданами привозил их в Печоры, где о. Иоанн освящал их и раздавал паломникам. Впервые увидев батюшку в Летове, Рыжов не представлял жизни без него и как-то спросил у о. Иоанна: «Вас не будет, как же я без Вас тогда?» И услышал в ответ: «Я провожу тебя, Лёвушка». Так и вышло — в 2002 году о. Иоанн проводил преданного ему и Церкви друга в последний путь.

Очень быстро слава о. Иоанна Крестьянкина вышагнула за тесный круг тех, кто считал его «своим батюшкой» ещё в 1940—1960-х. Из уст в уста побывавшие в Псково-Печерском монастыре паломники и просто туристы передавали весть о том, что в обители живёт необыкновенный монах, советы которого могут изменить всю твою жизнь. Московские верующие начали называть его между собой «доктор Айболит» (понятно почему — в те годы о. Иоанн внешне напоминал доброго доктора из недавно вышедшего на экраны фильма «Айболит-66») или «крестьянский сын». В Ленинграде, по свидетельству О. Б. Сокуровой, «о Батюшке знали не столь многие, но о нём ходили разговоры как о необыкновенном, прозорливом “старце из старцев”, всё существо которого — “сама любовь”. Увидеть его, а уж тем более побеседовать с ним мечтали как о величайшем счастье». Начали появляться и зарубежные паломники. А сам о. Иоанн пошучивал: «Живём на улице Международной, вот и стали международными» (официальный адрес монастыря — Международная, 5).

Уже в 1968—1969 годах обычной для монастыря стала картина, которую запечатлели десятки мемуаристов: после службы о. Иоанн выходил из храма в плотном кольце паломников, на ходу пытавшихся получить у него благословение либо ответ на волнующий их вопрос. С кем-то он вступал в диалог, кому-то давал краткий, но ёмкий ответ, кому-то вручал заранее приготовленный письменный ответ или просфорку, с кем-то мягко шутил — но так, что человек в этой шутке слышал подсказку и выход из тяготившей его ситуации. При этом иеромонах потихоньку двигался по направлению к братскому корпусу. Обычно эта дорога от Успенского и Сретенского храмов занимает минуты три, а если спускаться по лестнице от Михайловского собора — минут пять. У о. же Иоанна она занимала не меньше получаса, а то и часа — паломники одолевали его и у трапезной, и на лестнице, ведущей на второй этаж, и у самой келии. Многие уже тогда пытались фотографировать его на память, чего батюшка, как мы помним, не любил. К. Белавская, посетившая монастырь в мае 1971-го, вспоминала, что «он не запрещал, но весьма ловко уклонялся, быстро отворачиваясь или чуть отклоняясь. Так и не удалось нам сделать приличное фото батюшки».

В итоге батюшка появлялся в келии совершенно мокрый от пота. Из воспоминаний Ольги Бочкарёвой: «Прибегал к себе в келию за 10 минут до обеда весь мокрый и в изнеможении падал на диванчик. Матушка Мария быстро подавала ему стакан чая или лимонного морса, а также приготовленное уже чистое сухое бельё для переодевания. За эти 10 минут надо было всё успеть: и выпить чая, и переодеться, и вовремя прилететь в трапезную до прихода туда наместника. После обеда из трапезной батюшка выходил последним и очень долго шёл к себе в келию, так как в коридоре его «ловили» люди, нуждающиеся в его молитвенной помощи и добром совете».

Сначала такое количество посетителей очень смущало о. Иоанна. Выразительные следы этого смущения сохранил его письменный диалог с духовником, о. Серафимом (Романцовым), датированный 1970 годом. Он свидетельствует о том, что в начале монашеского служения батюшка проходил через серьёзные искушения:

«Нынешний год — это знаменательный для меня год: моё шестидесятилетие, двадцатипятилетие служения в священном сане и трёхлетие пребывания моего в монастыре. Желание-то моё осуществилось, я живу в обители, но, батюшка, вынужден каяться перед Господом и Вами — монашество моё замерло, ничего не вычитывается, пятисотница забыта. Сам себе перестал принадлежать — увы! — не могу, по причине своего слабого характера, отказать тем, кто обращается ко мне со своими душевными скорбями.

Всё, по неразумию своему, пытаюсь строить чужие избы, а своя душевная храмина остаётся в небрежении. Каждый день собираюсь начать исполнение положенных монашеских обязанностей, но каждый день Господь посылает на моём пути столько унывающих, болящих и скорбящих, что пройти мимо них я не могу, всех жаль, хотя отлично понимаю, что поступаю крайне неразумно. Помолитесь, дорогой батюшка, чтобы Господь за молитвы Ваши простил моё неразумие и небрежение к своему монашеству.

Здоровье моё, как говорят, ни шатко ни валко, но годы и страшная нагрузка (не за послушание, а по своеволию моему) физическая дают себя знать: то там потянет, то здесь поноет, только некогда мне думать об этом всё по той же причине — по моему слабому характеру по отношению к тем, кто докучает мне своими болячками душевными и телесными».

О. Серафим отвечал на это так:

«Вот мой совет — предлагаю Вам всё терпеть — укоризны, оскорбления, болезни, и нести их с благодарностью. Вот прекраснейший богоприятный духовный крест. Свой крест несите, блажени будете. У Вас очень пылкое и беспокойное воображение, удерживайте его богомыслием и успокойтесь. Не давайте воли своим мыслям и рассуждениям. Вспомните то, что сказал апостол Павел: не высокомудрствуйте, а в смирении пребывайте. Самое лучшее — размышляйте о грехах. Тяжело всё, конечно, это переносить, но помните, что за терпение и скорби, особенно кто с благодарением их терпит, им уготована великая награда от Господа.

Отец Иоанн, согласно Оптинских старцев и Глинских, они народ принимали и правила монашеского не оставляли. У Вас может быть так получаться.

Те же самые люди сегодня и завтра будут Вас беспокоить. На всё надо время — на молитву и на духовные беседы. Вы положите и распределите время, чтобы Вам можно было молиться, и определите время на беседы. Вы человек. Вам и требуется отдых. Не доводите себя до изнеможения, чтобы Вам, приходя домой, падать и засыпать без Иисусовой молитвы. По силе возможностей людей наставляй и утешай — и себя спасай. Можно много с ними проводить время в беседах, а самому пустым быть. Во всём имей рассуждение».

Но сомнения продолжали одолевать. В мае 1971-го, беседуя с одним немолодым священником, о. Иоанн признался: «Я ведь не старец, а ко мне идут и идут люди с вопросами и бедами, а отгонять их жалко». Собеседник тогда мудро заметил, что всё происходящее есть Промысл Божий, а значит, не нужно и смущаться. Но о. Иоанн до конца своих дней так и не смог полностью осознать, что для тысяч людей его имя стало символом добра, света, любви, веры. Смущался, когда заходил разговор об этом, обращал всё в шутку. А ещё — сокрушался о том, что люди видят в нём некоего «кудесника», кумира, который затмевает для них и смысл веры, и самого Господа. И встревоженно допытывался у своей келейницы: «Скажи, ну правда я ведь — как все?»

Сохранилась дословная запись беседы с о. Иоанном, сделанная в 1980 году на Успенской площади:

— Старцев сейчас нет. Все умерли, все там (кивок в сторону Богом зданных пещер). К ним и обратиться надо, они и помогут. Не надо путать старца и старика. И старички есть разные, кому 80 лет, кому 70, как мне, кому 60, есть старики и молодые. Но старцы — это Божие благословение людям. И у нас нет старцев больше. Бегает по монастырю старик, а мы за ним. И время ныне такое: «Двуногих тварей миллионы, мы все глядим в Наполеоны». А нам надо усвоить, что все мы есть существенная ненужность и никому, кроме Бога, не нужны. Он пришёл и страдал за нас, за меня, за тебя. А мы ищем виноватых: евреи виноваты, правительство виновато, наместник виноват. Примите, идите, сие есть Тело Моё — из-за меня Он был распят. Пийте — сия есть Кровь Моя — из-за меня Он её пролил. И я во всём участник. Зовёт, зовёт нас Господь к покаянию, восчувствовать меру своей вины в нестроениях жизни.

А в одном из писем о. Иоанн так разъяснял заочному собеседнику свою позицию: «Я — не то, что Вы предполагаете этим своим письмом. Думаю, что тех старцев, которых ищете Вы, нынче нет. И знаете ли, почему отобрал Господь у мира такую великую помощь и утешение? А потому, что нет послушников, но только одни совопросники. И я это говорю Вам из опыта жизни — духовник отступает, когда не принимают Божьего с первого раза, а дальше замолкает». (В 1990-х о. Иоанн несколько изменил свою позицию по этому поводу и признавал «единственным, по-настоящему, прозорливым старцем на территории бывшего СССР» протоиерея о. Николая Гурьянова, подвизавшегося на острове Талабск).

Но не только пришлые в монастырь люди, наслышанные об о. Иоанне и жаждущие услышать хоть слово от него, но и братия, те, кто видел о. Иоанна ежедневно в разных обстоятельствах, в том числе и люди, значительно старше его по возрасту и духовному опыту, признавали его старцем. Так, келарь архимандрит Иероним (1905—1979) говорил: «Отец Иоанн — настоящий старец». А духовник монастыря о. Таврион вспоминал: «Мы видели и сознавали, что отец Иоанн — человек необыкновенный, самобытный — “не от мира сего”. Он явно жил не по стихиям мира, а по Духу, жил по святому Евангелию. И это в нём было так органично, что нам казалось естественным и стало привычным».

Конечно, такое отношение о. Иоанна к собственному старчеству было обусловлено его смирением. Гению всегда непросто осознавать, что он гений, — он предпочтёт скорее посмеяться над собой, нежели всерьёз признать себя великим. А монаху и в голову не придёт считать себя «великим» — ни всерьёз, ни в шутку. Подвиг старчества сам о. Иоанн признавал наиболее сложным и высоким среди всех монашеских деяний. Об этом он с полной определённостью писал ещё в работе «Преподобный Серафим Саровский чудотворец...», характеризуя старчество как «подвиг ежедневного соприкосновения с самыми глубинами различных человеческих сердец, нередко погрязших в ужаснейших пороках, постоянный отказ от привычной сладости созерцательной духовной жизни, подвиг, абсолютно невозможный без постоянной, непрекращающейся ни на миг помощи Божественной благодати». И неудивительно, что о. Иоанн вовсе не был склонен признавать себя самого человеком, способным на подобный подвиг.

...Не будет преувеличением утверждение, что во многом именно благодаря о. Иоанну с конца 1960-х Псково-Печерский монастырь приобрёл в СССР огромную известность, которая ширилась и укреплялась с каждым годом.

Конечно, оказывали влияние на эту известность и другие факторы. Во-первых, Печоры, в отличие от Троице-Сергиевой лавры, находились далеко от Москвы, и, соответственно, здесь было меньше «официальщины» и любопытствующих иностранцев. В монастыре мгновенно чувствовалось, что духовная жизнь там не прерывалась ни на день, время словно застыло, и не в плохом, а в Настоящем, «вечном» смысле слова. Уже одно это ощущение тянуло туда людей, словно магнитом.

Во-вторых, огромную роль играла неординарная личность настоятеля о. Алипия — художника, реставратора, ценителя прекрасного. Недаром завсегдатаями монастыря были его коллеги по художественному цеху, в том числе и модные в начале 1970-х Михаил Шемякин (он два года провёл в обители как послушник), Владимир Овчинников, Валентин Афанасьев, Анатолий Васильев, Александр Исаев, Евгений Орлов. Группа молодых ленинградских художников-нонконформистов (Вик, Сергей Сергеев, Виктор Трофимов, Алёна, Владимир Скроденис, Александр Александров) в 1974-м даже взяла себе название «Алипий».

И в-третьих, именно конец 1960-х — начало 1970-х в Советском Союзе ознаменовалось началом моды на православие среди интеллигенции и тех, кто причислял себя к ней. Непременной принадлежностью уважающего себя дома стала икона, желательно — старинная, и не одна. Здесь, пожалуй, уместно вновь вспомнить «Бриллиантовую руку» (1968): угол комнаты, где живёт контрабандист Геша Козодоев, стилизован под деревенскую избу, и там стоят икона Богоматери с лампадкой и распятие (а рядом с иконой — семь фарфоровых слоников). Или стихотворение Евгения Евтушенко «Дитя-злодей» (1974), описывающее представителя московской «золотой молодёжи»: «В его квартире фотофрески среди икон...» Наличие икон — это и есть типичный атрибут «стильного» человека той эпохи.

Недоброжелатели обвиняли в появлении такого «стиля» прекрасного прозаика и поэта Владимира Солоухина, чья книга «Чёрные доски» для многих действительно стала первым соприкосновением с гигантским миром русской иконописи. Но «Чёрные доски» были впервые опубликованы в 1969-м, то есть появились уже на волне общего интереса к древнерусской старине. Кроме того, обвинить Солоухина в эксплуатации этой темы, её опошлении мог только тот, кто не читал произведений писателя и не знал его лично. «Чёрные доски» и по сей день остаются одним из самых горестных и возвышенных литературных произведений, посвящённых русской иконе. А тремя годами раньше, в «Письмах из Русского музея», именно Солоухин впервые привёл потрясший читателей горестный список варварски снесённых московских храмов. Впрочем, последний из таких сносов — взрыв в ночь на 18 июня 1964-го храма Преображения Господня — был ещё свеж в памяти... А другой был ещё впереди — в 1972-м, к приезду американского президента Никсона, взорвали храм Казанской иконы Божией Матери у Калужских ворот, в котором уже давно действовал кинотеатр «Авангард»...

Но вернёмся к моде конца 1960-х. Её едко высмеял Юрий Трифонов в своей повести «Предварительные итоги» (1970): «То они в Загорск, то в Суздаль, то на Святые Горы. И всё поближе к монахам, к старине. <...> Нет, конечно, никакой верой в настоящем смысле тут и не пахло, а вот так: томление духа и катастрофическое безделье. И даже, пожалуй, мода. Все эти книжонки, монастыри, путешествия по “святым местам” на собственных “Волгах” сделались модой и оттого пошлостью. Раньше все скопом на Рижское взморье валили, а нынче — по монастырям. Ах, иконостас! Ах, какой нам дед встретился в одной деревеньке! А самовары? Иконы? Как придёшь к какому-нибудь провизору или художнику, зарабатывающему на хлеб рисованием агитплакатиков, обязательно у них иконы торчат и чай пьют из самовара, настоящего тульского, отысканного за большие деньги в комиссионке». В творчестве другого яркого прозаика эпохи, Юрия Нагибина, две повести — «Дорожное происшествие» и «Поездка на острова» — посвящены как раз таким путешествиям, где возвышенность и намоленность мест, которые посещают «паломники», резко контрастируют с их духовным убожеством, пошлостью, непониманием того, зачем, собственно, они приехали туда.

Впрочем, среди таких путешественников, конечно, были не только те, кто посещал монастыри на собственной «Волге» или «Вольво» в промежутках между болгарской Албеной и высокогорной Тебердой. Под монастырские врата, неумело осеняя себя крестным знамением, входили и те, кто искренне пытался разобраться в себе самом и происходящем, искал спасения от проблем, пытался вырваться из-под пресса давящей реальности. Как правило, это были люди, родившиеся после войны, студенты или молодые специалисты, образованные, начитанные, часто очень неплохо по советским меркам устроенные в жизни. Все они прошли через атеистическое воспитание в семьях и школах, все сдавали в вузах истмат, диамат и историю КПСС. Но всем им при этом не хватало чего-то главного, пусть даже они и не могли сказать себе, чего именно. И они пробовали, пробовали разное. В поисках смысла люди проходили через алкоголь и наркотики, «Битлз» и рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда», йогу и буддизм, собирательство икон и торговлю старыми книгами, «Мастера и Маргариту» и стихи Есенина, «хиппование» и реставрацию храмов... И приходили к православию. Святой Дух веял, где хотел.

Вспоминает правозащитник Татьяна Михайловна Горичева: «Я пришла к христианству через йогу. Ещё до моего обращения я слышала от друзей-йогов о великих “гуру”, так называли они старцев, среди них отца Иоанна (Крестьянкина). <...> Подруга много мне рассказывала о старце Иоанне. Она была актрисой и, так же как все мы, ищущая молодёжь 1970-х, неожиданно стала христианкой. Мы все тогда стремились в монастыри, и она поехала в Печоры. Там встретилась с отцом Иоанном. Он благословил её писать иконы, и она успешно стала выполнять это послушание. <...> Теперь она живёт в монастыре, приняла постриг с именем Иоанна».

Встречу с другим таким неофитом описала Татьяна Зотова. «Человек я ищущий, и меня всегда интересовал смысл жизни, — поделился с ней в поезде «Печоры—Москва» интеллигентный мужчина лет двадцати семи. — Я встретился с одним гуру, который поразил меня своей осведомлённостью обо мне: я спросил у гуру однажды какой-то вопрос, он ответил. При этом обнаружилось, что он обо мне что-то знает. Я подумал, что вот она — истина, и стал к нему ходить. Сейчас я был в отпуске в Москве, рассказал всё это моим друзьям, они посоветовали мне съездить к отцу Иоанну. Мне стало интересно, и я поехал. Отец Иоанн просто поразил меня: он не просто повторил мне в точности слова гуру, сказанные несколько лет назад при нашем знакомстве с ним, но сказал ещё то, что я при этом подумал. Чего же ещё искать?»

Моду на веру принято осуждать, и справедливо — ведь мода представляет собой что-то временное, поверхностное, сегодня она одна, а завтра другая, и с Церковью в принципе несовместима. Но есть и другая сторона дела, о которой прекрасно сказал главный редактор журнала «Фома» Владимир Легойда: «Даже в таком поверхностном толковании (увлечение внешней стороной веры) мода на Православие всё-таки лучше, чем мода, скажем, на любовные романы, мыльные оперы или, простите за нарочитое полемическое снижение, пиво. И не только потому, что в церковь ходить лучше, чем в ночной клуб... Кстати, а почему лучше? Ведь если человек ходит в храм из-за моды, значит, он ничего особенно в вере не понимает, не чувствует и т. д. Так, может быть, пусть лучше ходит в клуб? Честнее, по крайней мере. Но в том-то и дело, что мы никогда наверное на знаем, в какой момент и каким образом человек слышит призыв Бога и меняет свою жизнь. Именно потому, что Православие — это то, что серьёзно и глубоко, обращение к нему даже на уровне моды может человека, что называется, “зацепить” и изменить серьёзнее, чем это предполагал он сам или окружающие. Поэтому мы и не можем точно предсказать, чем закончится “увлечение” Православием. Просто потому, что здесь кончается сфера компетенции человека. Здесь действует Бог. И мы должны научиться Ему доверять. <...> Говоря с недовольством о моде на Православие, не упускаем ли мы из виду одну очень важную вещь — свободу Бога? Свободу от всех наших суждений, предположений и логических благочестивых выкладок. Христианская вера — это всегда личностные взаимоотношения двоих: Бога и человека. Предположения о том, как и на чём основываются эти взаимоотношения, мы строим, исходя из нашей, человеческой, земной логики. Однако недаром ещё в Ветхом Завете прозвучало отрезвляющее: Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь (Ис. 55: 8). Иными словами, не может человек ограничить свободу Бога. Недаром на вопрос о том, как тот или иной человек пришёл к вере, часто следует ответ: “Бог привёл. Господь позвал”. Бог может любого человека в любой ситуации привести к Себе — при единственном условии, что сам человек не противится этому долго и сознательно. Но ведь “модная” ситуация и не предполагает сопротивления, правда? Вот поэтому мне и хочется ещё раз сказать, что мы не можем, не имеем права, а главное — никогда не сумеем ограничить свободу действий Бога. Господь всегда Сам решит, кто настоящий, а кто нет. Кто за модой, кто за славой, а кто за Крестом к нему пришёл. И помощники Ему в этом деле не нужны. Нужно лишь наше доверие».

Сам о. Иоанн в одной из проповедей назвал массовый интерес к православию в 1970-х настоящим чудом: «То, что современный человек, выросший и воспитанный без Бога, приходит в Церковь, где Господь встречает его словами: Сегодня надобно Мне быть у тебя... ныне... спасение дому сему (Лк. 19: 5, 9), — вот это не мнимое, а действительное чудо». И действительно, многие из таких «искателей» 1970-х (а позже и 1980-х, и 1990-х годов), которые надели нательные крестики лишь потому, что это «стильно», а в храмы заходили полюбоваться древней росписью и поумиляться пению хора, в конце концов воцеркОвились, многие приняли сан. Внешне «случайные» люди в Церкви, своими судьбами они доказывали: ничего случайного в жизни нет, и слово это вообще не от Бога. Есть только Промысл, который ведёт человека по жизни туда, куда нужно.

Один такой человек появился в Псково-Печерском монастыре в воскресенье 9 мая 1969 года. Это была пятикурсница Строгановского училища, 28-летняя жительница Ярославля Татьяна Смирнова. Переворот в её жизни произошёл в 1965-м, когда она приехала навестить могилу своего деда, протодиакона Евлампия, много лет служившего в Никольском храме Касимова. (Уже в этом можно видеть знак — ведь именно в этом храме год спустя стал настоятелем о. Иоанн). За ночь, под аккомпанемент чудовищной грозы, девушка прочла все четыре Евангелия, и это изменило её навсегда. Но продолжались и сомнения в правильности выбранного пути, мучила неуверенность. С этим Татьяна и отправилась в Псково-Печерский монастырь.

В первый день радость от пребывания в обители ещё мешалась с раздражением на архиерея, который «в розовом, кисельного цвета облачении, усеянном блестками, напоминал большой бисквитный торт», на многократно повторяемые слова проповеди. На следующий день, 10 мая, студентка увидела, как от толпы, вышедшей из Успенского храма после богослужения, отделился монах и лёгкой скользящей походкой направился прямо к ней. Подойдя вплотную и глядя на Татьяну в упор, он доброжелательно произнёс:

— А я ведь тоже Христова невеста!

— Ну, вы-то Христова невеста, а мне-то какое дело! — от неожиданности резко ответила девушка.

Но о. Иоанн, не обратив на это никакого внимания, начал расспрашивать её. Выяснив, что Татьяна — художница, он пригласил её прийти к нему в келию около пяти вечера. Своей очереди ждали другие посетители, и разговор получился кратким:

— В миру художников много, а Церкви они нужнее. Хорошо бы тебе стать реставратором. Реставрация — это ведь оказание помощи пленным иконам...

Татьяна резонно заметила, что распределить её могут куда угодно, на что о. Иоанн ответил:

— Будем проситься в реставрацию, а пожить надо бы дома, с родными.

Посетительница не спорила и не соглашалась — она была слишком ошеломлена доброжелательной манерой незнакомого монаха. Он помазал её елеем, вручил просфору («Смотри — точёненькая, тут и ты, и все твои близкие уже есть») и распрощался.

И с этого дня жизнь Татьяны Смирновой начала складываться так, как это было необходимо. В одну из встреч батюшка подарил Татьяне копию старинной рождественской открытки, изображавшую мальчика, ведущего за руку девочку и освещавшего путь фонариком. «Смотри, это Ваня и Таня, — объяснил о. Иоанн. — Ваня фонариком освещает путь Тане». «Началась жизнь под руководством, — вспоминает Т. С. Смирнова. — Но сколько раз потом хотелось разорвать эти узы — то по собственной воле, а то и по наущению вражьему. Сколько раз доверие подвергалось ревизии, червь сомнения мучил, подтачивая слабую веру, пока, наконец, сама жизнь не оправдала и не защитила реальную правду слов отца Иоанна».

В 1981 году Татьяна Сергеевна переехала в Печоры и, начав выполнять в монастыре послушания реставратора икон и письмоводительницы старца, постепенно стала его доверенным лицом. «Ваня и Таня» были рядом на протяжении четверти века.

Другим примером обращения к вере стала история художника Геннадия Усачёва, в монашестве Михаила:

«Мы познакомились с отцом Иоанном в 1970 году. Ни о Боге, ни о том, что Он — источник жизни, мы с друзьями не задумывались. Всеми страстьми одержимые молодые художники, и было нам в ту пору чуть больше тридцати. Единственное, до чего смогли “дотянуться” в этом возрасте — до “духовной науки” Штейнера, которой мы и руководствовались. Мой друг Алексей Чухин (позднее он станет священником) повстречал в Ярославле Татьяну Сергеевну Смирнову. Выслушав его рассуждения о “духовности” Штейнера, она предложила ему поговорить на эту тему с отцом Владимиром Правдолюбовым, который жил в Касимове: “Хороший батюшка, не пожалеешь!”

В свои 34 года я был уверен, что священники — народ недалёкий, выдумали себе какую-то идею и на этом зарабатывают деньги. Такого же мнения придерживался и Алексей. Только ради любопытства пошёл он к отцу Владимиру. А тот в первом же разговоре разнёс любимого нами Штейнера в пух и прах. Математик по образованию, отец Владимир рассуждал о штейнерианстве без запальчивости и очень убедительно. Нас это удивило. Появилось желание видеться со священником почаще. И мы стали ходить к нему в храм, где и узнали, что совсем недавно служил в Касимове замечательный священник, звали его отец Иоанн (Крестьянкин). Поведала нам о нём бабушка Христина. Кто она была такая? Да просто бабушка. Всё в её жизни было подчинено Богу и Церкви. Она-то и рассказала нам, как все полюбили отца Иоанна, да так, что и отпускать не хотели. При нём много народа стало ходить в церковь. Словом, она нам посоветовала: “Поезжайте в Печоры к отцу Иоанну”.

Мы послушались. Приехали в город, о котором ничего не знали, смотрим: народ куда-то идёт, мы — за ним. Пришли в церковь, отец Иоанн как раз служил молебен. Молящихся толпа. В то время молодёжь редко в церковь заходила. И нас сразу заметили. По окончании службы и отец Иоанн обратился к нам с вопросом:

— А это кто к нам приехал? Такие молодые да симпатичные!

И так весело, радостно спросил:

— Кто вы такие? И зачем сюда приехали?

Мы подошли ближе, отвечаем:

— Приехали из Питера. А мы в Касимове были. Нас прямо оттуда к Вам и направили.

Отец Иоанн:

— Да-а? Это хорошо! Касимов — град святой, и люди там Божии!

И начал вспоминать отца Владимира, отца Анатолия, касимовских прихожан. Люди кругом стоят, слушают. Потом спрашивает:

— Где вы остановились?

— Нигде, мы только что приехали.

Он сразу закричал:

— Кто возьмёт их, кто?

И с улыбкой на всех смотрит. Раздались крики: “Мы возьмём!” Тут подходит бабуля, Анна её звали, она трудилась в овощном складе в пещерах. Ревностная подвижница. “Я забираю!” — говорит. А оказалось, что у неё и дома-то нет. Её саму местные прихожане, Володя с женой Евгенией, взяли к себе пожить на какое-то время. А она ещё и нас с собой приводит, хозяин дома глаза вылупил! А что поделаешь? Они с женой тоже были особой закваски. Каждое утро бежали на раннюю литургию, вера была стержнем их жизни. Они приехали в Печоры из Белоруссии, купили избушку — сплошные щели. Ноябрь, холодина жуткая в доме. Хозяева нам отдали свою кровать односпальную, а сами спали на плите: печь протопят и ложатся. Мы ежедневно стали ходить в монастырь, и всему, что видели и слышали, поражались. Таких людей, как отец Иоанн, в своей жизни мы ещё не встречали — прямо фонтаном из человека бьёт любовь к людям, он себя как бы забывает совсем.

Батюшка уделял нам много внимания. После службы подолгу разговаривал в келье, помазывал маслицем, кропил святой водой. А мы-то что? Замученные питерской жизнью, затырканные суетой мрачные люди. Постепенно мрак этот стал отходить, уступая место радости и надежде.

Отец Иоанн расспрашивает:

— Кто мы, как живём, к чему стремимся?

Узнав, что мы художники, просиял.

— Как хорошо-то. Из художников многие приходят к Богу. У нас наместник отец Алипий — художник-иконописец. Иконы его видели? Не видели? Сейчас же пойдите и посмотрите. Вы иконы пишете?

Такой разговор состоялся при первой нашей беседе.

— Да нет, пока не пробовали, — мямлили мы в ответ.

— Надо учиться иконы писать, служить Церкви. Хватит на всякие лозунги время тратить. — Руками замахал: — Всё, всё, всё! Господь Сам вас привёл сюда, это же чудо! Вы понимаете ли, что это чудо?!

А что мы там понимали... Нам говорили, что отец Иоанн святой человек, но мы и представить себе не могли такой любви, такой непосредственности и свободы. Батюшка сразу вошёл в нашу жизнь. Уехали из Печор в восторге и по приезде в Питер заявили нашему штейнерианскому “гуру”: “Мы были в Печорах и поняли: Штейнер — полная туфта, а вот Православие-то — это да!” И, естественно, наши пути разошлись навсегда».

Это лишь одна история человека, чью жизнь православная вера и о. Иоанн изменили бесповоротно. А сколько было ещё таких историй!

Конечно, были и такие, на кого о. Иоанн, что называется, «не действовал». Такие люди приезжали посмотреть на него просто как на диковину, модного среди столичной интеллигенции «святого», и при встрече недоверчиво и снисходительно прощупывали его вопросами о самом главном. Но и для откровенно неверующих о. Иоанн находил время, открывая им «и путь и истину и жизнь» (Ин. 14: 6). И оставался в душе надолго, если не навсегда. Так, цитировавшийся выше знаменитый писатель Юрий Трифонов (1925—1981), относившийся к вере, насколько это можно понять из его книг, со свойственным для его поколения немалым скепсисом, в 1975-м специально приехал в Печоры и провёл за беседой с о. Иоанном полтора часа, а запись «ОТЕЦ ИОАНН КРЕСТЬЯНКИН» в его дневнике сделана именно так — заглавными буквами.

...В 1970 году тяжёлая болезнь постигла 89-летнего архимандрита Афиногена — братского духовника обители, исполнявшего свои обязанности с 1960-го, с момента кончины старца Серафима. Наместник о. Алипий повелел исполнять обязанности духовника о. Иоанну. И тут произошло то, чего никто не ожидал, — иеромонах категорически отказался принять послушание. На о. Иоанна это не было похоже, тем более что он считал подчинение монастырскому начальству первейшей обязанностью монаха. Когда недоумевающий наместник потребовал у него объяснений, о. Иоанн смиренно проговорил:

— Не могу, отец наместник. Духовник наш, слава Богу, жив и настолько опытен, что мне при нём живом заступать на его место никуда не годится.

Спорить о. Алипий не стал, а по-военному коротко приказал, повернувшись к своему келейнику:

— Отца Иоанна ничем не нагружать. Освободить его вообще от всех послушаний. Пусть только в трапезную ходит...

Наказание, что и говорить, суровое. Поневоле почувствуешь себя изгоем, непричастным к жизни монастыря. Но паломники-то не знали о распоряжении о. Алипия, и людской поток, желавший повидать о. Иоанна Крестьянкина, не иссякал. Он принимал гостей в келии, а потом начал выходить и на Успенскую площадь, ибо всех желающих келия вместить не могла. От зоркого глаза наместника такой непорядок, конечно, не укрылся. И как-то на всю площадь прозвучал грозный голос о. Алипия, увидевшего из окна общение батюшки с народом:

— А куда это отец Иоанн пошёл?!

Пришлось тут же вернуться в келию. Но в следующий раз тот же вопрос прозвучал уже менее грозно, а в третий раз — почти ласково. О. Иоанн понял, что прощён. Тем более что и духовник старец Афиноген постепенно оправился от болезни и вновь приступил к своим обязанностям, которые исполнял до самой смерти в 1979-м. Батюшка безмерно уважал этого старца, и даже тех священников, кого благословили принести генеральную исповедь ему самому, отправлял к о. Афиногену — как к более старшему, опытному.

Отношения отцов Алипия и Иоанна знавшие их обоих описывают как дружбу, и в начале 1970-х это действительно было так. Именно о. Иоанну вручил наместник список своих однополчан, погибших на фронте, и попросил поминать их, что батюшка и делал до самой смерти. О. Иоанн ценил в наместнике непреклонную волю, характер, любовь к своей обители, обилие талантов, называл его редким самородком, чудом Божиим. А о. Алипий, безусловно, понимал, что о. Иоанн — не простой иеромонах, а «земной ангел и небесный человек», говорил о нём: «Да у меня таких, как он, и трёх-то монахов не наберётся». Что не мешало ему подтрунивать над ним, добродушно называть «Ванька — бабий духовник» (намёк на то, что большинство духовных чад о. Иоанна были женщинами: так было всегда — ещё в Пскове в 1955-м его звали «дамским батюшкой»). А время от времени отец архимандрит распекал его, как и прочую братию. Так, 28 мая 1972-го, на Святую Троицу, о. Иоанн произнёс в переполненном храме проповедь, где были такие слова:

— Други наши, не скорбите, велика сила Духа Божия! Придёт время, и многих из тех, кто сейчас гонит нашу Церковь, нашу веру, Он, всемогущий, наставит на путь Истины. И они придут, и будут защищать Её, и будут молиться.

В 1970-х во всеуслышание сказать о гонениях на Церковь — такая смелость могла обойтись очень дорого. И о. Алипий после службы сурово вопросил проповедника:

— Отец Иоанн, ты про каких гонителей сегодня упоминал?

— Это я сказал по наитию, — прозвучал краткий ответ.

Что такое наитие Святого Духа, знали и наместник, и иеромонах, и ситуация, казавшаяся взрывоопасной, была исчерпана. А пророчество о. Иоанна сбылось в точности — многие из тех, кто в 1970-х были гонителями Церкви, через двадцать лет пришли в неё...

13 апреля 1970 года, на Святую Пасху, состоялась хиротесия о. Иоанна в сан игумена (практика присвоения этого сана в качестве награды сохранялась в Русской Православной Церкви до 2011 года). Указ, подписанный архиепископом Псковским и Порховским Иоанном, подчёркивал, что саном он награждён «в связи с его славным 60-ти летним юбилеем, за усердно-ревностное 25-ти летнее безукоризненно честное и трезвое пастырское служение Христовой Церкви». Но сам о. Иоанн со свойственным ему самокритичным юмором наверняка припомнил в тот день свою любимую приговорку: «Игумен, да неумён; не игумён, а умён». Отвечая на поздравления братии, новоиспечённый игумен смущённо говорил:

— Нет, нет, не истолкла меня ещё жизнь, чтобы мне достойно золотой крест на персях носить.

А в благодарственном слове сказал серьёзно:

— Испросите мне у Христа Господа милость, да даст мне разум благоугождать Ему мыслью, и желанием, и намерением, и делом, да верен Ему обрящуся даже до последнего моего издыхания. Чтобы последние годы моей жизни и смерть моя явились если и не прославлением имени Божия, то и не бесчестием святой Божией Церкви, монашества и святой обители сей.

Ещё больше смущался батюшка три года спустя, когда 8 апреля 1973-го «за 30-летнее усердно-ревностное примерное высокопастырское служение Святой Обители и Церкви Христовой» (и к 63-му дню рождения) он был возведён в сан архимандрита с возложением и правом ношения митры за всеми богослужениями. Сокрушённо разглядывая митру, он проговорил:

— Дали-то не по заслугам, а выходить кому-то надо, вот и нужен я стал как архимандрит. И надели на меня митру, как на болванку, а ведь положено только через сорок лет, и то по особым заслугам.

В устах иного это могло бы звучать как кокетство, но братия уже знала — о. Иоанн абсолютно искренен. Он и в самом деле считал себя не заслуживающим сана и ещё долго сокрушался по поводу «незаслуженного» возвышения. Ещё бы, ведь его духовный учитель, совершивший над ним постриг о. Серафим, стал архимандритом только через два года, в 1975-м!.. Кстати, митру, которую изготовили для о. Иоанна, он назвал «слишком роскошной», а вот другие монастырские архимандриты оценили её совсем иначе — «простовата»...

Весна 1973-го была ознаменована в монастыре ещё одним радостным событием. Удалось вернуть из Германии те самые ценности, которые были вывезены фашистами из обители 29 лет назад. Их активные поиски начались после того, как в октябре 1968 года газета «Советская культура» разместила статью о. Алипия «Где сокровища Печорского монастыря?», в которой говорилось: «Русские цари (и не только цари) одаривали „пребогато" монастырь. В ризнице хранились некоторые вещи, принадлежавшие Ивану Грозному, Борису Годунову, Петру Первому — массивная золотая цепь, большой золотой крест, несколько золотых кубков, искусно шитая золотая плащаница ручной работы царицы Анастасии Романовны, её же золотой перстень с камнями и серьги из яхонтов, произведения из золота и серебра многих безвестных русских умельцев...»

Публикация получила большой резонанс, в том числе и в ФРГ. И вскоре немецкий фермер, а на досуге — детектив-любитель Георг Штайн установил местонахождение сокровищ монастыря. Как оказалось, с 1945 года они находились в американской оккупационной зоне, а в 1956-м попали в запасники музея икон города Реклингхаузен (там хранится крупнейшее собрание икон вне России и иных православных стран), причём на обозрение никогда не выставлялись.

24 мая 1973 года консул ФРГ в Ленинграде Дитер Боден, ризничий о. Серафим и казначей о. Нафанаил вскрыли доставленные морем из Германии ящики. Их было 12, и в них находилось 504 предмета. В тот же день о. Серафим разместил их на тех же самых местах, откуда они были увезены в 1944 году. К сожалению, судьба ещё 62 бесценных предметов осталась неизвестна — они бесследно исчезли.

Возвращение святынь из вражеского плена знаменательно совпало с пятисотлетним юбилеем Псково-Печерского монастыря, отмечавшимся 28 августа 1973-го, на Успение. О. Иоанн по этому поводу произнёс большую проповедь, в которой, в частности, сказал:

— По неизреченной милости Божией мы с вами сподобились дожить до славного праздника пятисотлетнего юбилея Псково-Печерской обители, который мы радостно отмечаем сегодня — в великий день Успения Пресвятой Богородицы.

Именно в этот день, ровно пятьсот лет назад, в 1473 году, был освящён на склоне горы пещерный храм во имя Успения Божией Матери.

Что же хотелось бы сказать вам в этот знаменательный день? На протяжении половины тысячелетия Псково-Печерская обитель была и остаётся духовной святыней, куда стекались и стекаются паломники со всех концов России, где каждая верующая душа находила и находит путь к покаянию и утешению. <...>

Пусть из уст в уста передают верующие люди друг другу весть о существующем на Псковской земле острове благодати, незыблемо возвышающемся среди бурного моря мирского зла.

Пусть ещё много и много лет стекаются сюда болящие, кающиеся, надеющиеся и до земли" склоняются перед нашими святынями в безмолвной, горячей мольбе.

Пусть каждый верующий приходит в монастырь за обновлением, проверяет самого себя, пересматривает свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями православной нравственности и восполняет свои пробелы и потери.

Пусть звонят в Печерской обители колокола!

Пусть не меркнут над нашими храмами сияющие золотом кресты!

Пусть высятся они к небу и напоминают о нём!

Пусть неустанно здесь возносится молитва!

Пусть, как солнце среди туч, сияет обитель подвигом духовным!

Пусть эта обитель борется за спасение нашего мира от грозного приговора, за которым некогда последовал потоп. Сей Божий приговор гласил: не может Дух Мой жить среди этих людей, ибо они стали плотью.

Как некогда Иоанн Предтеча, да станут святые обители на людном, шумном и суетном пути многоговорливой плотской жизни и напомнят суетящимся людям об истинной и достойной человеческой, а не животной жизни, напомнят вечную заповедь: Духа не угащайте!

Радуйся, святая обитель, во все времена, ибо ты служишь для нас постоянным источником неувядаемой радости. Да оградит тебя Господь от всякой напасти, как ты ограждаешь нас от лжи и зла. Стойте, могучие башни, пока живёт ветхая и грешная земля. Не допускайте, чтобы ложь вошла через ворота обители. Здесь есть место только для истины.

...Середина 1970-х была снова омрачена атаками на наместника монастыря о. Алипия, уже не явными, как в начале 60-х, а скрытыми. 30 декабря 1974 года по инициативе самого архимандрита в монастыре прошли перевыборы наместника. Рассматривалась на них и кандидатура о. Иоанна. И хотя большинство братии высказались за то, чтобы о. Алипий остался на своём посту, сам факт этих выборов говорит о том, насколько сложной была в то время обстановка в обители. Недоброжелатели Великого Наместника не знали, что ему осталось недолго — эпоха о. Алипия завершилась с его смертью 12 марта 1975-го. Он скончался после острого третьего инфаркта, не дожив до своего 61-летия...

Даже если не знать о его заслугах перед монастырём, они видимы невооружённым глазом по сей день. Именно при о. Алипии в обители были выложены каменные мостовые (1966), полностью отреставрированы крепостные стены (1968), приобрели современный цвет Успенский, Покровский и Никольский храмы, фасад Богом зданных пещер (1968—1969), построена и расписана самим наместником часовня на Святой Горке (1974), полностью отреставрирован и расписан главный собор монастыря — Михайловский (1974)... Незадолго до смерти о. Алипий сказал: «Вот позолочу купола Михайловского собора, и помирать можно». Так оно и случилось. А за шесть часов до кончины отец наместник сподобился видения Божией Матери и поторопил келейника:

— Божия Матерь явилась! Какая она красивая... Давай мне этюдник, давай краски, рисовать будем!

Новым наместником 7 апреля 1975 года был назначен игумен Гавриил (1940—2016), в миру Юрий Григорьевич Стеблюченко. До монастыря он успел послужить в Выборге, Иерусалиме, а с января 1972-го был настоятелем Свято-Троицкого кафедрального собора в Пскове.

Очень скоро братия почувствовала, что стиль руководства 35-летнего наместника резко отличается от того, что был принят о. Алипием. Игумен Гавриил обладал сложным, взрывным характером, человеком был резким и нетерпимым. Дошло до того, что в 1978 году в монастыре разразился настоящий кризис: сразу десять молодых монахов написали на имя Патриарха Пимена письмо с требованием удалить наместника из обители ввиду его деспотизма. Патриарх отстранил архимандрита от должности, но прибывший из Москвы заместитель председателя Совета по делам религий В. Г. Фуров своей властью восстановил о. Гавриила на посту... По слухам, которые передавались шёпотом, — потому что новый наместник якобы был в звании полковника КГБ.

Вспоминая ту ситуацию, один из монахов, покинувший всё-таки в 1978-м обитель и ставший затем наместником другого монастыря, так обращался к своей братии: «Нет на вас наместника Гавриила! Надо бы вам Гавриила хотя бы на месяц! Вы бы узнали, что такое монастырь. Владыка Гавриил — не жадный, добрейший человек, любил дарить подарки, принимать гостей, но характер у него жёсткий. И ещё: владыка Гавриил — человек глубоко верующий. Я вспоминаю, как он молился: службы были всегда насыщенные, торжественные, продолжительные. А характер у него был, конечно, не мёд. Впрочем, я считаю, что, если бы я попал в его шкуру, я поступал бы так же, как и он. Потому что по-другому нельзя было тогда поступать».

В книге «Несвятые святые» митрополит Тихон (Шевкунов) так пишет об о. Гаврииле: «Для отца Гавриила, выбравшего монашеский путь в шестнадцать лет, храм и вообще Церковь были самым что ни на есть родным домом. И он абсолютно естественно ощущал себя в монастыре безраздельным хозяином и всевластным домоправителем, поставленным на послушание наместника Самой Царицей Небесной, Покровительницей обители. Он очень по-своему, но остро и живо чувствовал ответственность перед Господом за монастырь и за вверенную ему братию. А что думают о нём другие, его совершенно не интересовало. За тринадцать лет наместничества он ни разу не брал ни дня отпуска или выходных и держал всех в суровой узде. Хотя сегодня многие в Печорах вспоминают, что за этой его жёсткостью и даже грубостью скрывалось по-настоящему отзывчивое сердце. Отец Гавриил, как впоследствии выяснилось, тайно помогал многим людям, без преувеличения, сотням печерян. Это теперь мы, тогдашние послушники, понимаем, что наместнику не было никакого интереса да и времени зловредно придираться к нам, как тогда казалось. Попросту отец Гавриил не терпел расхлябанности, а ещё больше — безответственности и небрежности в Божьем деле. Но всё-таки характер у него и правда был, мягко говоря, не сахар».

Одним из главных нововведений о. Гавриила на посту наместника стал запрет на посещения о. Иоанна паломниками. Митрополит Тихон (Шевкунов): «Очередь к батюшке у братского корпуса выстраивалась с раннего утра до позднего вечера. Это не могло не встревожить соответствующие органы, надзиравшие за монастырём. Давление на наместника, по всей видимости, было оказано нешуточное.

Однажды к мирно стоящей у братского корпуса толпе паломников вдруг подлетел отец Гавриил. Он наорал на несчастных, перепуганных людей и как коршун разогнал всех. Да ещё вызвал плотника и велел заколотить дверь в комнату, где отец Иоанн принимал народ.

Несколько дней в Печорах только и говорили о том, что наместник заодно с властями не пускает народ Божий к старцам. Лишь сам отец Иоанн (которому от наместника досталось больше всех) был безмятежен. Да ещё и нас успокаивал:

— Ничего, ничего! Я делаю своё дело, а отец наместник — своё.

И действительно, дня через три тот же монах-плотник, который по приказу наместника заколачивал дверь, вновь явился со своим ящиком, аккуратно выдернул гвозди, и отец Иоанн продолжил принимать народ, как и прежде».

Наместник, будучи младше отца Иоанна на тридцать лет, безусловно, понимал, что собой представляет уже ставший легендой старец. Но внешне никак не проявлял особенного к нему отношения. Напротив, любил смирять архимандрита. Например, просил его совершить каждение огромным кадилом, которое о. Иоанн с трудом мог поднять двумя руками. Поклонившись наместнику, батюшка усердно выполнял послушание, а когда кто-то выражал ему сочувствие по поводу усталости, удивлённо отвечал:

— Что вы так возмущаетесь? Кому же меня смирять, как не отцу наместнику?

Или повторял слова апостолов Петра и Иоанна:

— «Судите, справедливо ли пред Богом слушать человека более, нежели Бога». Видно, так надо.

Ко. Гавриилу о. Иоанн, по свидетельству О. Б. Сокуровой, относился «с почтительной предупредительностью и в то же время спокойным достоинством — как старший умудрённый человек к ещё “не перебродившему”, не устоявшемуся человеку, трудному не только для окружающих, но и для самого себя, однако, как и всякий человек, достойному уважения». Старался понять, сглаживал как мог острые ситуации и не одну из них предотвратил. Ни в коем случае не роптал — это вообще не было свойственно батюшке. «Пора привыкнуть, что ты в монастыре, а не на светской работе, — объяснял он в письме молодой монахине, — и что демократия для монастыря не годится, а значит: любого начальствующего, нравится он или нет — безразлично, надо принять как Богом дарованного. Вот и учись этому, а духу времени не поддавайся, держи себя крепко. А то какой же смысл нашего подвига». Это была настоящая школа смирения.

Формы смирения были разные. О. Иоанна могли оборвать на полуслове во время общения с людьми, сказать «Хватит», не спрашивая ни мнения его, ни желания, просто увести. Ограничивали и людей в общении с ним. О. протоиерей Олег Тэор вспоминал: «Сначала к батюшке в келью за советом люди могли прийти как к себе домой, а потом это стали пресекать, к батюшке могли попасть только священники, да и то не все. Было такое время, когда священников вообще не впускали в монастырь — нужно было взять специальную справку-разрешение от архиепископа Псковского, чтобы пройти исповедь в монастыре. Я как-то шёл по Печорам, и мне был строго задан вопрос: “Зачем ты приехал в Печоры?” Я ещё в монастырь не успел войти, а меня уже остановили». Доходило до того, что паломников батюшка принимал в проходной братского корпуса, в темноте, и говорили при этом полушёпотом.

Духовные чада о. Иоанна с 1970-х годов Глафира Павловна Коновалова и Ольга Борисовна Сокурова рассказали автору этих строк о том, какие препятствия тогда приходилось преодолевать, чтобы попасть к батюшке. У входа в братский корпус тогда, как и сейчас, дежурил послушник, и к о. Иоанну буквально прошмыгивали, дожидаясь, когда дежурный отвлечётся на что-то. Пробирались со стороны хозяйственного двора, через трапезную. Добраться до лестницы, ведущей на второй этаж, — уже удача, перехватить батюшку на бегу — счастье...

О. Б. Сокурова: «Надо было и мимо будки стремительно проскользнуть, опасаясь строгого оклика дежурного, и на первом этаже делать вид, что тебе что-то понадобилось на кухне, и, взлетая по лестнице, молиться, чтобы не попасться на глаза начальству, и только возле дверей Батюшкиной кельи можно было наконец перевести дух (здесь ты находился словно под охраной), постучаться тихонько с положенными словами “Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй мя”. Дверь тут же открывалась, и келейница или принимала письмо и говорила, когда прийти (тогда весь тернистый путь приходилось проделывать с самого начала), или быстренько запускала внутрь, где начиналось ни с чем не сравнимое счастье». А если попался на глаза наместника — быть беде.

О. Гавриил даже к Татьяне Смирновой, необходимой помощнице о. Иоанна, отнёсся жёстко. Вскоре после её переезда в Печоры, в 1981-м, отец наместник заявил ей:

— Знай, если я увижу тебя у Ивана, я выкину тебя из монастыря не через врата, в которые ты вошла, а через монастырскую ограду.

О. Иоанн, узнав об этом, только покачал головой:

— Так, так, полюблю — шубу сошью, не полюблю — шкуру спущу. Деточка, шубу-то из твоей шкуры попытаются шить, но нам твоя шкура нужна, и мне, и тебе, давай её беречь.

И берегли, как умели — Татьяна Сергеевна, официально бывшая в монастыре реставратором икон, исполняла послушание батюшкиной письмоводительницы подпольно. Два раза едва не попалась. В первый раз, когда измученный батюшка задремал, присев на диванчик, а в келию постучал наместник с вопросом, что он делает. К счастью, на перепуганный ответ келейницы о. Иоанна Марии Владыки, что батюшка спит, о. Гавриил неожиданно миролюбиво ответил: «Ну, не буди его, пусть поспит» — и ушёл. В другой раз — когда Татьяна Сергеевна засиделась за письмами, а в келию вошли о. Иоанн с наместником и Марией. Письмоводительница только в последнюю минуту успела втиснуться в узкую щель между вешалкой и шкафом, и то её чуть было не выдал предательски загремевший под ногами таз...

Однажды о. Гавриил предписал о. Иоанну... покинуть монастырь и отправляться на приход. Батюшка стал деликатно ссылаться на возраст и немощи, но наместник настаивал на своём. И только после третьего или четвёртого его приказа о. Иоанн показал ему бумагу Патриарха Пимена, предписывавшую до конца жизни оставить его на покое в монастыре. Наместник отступился. А вот другому печорскому старцу, схиигумену Савве, пришлось-таки отправиться на приход.

Понятно, что такие шаги отец наместник предпринимал не по собственной инициативе, а под серьёзным давлением «сверху». Популярность о. Иоанна не могла не бросаться в глаза, и какое-то время власти вполне серьёзно рассматривали возможность его перевода (точнее, ссылки) на... Афон, который в 1970-х расценивался как церковное «захолустье». Лишь твёрдая позиция постоянных членов Священного Синода, категорически указавших на неприемлемое для такого перевода состояние здоровье батюшки, помешала осуществлению этого плана. Об этом Г. П. Коноваловой рассказывал митрополит Ленинградский и Новгородский Антоний (Мельников), старый друг о. Иоанна по академии.

Впрочем, временные поездки за пределы монастыря в жизни о. Иоанна по-прежнему были — командировки на приходы Псковской епархии. Одна из них запомнилась особенно — в марте 1978 года, в первую неделю Великого поста. Тогда о. Иоанн получил благословение на поездку в Пюхтицкий монастырь на постриг о. Александра Муртазова, впоследствии архимандрита Гермогена. Ещё в Печорах батюшка почувствовал, что простудился, а приехав в Пюхтицы, расхворался окончательно. Но времени болеть не было — нужно исповедовать священника обители, потом готовящихся к постригу послушниц, провести с ними беседу о сути монашеского подвига. Только прилёг отдохнуть — в дверь келии постучала игумения Варвара с просьбой исповедать монахинь, готовящихся к причастию. И было уже далеко за полночь, когда на исповедь к батюшке пришёл митрополит Таллинский и Эстонский Алексий (в 1990—2008 годах — Патриарх Московский и всея Руси); беседа с ним затянулась до утра... Вернувшись в Печоры, о. Иоанн слёг надолго. «Он беспрекословно и безропотно, с готовностью исполнял послушание, а потом чуть не умирал, — вспоминала О. Б. Сокурова. — Так что он жизнью своей подтверждал всё, чему учил».

Среди приходов, где о. Иоанн особенно любил бывать, выделялся деревянный храм Святого Илии Пророка в селе Даличино, где с 1954 года служил его добрый друг, в годы войны — партизан и пулемётчик, а после о. архимандрит Паисий (Семенов, 1924—2000). Добираться до Даличина прихожанам было очень сложно — нужно было вставать в пять утра, трястись на автобусе, потом пересаживаться на другой, а потом ещё идти пешком. И тем не менее вся округа, прознав, что в Даличине будет служить о. Иоанн, собиралась там, приезжали и паломники издалека, в том числе из Москвы. Для батюшки, как для архиерея, выкладывали дорожку из цветов, украшали храм цветами, сестра о. Паисия, Мария, готовила праздничную трапезу. Завидев монастырскую машину, собравшиеся радостно кричали «Едет, едет!», а Мария восклицала так:

— Едет наша роза благоуханная!

Подъехавшую «Волгу» мгновенно обступали десятки желавших получить благословение. Именно в Даличине произошёл смешной и трогательный эпизод: в толпу окруживших батюшку людей затесалась кошка, о. Иоанн нечаянно наступил ей на лапу — и тут же прилюдно попросил у кошки прощения...

Среди других послушаний была и подготовка будущих священников к рукоположению. Вспоминает о. протоиерей Олег Тэор: «Отец Иоанн в монастыре проводил что-то вроде катехизации: он давал советы из богослужебной практики, рассказывал об уставе, задавал вопросы. Батюшка очень много рассказывал из своей приходской жизни, учил, например, как общаться с уполномоченными. <...> Потом была комиссия: в келье отца Иоанна собралось несколько священников, и они спрашивали меня по уставу и утвердили меня как ставленника. <...> Отец Иоанн заботился о том, чтобы ставленник был обеспечен всем необходимым для рукоположения. В то время не было пошивочных мастерских, и самому нужно было заботиться о том, чтобы у тебя были ряса, подрясник и облачение. Так я получил подрясник, рясу, священнический крест, служебник. А впоследствии он подарил мне старинную богослужебную чашу — потир».

Своих «крестников» о. Иоанн не забывал и потом, во время службы на приходах. О. Олег Тэор вспоминает: «Из Печор к нам добираться было трудно, с пересадками, но батюшка всё равно приехал. Это было незабываемое посещение, батюшка так радостно служил, а потом очень долго говорил проповедь, и народ очень внимательно слушал. В этот храм о. Иоанн присылал мне иконы, покровцы, комплект вышитых воздухов (оказалось, что они принадлежали схиигумену Луке, он их привёз с Валаама). Особенно запомнилась большая икона Свв. Кирилла и Мефодия, в которой дробь застряла — в неё стреляли». Когда священник пытался дать о. Иоанну денег для возвращения домой, тот только махал руками: «Как я могу! Бог всё видит!»

Последняя в жизни о. Иоанна поездка на приход состоялась в 1985 году, когда ему было 75. Ехать предстояло в Порховский район, село Горомулино, где находится храм Вознесения Господня. Те два дня, которые батюшка служил в Горомулине, лил сплошной дождь, превративший дорогу в раскисшее месиво, которое не одолела бы ни одна машина. С трудом отыскали какой-то допотопный тарантас, на котором и отправились на поиски ближайшего асфальта. Когда наконец добрались до проезжей дороги, где ждала машина, возница и священник были насквозь мокры и заляпаны грязью с головы до ног.

Несмотря на запреты и жёсткий контроль со стороны наместника, популярность о. Иоанна в народе не только не уменьшалась, но увеличивалась. Архимандрит Тихон (Секретарёв) так вспоминает рубеж 1970/80-х годов: «Во время Наместника архимандрита Гавриила я был Благочинным, устраивал паломников. И у меня создалось такое впечатление, что вся обитель, если можно так выразиться по-современному, “работает” на отца Иоанна, то есть все едут к отцу Иоанну, даже высокопоставленные лица, а всё священноначалие монастыря помогает отцу Иоанну в духовном окормлении паломников. Паломники приезжают посетить обитель и поклониться святыням, а потом в обязательном порядке желали побывать у отца Иоанна. Даже официальные гости встречались с отцом наместником, а потом шли к отцу Иоанну».

...Конец 1970-х — начало 1980-х годов ознаменовалось в монастыре явно видимой сменой поколений. Начали уходить монахи, пришедшие в обитель до войны либо сразу после неё. В 1976 году отошёл ко Господу схиархимандрит Пимен, в 1979-м — схиархимандрит Агапий и архимандрит Иероним, в 1980-м — схиигумен Савва и схиигумен Онисифор, в 1982-м — схимонах Феоктист и иеродиакон Ксенофонт, в 1984-м — иеродиакон Корнилий, в 1985-м — епископ Феодор и схииеродиакон Лазарь, в 1986-м — иеродиакон Анатолий... На смену им шло новое поколение монашествующих. Многие из них несли в монастырь неизжитые в миру страсти, скорби, своеволие, на всё смотрели критическим оком, по всякому поводу разочаровывались, терзая и себя, и других. Некоторые дерзали приходить к о. Иоанну и делать ему замечания: дескать, батюшка, вот там-то и там-то вы были неправы, надо бы вот так и вот этак. В ответ о. Иоанн только смиренно улыбался:

— Не шуми, лес зелёный, прости, так уж я научен.

А письменно о таких людях говорил: «Вот теперь много молодёжи ринулось в Церковь... Люди делают страшный рывок из объятий сатанинских, люди тянутся к Богу. И Бог открывает им Свои отеческие объятия. Как было бы хорошо, если бы они по-детски смогли припасть ко всему, что даёт Господь в Церкви. <...> Но нет! Великий “ухажёр” — диавол — похищает у них сознание того, кто он и зачем сюда пришёл. И человек не входит, а “вваливается” в Церковь со всем тем, что есть было в нём от прожитой жизни, и в таком состоянии начинает судить и рядить, что в Церкви правильно, а что изменить пора».

В другом письме о. Иоанн так отзывался о новом поколении: «Они входят в Церковь, но больше умом, а вера — это нечто другое, в чём участвует весь человек и в первую очередь сердце. Я вырос в иной среде, вокруг жили верой все люди. Теперь труднее — живой веры даже у священнослужителей не вдруг увидишь. Но что делать?» И наставлял одного из молодых духовных чад: «С тобой происходит сейчас то же, что и с большей частью молодёжи, ввалившейся сейчас в Церковь. Вы оказываетесь не способны ни к какому послушанию, вы не хотите слышать и слушать. Тебе уже всё сказано, но что ты из всего этого делаешь?» А двум молодым монахам батюшка как-то в сердцах сказал:

— Да какие вы монахи?! Вы — просто хорошие ребята.

Во многом такое восприятие Церкви, монашества было характерно для поколения 1970—1980-х. Вспоминает Ольга Сокурова: «Процесс воцерковления был для нас очень непростым. Сказывался существовавший во многих семьях болезненный обрыв православных церковных традиций. Далеко не все из тех, кто пришёл в 1970-е годы к вере, сумел её сохранить. Для кого-то обращение к христианству было, прежде всего, актом вызова существовавшей тогда политической системе, бунтом против насилия. Но и в Церковь такие люди нередко приносили семена бунта. Некоторые из них впоследствии покинули Церковь, пребывая на поверхности своих самоуверенных представлений о том, “как всё должно быть”, и категорически отвергая то, что этим представлениям не соответствовало. Другие, оставшись в Церкви, затеяли разрушительную “реформаторскую” деятельность, ушли в гибельный раскол». Сам о. Иоанн писал о таких неофитах: «Сколько молодёжи пришло сейчас в Церковь от распутий жизни, пройдя через оккультизм, индийскую философию, йогу! Эти бесовские познания они принесли с собой и в Церковь. Не имея ни сил, ни времени, а часто и желания освободиться от страшного ведения зла, они начинают на христианской почве изобретать свою новую, невиданную веру, где в равном достоинстве уживаются и истина, и ложь». Очень строго относился он и к людям, которые до принятия сана увлекались рок-музыкой: «Опыт показывает, что пришедшие к Престолу от рок-музыки служить во спасение не могут. Некоторые вообще не могут стоять у Престола, а некоторые опускаются на дно ада беззакониями такими, которых они и до принятия сана не делали».

О том, что монашество тех лет во многом было «побегом», эскапизмом, пишет и митрополит Тихон (Шевкунов) в «Несвятых святых»: «Вообще-то в монастырь мы в начале восьмидесятых годов в конце концов не уходили, а сбегали. Думаю, нас считали немножко сумасшедшими. А иногда и не немножко. За нами приезжали несчастные родители, безутешные невесты, разгневанные профессора институтов, в которых мы учились. За одним монахом (а он сбежал, уже выйдя на пенсию и вырастив до совершеннолетия последнего из своих детей) приезжали сыновья и дочери. Они орали на весь монастырь, что сейчас же увезут папочку домой. Мы прятали его за огромными корзинами в старом каретном сарае. Дети уверяли, что их отец, заслуженный шахтёр, выжил из ума. А он просто на протяжении тридцати лет день и ночь мечтал, когда сможет начать подвизаться в монастыре.

Мы его прекрасно понимали. Потому что и сами бежали из ставшего бессмысленным мира — искать вдруг открывшегося нам Бога, почти так же, как мальчишки убегали юнгами на корабли и устремлялись в далёкое плавание. Только зов Бога был несравненно сильнее. Преодолеть его мы не могли. Точнее, безошибочно чувствовали, что если не откликнемся на этот зов, не оставим всего и не пойдём за Ним, то безвозвратно потеряем себя. И даже если получим весь остальной мир со всеми его радостями и утехами — он нам будет не нужен и не мил».

Когда после таких страстных «побегов в монастырь» о. Иоанну приходилось сталкиваться с не менее страстными побегами обратно в мир, он глубоко скорбел. Одному из таких «возвращенцев» он писал: «Вот и ты шесть лет топтал эту землю, политую слезами и освящённую молитвами праведников и кровью преподобномученика Корнилия. Всего ты достиг и никакой благодарности ни Матери Божией, ни праведникам, ни архиерею, который тебя рукополагал, ни другим. Пришёл ты через Царские врата, а уходишь через хозяйственный двор. Зачем?.. А ведь ты мне был вручён».

Пристальный, часто недоброжелательный взгляд наместника, душевная смута, одолевавшая многих из братий (о таких о. Иоанн говорил: «Они из Шаталовой пустыни»), тягостный, сумрачный фон мирской жизни, который видел о. Иоанн во время поездок на приходы, — всё это налегало на душу немалой тяжестью. Некоторое разнообразие в ход монастырской жизни вносил ежегодный отпуск, который, конечно, менее всего походил на отпуск в привычном смысле этого слова — скорее это был один из самых напряжённых месяцев в году, который, тем не менее, подзаряжал энергией и придавал бодрости.

Главным центром жизни батюшки вне Печор оставалась Москва, а «штабом» в Москве была гостеприимная квартира Ветвицких — сначала на улице Пудовкина, а после 1971 года на Молдавской, в пяти минутах ходьбы от станции метро «Кунцевская». В этой внешне ничем не примечательной светло-серой девятиэтажке Ветвицкие живут и сейчас. В трёхкомнатной квартире на пятом этаже батюшке отводили небольшую скромно обставленную комнатку — кровать, простой платяной шкаф, кресло и большой иконостас на стене. В этой комнатке с низким подоконником и видом на обычный кунцевский двор и соседний корпус батюшка принимал духовных чад, молился, отдыхал после встреч.

По приезде к Ветвицким батюшка, как правило, сутки отсыпался, а потом вместе с Галиной Викторовной Черепановой составлял список людей, которых нужно пригласить в гости, — обычно не менее тридцати человек; и начинался телефонный обзвон. Сигналом для понимающих служила кодовая фраза: «Тётя Лиза приехала». Каждого приезжавшего Галина Викторовна предупреждала — времени немного, желающих пообщаться с «тётей Лизой» масса. И москвичи — и простые старушки, и почтенные университетские профессора, знаменитые музыканты и врачи, — терпеливо ждали своей очереди. Галина Викторовна и Матрона Георгиевна хлопотали на кухне, и вечером общий разговор шёл за чайным столом, украшением которого были постные пирожки и торт «Наполеон». Стол стоял в центре большой гостиной, и батюшка сидел напротив окна, лицом к многочисленным иконам, занимавшим собой, как и сейчас, почти всю стену комнаты.

Заезжал он в гости и к другим особо близким людям. Так, непременно навещал дочь о. Анатолия Правдолюбова Ксению, вышедшую замуж за о. Геннадия Нефёдова. «Стремительно проходил в нашу комнату (мы жили в коммуналке на двенадцати метрах), надевая на ходу епитрахиль, вставал перед иконами и, помолившись, помазывал нас елеем и кропил святою водой, — вспоминала К. А. Нефёдова. — Когда он услышал о том, что мы очень бедствуем с нашей соседкой, он пошёл по всей квартире, окропляя её святой водой, и, подойдя к соседней с нами двери, большим крестом ознаменовал её святой водой. Простившись с нами, быстро уехал. Когда наша соседка вернулась домой, мы поразились переменам в ней. Долгое время потом она была спокойна и совсем нам не досаждала».

Помимо встреч с живыми, батюшка навещал в Москве все дорогие ему могилы — о. Александра Воскресенского на Введенском кладбище, о. Виктора Жукова и о. Порфирия Бараева, в схиме Серафима, на Преображенском, Ивана Александровича Соколова на Армянском. Ездил в Троице-Сергиеву лавру, где служил молебен у мощей преподобного Сергия Радонежского, молился у могил своих «крестных» — Патриарха Алексия и митрополита Крутицкого и Коломенского Николая. К сожалению, не было уже в живых старых друзей о. Иоанна, свидетелей его орловского детства братьев Москвитиных — архимандрита о. Афанасия (умер в апреле 1971-го, похоронен в Солнечногорске) и схимонаха о. Василия (умер в апреле 1976-го, похоронен на Введенском кладбище). Незадолго до смерти о. Василий передал о. Иоанну десницу святой мученицы Татианы Римской, которую его брат хранил у себя с 1949 года; в январе 1977-го о. Иоанн, в свою очередь, передал десницу в Михайловский собор своего монастыря, где она и находится по сей день. А кого-то из друзей пришлось провожать в последний путь. В 1978-м батюшка был на похоронах Маргариты Васильевны Серебренниковой, супруги его друга по академии о. Василия Серебренникова. Годом раньше навещал давнего друга и помощника по приходским храмам Алексея Степановича Козина. Он тяжело болел после инфаркта; в последнее время ему было немного лучше, и семья не думала о том, что конец близок. Но о. Иоанн, повидавшись с Алексеем Степановичем, с грустью сказал близким, что он умрёт через день, так оно и произошло. А в 1987-м в храме Воскресения Христова в Сокольниках он отпел последнего своего земляка и друга — среднего из братьев Москвитиных и единственного из них, кто не принял постриг, 78-летнего Павла Ивановича. Во время похорон на Введенском кладбище, по воспоминаниям протоиерея о. Сергия Правдолюбова, о. Иоанн «встал около ограды, положил на неё руки и много-много раз повторял:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Потом сказал, глядя на отверстую могилу:

— Как бы я хотел сам туда лечь!»

Не прекращалась связь и с духовным братом батюшки, о. Анатолием Правдолюбовым. Он сильно болел перед смертью; о. Иоанн постоянно молился о нём, присылал в Сынтул тёплые весточки, иконы. В своём дневнике о. Анатолий записывал: «В моей крайне тяжёлой болезни всех ободрял и говорил, что я ещё поживу, что не всё ещё, что надо, мной сделано... Молитвами отца нашего Иоанна, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». И, несмотря на страшные боли, сам венчал своего младшего сына Серафима — в точном соответствии с предсказанием о. Иоанна, который сказал, что о. Анатолий повенчает всех своих сыновей. 18 февраля 1981-го, в день похорон о. Анатолия, Правдолюбовы получили в Сынтуле телеграмму из Печор: «С глубокой скорбью воспринял полученную весть о кончине дорогого батюшки протоиерея Анатолия. Выражаю вам соболезнование, разделяю вашу общую скорбь, молюсь с вами о почившем».

...Другие отпускные маршруты лежали вне пределов Москвы. Дважды батюшка бывал в Рязани у старых друзей Шиповальниковых, а в 1975-м они сами приезжали к нему в Печоры. С 1973-го о. Виктор Шиповальников служил в Подмосковье, сначала в Удельной, потом в селе Заозерье. Непременно на сутки-двое батюшка летал в Сухуми — поклониться своему духовному наставнику и проводнику в монашество схиархимандриту Серафиму (Романцову). Иногда о. Серафим сам просил о. Иоанна приехать к нему: «Здоровье моё слабеет, одышка сильная, слабость. Очень желал бы Вас видеть. Если будете иметь возможность, просим приехать к нам хотя бы на один день». Навещавший его в скромном домике на улице Казбеги о. Рафаил (Карелин) вспоминал: «Когда я посетил отца Серафима, он лежал уже в постели не вставая. Странное было впечатление: он казался мне новорождённым младенцем, который смотрел на мир какими-то чистыми, слегка удивлёнными глазами, даже цвет лица был у него розовый, как у маленького ребёнка. Он сказал мне всего несколько слов. Было видно, что ему не хотелось говорить. Я чувствовал, что теперь его ответ — это молитва».

Незадолго до смерти глинский старец произнёс:

— О чём я молился всю жизнь и искал, то открылось сейчас в моём сердце: моя душа исполнилась благодати настолько, что не могу её даже вместить. Теперь я буду умирать.

Днём 1 января 1976 года схиархимандрит Серафим скончался в Сухуми в возрасте 90 лет. Это была одна из главных потерь в жизни о. Иоанна. Но смерть страшна только грешникам, для праведников она — начало жизни вечной. 25 марта 2009 года Синодом Украинской Православной Церкви великий старец Серафим был причислен к лику преподобных, ныне его мощи покоятся в Глинской пустыни.

Дней десять из отпуска о. Иоанн обычно проводил на подмосковной даче, принадлежавшей иподиакону одного из храмов. Там жили кот, собака и попугай, с которыми о. Иоанн с удовольствием возился. Но и там поток посетителей к батюшке не прекращался, причём приезжали как миряне, так и церковные иерархи.

Неоднократно встречался о. Иоанн и с Патриархом Московским и всея Руси Пименом. Отношения между ними, как мы помним, были тёплыми, дружескими. Патриарх высоко ценил своего ровесника, называл его «замечательным батюшкой», «единственным духовником на всю Россию». Знакомы они были, скорее всего, ещё с довоенных времён, когда иеродиакон (с 1932 года иеромонах) Пимен нёс послушание регента Богоявленского собора в Елохове — храма, где неоднократно бывал Иван Крестьянкин. Возможно, виделись они и на тайных службах «непоминающих» (Пимен до 1945 года воздерживался от служения в «сергианских» храмах). В Псково-Печерском монастыре они разминулись всего на год: будущий Патриарх ушёл с поста наместника в 1954-м, за год до первого прибытия в обитель о. Иоанна. У обоих был и тяжёлый опыт заключения. Встречались и совпадения в датах: 15 января 1945-го о. Иоанн впервые служил в Измайлове как диакон, а Пимена в этот день приговорили к десяти годам лагерей... Во время бесед Патриарх всегда живо расспрашивал батюшку о монастыре, который продолжал считать «своим», вспоминал рязанский Борисо-Глебский собор, дружеские вечера, проведённые вместе с о. Виктором Шиповальниковым. Признавался, что грустит по монашеской жизни и мечтал бы быть простым привратником в Печорах...

Последняя такая беседа состоялась в Патриаршем подворье в Переделкине в 1984 году. Может быть, Патриарх знал о том, что больше они с о. Иоанном не увидятся, потому что неожиданно заговорил о том, на каких основах должна зиждиться Церковь. Эта беседа показалась о. Иоанну настолько важной, что по её окончании он дословно записал разговор:

«1. Русская Православная Церковь неукоснительно должна сохранять старый стиль — юлианский календарь, по которому она преемственно молится уже тысячелетие.

2. Россия, как зеницу ока, призвана хранить завещанное нам нашими святыми предками Православие во всей чистоте. Христос — наш путь, истина и жизнь. Без Христа не будет России.

3. Свято хранить церковно-славянский язык молитвенного обращения к Богу.

4. Церковь зиждется на семи столпах — семи Вселенских Соборах. Грядущий восьмой Собор страшит многих, но да не смущаемся этим, а только несомненно веруем Богу. И если будет на новом соборе что-либо несогласное с семью предшествующими Вселенскими Соборами, мы вправе его постановления не принять».

К этому «завещанию» Патриарха батюшка затем не раз возвращался в своих проповедях.

В Переделкине о. Иоанн любил уединяться с книгой в саду, где его старались не беспокоить. А за трапезой собирались вместе с келейником Патриарха, иеромонахом (с 1974 года — игуменом) Иоасафом (Балаевым, 1924—2009), иконописцем Марией Николаевной Соколовой и дочерью о. Анатолия Правдолюбова Еленой (1941—2016). Именно Елена осенью 1974-го сделала в саду Патриаршего подворья в Переделкине самую известную, «классическую» фотографию о. Иоанна, размещённую на обложке этой книги. Причём это был тот редкий случай, когда батюшка сам попросил сфотографировать себя.

Накануне возвращения в монастырь о. Иоанн снова объезжал «небесную Москву» — посещал Издательский отдел Московской Патриархии, в 1963—1994 годах возглавлявшийся его младшим другом епископом (с 1971 года — архиепископом, с 1986-го — митрополитом) Волоколамским Питиримом, получал миро для Псковской епархии, совершал богослужения в московских храмах — Илии Пророка Обыденного во 2-м Обыденском переулке, Воскресения Христова в Сокольниках, Воскресения Словущего на Арбате (там был настоятелем о. Василий Серебренников), Святителя Николая Чудотворца в Хамовниках и, конечно, родном для него измайловском. О «своём» храме в Москве батюшка не забывал никогда и в октябре 1998-го передал ему в дар список иконы Божией Матери «Иерусалимская».

И в самый последний день, уже перед поездом, к нему приезжали священники для встречи. На всех у о. Иоанна находилась минутка, а то и полчаса, и час. И даже в поезде «Москва — Псков» ему было не до отдыха. К нему в купе покупали билеты две сестры священника, который погиб в заключении. Обе были большими начальницами в Куйбышеве и могли пообщаться с о. Иоанном только в дороге. Так в разговорах с ними и проходила ночь в поезде...

Но отпуск — вернее, духовная командировка в мир — заканчивался, и о. Иоанн вновь возвращался в привычную монастырскую обстановку. Он знал: его ждут, в нём нуждаются, к нему стремятся со всей страны. И торопился к тем, кто видел в нём учителя и наставника.