Отец Иоанн (Крестьянкин)

Глава 5 ХРАМ В ИЗМАЙЛОВЕ

Следующий день тоже был праздничным — Иверской иконы Пресвятой Богородицы (точнее, день встречи списка иконы, который в 1648 году прислали в Москву с Афона). Старшие священники, настоятель о. Михаил Преферансов и о. Алексий Дёмин, ушли на молитву в храм Воскресения Христова в Сокольниках, где с 1929-го находилась самая почитаемая икона Москвы. А о. Иоанну предстояла первая самостоятельная служба, к которой он, что и говорить, приступал с трепетом. Но всё тогда, 26 октября 1945 года, прошло по чину и благоговейно. Это была первая литургия из семи, которые новопоставленный священник должен отслужить подряд — в соответствии с семью дарами Святого Духа, от Которого он принял благодать священства...

После завершения литургии к молодому батюшке подошла староста и сказала, что пришла мать, просит окрестить младенца. И вот на руках у о. Иоанна — новорождённая Ольга. Звучали под низкими сводами старинного храма слова чинопоследования, со счастливой молитвой прикладывалась к образу Иерусалимской Божией Матери мать младенца, заходилась в отчаянном крике маленькая Оля. А молодой священник улыбался, ведь впервые под его служением человек родился для Царства Божиего.

И крестины эти были далеко не последними. Как вспоминал о. Иоанн, после войны в его храме крестили ежедневно по 50 человек, по воскресеньям — по 150, а в праздники — и по 300. После чудовищного напряжения военных лет измученные люди приникали к Церкви как к живительному источнику. В храмы шли далеко не только те, кто помнил дореволюционные времена, а таким людям было всего-то лет по 45-50, — шли те, кто родился и вырос после 1917 года, воспитывался в атеистической советской школе, с детства слышал о том, что религия — опиум для народа. Шли прошедшие фронт солдаты и офицеры, студенты, рабочие, матери приносили маленьких детей. Шли переехавшие в Москву крестьяне из деревень, где не были снесены храмы. Шли венчаться молодожёны. Шли, зная о том, что старосты храмов сообщали в райисполкомы о всех крестившихся и венчавшихся. Это не останавливало людей.

Как вспоминал Валерий Николаевич Сергеев, «церковь наша, как и другие тогда, буквально ломилась от прихожан и в праздники, и в будни. Публика в церкви была самая разная, но в основном бедно одетые простые старушки, много было тогда мужчин во всём чёрном. Помню щегольски одетого в костюме с ярким галстуком знакомого молодого хирурга Василия Макаровича Шаталова, которого скоро здесь же отпоют двадцатипятилетним... В общем, большая тёмная масса на фоне сверкающих облачений духовенства, особенно в холодное время года. На женщинах помню тёмные жакеты, цветные вязаные кофты. Прихожане были не только измайловские, но из всех окрестных деревень — Калошина, Черницына, нашего закрытого поселения Раисина, из села Гольянова, где была закрытая церковь Зосимы и Савватия, теперь действующая (из неё в Измайловской, помню, было напрестольное Евангелие со вкладной записью).

В церкви молился всё больше простой, бедный народ, много нищих, в том числе инвалидов. Интеллигенции почти не было — неверующие, или боялись. Кроме грудных, почти не было детей — запрещалось.

Уже на улице и по всей паперти с двух сторон сидело множество нищих, которым прихожане подавали небольшими кусочками чёрный хлеб. Это были действительно изголодавшиеся люди — помню, как в день отпевания моей бабушки они в минуту поглотили громадную миску рисовой с изюмом кутьи, едва не подравшись при этом».

Сам же о. Иоанн так вспоминал начало своего служения: «В послевоенное время народу в храмах на службах была тьма. Великим постом особенно храм был переполнен людьми, многие не могли войти, молились на улице. Начнёшь службу в семь часов утра, а закончишь где-то в пятом часу. И всё это время на ногах стоишь. По окончании входишь в алтарь, закрываешь завесу, в изнеможении опускаешься на стул и тотчас впадаешь в забытье. А уже через полчаса раздаётся звон к вечерней службе. Вскакиваешь как ни в чём ни бывало, полный бодрости и сил. Будто и не стоял на ногах весь день. С благодарностью к Богу начинаешь вечернюю воскресную пассию...

Вот тогда-то я и понял, что Господь даёт силы для служения Ему... И живое рвение к служению ходатайствовало обо мне пред Богом и людьми как о духовнике, а в то послевоенное время это было очень ответственно, серьёзно и даже опасно. Но я отдавался этому служению полностью».

Уже в глубокой старости о. Иоанн рассказал игумену Мелхиседеку (Артюхину) о том, как прошла самая первая неделя его служения в измайловском храме:

— На первой неделе получилось так, что отец настоятель заболел и должен был прийти только на воскресную всенощную. И я в субботу отслужил литургию, потом молебен, потом панихиду, потом покрестил, потом кого-то пособоровал. И так всё это совершил по полной программе, буква в букву, как было написано в требнике и как было написано в уставе. И когда я зашёл в алтарь, чтобы немножко передохнуть и присесть, вдруг увидел, что в алтарь зашёл отец настоятель. И тогда он удивился, и глядя на меня, говорит: “Отец Иоанн, а ты уже здесь?” — “Да. Я уже здесь. Я ещё и не уходил”. И когда мы посмотрели на часы, то часы показывали без пятнадцати пять вечера, то есть уже начиналось всенощное бдение. И вот так я с утра до вечера всё отслужил по полной программе, но потом у меня ко всенощной почти отваливались ноги».

В этом кратком воспоминании о. Иоанн не упомянул о служении, которое совершалось вне храма. А ведь после службы он ещё безотказно совершал требы на дому у своих прихожан. Причём денег за это не брал. Об этом упоминал в своём очерке Валерий Николаевич Сергеев — когда его дед в феврале 1946 года советовался в храме, кто бы мог совершить требу, какая-то старушка посоветовала ему договариваться с о. Иоанном и уточнила: «Только учтите, что он какой-то странный и ни с кого не берёт денег за требы».

В. Н. Сергеев вспоминал:

«Дедушка <...> отправился на поиски этого “странного” священника, и вернувшись, сказал маме, что тот придёт завтра, и что батюшка “очень худой и заморённый”, и его хорошо бы как следует угостить.

В то время было очень трудно с продуктами, но мама в тот же день достала где-то по блату большого судака, которого решено было подать заливным. Под вечер следующего, очень холодного и промозглого дня в дверь нашего деревянного жилища постучали, и на пороге появился весь продрогший, худенький, небольшого роста темноволосый священник в каком-то лёгоньком, “подбитом ветром” пальтишке, с маленьким меховым воротничком “шалькой” (в то время духовенство обычно одевалось уже добротно и даже богато в меха, драпы и габардины).

Пришедший батюшка по своей худобе и “прозрачности” показался мне очень молодым, хотя, как теперь понимаю, ему было далеко за тридцать. Таким я впервые увидел отца Иоанна Крестьян кина.

Всё наше довольно большое семейство ютилось тогда в одной-единственной комнате, где лежала больная бабушка. Пока отец Иоанн совершал долгое соборование, мы все сидели в узком коридоре на расставленных в ряд стульях.

По окончании таинства была предложена трапеза, но батюшка, выпив стакан чаю с одним сухариком, от рыбы вежливо, но твёрдо отказался — должно быть, мои взрослые не учли, что время было постное. <...>

На Пасху 1946 года мы с дедушкой вдвоём пошли на утреннее богослужение в нашу церковь и увидели там бледного как тень, исхудавшего от поста отца Иоанна. Совершая каждение храма, он с трудом шёл, держась одной рукой за стену и едва не падая...»

Однажды произошёл такой случай: батюшку пригласили причастить больную старушку, но пока о. Иоанн шёл к ней, больная скончалась. Вместо принятия Святых Даров служилась первая заупокойная лития. Священник был опечален, хотя дочь старушки и рассказала ему, что перед смертью она ежедневно причащалась. А когда о. Иоанн шёл назад, у калитки увидел плачущую женщину. Естественно, подошёл к ней расспросить, что случилось. А та с рыданиями рассказала о том, что у неё умирает сын, который ни разу в жизни не исповедовался и не причащался. Такая откровенность была тем более удивительна, что заподозрить священника в батюшке можно было разве что по длинным волосам (поверх рясы он носил пальто). Услышав рассказ матери, о. Иоанн попросил познакомить его с больным и вскоре уже сидел у его постели — не как священник, а просто как добрый прохожий. Завязался разговор, который становился всё более откровенным. Умирающий юноша с искренней горечью рассказывал незнакомцу о своих ошибках и грехах и в конце концов проговорил: «А как хорошо было бы причаститься!» И тогда о. Иоанн, на удивление собеседника и его матери, снял пальто, представ перед ними в полном обличье священника — в епитрахили, со Святыми Дарами на груди. Исповедь не понадобилась — ею был рассказ больного. Прозвучала разрешительная молитва... На следующий день молодой человек скончался, успев очистить душу перед смертью. Вот так получилось, что шёл о. Иоанн к старушке, а на самом деле — к умиравшему юноше.

Ещё одна история. На последней неделе Великого поста, после выноса Плащаницы, о. Иоанн сосредоточенно готовился к чину Погребения. И в этот момент кто-то тронул его за руку. Перед ним стояла бедно одетая юная девушка. Еле выговаривая слова и чуть не плача, она рассказала, что собирается идти делать аборт (конечно, подпольный — в 1936—1955 годах аборты в СССР были запрещены), но решила перед этим, сама не зная зачем, зайти в храм.

Взяв холодную ладонь девушки в свои ладони, священник заговорил с ней — убеждённо, ласково, с болью в голосе. И говорил до тех пор, пока не увидел, что незнакомка отказалась от намерения совершить грех детоубийства. История эта получила продолжение, вернее, даже два. Первое — когда мать, родившая мальчика, позвонила из роддома и попросила приехать за ней: забрать её оттуда было некому. Тогда батюшка велел старосте храма отправить за девушкой такси. А ещё через некоторое время произошло и второе продолжение. Юная мать появилась у о. Иоанна с младенцем на руках и грубо швырнула его на диван со словами: «Вот вам ваше благословение, а мне оно не нужно». И даже в этой ситуации нашлись у священника нужные слова для того, чтобы образумить мать, заставить её со слезами прижать сына к груди...

Весна 1946 года принесла в жизнь молодого московского священника большую перемену. Его мечта о монашестве, казалось, начала приобретать реальные очертания. К Пасхе Церкви был возвращён Успенский собор одной из величайших русских обителей — Свято-Троицкой Сергиевой лавры, закрытой ещё в 1920-м. Тогда же были обретены мощи преподобного Сергия Радонежского. Наместником обители стал возвращённый из Самарканда архимандрит Гурий (Егоров, 1891—1965). Чтобы восстановить монашескую жизнь в обители, требовались люди — прежних насельников лавры уже не оставалось. И одним из первых монахов предстояло стать о. Иоанну. Провожая его в лавру, митрополит Николай сказал:

— Не бойся ничего, но Духом Святым приими силу и надежду. Веруй, что рука Божия с тобою.

Путешествие от Москвы было совсем недалёким — лавра находится в 52 километрах от столицы. В 1930 году город Сергиев, где размещался монастырь, был переименован в Загорск — в честь революционера Загорского, в 1919-м погибшего от взрыва брошенной анархистами бомбы. Здания лавры, почерневшие от времени и пережитых невзгод, даже под хмурым апрельским небом показались о. Иоанну прекрасными. Ещё бы! Ведь это было одно из самых святых мест России, где молился преподобный Сергий, где благословлял он на Куликовскую битву Дмитрия Донского, откуда ушли на смертный бой воины-иноки, преподобные Пересвет и Ослябя, где ещё не прославленный тогда в лике преподобных Андрей Рублёв писал свою великую «Троицу» (сама икона с 1929-го находилась в Третьяковской галерее, а иконостас Троицкого собора украшали две копии), а Симон Ушаков — «Спас Нерукотворный»...

Вместе с о. Иоанном приехали поднимать лавру из руин иеромонах о. Иоанн (Вендланд, 1909—1989, в будущем митрополит Ярославский и Ростовский), о. иеродиакон Александр (Хархаров, 1921—2005, в будущем архиепископ Ярославский и Ростовский Михей), архимандрит Нектарий (Григорьев, 1902—1969, в будущем митрополит Кишинёвский и Молдавский). Пономарём в Успенском соборе стал иподиакон архимандрита Гурия Игорь Мальцев (1925—2000), впоследствии известный и любимый в Саратове и Ярославле священник.

В лавре о. Иоанна назначили ризничим — ответственным за место, где хранятся богослужебные облачения и церковная утварь. Жить в лавре было ещё негде, приходилось ежедневно ехать в Загорск утренней электричкой и вечерней возвращаться в Москву. Но и без того обычно быстрый на ногу новоиспечённый ризничий летал по лавре как на крыльях. Всё вокруг вдохновляло и радовало — начиная с самого факта возвращения лавры верующим (хотя вернули-то только один собор и две комнаты в корпусе у Святых ворот, где разместились кухня и трапезная) и заканчивая тем, что близился желанный постриг. Среди многочисленных поручений, которые пришлось выполнять о. Иоанну тем летом, было и необычное — его благословили сопровождать мощи Виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия из Москвы в Вильнюс. Мощи были вывезены из Вильны митрополитом Тихоном, будущим Патриархом, в 1915-м, во время приближения к городу германцев. В 1920-м в Москве прошёл издевательский судебный «процесс виленских угодников», на котором был вынесен вердикт: «Так называемые мощи виленских угодников, а в действительности мумифицированные трупы, передать в музей древности». И вот теперь из Московского музея атеистической пропаганды они возвращались в Виленский Свято-Духов монастырь. Батюшка благоговейно и радостно готовил раку для мощей, облачал их. 26 июля 1946 года самолёт, на котором летел о. Иоанн, благополучно приземлился в Вильнюсе. Это было первое, но далеко не последнее в жизни батюшки воздушное путешествие... День обретения мощей святых Антония, Иоанна и Евстафия ежегодно торжественно отмечается в древней обители, расположенной в самом центре Вильнюса.

Архимандрит Гурий не мог не нарадоваться на деятельного ризничего. Он даже назвал имя, которым будет наречён новый постриженник — Сергий. (Вообще это было нарушение правил, монах узнаёт своё новое имя только при постриге). И видел в нём первого инока, который примет постриг в возрождающейся лавре... Но человек предполагает, а Бог располагает. На праздник Успения Пресвятой Богородицы, в конце августа 1946-го, после четырёхмесячного пребывания в лавре, о. Иоанна неожиданно отозвали обратно в Москву, на тот же самый измайловский приход. Постриг не состоялся.

Сам о. Иоанн не оставил воспоминаний о том, что довелось ему пережить в те дни. Но нет сомнений, что терзания и скорби были отпущены ему сполна. Душа бунтовала. Ведь её подвели к желанному, показали, поманили, пообещали... и бросили. Из строгого монастырского уклада нужно было вернуться в нервную, хлопотную атмосферу окраинного московского прихода. Лишь неустанные молитвы помогли вновь обрести себя. Не время — значит, не время, на всё воля Божия. И со временем тяжесть, которая легла на душу, истончилась, а там и исчезла без следа, оставив тёплые, задушевные воспоминания о нескольких месяцах, проведённых в лавре.

Снова началась уже привычная приходская жизнь в Измайлове. Снова без устали он славил имя Господне и нёс с алтаря Его слово исстрадавшимся, отчаявшимся людям... И по загруженности своей не замечал, как незаметно росло и без того немалое число прихожан, как из уст в уста передавалась по Москве молва о невысоком батюшке в очках, который не ходит, а будто летает над землёй.

Насельник Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря иеромонах Никон (Горохов) в своих воспоминаниях об о. Иоанне писал: «Господь говорил: от того, кто вкусит от Духа Святого, потекут реки воды живой, скачущей в жизнь вечную. Не знаю, когда это началось у отца Иоанна, то есть когда потёк от него поток чистой живой воды благодати и когда к нему потёк православный народ, а ведь народ наш очень чуткий. Как почувствует, что у кого-то открылся этот “источник вечной жизни”, так и бежит к тому сломя голову и обступает его толпой и жаждет прикоснуться, почерпать, вкусить, напиться, насладиться и утешиться от этого источника. И тогда уж точно не будет покоя для носителя сего дара ни днём ни ночью». Подмечено чрезвычайно точно. «Реки воды живой» о. Иоанна в первые послевоенные годы омыли сначала жителей Измайлова, а затем чуткий народный слух воспринял молвь об «источнике вечной жизни» без всякой рекламы, без радио, телевидения и Интернета, без публикаций в прессе. Сейчас можно удивляться тому, как росла и ширилась известность скромного священника с московской окраины. Это происходило как бы само собой, легко и естественно. И так же естественно будет распространяться слава о. Иоанна во всех местах, где ему будет суждено находиться. На его «огонь» люди летели сами, летели, чувствуя исходившую от него светлую и радостную силу...

Ценнейшее свидетельство о служении о. Иоанна в Измайлове оставила Галина Тимофеевна Волгунцева (1914—2009) — уроженка Челябинска, дворянка по происхождению и художник по образованию. Она впервые увидела о. Иоанна вечером 8 июня 1946-го в Троице-Сергиевой лавре, куда приехала с сестрой на Троицу:

«Вечером после всенощной обратили внимание, как худенький, очень бледный, среднего роста батюшка с чёрными локонами по плечам не ходил, а как-то порхал, будто ноги его не касались пола, он украшал храм Божий берёзками. Как-то сразу он вошёл в наши сердца, несмотря на то, что мы были духовными детьми лучшего проповедника в мире, митрополита Крутицкого Николая (Ярушевича), и всё же хватило в сердце места и для батюшки, и поселился он в наших сердцах до сего дня.

Окончив украшение храма, он начал исповедовать без общей исповеди, а выслушивал каждого в отдельности. Многие плача отходили от него и, что-то подумав, снова возвращались к нему и шептали в ухо. Мы с сестрой улыбались, говоря, что теперь старушки наговорят о себе, что было и не было, лишь бы постоять рядом и набраться благодатной силы.

Узнав, что он служит в Измайлове, обрадовались и в следующее воскресенье были около него. Служил батюшка очень хорошо, иногда покачиваясь от слабости. Было жаль его, но это ещё больше усугубляло наши молитвы, так как мы почувствовали, что он, как и владыка Николай, — ангел во плоти. В проповеди он уступал только владыке Николаю. Он говорил так горячо, с такой любовью к Богу и к нам, падшим людям, что хотелось, чтоб было скорее гонение на христиан, как в первые времена, чтоб можно было добежать до Красной площади и положить голову на плаху. Такая в нём была необычайная сила духа.

Иногда приду в церковь уставшая, разбитая, думаю, хоть немножко постою, но раздавался голос отца Иоанна — и мгновенно усталость пропадала. И вместо того, чтоб скорей ехать домой, мы молча ходили за ним, смотрели, как он крестит детей, как отпевает покойников, как будто бы усопший человек самый близкий и любимый им. И даже хотелось умереть, чтобы батюшка отпел.

Одно отпевание мне особенно врезалось в память — покойника сопровождало много народа, видимо, сослуживцев. В ожидании с ироническими улыбками они переговаривались, осматривая иконы. Нам так было обидно, но от батюшки ничего не скрылось.

Он вышел в чёрной рясе, держа перед собой золотой крест, лицо бледное, одухотворённое, взглядом скользнул по толпе и понял, что здесь будет больше глумления, чем молитв. Началось трогательное отпевание, как будто бы усопший — его отец, исчезли улыбки, в глазах любопытство и ещё — страх. И вот батюшка заговорил негромко, но постепенно голос его повышался, зазвучали нотки негодования и уже с жаром слышались громкие, угрожающие слова: “Верите ли вы или не верите? Хотите ли вы этого или не хотите, ибо близится Страшный Суд, и мы получим по заслугам...” — и прочее. Уже не стало улыбок, кое у кого появились слёзы...

Вошли они как победители, а уходили с поникшими головами, как побеждённые. Вот как батюшка вразумлял, врачевал заблудших. За то и пострадал. Однажды некий пьяный вошёл в церковь — и прямо в алтарь. Откуда взялась сила у батюшки? Он кинул его в толпу, ну а старушки не дремали, заработали кулаками, пока он бежал из храма. Водворилась тишина, и батюшка продолжал службу. <...>

Однажды мы услышали, что батюшка болен. Узнав его адрес, по узкой снежной тропиночке пришли к дому гостиничного типа, где он снимал у старушки крохотную комнатку.

Лежал батюшка на спине в старом подряснике, закинув руки за голову, с порванными локтями. Я сообщила об этом владыке Николаю — он прислал своего врача. Батюшка хоть и встал, но был очень слаб, просто таял на глазах.

Когда он приходил из церкви, старушки его встречали: “Батюшка, помолимся!” — и батюшка всё забывал и ещё несколько часов молился. А покормить батюшку забывали или нечем было, время было тяжёлое. Сам же он, получив зарплату, сразу, выходя из церкви, всю раздавал. Его окружали верующие и просили: кто на ремонт дома, на лечение, на корову. Батюшка щедро всем раздавал и оставался без копейки. За требы он ничего не брал, говоря: “Мне не нужны бумажки”.

Но случилось чудо: приехала из Иркутска Галина Черепанова к сестре-студентке навестить её. В первую очередь мы повели её на службу к владыке Николаю, она была потрясена. Потом в Измайлово. Увидела она нашего бледного худого батюшку, да мы ещё рассказали ей о рваных локтях, и поняла Галина Викторовна, что поле деятельности для неё обширно. По натуре это была евангельская Марфа. Начала она заботиться о питании, потом узнала, что у него есть комната, но одна стена упала, и закипела работа. Квартирку его она превратила в рай: чистота, белизна, красота. Батюшка переселился, она ему готовила. Он заметно стал поправляться. Адрес его никому не говорили, чтоб не тревожили его.

Прошёл год. Галина Викторовна без прописки жила у духовной дочери отца Иоанна Матроны Георгиевны Ветвицкой, у которой был сын двенадцати лет. Матрона Георгиевна работала портнихой по мужским вещам и всех кормила.

Как будто бы всё хорошо: батюшка ухожен, сыт, даже иногда в пост в кашу украдкой от него подкладывали сливочное масло. Грех на себя брали. А батюшка ел кашку и хвалил, что такой каши вкусной он ещё не ел. Но вот парадокс: как-то я не могла скрыть восторга от его квартиры. Вдруг он стал грустным и сказал: “Если бы ты знала, как меня всё это тяготит!” И показал мне фотографию: голая комната, стол, ничем не покрытый, на котором стояла кружка с водой и кусок хлеба. А на скамейке сидел монах. “Вот моя мечта!” — с грустью сказал он».

Масса уникальных деталей — начиная с продранных локтей рясы батюшки (самому залатать, конечно, просто не хватало времени) и заканчивая его грустью при виде фотографии монаха. Это наверняка были ещё не изжитые эмоции по поводу четырёх лаврских месяцев. А помощь Матроны Ветвицкой (1903—1994) и Галины Черепановой (1910—1992) действительно была бесценной. Это о них о. Иоанн писал: «Я знаю людей, которые живут в Москве, и она для них если не рай, то преддверие его. Они живут верой деятельной, живой, и никакие “чудеса” новой Москвы их не трогают. Святые с ними, и святыни московские укрепляют дух». На истории взаимоотношений этих двух глубоко верующих женщин стоит остановиться подробнее, так как они стали для о. Иоанна настоящими ангелами-хранителями на годы вперёд.

Уроженка маленькой (сейчас там около тридцати жителей) тульской деревни Болотово Матрона Георгиевна Новикова была духовной дочерью епископа Серпуховского Арсения (Жадановского, 1874—1937) — одного из виднейших деятелей так называемого «мечевского» уклона «непоминающих». Мужем её стал выпускник Вольского кадетского корпуса, участник Первой мировой войны в чине прапорщика Борис Михайлович Ветвицкий (1898—1939), перед смертью принявший монашеский постриг (его родным племянником был хорошо знакомый о. Иоанну по Троице-Сергиевой лавре Игорь Мальцев). После смерти мужа Матрона Георгиевна осталась с сыном Алексеем. Даже в годы самых страшных гонений на Церковь в доме Ветвицких постоянно теплилась лампада перед иконами, а сама Матрона Георгиевна была знаменитой на всю Москву церковной портнихой — шила облачения для священнослужителей, в том числе для Патриарха. О. Иоанна она впервые увидела во время проповеди в измайловском храме.

И там же, у храма, осенью 1946-го она познакомилась с Галиной Черепановой — вернее, просто увидела горько плачущую женщину и подошла к ней узнать, что случилось. Выяснилось, что незнакомка — иркутянка. В Иркутске её долгие годы преследовали за помощь заключённым священнослужителям, требовали дать расписку о сотрудничестве с органами. Когда девушка в очередной раз отказалась, в кабинет следователя НКВД вместе с конвоирами вошли четверо уголовников и сорвали с неё, девственницы, одежду... Чтобы избежать насилия, Галина дала требуемую подписку, о чём сразу же рассказала всем друзьям и знакомым. Многие после этого отвернулись от неё. Вскоре девушку разбил паралич, и в НКВД на неё махнули рукой — толку от такого агента не было.

А на Пасху 1946 года к лежачей Галине прибежала подруга с радостной вестью: открылась Троице-Сергиева лавра, у преподобного Сергия Радонежского звонят колокола. В ответ на это Галина произнесла одну фразу:

— Преподобный зовёт! — И встала с постели. После чудесного исцеления ноги у неё болели только в непогоду.

В Москву Галина приехала к родной сестре, надеясь немного пожить у неё, но получила отказ. Вот она и плакала — ночевать в столице было негде. Матрона Георгиевна не задумываясь пригласила Галину Викторовну к себе, и с тех пор она постоянно жила у Ветвицких, став для них родным человеком.

В квартирке Ветвицких в Шубинском переулке батюшка принимал духовных чад, молился, соборовал. С особым трепетом он относился к святыне, вывезенной Галиной из Иркутска, — простому деревянному кресту святителя Иннокентия Иркутского (Кульчицкого).

Всегда радостно, с благоговением принимали батюшку в измайловском доме Голубцовых на Лесной улице (ныне Измайловский проспект). Там в трёх комнатках с 1942 года обитала семья библиотекаря ВАСХНИЛ Николая Александровича Голубцова (1901—1963) и его жены Марии Францевны (1904—1972), лютеранки, под воздействием мужа перешедшей в православие. Семья воспитывала четырёх приёмных детей. Николай, сын профессора Московской Духовной академии Александра Петровича Голубцова, ещё в юности прислуживал в алтаре, но, по совету старца о. Алексия Зосимовского, не спешил с принятием священного сана, а исполнял в храме Рождества Христова обязанности пономаря и чтеца. Только в августе 1949-го он сдал экстерном экзамены за курс духовной семинарии, 1 сентября был хиротонисан во диаконы, 2 и 3 сентября служил с о. Иоанном в измайловском храме; 4 сентября состоялась священническая хиротония о. Николая Голубцова, который со временем стал одним из самых уважаемых и любимых в Москве священников, многими почитался как старец. А его измайловский дом оставался всегда открыт для батюшки вплоть до смерти гостеприимного хозяина. В «будочке» — специальной беседке, построенной в примыкавшем к трамвайным путям саду, — о. Иоанн и о. Николай провели немало времени за беседами на духовные темы...

Другими преданными друзьями стали супруги Козины — Алексей Степанович (1908—1977) и Пелагея Васильевна (1909—2003). Оба были земляками, выходцами из села Сосновка Саратовской губернии; до войны жили в Баку, где Алексей работал слесарем и бурильщиком на нефтяной вышке. В 1942—1945 годах Козин был на фронте в звании гвардии сержанта, воевал в 30-й гвардейской механизированной бригаде 9-го гвардейского механизированного корпуса, заслужил медаль «За отвагу», был несколько раз ранен, из-за чего одна его рука почти не действовала. Но, несмотря на увечье, Алексей Степанович был мастером от Бога — чинил и делал по хозяйству всё, что требовалось. А Пелагея Васильевна, как и Матрона Ветвицкая, великолепно шила церковные облачения. С батюшкой измайловцы Козины познакомились в 1948-м, и тоже в храме: зашли и остались надолго.

«С утра до ночи не уходил батюшка из храма, — вспоминала П. В. Козина. — Кроме него, были ещё отец Виктор и отец <...>, настоятель, который и предал его. Те оба были семейные, они отслужат — и по домам, а батюшка всё заботился о храме, о людях. Никогда не отпускал после службы без проповеди, без благословения: всё учил и назидал. Однажды Великим постом сказал проповедь о назидании, все плакали навзрыд. Всё видел и всё знал.

В храме не было воды, возили воду на санках с 1-й Советской. Все собирались и возили. Староста Иосиф Николаевич возглавлял работу. На санки ставили несколько баков и везли. Возили в холод, батюшка тоже принимал в этом участие. Если освящённая вода кончалась, её не доливали, батюшка освящал заново. Для себя не жил: всё для храма и людей.

Необыкновенный молитвенник. Как-то я стояла перед иконой Божией Матери и молилась о чём-то. Вдруг я почувствовала, как от иконы в моё сердце вошёл горячий луч, и мне стало радостно и хорошо. Я обернулась — за мной стоял батюшка, видимо, он молился вместе со мной и за меня. И Матерь Божия по его молитве утешила меня».

Ещё одним преданным духовным чадом батюшки стала Анастасия Лаврентьевна Иванникова, в 1946-м — 18-летняя учащаяся школы фабрично-заводского обучения, переехавшая в Москву из Воронежа: «По воскресеньям и праздничным дням я ходила в церковь на две литургии для того, чтобы не пропустить ни одного батюшкиного слова. Батюшка очень вдохновлял нас службами, проповедями, исповедями.

После всех служб батюшка выходил из алтаря к людям, где его ждала большая очередь. Выстаивала эту очередь и я, чтобы взять благословение. Пока батюшка всем ответит на вопросы, времени уже три или четыре часа дня, а вечером опять он служит акафист по очереди — когда Матери Божией, когда Спасителю.

В наш храм со всей Москвы съезжались, чтобы послушать батюшкину проповедь. Часто можно было видеть у прихожан слёзы. Обычно в храм собиралось очень много людей». Осиротевшей на войне Александре батюшка отчасти заменил родного отца, и иногда ей достаточно было просто пройтись следом за о. Иоанном по улице: «Он давал силы жить, я им жила».

Другое свидетельство принадлежит Клавдии А.: «Земля слухом полнится. В 1947 году я услышала от верующих, что в Измайлове служит какой-то необыкновенный батюшка. Я сразу же поехала посмотреть на него. К счастью, он служил раннюю литургию. И такой радости, какую я испытала во время молитвы за богослужением этого молодого священника, у меня не было никогда. Я подумала: это земной ангел. С этого дня я стала постоянной прихожанкой Измайловского храма. Исповедовалась только у него. Я была замужем за старообрядцем. Отец Иоанн утешал меня, обещая, что однажды сможет нас повенчать. Сумел он своей молитвой склонить супруга к нашей Церкви, а потом и повенчал нас. Радости нашей не было предела. Однажды в отсутствие отца Иоанна принесли в храм покойницу. У неё не было родных, и платить за отпевание было некому. Старенький священник, который был в это время в храме, отказался отпевать, то ли по немощи, то ли по какой-то другой причине. К счастью, в этот момент вернулся отец Иоанн. Заметив наше смущение, он спросил о его причине. “Да вот, привезли покойницу, она бедная и безродная, её отпевать не хотят”. “А мы сейчас сделаем её богатой”, — весело сказал батюшка и ушёл. Смотрим, открываются Царские врата. Загорелось паникадило, и в полном облачении выходит отец Иоанн, с амвона обращается ко всем: “У кого есть время, останьтесь, помолимся вместе и проводим в Царство Небесное рабу Божию”. Это отпевание наполнило храм благодатной силой Божией любви, а наши души — радостью».

Сохранились и бесхитростные воспоминания певчей измайловского храма Ольги Алексеевны Воробьёвой: «Семья многодетная, муж Владимир — хороший сапожник — всё пропивал со своими товарищами. Батюшка в проповеди говорил: не надо ругать их, а с работы с любовию встретить и к обеду рюмочку для аппетита; жена послушалась, стала так делать, и он стал приносить получку, и в семье всё наладилось.

Как-то у одних родителей пропал мальчик шести лет. Они обращались всюду и очень плакали, а батюшка говорил: жив он, Божия Матерь вернёт его. И через несколько лет привезла женщина-азербайджанка, которая пожалела его (он потерялся и плакал) и взяла с собой. А когда прочитала, что семья ищет ребёнка, привезла его по адресу с ним, и сколько радости было, и служили благодарственный молебен».

Из показаний свидетелей по делу о. Иоанна мы знаем, что уже тогда, в конце 1940-х, он начал пользоваться у прихожан не просто любовью, а настоящим почитанием. Та же Александра Иванникова вспоминала, что «выстраивалась большая очередь к нему после проповеди: выяснить вопросы, получить благословение на что-то. Отвечая на вопрос кому-то, наставлял сразу всех, так как это всех касалось, так впоследствии было и в Печорах. Отвечал на вопросы с любовью, юмором, мудро, просто. Речь его была простая, язык хороший, не брезговал никем — какие бы люди ни приходили, он всем уделял внимание. Слушать его было полезно всем, особенном молодым. Молва о добром пастыре пошла по Москве, началось духовничество».

Благодаря протоколам допросов о. Иоанна в МГБ, известно, с какими именно вопросами и проблемами подходили москвичи конца 1940-х годов к священнику. Так, родители, желавшие воспитать детей в православной вере, спрашивали, можно ли дочери или сыну вступать в пионерскую организацию. Молодёжь интересовалась, противоречит ли религиозным убеждениям членство в комсомоле, обязательно ли венчаться при вступлении в брак. Множество молодых людей в возрасте 16—20 лет желало принять таинство крещения. Несмотря на тяжесть послевоенной жизни, было много желающих пожертвовать на храм. «Кто дал много — не жалей, кто дал мало — не скорби, — с улыбкой приговаривал батюшка, обходя паству с тарелкой для сбора. — Когда мы идём в квартиру, мы сначала ремонт делаем, а тут смотрите, как запущено — надо обновлять, престол освежить... Это Божий дом». «И тогда вороха наваливали денег», — вспоминала измайловский врач М. Е. Дроздова, затем принявшая монашеский постриг с именем Мария.

В это время батюшка начал приобретать славу не просто доброго деятельного пастыря, но прозорливца, человека, наделённого огромной духовной силой. Это следует из показаний священника, служившего с о. Иоанном в одном храме: «О Крестьянкине как о “прозорливом” “святом” человеке и “исцелителе” мне приходилось слышать как от верующих, так и от сослуживцев. Кроме того, я сам видел, как он в церкви села Измайлово в августе месяце 1948 года проделывал какие-то движения с чашей в руке над женщиной средних лет, которая была больна. Своими молитвами он как бы исцелял её от болезней. <...> Часто в церковь приезжают неизвестные лица и спрашивают, в том числе и у меня: “Где тут батюшка Иван, который бесов изгоняет”. Причём, к Крестьянкину, как к “прозорливому” неоднократно в 1949 году приезжала неизвестная мне женщина из гор. Ленинграда». Значит, известность батюшки уже вышагнула за пределы Москвы.

Валерий Николаевич Сергеев вспоминал об о. Иоанне, что «за те пять лет, что он прослужил в Измайлове, среди верующего народа всё больше распространялась слава о его абсолютном бессребреничестве, постнических и молитвенных подвигах. Среди прихожан Рождественского храма о нём ходили легенды, иногда, быть может, и вздорные. Так, священники-целибаты были тогда для многих в диковинку, и про отца Иоанна рассказывали, будто бы он кровью подписал клятву умирающей матери никогда не жениться. Подобные слухи (сам слышал) распространяли досужие старухи, сидя на скамейках в церковном дворе». А Александра Баранова запомнила отношение к батюшке измайловских детей: «Дети, которые были тогда, когда он служил в Измайлове, им было 5—7—10 лет, ходили в храм и тоже очень любили батюшку. Не уходили домой, пока не получат благословение, и вечером после всенощной приезжали домой в 11 часов вечера. Теперь некоторые из них, пенсионеры, вспоминают, как они за ним бегали по селу Измайлово, если не получили благословения, и до сего дня называют его “наш батюшка”, хотя с тех пор с ним не встречались, но забыть не могут».

24 февраля 1947 года в приходской жизни произошло горестное событие — в возрасте восьмидесяти трёх лет отошёл ко Господу старый настоятель храма, о. протоиерей Михаил Преферансов. И вскоре случилось так, что он уже после смерти своей спас о. Иоанна от грозившей ему беды. А было вот что: захотела принять крещение шестилетняя дочка крупных советских чиновников. Как именно она узнала о Таинстве, почему захотела креститься — неизвестно, но стояла на своём маленькая девочка не по-детски осознанно и твёрдо, и родители не смогли ей отказать. О. Иоанна привезли на квартиру к родителям ночью — днём было опасно. Малышка была одета в белое платье, с белым бантом в волосах; видно было, что её клонит в сон, но она терпеливо ждала батюшку — и дождалась... Впрочем, ночные тайны родителям не помогли — то ли соседи расстарались, то ли сослуживцы, но началось расследование дела, и нити его неизбежно привели к храму Рождества Христова в Измайлове. Спасло то, что расследователи так и не сумели установить, какой именно священник из храма крестил девочку. Тут-то «вину» на себя и «взял»... покойный о. Михаил: именно к его чёрномраморному надгробному памятнику, расположенному против алтарной части храма, подвели тех, кто расспрашивал. Мол, крестил недавно скончавшийся батюшка, а с него взятки гладки, на нет и суда нет. Так «дело» было закрыто.

Чуть позже произошёл ещё один эпизод, который свидетельствовал о том, что имя вроде бы обычного приходского священника с далёкой московской окраины приобрело широкую известность в столице. В храме раздался телефонный звонок: скончался брат известного советского деятеля, и его последняя воля — чтобы его отпели по православному обычаю[6]. Выбор пал на храм Рождества Христова и о. Иоанна Крестьянкина. Поздно вечером к храму подъехали автомобили — несколько «побед» и чёрный ЗИС-110. Гроб с покойным в храм внесли крепкие люди с замкнутыми лицами. Один из них распорядился «кратко» отпеть покойного. Никто из вошедших не осенял себя крестным знамением. Среди приезжих священник узнал и знаменитого брата усопшего.

Но когда о. Иоанн раздал вошедшим поминальные свечи, взяли их все. А потом началась служба. Не «краткая», а полным чином, истовая и вдохновенная. Молодой священник, будто забыв о том, что он не один, молился над усопшим так, словно в гробу лежал его родственник... И лица вошедших постепенно изменились. Из надменных, каменных они стали живыми, разными — растерянными, угнетёнными, растроганными, возвышенными, задумчивыми. Когда служба закончилась, к о. Иоанну подошёл брат покойного и молча пожал ему руку.

А уже когда священник запирал двери храма, к нему вдруг обернулся один из тех, кто нёс гроб, — высокий мужчина лет пятидесяти. И неожиданно горячо прошептал прямо в лицо:

— Батюшка, как мне замолить свои грехи, как снять камень с души? Я ведь когда-то закрывал и разорял храмы...

После краткой паузы батюшка ответил таким же шёпотом:

— Сохраните в тайниках души веру в Бога и веру в Его милосердие. И Господь оградит вас в будущем от подобной беды.

...В 1947-м о. Иоанн получил благословение на заочную учёбу в Московской Духовной академии. Она была недавно преобразована из Богословского института, открывшегося летом 1944-го, и действовала на территории Новодевичьего монастыря. Многие студенты приходили в аудитории во фронтовых шинелях и гимнастёрках. Разброс в возрасте среди них был очень большой — поступали в академию и мужчины под шестьдесят, в основном старые, опытные псаломщики, и восемнадцатилетние юноши.

Занятия в Академии принесли о. Иоанну не только глубокую душевную и духовную радость, но и друзей — не на время учения, а навсегда. Причём среди них были как ровесники батюшки, например, Павел Голубцов (младший брат о. Николая Голубцова, будущий архиепископ Казанский и Марийский Сергий, 1906—1982), так и люди значительно младше его возрастом, родившиеся в начале 1920-х, — хорошо знакомый по общему кругу общения в храме Святого Иоанна Воина Константин Нечаев (будущий митрополит Питирим), Анатолий Мельников (будущий митрополит Ленинградский и Новгородский Антоний, 1924—1986). Все они мечтали о монашестве, все так или иначе были связаны с Троице-Сергиевой лаврой. Выдающийся реставратор церковной живописи Павел Голубцов принял постриг в лавре в апреле 1950-го, Анатолий Мельников — в июле 1950-го, Константин Нечаев — в апреле 1959-го. Рядом с единомышленниками в душе о. Иоанна крепла уверенность в том, что и его рано или поздно всё же обязательно ждёт монашеская стезя, что «неудача» в лавре 1946-го была важным уроком смирения и подчинения своей воли воле Господа и всё в его жизни идёт так, как и должно.

Вообще тот послевоенный набор академии дал немало ярких имён. Одновременно с о. Иоанном учились доктор богословия Алексей Буевский (1920—2009), о. протоиерей Дмитрий Дудко (1922—2004), митрополит Херсонский и Одесский Сергий (Петров, 1924—1990), митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Денисенко, род. 1929). И как же по-разному сложились судьбы этих людей!.. Так, митрополит Филарет в 1990-х провозгласил себя «патриархом Киевским и всея Украины», за что был лишён сана и отлучён от Церкви; после 2014-го он неоднократно поддерживал украинскую сторону в братоубийственном конфликте на юго-востоке страны, а в 2017-м обратился к Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу с письмом, в котором призывал «забыть распри». А один из самых талантливых учеников, Евграф Дулуман (1928—2013), стал печально знаменитым в СССР пропагандистом атеизма, автором вышедших в конце 1950-х книг «Почему я перестал верить в бога» и «Почему я перестал верить в Христа».

Преподавательский состав послевоенной академии также был очень пёстрым, с разными подходами к ученикам и манерами преподавания. Так, о. Николай Колчицкий, читавший литургику, любил делиться подробностями своей богатой церковной биографии; о. Тихон Попов на лекциях импровизировал по памяти, так как был слеп; Николай Семёнович Никольский, читавший апологетику, основное богословие, еврейский язык и церковную археологию, мог спокойно заявить студентам о том, что «так называемая Большая Советская Энциклопедия — это дрянь, а вот Брокгауз и Ефрон — это действительно энциклопедия». Запоминались и изречения духовника академии, архимандрита Зосимы (Иджилова, 1899—1961), болгарина по происхождению, прошедшего в 1930-е через два ареста. Он почитался студентами как старец и, предостерегая их от греха, говорил так:

— На красный свет можно проехать. Но проскочишь раз, проскочишь два, а если всё время так ездить, авария неизбежна.

Среди преподавателей академии был и сосед о. Иоанна по Большому Козихинскому переулку, живший в доме напротив, — Анатолий Васильевич Ведерников (1901—1992). Выходец из простой крестьянской семьи Тверской губернии, Анатолий Васильевич был одним из образованнейших богословов страны и читал курс истории русской религиозной мысли. Такой предмет отсутствовал в дореволюционных академиях, Ведерников разрабатывал его сам, «с нуля». В 1948-м его отстранили от преподавания и уволили из академии, но, к счастью, не посадили, и вскоре митрополит Крутицкий и Коломенский Николай нашёл ему работу в издательском отделе Московского патриархата. В гостеприимном благочестивом доме Ведерниковых о. Иоанн не раз бывал, в 1949-м в подмосковном селе Гребнево венчал сына Анатолия Васильевича — Николая, который впоследствии стал известным священником и духовным композитором.

Один из новых друзей-соучеников, о. Сергий Орлов (1890—1975), пригласил о. Иоанна в подмосковное село Акулово, где жил. Орловы были потомственными священнослужителями — в Акулове служили также дед и отец о. Сергия. Самому ему выпала сложная и извилистая судьба. В молодости он увлекался социализмом, штудировал «Капитал» Маркса, но быстро пришёл к выводу, что «там всё филигранно расписано, только в жизни всё наоборот». Учился в Варшавском университете и Киевском политехническом институте. До войны работал преподавателем и директором средних школ в Москве и области, в июле 1946-го, уже в немолодом возрасте, был рукоположен во диакона, а через несколько дней — во иерея. Очень образованный и эрудированный, о. Сергий был тем не менее чрезвычайно скромным, простым и добродушным человеком. Почти никто не знал о его тайном постриге — в монашестве его имя было Серафим. Возможно, с о. Иоанном его свёл Анатолий Мельников, который был духовным чадом о. Сергия.

Маленький домик о. Сергия в Акулове был в буквальном смысле слова православной сокровищницей. Там хранились святыни упразднённого в 1927 году Серафимо-Дивеевского Троицкого монастыря. Ежедневная строгая, неспешная и благолепная молитва о. Сергия — непревзойдённого в Церкви знатока богослужебного устава — поддерживала в домике ту атмосферу, при которой, казалось, вот-вот отворится дверь и появится сам преподобный Серафим Саровский.

Именно совместные моления с о. Сергием, долгие разговоры с ним о монашестве подтолкнули о. Иоанна к пристальному изучению жизненного и духовного пути великого старца Серафима. Настолько пристальному, что именно его фигуру он избрал предметом для дипломной работы в академии. Эта работа — «Преподобный Серафим Саровский чудотворец и его значение для русской религиозно-нравственной жизни того времени» — впервые была опубликована в 2008 году в приложении к книге «Божий Инок».

Нет сомнения, что в ходе написания дипломной работы о. Иоанн стремился многое понять не только про старца Серафима, но и про себя самого. Он увидел важную параллель между духовным состоянием общества начала XIX века и современностью; в работе эта параллель проиллюстрирована яркой цитатой из «Беседы на гробе младенца о бессмертии души...» Е. И. Станевича (1818): «Христианство у многих стало не тем, чем оно есть по существу, но чем кому угодно, смотря по тому, у кого какое сердце. О Церкви же и говорить не для чего; у всякого стала своя внутренняя, где молятся какому-то Господу, о котором, если судить по наружным их действиям, производящим одни опустошения, то сей Господь должен быть духом разрушения и разорения». Произошёл полный разрыв между интеллектуальной и духовной жизнью народа, и позднейшие авторы наивно удивлялись, почему два величайших символа эпохи — Серафим Саровский и А. С. Пушкин — не только никогда не виделись, но даже и не слыхали друг о друге. На самом деле такая «невстреча» была глубоко закономерна: русские интеллектуалы пушкинской эпохи были как никогда далеки от подлинной Церкви, в лучшем случае заменяя её искренними попытками «прорыва» к вере собственными силами (деятельность Библейского общества; теоретизирования В. А. Жуковского, которые о. Иоанн, кстати, высоко ценил; паломничества в Иерусалим П. А. Вяземского и Н. В. Гоголя; творчество князя С. А. Ширинского-Шихматова, в монашестве Аникиты, А. С. Норова и А. Н. Муравьева). «Так далеко было это общество от живых истоков русской религиозной мысли, — пишет о. Иоанн, — что в 1836 г., спустя 3 года после кончины преподобного Серафима Саровского, Чаадаев скорбно произнёс приговор над религиозным развитием России, заявив, что единственным носителем света Христова в европейском обществе является римско-католическая церковь».

Именно оттуда протянулись незримые нити в XX век. Ведь богоборчество первых революционных лет возникло не на пустом месте, и люди, с радостью бросившиеся в разгромы храмов или, в лучшем случае, в обновленчество, росли во вполне благопристойной внешне духовной обстановке. Но именно что внешне. На самом же деле в стране на массовом уровне была безвозвратно утеряна суть христианства, состоящая в готовности подвига во имя Христа: «Даждь кровь, приими Дух».

Старец Серафим привёл о. Иоанна к ещё одной важнейшей мысли, которая на практике уже легла в основу его собственной судьбы: «По учению Святых Отцов и подвижников Православной Церкви необходимым средством достижения реального соединения с Богом является деятельное общение с ближними». Такие пастыри, носители серафимовского духа, уже встречались на жизненном пути Ивана Крестьянкина — о. Георгий Коссов из Спас-Чекряка, о. Александр Воскресенский из храма Святого Иоанна Воина. Теперь таким священником — никогда никому не отказывающим, всегда готовым прийти на помощь — был и он сам. Но как совместить «деятельное общение с ближними» с заветной мечтой — монашеством?.. Пытаясь постичь эту науку, о. Иоанн общался как с теми, кто всей душой стремился к монашеству, — друзьями по академии, — так и с опытными монахами. Наряду с о. Сергием в этот период в его жизни возник ещё один необычный человек — о. Иоанн (Иван Александрович) Соколов (1874 или 1880—1958). И это, без сомнения, было самое загадочное знакомство в жизни батюшки.

В кругу московских верующих о. Иоанн Соколов считался (и сейчас считается) одним из последних оптинских старцев, о его прозорливости ходили легенды. У о. Иоанна Крестьянкина после знакомства с ним также не возникло никаких сомнений в том, что перед ним — маститый, много повидавший в жизни игумен, и именно в таком качестве батюшка всю жизнь и воспринимал Соколова. На его надгробном памятнике высечены слова «Игумен Оптиной пустыни Иоанн Соколов». Но в действительности И. А. Соколов таковым не являлся. В процессе подготовки статьи «Из опыта изучения биографий братий Оптиной пустыни» (2009) историк Церкви иеромонах Платон (Рожков) изучил большой массив документов, хранящихся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), и пришёл к однозначному выводу: ни в одном документе пустыни имя Ивана Александровича Соколова не упоминается и в игуменский сан он никогда не возводился. Более того, из архивных материалов следует, что сам Иван Александрович вовсе не был «подвижником благочестия» и «живым преподобномучеником», которым считал его о. Иоанн...

«Житийный» вариант биографии Ивана Соколова (его можно найти в Интернете и православной печати) гласит, что родился он в сентябре 1874 года в богатой московской семье, получил прекрасное образование (знал четыре языка), благодаря бабушке рано потянулся к монастырской жизни, в 16 лет поступил трудником в Оптину пустынь, затем принял там постриг, стал иеродиаконом, иеромонахом и игуменом. После закрытия пустыни вынужден был скрываться, некоторое время служил в московских храмах, затем трижды арестовывался, много лет провёл в ссылках, тюрьмах и психиатрических больницах, где на нём испытывали новейшие лекарства. Согласно другой вариации «жития» И. А. Соколова, в Оптиной пустыни он провёл 22 года в качестве трудника, принял тайный монашеский постриг с сохранением имени и в сентябре 1915 года, окончив по 2-му разряду Калужскую духовную семинарию, был определён священником в храм Святых Петра и Павла посёлка Дугненский Завод. После 1918 года о. Иоанна выслали с прихода, некоторое время он нелегально скрывался в Москве, а потом начал странническую жизнь. Когда его арестовывали — юродствовал, изображал из себя «абсолютно невежественного, тёмного деда» (именно так он охарактеризован в одном из протоколов). То есть согласно этой версии, оптинским игуменом он не был, но в священном сане состоял. Стоит заметить, что среди выпускников Калужской духовной семинарии 1915 года Иван Соколов действительно значится.

Но основные данные об «о. Иоанне Соколове», кочующие сейчас из статьи в статью и из книги в книгу, основаны исключительно на немногочисленных свидетельствах его духовных чад. А между тем сохранившиеся архивно-следственные дела Ивана Александровича содержат в себе немало подробностей, которые развенчивают благостный образ непрестанно страдавшего за веру «игумена».

Так, на допросе в 1927 году И. А. Соколов заявил: «Официально монахом или иеромонахом я нигде не был». Из того же протокола следует, что родился он в Москве в 1880 году в семье типографского наборщика; после того, как дом отобрали за долги, до 1925-го жил на квартире, после чего перебрался в подмосковное село Ромашково, где о нём пошла слава как о прозорливце и целителе. В 1927-м Соколова приговорили к трём годам ссылки, откуда он бежал и с конца 1937-го жил с чужим паспортом в деревне Липуниха. Во второй раз его арестовали в 1940 году. Тогда на допросе Иван Александрович пытался выдать себя за некоего «композитора» из Калуги и заявил, что церковь не посещает, ни в каком монастыре не был и священного сана не имел. Вскоре следствие выяснило, что владелец его паспорта, о. протоиерей Георгий Извеков, расстрелян в сентябре 1937-го, а сам «композитор» не знает нотной грамоты, после чего Соколов изменил показания — начал утверждать, что с 1897 по 1924 год находился в Оптиной пустыни, где в 1914-м был возведён в сан игумена. В итоге его осудили на пять лет ссылки в Казахстан. А во время третьего ареста, в 1950 году, Иван Александрович рассказывал о себе уже, что он «в школе учился только два года. Затем был “мальчиком” в магазине, а с 17-летнего возраста работал дворником в типографии в течение семнадцати лет». Далее следует фраза: «С 32-летнего возраста, по его словам, занимается деятельностью священнослужителя в старообрядческой общине». 11 августа 1950 года Соколова признали невменяемым и определили в психиатрическую больницу.

Заметим, что все три раза И. А. Соколова арестовывали за «антисоветскую деятельность», сводившуюся к тому, что он на частных квартирах раздавал бутылки с целебной водой, масло, предсказывал скорое падение советской власти, а иногда читал акафисты. О том, как формировалась легенда о нём как о священнослужителе, свидетельствуют его собственные показания: «В 1935 г., когда я стоял на паперти в греческой церкви, одна из женщин узнала меня и назвала о. Иоанном. Позже обратил внимание на меня и настоятель греческой церкви о. Иоанн, который, узнав, что есть игумен Оптиной пустыни, пригласил меня ему прислуживать. В большие праздники я помогал о. Иоанну в церкви, как это подобает по канону священнику в алтаре. Таким образом, я служил нештатным священником». Там же приводится свидетельство одной монахини, которая сообщает, что молебнов и прочих служб на дому Соколов не отправлял, да и вообще «у него не было рясы». Зато в 1940 году он постриг двух человек в монахи, причём один из постриженников, 15-летний подросток, в монашестве был наречён... Серёжей.

Конечно, встаёт вопрос: насколько можно доверять протоколам допросов, которые, как известно, нередко фальсифицировались и заполнялись самими следователями?.. По мнению о. Платона (Рожкова), в данном случае речь о фальсификации не идёт. «Судя по церковной терминологии, которую Соколов использовал в своих показаниях, его словарному запасу и грамотности в совокупности со всем вышесказанным, есть основания предполагать с большой долей вероятности, что Соколов не имел священного сана и едва ли мог быть монахом, — пишет исследователь. — По нашему мнению, псевдорелигиозная деятельность являлась для него средством к существованию, что оказалось возможным лишь в условиях разорённой церковной жизни, когда Церковь подвергалась гонениям, храмы по большей части закрывались, контроль священноначалия и связь прихожан с ним часто отсутствовали».

Спрашивается, как же о. Иоанн Крестьянкин не разглядел в новом знакомом его тёмную сторону? О. Платон (Рожков) отвечает на это вполне убедительно: «Нужно учитывать краткость их знакомства и личную доброжелательность мемуариста (о. Иоанна. — В. Б.), не замечавшего ничего худого в других людях. Неизвестно, каким было бы мнение покойного старца, если бы он узнал о закрытых подробностях жизни Соколова, но и в этом случае духовники и старцы крайне редко дают публичные отзывы негативного характера».

Кем же был Иван Александрович Соколов на самом деле? Самозванцем, присвоившим себе высокий сан игумена? Юродивым с тёмным прошлым? Священником, пережившим падение и так и не сумевшим подняться? Или в нём уживались все эти личности сразу?.. Вряд ли это удастся установить точно. Нам важно, что в жизни о. Иоанна Крестьянкина И. А. Соколов, кем бы он ни был, сыграл положительную роль. Судя по сохранившимся свидетельствам, этому человеку действительно был присущ дар прорицания, что позволяло поддерживать образ «старца в миру». А тень на о. Иоанна его знакомство и общение с Соколовым бросить не может. Для чистого всё было чисто, и, вероятно, батюшка видел в Иване Александровиче то высокое, главное, что, безусловно, присутствовало в этом изломанном, грешном человеке...

С о. Иоанном Соколов познакомился в качестве «оптинского игумена». О нём батюшке рассказали прихожане измайловского храма. Желание познакомиться с оптинцем было, конечно, велико, но... в те годы за такового мог выдать себя кто угодно, в том числе и агент МГБ, собиравший данные о «церковниках». Поэтому о. Иоанн послал к незнакомцу «разведку» в лице своей духовной дочери, певчей измайловского храма Ольги Воробьёвой. Составил для неё целый вопросник и долго наставлял — мол, если человек ответит на них так-то и так-то, то это подлинный старец, а если нет — то нет. Когда Ольга пробиралась огородами к домику в Филях, где жил Соколов, душа у неё от страха уходила в пятки. А Иван Александрович между тем стоял на крыльце домика и ещё издалека с улыбкой сказал:

— Олюшка приехала, да сомневается. Не бойся, проходи, радость моя. А уж отец-то Иоанн, отец-то Иоанн — какие хитрые вопросы придумал!

Тут же пересказал оторопевшей Ольге все «проверочные» вопросы и добавил:

— А отец Иоанн пусть приезжает, благословляю.

Так и познакомились отец Иоанн и Иван Соколов.

Был Иван Александрович маленького роста, горбатым, сильно хромал — как он сам уверял, в юности, расшалившись, спускался с колокольни в Оптиной через две ступеньки и неудачно упал. Но основные свои увечья он приобрёл много позже, во время странствований по ссылкам. Арестовывался он, как упоминалось, в 1927 и 1940 годах и возвращался почти инвалидом — с переломанными руками-ногами, без зубов, с выбитым глазом. Об этом глазе он только и вздыхал иногда: «Вот фонарь-то у меня один остался и светит плохо». Но это не мешало ему быть чрезвычайно проницательным человеком. «Придёшь к старцу, и вдруг мгновенно тот озарит тебя светом, уже неземным, благодатным, он заглянет внутрь и начинает разговор. До сих пор приходишь в трепет от этого воспоминания», — говорил о. Иоанн Крестьянкин о своих встречах с «о. Иоанном Соколовым», без всяких сомнений называя его «профессором Небесной Академии».

У нового знакомого о. Иоанн тоже оставил по себе доброе впечатление. По воспоминаниям одной из духовных чад батюшки, как-то Соколов после ухода о. Иоанна высказался о нём так: «Дивный батя! Постник, как древние». А ещё так: «Ой, всю жизнь будет крутиться, себя не жалеет». А в глаза звал его Ванечкой, наставлял по-своему, с приговорками: «Ничего не скажу, что я могу сказать, ведь я простой мужик-указник, так, плету кое-что...» (Люди, наверное, думали, что «оптинский игумен» говорит так по скромности, а это была чистая правда — он ведь и был «простым мужиком»...)

Обычно наставления Ивана Александровича Соколова были не всегда понятны тем, кто их получал. Он говорил, к примеру:

— Ванечка, будь посамолюбчивей.

Или:

— Ванечка, прошу и молю, не давай за всех поручительства.

Или:

— Ванечка, не будь везде хозяином.

Вот и гадай, что имеется в виду. После размышлений приходили ответы: «быть самолюбчивей» означало уделять хоть самое малое время себе, не разбрасываться временем и силами с чрезмерной щедростью; «не давать за всех поручительства» — быть осмотрительнее в высказываниях и поведении, ведь люди кругом разные, ручаться за всех нельзя. А пожелание «не быть везде хозяином» не затрагивало ли желание молодого священника, пусть неосознанно, следить за всеми процессами, происходившими в приходе, быть в курсе всего?..

Задал батюшка Ивану Александровичу и вопрос по поводу своего поступления в монастырь (видать, мысли о лавре всё-таки не давали ему покоя, возвращались время от времени). И услышал в ответ взволнованно-неясное:

— Куда? В какой монастырь? Там нынче везде сквозняки.

Что имелось в виду под сквозняками, стало понятно уже совсем скоро.

...В 1969 году в келии о. Иоанна (Крестьянкина) в Псково-Печерском монастыре пятеро молодых людей встречались со старцем. Тогда была сделана запись удивительного рассказа о. Иоанна о самом себе. Говорил он отчасти иносказательно, в третьем лице, но нет сомнения в том, что речь шла о его собственном духовном опыте.

«Прошло только три года, как он принял сан, и благодать священства носила его на крыльях. Ежедневно спозаранку приходя в храм и приложившись к престолу, он бежал к большому распятию, у которого изливал просьбы за себя и за всех, с кем сводила жизнь. В один из дней, по обыкновению припав лбом к стопам Спасителя, он услышал от Креста вопрос:

— Можешь ли ты любить Меня, как они?

Порывисто вскочив, священник обернулся. Храм был пуст, но вокруг Креста Христова, обступив его, стояли кресты разных размеров. Не возьмусь передать, что произошло в сердце собрата. Взмолившись, он впился взором в лик Спасителя. Крест безмолвствовал.

Память об увиденном тревогой преследовала его целый день. К вечеру он добрался до старца-духовника. Это был монах, уже прошедший лагерные мытарства, живой преподобномученик (имеется в виду И. А. Соколов. — В. Б.). Рассказывать о случившемся подробно не пришлось.

— Что ответило Господу твоё сердце? — прервал повествование вопрос старца. Только тогда священник поверил, что увиденное было не обольщением. Через короткое время видение повторилось с той лишь разницей, что на некоторых крестах были люди, дорогие его сердцу, погибшие в революционное лихолетье. Сердце батюшки сжалось от страха и жалости к ним и к себе. И вопрос, снова прозвучавший с Креста:

— Любишь ли ты Меня, как они? — опять остался без ответа.

Время шло. Мучительно болела душа за измену священной памяти отцам, за своё малодушие.

Всё навязчивее, всё ближе подступали и страхования. Враг бесчинствовал помыслами. Оставаясь в храме один, он в изнеможении лежал у Распятия. Всё тщетно. Освобождения не наступало. Мрак полонил душу.

Но однажды, уже почти повергнутого в отчаяние, прямо в алтаре его обступили кресты с вознесёнными на них страдальцами. Лиц он не узнавал, но они сияли так, что больно было смотреть, видел только протянутые к нему руки и чувствовал ток благодатной силы, изливающийся в его изнемогшую в искушении душу. Батюшка опрометью бросился в храм к Распятию Спасителя и, не дожидаясь вопроса, рыдая, взмолился:

— Господи, Ты знаешь, знаешь, Ты видишь, что я люблю Тебя. Укрой мою немощь!

Тотчас внутри всё ожило. Господь принял его слёзное исповедание в любви и сотворил чудо».

Гадать о смысле произошедшего с ним не было надобности. Его ждал свой Крест, и ждал в ближайшем будущем. Тучи над о. Иоанном начали сгущаться примерно через три года его служения в измайловском храме, и если он и не знал об этом напрямую, то, безусловно, догадывался.

Во второй половине 1940-х краткий «роман» государства с Церковью подошёл к концу. Война закончилась, и советская власть больше не видела необходимости в такой массовой поддержке и лояльности верующих, как прежде. Над церковной жизнью был установлен жёсткий тотальный контроль, из Церкви стремились сделать некое «ведомство» под управлением Совета по делам Русской Православной Церкви во главе с генерал-майором МГБ Г. Г. Карповым.

За деятельностью этого совета, в свою очередь, пристально следили всевозможные «проверщики», и идеологические, и экономические. В среду прихожан и священничества активно внедрялись осведомители и агенты МГБ. Открыто исповедовать «религиозные взгляды» по-прежнему значило загубить себя в политической, общественной и служебной жизни — быть православным и гордиться этим не могли позволить себе ни министр, ни депутат, ни офицер, ни чиновник, ни школьный учитель, ни врач, ни писатель.

Во многом такой поворот был связан с крахом честолюбивого проекта, задуманного в Кремле, — созыва в СССР Всеправославного Собора, подчинившего бы Русской Православной Церкви все прочие поместные Церкви и придавшего Московской Патриархии статус Вселенской. Это позволило бы Советскому Союзу противостоять влиянию католицизма в мире и оказывать дополнительное политическое воздействие на Болгарию, Югославию, Румынию и Грецию. Но этот проект не осуществился из-за того, что влияние Москвы на Восточные Патриархаты после послевоенной эйфории успело сильно ослабеть. Московское Совещание глав и представителей поместных Православных Церквей, прошедшее 8—18 июля 1948 года, продемонстрировало, что «давить» на Грецию и Югославию СССР не сможет, а в экуменическом движении, на которое также возлагались определённые надежды, уже лидируют американцы. Проект был признан нецелесообразным, и в связи с этим роль Церкви в жизни государства начала стремительно уменьшаться. Внешне это выразилось во всевозможных запретах и ущемлениях. Так, в 1948-м запретили проводить церковные сборы на патриотические цели, молебны в поле во время сельскохозяйственных работ, духовные концерты в храмах вне богослужений, крестные ходы из села в село, увеличили налогообложение храмов и епархий; все священнослужители были обязаны подписаться на государственные займы. В 1949-м были запрещены вообще все крестные ходы, кроме Пасхальных. Священникам больше не разрешалось обслуживать одновременно несколько приходов и «превращать проповеди в храмах в уроки Закона Божьего для детей». С 1950-го на службу в армию призывали учащихся духовных семинарий, не имевших священного сана. Число монастырей в 1947—1948 годах сократилось со 104 до 85, в 1949—1953 годах было закрыто 1055 храмов, а многие насильственно переделаны под зернохранилища. Новые храмы и раньше открывались очень неохотно — так, в 1945-м в Москве была открыта всего одна новая церковь, в 1948-м — две, а многочисленные ходатайства об открытии отклонялись под любыми предлогами: ветхость здания, невозможность его переоборудования из склада, наличие рядом (в 15 километрах) другой церкви, неправильное оформление ходатайства. А после 1948 года в стране не было открыто вообще ни одного нового храма, монастыря или духовной школы, хотя ранее планировались учреждение духовной академии в Киеве и семинарии в Новосибирске.

Возобновились, хотя и в меньшем объёме, чем прежде, и аресты духовенства. В 1946-м был арестован митрополит Нестор (Анисимов), в 1948-м в седьмой раз был арестован и осуждён на 10 лет архиепископ Мануил (Лемешевский); о. протоиерей Дмитрий Дудко тоже получил 10 лет лагерей. В 1949-м был приговорён к высылке в Казахстан инспектор Московской Духовной академии архимандрит Вениамин (Милов). Арестовывались и «рядовые» приходские батюшки — о. Александр Колчев, о. Михаил Годунов, о. Валериан Николаев, о. Павел Максимов, о. Николай Харьюзов и другие.

Под пристальным наблюдением находилась и скромная церковь Рождества Христова в Измайлове. «Первый звонок» для неё прозвенел в ноябре 1948-го, когда были арестованы служившие в измайловском храме о. Виктор Жуков и о. иеродиакон Порфирий Бараев. О. Виктор служил в храме два года, а вот о. Порфирий был его «старожилом», диаконствовал с 1933-го. С ними у о. Иоанна были прекрасные отношения. Обоих выслали в Канск Красноярской области (оба, к счастью, вернулись; о. Виктор в 1957—1971 годах был настоятелем храма). В феврале 1949-го в храме сменился весь клир, после смерти о. протоиерея Николая Архангельского пришёл новый священник, летом — новые настоятель и диакон, тогда же поступила в хор новая певчая... Все эти люди в ближайшем будущем сыграли в судьбе о. Иоанна зловещие роли.

Не исключено, что назначение в храм новых «благонадёжных» людей было непосредственно связано с Пасхой 1949 года (в тот год она отмечалась 24 апреля). Тогда о. Иоанну пришла идея украсить Пасхальный крестный ход иллюминацией. За помощью он обратился к прихожанам — недавним фронтовикам, знавшим толк в пиротехнике. И те постарались от души: когда крестный ход под трезвон, с пением стихиры «Воскресение Твоё, Христе Спасе, ангели поют на небесех...» показался в дверях храма, в небе над ним засияло... огромное изображение Христа Спасителя в полный рост! Такая иллюминация и сегодня привела бы людей в восторг, что уж говорить про тогдашнее, не избалованное зрелищами время. И вполне возможно, что именно эта дерзкая «демонстрация» привела к тому, что за о. Иоанном была начата слежка, а в храме вскоре сменился настоятель...

Когда о. Иоанн пришёл к И. А. Соколову и рассказал об этой перемене, Иван Александрович охарактеризовал нового настоятеля так: «Да это же Шверник и Молотов в одном лице...» Звучало это многозначительно: Николай Михайлович Шверник в то время был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть формально первым лицом страны, а вот Вячеслава Михайловича Молотова недавно, в марте, сняли с поста министра иностранных дел; тем не менее всеми он продолжал восприниматься как опытный ветеран советской политики, ближайший соратник Сталина. Так или иначе, предупреждение было понятным: с новым настоятелем ухо стоит держать востро. В. Н. Сергееву, в то время девятилетнему мальчику, этот настоятель запомнился как «импозантного вида священник из обновленцев, при котором в церкви пошли новые порядки: возрос до неприличия интерес к церковным доходам, сильно стало сокращаться богослужение. И дедушка, хорошо его знавший (в молодости он пел в церковном хоре), и я вместе с ним, всё реже посещали этот приход».

Имя этого священника мы называть здесь не будем. А вот биография у него была весьма колоритной. Сын военного священника, в Гражданскую войну служившего у белых, моложе о. Иоанна на два года, он был одним из «долгожителей» обновленчества — уйдя в раскол ещё ребёнком в 1917-м, принёс покаяние только в 1946-м. Именно ему выпала печальная честь служить последнюю вечерню с акафистом перед закрытием и взрывом храма Христа Спасителя. Затем он служил в Ленинграде и Колпине, где в мае 1934-го был арестован по статье 58-10 и на три года заключён в лагерь. Но уже к концу 1940-х он был, что называется, «в порядке» — об этом можно судить хотя бы по наличию собственной «Победы» (в Москве личные машины были тогда только у двенадцати священнослужителей, включая Патриарха и митрополита Николая). Уже после храма Рождества Христова в Измайлове занимал высокие должности в Патриархии, входил в ближайшее окружение Патриарха Алексия, а затем больше тридцати лет был настоятелем храма на юго-востоке Москвы, имевшего сомнительную славу «неообновленческого». В 1988-м одним из первых в СССР совершил панихиду по жертвам сталинских репрессий и в следующем году умер...

Сложная, тяжёлая судьба, изломанная русским XX веком. Воспоминания об этом человеке различны. Кто-то помнит доброго, внимательного, любимого прихожанами пастыря, кто-то — совсем другое. Но — нам ли оспаривать давно уже вынесенный приговор самого высокого Суда?.. Забегая вперёд, скажем, что о. Иоанн не держал зла на этого человека, искалечившего ему жизнь.

...21 мая 1949-го имя о. Иоанна Крестьянкина было впервые упомянуто во время допроса одного из постоянных прихожан Богоявленского собора в Елохове. Этот человек не был осведомителем — его арестовали за его убеждения и сломали на следствии. Рассказывая о своих «церковных» связях, он вспомнил, что «с Крестьянкиным я познакомился впервые в 1935 году во время посещения одной из московских церквей. Он тогда ещё обращал на себя внимание особой религиозной настроенностью. Впоследствии я его увидел только в 1945 году, осенью, в церкви с. Измайлово, где он был посвящён в сан священника. В 1946 году я неоднократно встречал Крестьянкина в Загорске в Лавре и в 1947—48 гг. в церкви с. Измайлово. Встречаясь с Крестьянкиным в 1945—1948 годах, я отметил одну особенность — он был очень усерден в службе, весь отдавался ей».

Казалось бы, что тут такого, мало ли в Москве усердных в службе священников с «особой религиозной настроенностью»?.. Но, по-видимому, данные были сочтены интересными, так как следователь начал усиленно «давить» на подследственного, выбивая из него новые данные о Крестьянкине. В итоге сломленный человек заявил, что «проповеди Крестьянкина привлекали большое количество верующих, которые становились его почитателями. Все его проповеди и беседы носили характер призывов к верующим об укреплении веры, он объяснял религиозные канонические правила и молитвы и всем своим поведением выдавал себя за праведника, призванного укреплять веру в народе». На вопрос относительно политических взглядов и настроений о. Иоанна подследственный заявил: «Я думаю, что если Крестьянкин считает своим духовным руководителем епископа Серафима Остроумова, восхищается им до настоящего времени, который был известен своими крайне реакционными взглядами, можно предполагать, что лояльность его советскому строю крайне сомнительна. Во всяком случае, он старательно избегал разговоров о его истинных взглядах».

Что именно здесь действительно было сказано подследственным, а что придумано и написано его следователем — уже не установить. Ясно лишь, что о. Иоанн никогда не мог сказать в ответ на вопрос, почему он не остался в лавре в 1946-м, следующее: «В Лавре, в монастыре я очень ограничен, не могу научиться точному исполнению церковных обрядов и самое главное не могу проповедовать, к чему особенно стремлюсь». Как было сказано выше, возвращение из лавры стало одним из самых тяжёлых испытаний для батюшки, с которым он не сразу смирился...

Но так или иначе, сбор информации об о. Иоанне ширился. «Помог» своим будущим гонителям и он сам, честно ответив на вопросы анкеты, связанной с потенциальным переводом в Иерусалимскую миссию. Первым среди своих духовных отцов он упомянул в анкете владыку Серафима, расстрелянного десять лет назад. Значились в этом списке имена и погибшего в лагере архимандрита Пантелеймона, и о. Всеволода Ковригина. «Донос на себя я написал сам», — говорил потом о. Иоанн, имея в виду именно эту, «пригодившуюся» следователям анкету.

Начались и откровенные провокации. В храм зачастила молодая женщина с ребёнком, которая заявляла, что отцом младенца является о. Иоанн, и требовала денег. По воспоминаниям Анастасии Иванниковой, «батюшка со смирением давал ей деньги. Это была тайна, которую старались не распространять». Но история всё же раскрылась: Валентина Козина вспоминала, что незнакомка «потом созналась, что ей хорошо заплатили, чтобы оклеветать батюшку». Были и другие печальные случаи. А. Иванникова: «Какой-то мужчина вошёл в алтарь в головном уборе (шляпе), когда батюшка служил всенощную. Это видели все прихожане, в том числе и я. Все очень взволновались, но батюшка подошёл к нему, попросил снять шляпу и выйти из алтаря».

На душе от всего этого было тяжело, не всегда помогала и молитва. Во время одной из встреч с Патриархом Алексием (Патриарх приезжал в измайловский храм служить перед Иерусалимской каждый год 25 октября), о. Иоанн откровенно попросил у него совета — как правильно реагировать, как поступать, «когда внешние и внутренние смутьяны требуют хождения вослед их»?.. Патриарх ответил встречным вопросом:

— Дорогой батюшка, что я дал вам при рукоположении?

— Служебник.

— Так вот всё, что там написано, исполняйте, а всё, что за сим находит, — терпите. И спасётесь.

23 февраля 1950-го скончался о. протоиерей Александр Воскресенский. Последние два месяца он тяжело болел и уже не выходил из дома. На отпевании о. Александра в последний раз собрался его «ближний круг», молодые люди, которые когда-то слетались на его огонёк, встречались на колокольне храма Святого Иоанна Воина... Похоронили его на Введенском кладбище, а на надгробном памятнике высекли слова, произнесённые им за несколько дней до смерти: «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят». Могилу о. Александра о. Иоанн непременно посещал, бывая в Москве.

Шли дни. 8 апреля 1950-го, накануне Пасхи, батюшка смог раздобыть для своего храма очень красивые свечи — восковые, обвитые золотыми лентами. В те годы, когда каждый предмет, предназначенный для богослужения, считался редкостью, это была настоящая удача. Радостно, с благоговением батюшка установил свечи в семисвечник за престолом и отлучился по другим делам. А когда через несколько минут вернулся, застал дикую сцену — настоятель, в ярости бормоча что-то, ломал эти красивые свечи и буквально выдирал их из семисвечника. Всё было ясно без слов... Праздничная радость в душе померкла, несмотря даже на приезд родных людей из Орла — сестры Татьяны и двоюродной сестры, матушки Евгении. И сама Пасха была в том году холодная, на дворе, несмотря на апрель, было всего два градуса тепла — словно предчувствие грядущего долгого холода.

Татьяне и Евгении, пошедшим познакомиться с «о. Иоанном Соколовым», прозвучало в те дни ещё одно предвестие грядущего. Татьяне Крестьянкиной Иван Александрович сказал, что брата она больше не увидит, и тут же добавил:

— Пишут, пишут, уже вот сколько написали. — Он показал руками толщину тетради и продолжил: — Вот-вот постучат. Отложили до мая.

Женщины тогда ничего не поняли. А ведь всё сбылось — и «написали» за год уже много, и «постучали» в самом конце апреля... И Татьяна Крестьянкина не увидела своего брата — умерла в 1954-м, когда он был в заключении.

Догадывался ли батюшка о том, что его ждёт? Безусловно. Атмосфера вокруг него сгущалась, и после дикого случая с пасхальными свечами в том, как именно она разрядится, он не сомневался. Дошло до того, что новый настоятель откровенно пригрозил ему:

— Ты что-то много молодёжью занимаешься, отправлю тебя отдыхать на Лубянку...

Помнил ли отец настоятель о том, что в середине 1930-х сам «отдыхал на Лубянке»?.. О том можно только догадываться.

О другом эпизоде вспоминал позже сам о. Иоанн: «Захожу в храм, уборщица усердно метёт пол, пыль столбом. Поздно заметив меня, смущённо заизвинялась. Говорю: мети, мети, мать, скоро меня так же выметут отсюда». Предупредил о недобром и друг по академии Анатолий Мельников, услышавший в алтаре Богоявленского собора диалог двух священников: «Крестьянкина сдавать надо». — «Сдавай только после Вознесения, а то сейчас его заменить некем».

В 1950 году Вознесение Господне приходилось на 18 мая. Но срок о. Иоанна настал гораздо раньше — 29 апреля, на двадцатый день после Пасхи. Видимо, что-то сдвинулось в планах, или нашлось, кем его заменить... Прокурор Москвы А. Н. Васильев поставил подпись под ордером на арест, и вечером 29-го возле дома № 26 по Большому Козихинскому переулку остановилась «победа». Соседи по коммунальной квартире № 1 молча смотрели на то, как офицер в погонах с синими просветами стучит в дверь комнаты священника. Они знали, что это значит, и ничему не удивлялись.

Батюшка должен был в тот день ехать к Ивану Соколову. Тот ждал его допоздна, а потом неожиданно сказал своим духовным чадам:

— А Ванечку уже взяли. Он ведь как свеча перед Богом горит.

Скоро «взяли» и самого Соколова — уже в третий раз в жизни — и 11 августа на три года заточили в ленинградскую тюремную психиатричку...

Галине Волгунцевой запомнилась служба в храме Илии Пророка в Черкизове 30 апреля 1950-го, на следующий день после ареста батюшки. Службу возглавлял митрополит Николай (Ярушевич). «Заметили: что-то с владыкой случилось, — вспоминала Г. Т. Волгунцева. — Решили, что он заболел, и атмосфера в церкви была необычной, как будто бы все чего-то ждали. Вышел владыка с проповедью — совсем другой, чем обычно, всегда он был бодрый, весёлый, а здесь столько грусти было в его глазах, таким мы его ещё не видели. Говорил он на тему о том, как всё призрачно в жизни, как всё непостоянно, что счастливы те, кто покинул грешную землю. А мы ещё должны продолжать свой путь в слезах и страданиях (конечно, владыка не так говорил, как написала я, но своей проповедью он вызвал у нас слёзы). Кончилась проповедь нашего Златоуста; как всегда, он всех с улыбкой, с какой-то на этот раз жалкой улыбкой, благословил и уехал.

Не помню кто сообщил: “Сегодня ночью был арестован отец Иоанн Крестьянкин”. Что это было? Это не гром среди ясного неба, это нечто другое, какой-то мрак затмил всё, какая-то безысходность».

Весть об аресте батюшки мгновенно облетела его паству. О том, кто именно его предал, знали все. П. В. Козина вспоминала: «Через два дня было воскресенье. Служил настоятель отец <...> На службу не пришло ни одного человека».

А для о. Иоанна начался новый этап учёбы в Небесной Академии. И если он и жалел о чём тогда, так это разве о том, что неоконченной осталась его дипломная работа о преподобном Серафиме Саровском.