Отец Иоанн (Крестьянкин)

Глава 2 ОРЛОВСКИЕ ГОДЫ

В день рождения Вани в доме Крестьянкиных отмечались чьи-то именины — возможно, младшего брата Михаила Дмитриевича, 45-летнего Ивана. Ждали к столу и Елизавету Илларионовну, но тут как раз начались роды, и один из гостей недовольно пошутил:

— Ну и не вовремя мальчик-то родился...

На третий день, 31 марта, Ваню понесли крестить в храм Святого Илии Пророка, или, как его называли в народе, Николы на Песках. Идти было минуты две — храм стоял на той же Воскресенской улице, что и дом Крестьянкиных, шагах в пятидесяти правее. На фотографиях эта церковь не производит впечатление особенно большой и высокой, но воочию поражает величественными размерами. Она была построена в Екатерининские времена, когда Орёл уже был губернским городом. Её заложили в 1775 году на месте бывшего выгона, где стояла часовня в память о первой деревянной церкви Воскресения с приделом Пророка Божия Илии, выстроенной здесь в 1560-х годах, во время основания Орла. В 1776-м первым освятили южный придел Святителя Николая Чудотворца (отчего и пошло народное название храма), а главное здание было готово к 1790 году. 19 сентября 1858 года, когда Орёл сильно горел, пострадали трапезная и колокольня, но вскоре они были обновлены. В 1874-м в храме установили резной золочёный иконостас, в 1898-м вокруг возвели железную ограду на кирпичном фундаменте, а чуть позднее построили две каменные часовни, до наших дней не дошедшие. На начало века прихожанами храма были 924 мужчины и 900 женщин, из них 600 мужчин и 200 женщин были грамотными; в их число входили и родители Ивана.

Наиболее чтимыми в храме являлись иконы пророка Божия Илии, святителя Николая Чудотворца и святителя Митрофана Воронежского; все они являются покровителями семьи и брака, потому в народе храм часто называли «венчальным». Начиная с 1811 года ежегодно 20 июля, в Ильин день, в храм из всех городских церквей совершался крестный ход. «Какие замечательные крестные ходы были у нас в Орле, особенно пасхальные, — уже в старости вспоминал о. Иоанн (Крестьянкин). — Кругом разливалось море огня, благовестил торжественный колокольный звон. Это были настоящие торжества».

При советской власти храм был закрыт, но, к счастью, не снесён. На цветной фотографии, сделанной немцами в оккупированном Орле, видно, что в 1940-е годы малых куполов на церкви уже не было. После войны в ней размещалась швейная фабрика № 2, с 1963-го — филиал производственного объединения «Радуга». 4 июля 1995 года храм был возвращён приходской общине, в сентябре начались богослужения, а с марта 1996-го купола вновь украсили золочёные кресты. После открытия о. Иоанн подарил своему первому храму облачения, богослужебные книги и утварь; особо берегут в храме подаренное им Евангелие, которое ныне хранится в специальном киоте рядом с крестом, находившимся в гробе священноисповедника Георгия Коссова (о нём ещё будет речь ниже).

Храм высится на углу улиц Гагарина (бывшей Воскресенской) и Нормандия-Неман (бывшей Николо-Песковской). Сейчас вокруг разномастная застройка: с левой стороны магазин «Перекрёсток», с правой — через улицу старинные, но уже обновлённые частные домики, над которыми возвышаются два бело-бежевых с голубыми вставками высотных «столбика», порождение уже нашей эпохи; позади храм полукольцом охватывают девятиэтажки брежневских времён. А в начале XX века это была одноэтажная, деревянная южная окраина Орла. Если пойти от храма вперёд, то путник проходил мимо стоящего в глубине квартала 2-го Орловского духовного училища (сейчас в его перестроенном здании — средняя школа № 29), величественного собора Смоленской иконы Божией Матери, освящённого в 1895 году, — «родного» храма для старших поколений Крестьянкиных, — и минут через восемь достигал рыночной Кромской (сейчас Комсомольской) площади, на которой теперь разбит разрезанный дорогой пополам парк; ещё дальше — маленькая Щепная площадь, ныне застроенная многоэтажками, а левее располагалось Крестительское кладбище, окружённое стеной и усаженное в 1896 году тоненькими деревцами, — уже в конце XIX века этому погосту было сто лет. Если же идти от Николо-Лесковской вниз, то всего через квартал начиналась коротенькая Задняя Лесковская (сейчас — просто Лесковская) улица, а там уже ведущая к Брянску железная дорога, переезд с будкой, наличие которой особо отмечали старые карты, и город заканчивался. Современный же Орёл тянется и много южнее этого предела.

Ильинский храм был первым в жизни Вани Крестьянкина. Крестил младенца священник о. Николай Азбукин (он же раньше крестил Павла и Сергия Крестьянкиных); сослужил ему о. диакон Иоанн Адамов, а помогал псаломщик Евстигней. В метрической книге псаломщик сделал запись: «Родители: орловский мещанин Михаил Димитриев Крестьянкин и законная жена его Елисавета Иларионова. Восприемники: орловский мещанин Александр Михайлов Крестьянкин и орловская мещанка вдова Параскева Иларионова Овчинникова», то есть старший брат и родная тётка, сестра матери.

С младенчества Ваня страдал сильной близорукостью, был слабеньким, часто и подолгу болел. Доходило до того, что близкие вздыхали над его колыбелью: «Ванечку-то хоть бы Бог прибрал!» Таки произошло, но в другом смысле. Однажды, когда младенец почти умирал, до предела измученная и утомлённая Елизавета Илларионовна задремала над его кроваткой и вдруг увидела перед собой сияющую деву, в которой узнала святую великомученицу Варвару. «А ты мне его отдашь?» — спросила дева, указывая на младенца. Мать протянула к ней руки и... проснулась. На следующий день Ваня начал выздоравливать. И не было потом ни дня, чтобы он не поминал в молитве святую великомученицу, которая «прибрала» его к себе. К последней странице молитвослова о. Иоанна был приклеен бумажный кармашек, в котором лежала иконка святой великомученицы Варвары с надписью рукой батюшки: «Которая много значит в моей жизни».

3 июня 1912 года в семью Крестьянкиных пришло горе — в возрасте сорока девяти лет от воспаления лёгких скончался Михаил Дмитриевич. Елизавета Илларионовна, которой было тогда тридцать восемь, осталась одна с пятью детьми на руках (старшему четырнадцать лет, младшему — два года). Но в тяжкое время проявилась сила духа и стойкость характера этой удивительной женщины. О. Иоанн вспоминал, что по праздникам в маленький деревянный дом Крестьянкиных на Воскресенской набивалось полным-полно гостей, и для всех у матери находились и угощение, и доброе слово, а провожая людей, она ещё и снабжала их гостинцами для тех, кто не смог заглянуть на огонёк. И первые, самые простые и внятные уроки добра, милосердия, сострадания к ближнему мальчик получил именно от матери.

Что-то запоминалось на всю жизнь. Например, самовар, в котором варятся завёрнутые в марлю яйца к завтраку. И как только они готовы, у мамы начинает «болеть голова» (Елизавета Илларионовна и в самом деле страдала мигренями), «пропадает аппетит», и своё яйцо она отдаёт младшему, Ване. Это история из голодных лет, может быть, 1921-го или 1922-го. Тогда в доме Крестьянкиных нечего было менять даже на хлеб, оставалась только икона Божией Матери «Знамение». Но на все попытки перекупщиков получить икону и расплатиться с хозяйкой хлебом Ваня слышал твёрдое «Нет» из уст матери. Ещё больше она укрепилась в своём решении, когда увидела сон, в котором икона уходила из её дома на небо в огненном столпе. Образ так и остался в доме... А вот Ваня подкармливает слепых мышат, и мать ограждает его от досады соседа и друга семьи, купца Ивана Александровича Москвитина: «И что ты ему разрешаешь с мышами возиться, Лиза!..» И так же надолго врезается в память материнское неодобрение, когда на Рождество 1915-го пятилетний Ваня впервые в жизни сам проехался на извозчике — на гривенник, подаренный Москвитиным. Ничего не сказал, смолчал, утаил монетку, хотя обычно её отдавал маме... Стыд за проступок — хотя, кажется, что в нём такого? — остался навсегда. Как и стыд за то, что на Пасху 1917 года, оставшись дома один, отщипнул на пробу кусочек кулича, стоявшего на столе. «Я помню до сих пор этот грех», — признавался о. Иоанн в 1970-х.

Трогательная связь между сыном и матерью сохранялась до самой смерти Елизаветы Илларионовны. Даже свой необычный почерк, напоминающий старательные детские письмена, о. Иоанн унаследовал от матери.

Ваня рос не только болезненным, но и очень добрым. Над ним могли подшутить двоюродные братья, предложив полизать на морозе дверную ручку или усадив на коня без седла, но он не держал на них обиды. О мышатах уже упоминалось, а был ещё умерший цыплёнок, над которым мальчик долго плакал и которому устроил «христианское погребение». И первые его игры тоже были связаны именно с добротой, милосердием — и с церковью. Она стала для Вани родным домом с раннего детства, всё в расположенном по соседству храме для него было тёплым и притягательным. Когда Крестьянкины приходили в гости к соседям, у которых висел большой портрет некоего архимандрита, мальчик подолгу любовался его строгим величественным обликом. Воодушевлённо участвовал в венчаниях старших братьев — был «мальчиком с иконой» (много лет спустя о. Иоанн в мельчайших подробностях вспомнит эти венчания, наставляя перед браком о. Геннадия Нефедова и Ксению Правдолюбову). А насмотревшись на службы, он попросил маму сделать ему «кадило» из консервной банки, «епитрахиль» из полотенца и помогать во время «службы». Другая мать одёрнула бы сына, строго внушила бы ему, что игра и церковное таинство — несовместимые вещи. Но, видать, глубоко врождённое чувство такта Елизаветы Илларионовны сделало своё дело (а может быть, материнское сердце почувствовало, что это не просто игра). И сам о. Иоанн впоследствии, когда у него спрашивали, как относиться к такому поведению детей, отвечал:

— Это не игра! Это их жизнь. И не препятствуй им. Пусть только будет всё это серьёзно и строго. Как только заметишь какое-либо легкомыслие или улыбку — пресекай. Да они и сами перестанут «служить», когда выйдут из младенческого возраста.

Мать терпеливо участвовала в «службах» пятилетнего Вани, которые порой затягивались надолго. И можно предположить, что в своих «игральных» молитвах мальчик поминал павших за Родину на поле брани, — ведь с 1914 года Россия вела тяжелейшую войну, которую тогда называли Великой, или Второй Отечественной, и Орёл был переполнен ранеными, главным образом солдатами (всего в городе действовали 33 госпиталя, через город прошло больше 114 тысяч раненых, среди которых был и прадед автора этих строк)...

В марте 1916-го Ване Крестьянкину исполнилось шесть лет. И уже тогда было понятно, как резко отличается он от своих старших братьев и сестры. К примеру, окончивший в 1912 году Ильинскую церковно-приходскую школу Константин увлекался театром, не пропускал ни одной орловской премьеры, понемногу готовился освоить мастерство гримёра, учась у знаменитого в Орле Жозефа Рауля. А Ваня был весь сосредоточен на церкви. Вскоре он попросил у мамы разрешения самому прислуживать в храме, хотя бы недолго. В соседнем приходе, где алтарничал его ровесник, попросили стихарик, и целую неделю мальчик был счастлив, исполняя пономарское послушание. Но потом стихарь пришлось отдавать, и горю Вани не было конца — он плакал так, что утешить его не мог никто. В конце концов знакомый гробовщик Николай Соболев, сжалившись над малышом, изготовил для него первое в его жизни настоящее облачение — стихарь из золотой парчи, шедшей на обивку гробов. Именно этот стихарь, благословлённый епископом Орловским и Севским Григорием (Вахниным, 1865 — после 1919), надели на него во время хиротесии. Так шестилетний Ваня стал пономарём, впервые перешагнув порог храма Святого Илии Пророка в качестве не прихожанина, но служителя. А вернувшись домой с первой службы и барабаня кулачком в двери, радостно объявил:

— Открывайте, я ризу принёс!..

На первый взгляд обязанности у пономаря не такие уж и сложные. Но это только на первый взгляд. Это человек, который помогает священнику готовиться к богослужению — готовит облачения, приносит просфоры, вино, воду, ладан, возжигание в алтаре свечи. В процессе службы пономарь возжигает и подаёт кадило, готовит теплоту, во время причащения подаёт плат для отирания уст. Если необходимо, он участвует в чтении во время службы, выполняет обязанности звонаря и свещеносца; он также следит за порядком и чистотой в храме. Словом, это совершенно необходимый и важный участник церковной жизни. И для того чтобы чётко и правильно выполнять все пономарские обязанности, нужно хорошо знать порядок службы, относиться к делу ответственно, вдумчиво и серьёзно. Поэтому отношение к детям-пономарям у разных священников разное. Ведь ребёнок остаётся ребёнком — чего-то он просто не понимает в силу возраста, к чему-то относится поверхностно, может и полениться, и поозорничать, что-то просто забыть, с чем-то не справиться.

Мы знаем, что Ваня Крестьянкин исполнял обязанности пономаря ревностно и никаких нареканий не вызывал. Значит, он уже тогда, в шесть лет, хорошо понимал суть этого послушания. Конечно, как полагается, получил на него благословение матери и настоятеля храма. Прошёл торжественный и волнующий обряд посвящения в церковнослужители — хиротесию. И наверняка присутствовал на многих беседах, учитывал замечания, подсказки, которые ему давали. Тем более что первым его духовным наставником стал священник, который крестил его и венчан его родителей, — о. Николай Азбукин.

Протоиерей Николай Иванович Азбукин происходил из известной в Орле священнической семьи (в XX веке орловские Азбукины дали не только священников, но и учёных — ректора Томского мединститута Агафоника Павловича, врача-дефектолога Дмитрия Ивановича, одного из ведущих специалистов по телеграфии Павла Андреевича; мать философа С. Н. Булгакова также была урождённая Азбукина). О. Николай был законоучителем 3-го приходского мужского городского училища, заведовал одноклассной церковно-приходской школой при своём храме и Кирионовским домом призрения для больных священнослужителей, входил также в совет епархиального женского училища. Ване о. Николай внушал такое уважение, что и много лет спустя он помнил, как молился, глядя на его фотографию: «Господи! Быть бы мне таким, как он!» «Особенная была молитва, потому и услышана», — рассказывал об этом случае о. Иоанн.

Именно о. Николай преподал Ване первые уроки — не только церковной жизни, но просто жизни, жизни для Бога и людей. О двух таких ситуациях о. Иоанн вспоминал уже в старости. Однажды за поминальной трапезой о. Николай и Ваня сидели рядом, но мальчик ничего не ел, отговариваясь нездоровьем. Старушка-хозяйка очень сокрушалась... и вдруг догадалась, в чём причина: на дворе пятница, постный день, а на столе скоромное. А о. Николай уже на улице объяснил маленькому пономарю, как следовало поступить:

— Ты думаешь, Ваня, что я забыл, какой ныне день? Нет. Но и я, и ты знаем благоговение хозяев, и то, что произошло, это не нарочитое забвение устава Церкви, а ошибка, которую следовало покрыть любовью.

В другой раз священник и мальчик-пономарь вместе возвращались после освящения дома. Благодарные хозяева дали обоим по конверту с вознаграждением. О. Николай спросил, отблагодарили ли Ваню, и тот протянул батюшке свой конверт. А там лежала сумма, предназначенная для священника. О. Николай ни словом не намекнул на то, что произошла ошибка, и вернул конверт мальчику. И только дома Елизавета Илларионовна поняла, что батюшка поменялся с маленьким пономарём.

Хлопот пономарское служение доставляло немало. Под большие праздники, бывало, весь дом Крестьянкиных был заставлен лампадами и церковной утварью, которую нужно было почистить и вымыть. На помощь, конечно, приходила мама. А два раза в год, на Пасху и Рождество, о. Николай обходил с Ваней прихожан на дому, служил молебны. И на рождественских службах Ванины руки согревали связанные матерью рукавички, а душу — чтение молитв, глубокий спокойный голос о. Николая, радостные лица людей, к которым они приходили. ...Последняя предреволюционная Пасха, 10 апреля 1916-го (потом о. Иоанн вспоминал, как любил забираться на Пасху на колокольню Ильинского храма и звонить; однажды, спускаясь, упал с крутой лестницы, но, к счастью, ушибся несильно)... Последнее предреволюционное Рождество... И Пасха, и Рождество 1917-го будут уже совсем иными.

Именно во время своего пономарства Ваня понял, что хочет посвятить всю жизнь служению церкви. Ведь пономарь не обязательно становится священником — можно быть и мирянином, можно прислуживать в храме всю жизнь. Он же ещё совсем малышом почувствовал, понял: найден тот единственно верный путь, по которому он пойдёт. «Я родился для того, чтобы стать тем, кто я есть», — говорил о. Иоанн в старости. Для него это становление началось ещё в том возрасте, в каком дети впервые садятся за школьную парту. Более того, очень рано пришло понимание того, что он хочет стать не просто священником, но монахом. «Моё монашество началось с послушничества в шестилетнем возрасте, и до 56 лет проходило на приходе среди волнений и забот многомятежного мира» — так напишет архимандрит Иоанн (Крестьянкин) в предисловии к «Настольной книге для монашествующих и мирян».

Наверное, первыми Ваня увидел не монахов, а монахинь. В Введенской женской обители подвизалась дочь сестры Елизаветы Илларионовны, Мария (в монашестве Евгения), и монахини были нередкими гостьями в доме Крестьянкиных. Пока они пили чай с мамой, Ваня в прихожей с трепетом примерял на себя рясы и клобуки. И ещё в четырёхлетнем возрасте рассмешил гостий тем, что пообещал непременно стать монахом именно в их монастыре... Это было первое, ещё не осознанное соприкосновение с миром монашества, который затем стал для него идеалом, мечтой и к которому он будет стремиться.

Во всяком случае, по воспоминаниям орловских духовных дочерей о. Иоанна Клавдии и Веры Андреевых, когда маленькому пономарю указали на стоявших в храме, как положено, слева, девочек и в шутку предложили выбрать себе невесту («те, что поближе стоят, те побогаче, а дальше — победнее»), мальчик вполне серьёзно ответил:

— Мне невеста не нужна, я — монах.

...Если мирный довоенный уклад жизни Орла ушёл в прошлое в 1914-м, когда Ване было четыре года, то 1917 год безвозвратно переменил и уклад военный. Нет, серых шинелей на улицах меньше не стало, но на них расцвели теперь красные банты — символ разрыва со «старым режимом», осуждения низвергнутой власти государя. Полетели на мостовую двуглавые орлы — символы «поставщиков Двора Его Императорского Величества», торопливо замазывалось чёрной краской всё, связанное с прежним укладом страны. Нет сомнения, что семилетнему Ване творившееся в городе причиняло боль. Летом 1986 года в беседе с паломниками маститый старец о. Иоанн Крестьянкин с благодарностью вспоминал «воздух монархии», которого он успел глотнуть в детстве, и сожалел о том, что его собеседники не знают, что это такое. «Вы даже представить себе не можете, что это было за время! — говорил он. — И та Россия — как другая планета! Совсем всё другое, сейчас непредставимое!» «Он говорил это с какими-то возвышенными интонациями и часто поднимая вверх руки, как при молитвенных возгласах», — вспоминала слышавшая этот рассказ О. Б. Сокурова. «Мы — николаевские», — с гордостью повторял старец, имея в виду то, что принадлежит к давно ушедшей категории «дореволюционных» людей. И просил в письме: «Имей же, детка, ежедневно пред душевным взором <...> Государя нашего Императора Николая II, предавшего Россию в Руци Божии и скипетр свой — Царице Небесной, а себя — палачам за неё, как жертву живую». Небольшое изображение императора всегда находилось в его келии.

Доводилось ли Ване Крестьянкину самому видеть государя?.. При жизни будущего старца Николай II посещал Орёл единственный раз — 22 ноября 1914-го. Тогда император присутствовал на богослужении в Петропавловском соборе. И вполне возможно, что в многотысячной толпе, стоявшей у храма и приветствовавшей государя мощным «Ура», была и Елизавета Илларионовна Крестьянкина с четырёхлетним Ваней и другими детьми.

Но вернёмся в 1917-й. Тогда вместе со всей взбаламученной страной Орёл прошёл через «весеннее обострение», когда на улицах и площадях бушевали восторженные митинги во славу «свободы» и «демократии»; летнее осознание того, что какого-то волшебного мгновенного обновления жизни ждать вовсе не стоит; осеннее озлобление и опустошённость, последовавшие после разгрома «Корниловского мятежа». Царившее в обществе напряжение разрешилось октябрьским переворотом. В Орле, впрочем, новость приняли далеко не восторженно — 26 октября исполком городского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов осудил вооружённое восстание в Петрограде, а на выборах в Учредительное собрание, прошедших в Орле 12—15 ноября, за большевиков проголосовали только 7 тысяч избирателей из 25 тысяч. О перевороте напоминали лишь редкие красные знамёна на зданиях. Тем не менее 25 ноября в городе был создан военно-революционный комитет, немедленно приступивший к организации в Орле «нового порядка». 10 января 1918-го горсовет признал советскую власть единственно законной, а 21 февраля ликвидировал городскую думу и городскую управу. Так для Орла началась советская эра.

Отразились события бурного года и на церковной жизни Орла. Новации в ней начались ещё при Временном правительстве. Так, 20 июня 1917 года церковно-приходские школы были переданы в ведение Министерства народного просвещения, а 14 июля принят закон о свободе совести, декларировавший свободу религиозного самоопределения с 14 лет. С недоумением и негодованием многие восприняли такую новацию, как проведение некоего «съезда духовенства и мирян» епархии. В апреле 1917-го этот съезд рассматривал вопрос о смещении с кафедры епископа Макария (Гневушева), назначенного на должность в январе, буквально перед самым переворотом, — за то, что он «при новом правительстве тормозит переустройство церковной жизни». В мае владыка Макарий был отправлен на покой в Смоленский Спасо-Авраамиев монастырь, а 4 сентября 1918 года расстрелян (палач выстрелил владыке в лоб) за «контрреволюционную деятельность» — одним из первых церковных иерархов. В 2000 году епископ Макарий был причислен к лику священномучеников... В августе 1917-го тот же съезд избрал новым епископом Орловским и Севским владыку Серафима, временно управлявшего епархией с 27 мая (в Орёл он прибыл 3 июня).

К этому времени, видимо, относится и знакомство с владыкой семилетнего Вани Крестьянкина. С замиранием сердца он провожал взглядом экипаж епископа, когда случалось тому проезжать по улице, и бегом сопровождал его. Однажды владыка Серафим, выглянув в окно, увидел бегущего рядом мальчика и спросил, как его зовут. Услышав ответ, попросил кучера остановить лошадь и пригласил мальчика сесть к нему. «У меня дух захватило от восторга», — вспоминал о. Иоанн и восемьдесят лет спустя...

— А что, Ванечка, не хочешь ли ты прислуживать мне во время Богослужения?

— Как? В алтаре, с архиереем?!

— Да.

— Очень хочу! — от всего сердца выпалил Ваня.

Так началось его знакомство с владыкой Серафимом — одним из главных его духовных учителей.

Преосвященнейший Серафим, в миру Михаил Митрофанович Остроумов, родился в 1880 году в Москве. До Первой мировой войны он был наместником Яблочинского Свято-Онуфриевского монастыря в Польше, ректором Холмской духовной академии. Умный, глубоко образованный, интеллигентный, владыка Серафим внешне мог произвести впечатление мягкого человека. Но когда дело касалось принципов, он проявлял твёрдость и решительность характера. Недаром в первой же своей проповеди, произнесённой в Орле 3 июня 1917-го в Петропавловском соборе, он сказал: «В наши дни пастыри должны не только проповедовать Христа, но и исповедовать Его, то есть быть готовыми к подвигу». Твёрдо, стойко встретил он летом 1922-го непомерно жёсткий приговор — семь лет заключения. Всегда оставался подлинным управителем Орловской епархии для тех, кто сохранил веру. В декабре 1926-го владыка был вновь арестован и навсегда покинул Орёл, с которым его столько связывало. 1 ноября 1927 года он был назначен архиепископом Смоленским и Дорогобужским, в Смоленске тоже проявил себя как мужественный и твёрдый архипастырь. И так же твёрдо он смотрел в лица своим палачам 8 декабря 1937 года в Катынском лесу под Смоленском... В 2014-м там был установлен памятник прославленному в лике священномучеников владыке.

...Настоящие испытания для верующих Орла и всей России начались с установлением советской власти. Новое правительство один за другим выпускало декреты, призванные подорвать влияние Православной Церкви на паству. Декрет «О земле» 26 октября 1917 года объявлял все церковные и монастырские земли народным достоянием, 11 ноября из ведения Церкви были изъяты все учебные заведения, 16 декабря был принят декрет «О разводах», а 18 декабря — «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния», лишавший Церковь возможности регулировать юридические отношения в семье и аннулировавшие действенность церковного брака и развода. 23 января 1918 года был опубликован декрет «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» (в дальнейшем переименован в декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви»), который лишал Церковь всякого юридического статуса и права на собственность. 25 января Поместный Собор указал, что этот декрет «представляет собой, под видом закона о свободе совести, злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и акт открытого против неё гонения». Дополнительное возмущение верующих вызвали введение григорианского календаря (после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля) и реформа правописания (10 октября 1918 года).

Светлым лучом в этом царстве тьмы была для православных весть о восстановлении в России патриаршества (28 октября 1917 года) и избрании Патриархом Московским и всея Руси митрополита Тихона (Беллавина, 1865—1925) (21 ноября). Первые же действия Патриарха вселяли надежду на то, что Церковь сумеет отстоять свои права в новом государстве. 19 января 1918 года Патриарх Тихон выступил с посланием, в котором призвал всех православных встать на защиту Церкви, а тех, кто участвовал в беззакониях, жестокостях, расправах, грабеже церковного имущества, отлучил от Таинств и предал анафеме. «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы, — говорилось в послании. — Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей — загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей — земной».

В руководстве для действия епископу Орловскому и Севе кому Серафиму от 15 марта 1918 года разъяснялось, что отлучение могло накладываться как на отдельных лиц, так и на целые общества и селения. В случаях нападения грабителей и захватчиков на церковное достояние Патриарх советовал «призывать православный народ на защиту Церкви, ударяя в набат, рассылая гонцов и т. п.». Для защиты святынь предполагалось при всех церквях создать «союзы» из прихожан. В крайних случаях эти союзы могли заявлять себя собственниками имущества. Кроме того, документ призывал «всеми мерами оберегать от поругания и расхищения» священные сосуды и другие принадлежности богослужения во избежание попадания их в руки атеистов или иноверцев.

В знак протеста против гонений на Церковь 21 января 1918 года в Петрограде и 28 января в Москве верующие провели крестные ходы. В Орле был тоже устроен крестный ход. Благословляя его проведение, епископ Серафим заявил: «По примеру Петрограда и Москвы предполагается устроить торжественный крестный ход из всех церквей, в котором должны принять участие все от мала до велика, чтобы многотысячная церковная процессия явилась внушительным свидетельством отношения верующего русского народа к нынешней противохристианской политике большевистского правительства». Был и непосредственный повод — 1 февраля крупные силы Красной гвардии и милиции разогнали толпу прихожан, мешавшую снимать с колокольни Покровского храма двуглавых орлов. Наследующий день, несмотря на мороз и то, что в Орле было объявлено военное положение и запрещены «всякие демонстрации и уличные шествия», на улицы вышли 20 тысяч человек — треть населения города. Среди них был и семилетний иподиакон епископа Серафима Ваня Крестьянкин, шедший рядом с владыкой во главе огромной колонны. Крестный ход с пением «Христос воскресе из мёртвых» и «Воскресение Христово видевше...» прошёл от храма Иверской Божией Матери до Петропавловского собора, где была отслужена литургия. Затем на кадетском плацу владыка Серафим отслужил молебен, а наместник Волховского Троицкого Оптина мужского монастыря иеромонах Даниил (Троицкий, 1887—1934), по свидетельству следившего за действом чекиста, «произнёс публичную клятву, сводящуюся к тому, что он и всё духовенство от церкви никогда не отойдут и, несмотря ни на какие репрессии, от своих взглядов не откажутся». В ответ все присутствующие ответили громким «Клянёмся!».

Несмотря на сильную, по свидетельству очевидцев, «наэлектризованность» участников, крестный ход прошёл спокойно и закончился, к счастью, без инцидентов. А вот в Туле в тот же день произошла трагедия — местный крестный ход власти в упор расстреляли из винтовок и пулемётов, 8 человек были убиты, 11 ранены.

Усиление репрессий против верующих орловцев не заставило себя ждать. В тот же день, 2 февраля, большевистские солдаты под командой матроса ворвались в Орловское епархиальное училище и учинили обыск, причём инспектор училища и его жена были зверски избиты. 9 февраля был захвачен епархиальный свечной завод. 14 марта был заключён под домашний арест епископ Орловский и Севский Серафим, его дважды допрашивали, запретили получать корреспонденцию. 6 июля представители губернской ЧК обыскали Архиерейский дом, епархиальное собрание было разогнано под угрозой расстрела, епископ Елецкий Амвросий (Смирнов) арестован, а для владыки Серафима на тот день пришёлся уже второй в его жизни арест. 1 сентября было захвачено также здание духовной консистории, а бесценный архив, хранившийся там, выброшен на улицу и погиб.

Чёрное время настало и для монастырей Орловщины. В Ливенском уезде в ноябре 1918-го был полностью разорён местными крестьянами женский Марии-Магдалининский монастырь, такая же участь постигла Предтеченский монастырь в Кромском уезде. Всего у губернских монастырей было изъято 378 500 десятин земли. Представители власти вскрыли и осквернили усыпальницы святителя Тихона Задонского и преподобного Макария (Глухарёва). В Мценске древнюю резную скульптуру святителя Николая Чудотворца бросили в реку Зуша... И такие новости приходили почти каждый день, одна страшнее другой.

Но самое страшное было в том, что в городе и губернии, как и по всей стране, начался настоящий террор против священнослужителей. Пока он не носил планомерного характера, скорее это были отдельные случаи, скромно именовавшиеся на языке той эпохи эксцессами. Но в прежней России и одного такого случая было бы достаточно для того, чтобы повергнуть общество в шок, а теперь они становились обыденностью. Первым, ещё в начале сентября 1917-го, погиб духовник Орловской духовной семинарии о. Григорий Рождественский. 26 апреля 1918 года в селе Усть-Нугрь Волховского уезда отряд красноармейцев совершил налёт на дом священника о. Иоанна Панкова, убил его самого и его сыновей, офицера-фронтовика Петра и семинариста Николая, а также двух случайных свидетелей. Также погибли наместник Брянского Свенского монастыря игумен Гервасий, елецкий священник о. Михаил Тихомиров, священник села Сетного о. Василий Лебедев, священник села Дровосечное о. Василий Осипов, многие другие иереи и монахи. С убийствами священников смыкались дикие погромы помещичьих усадеб Орловщины, зачастую сопровождавшиеся чудовищными бессмысленными зверствами.

Так, 28 ноября 1917-го во время погрома усадьбы Добрунь помещиков Подлиневых крестьяне разбросали и сожгли останки покойных владельцев усадьбы; в другой раз живьём содрали шкуру с быка, облили керосином живую лошадь и подожгли — за то, что животные были «буржуйскими»...

Не раз и не два казалось орловцам в то время, что установившиеся осенью 1917-го порядки не продержатся долго. С волнением горожане следили за событиями на южном фронте Гражданской войны, многие с нетерпением ждали прихода белой Добровольческой армии. В марте 1918-го Орёл уже узнал, что такое бой (тогда красные с помощью бронеавтомобилей и артиллерии усмиряли вышедший из-под контроля отряд анархиста И. П. Сухоносова), но в зоне настоящих боевых действий город оказался осенью 1919-го. Окраины Орла горели от артиллерийского огня, было много убитых и раненых. Вечером 13 октября 1919-го, когда красные под натиском трёх Корниловских ударных полков и бронепоезда «Единая Россия» оставили Орёл, жители высыпали на улицы, а городские храмы ударили в колокола. Этот радостный трезвон на фоне пасмурной ветреной погоды запомнился многим мемуаристам: «Гудели колокола, духовенство в праздничных облачениях стояло около церквей»; «Над землёй расплывается непрерывный радостный Пасхальный звон. Невозможно было удержаться от слёз. Так встречал нас простой люд окраин»; «Льётся радостный, ликующий звон. Как волны, звоны начинаются с окраин и льются дальше, в середину, наполняют весь город. Общий восторг растёт и крепнет». Нет сомнения, что и семья Крестьянкиных участвовала в радостной встрече добровольцев, присутствовала на молебствии, которое проходило 14 октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, на городской площади. Тогда же горожане впервые увидели танки — три машины английского производства приняли участие в параде. Но белые оставались в городе недолго, всего неделю. Поздним вечером 19 октября добровольцы оставили Орёл, а днём 20-го в город без боя вернулись красные. Надежда на восстановление прежнего порядка рухнула. В доме Крестьянкиных окончательно сняли со стены столовой портрет государя Николая II, и он ещё долго напоминал о себе большим белым пятном на выгоревших обоях...

Но и после окончания боевых действий напасти не оставляли город. Весь 1920 год Орёл терзали эпидемии различных болезней — то сыпной тиф, то возвратный, то оспа, то грипп. Тогда в городе переболели 14 500 человек, многие умерли. А в начале 1922-го на Орёл обрушился топливный кризис — как-то разом, одновременно не стало дров. Именно тогда пошли под топор старинные сады и парки, украшавшие губернский город до революции...

Словом, на рубеже 1910—1920-х годов Орёл пережил больше событий, чем за много лет до того. И сложно, почти невозможно сейчас представить, через какую душевную смуту довелось пройти семье Крестьянкиных вместе с другими орловцами. Конечно же, они не могли оставаться в стороне от бурлившего вокруг водоворота, ведь жизнь менялась не в частностях, а кардинально, помимо чьих-то желаний и нежеланий. Сохранять в душе чистоту и спокойствие посреди набиравшего обороты хаоса было нелегко. Спасала молитва, близость родного храма, память о том, что на всё воля Божия. И, конечно, примеры людей, которые и в новых условиях продолжали жить так, как им велел Господь. Их образы глубоко запали в душу Вани Крестьянкина и запомнились навсегда. «Время не стёрло из памяти почти всех, служащих в то время в орловских храмах, так они были все значительны и богомудры — Божии служители», — уже в глубокой старости написал о. Иоанн.

«Маститым старцем, глубоко любимым и почитаемым орловчанами» запомнился ему настоятель храма Иверской Божией Матери о. протоиерей Аркадий Оболенский. Он родился в 1864 году в селе Рождественском на Орловщине. О. Аркадий стал одной из первых жертв новой власти в Орле — был арестован в марте 1918-го и заключён в каторжную тюрьму. Затем освобождён и служил в своём храме до 1923 года, после чего был арестован вторично и выслан в Витебск. Там был арестован за то, что «устраивал у себя на квартире нелегальные собрания граждан с целью обработки их в антисоветском духе», в 1928-м выслан обратно в Орёл и после этого ещё многократно арестовывался, в последний раз — в 1937-м, когда и погиб... Огромным авторитетом в городе пользовался и о. протоиерей Всеволод Ковригин. Относительно молодой (родился в Петербурге в 1893-м), он принял сан священника после окончания историко-филологического факультета столичного университета, в 1918-м, и служил в Введенском храме. В Орле о. Всеволод завоевал общее уважение как даром проповедника, так и непримиримой позицией, занятой по отношению к обновленчеству. В 1923-м он был арестован за сопротивление изъятию церковных ценностей и выслан из Орла, затем арестовывался ещё дважды — в 1925 и 1929 годах.

Но самое глубокое впечатление на Ваню Крестьянкина произвёл о. Георгий Коссов, или, как его звали в народе, Егор Чекряковский. О. Георгий (1855—1928) родился в селе Андросово Орловской губернии, окончил Орловскую духовную семинарию, некоторое время преподавал в сельской школе, а с 1884 года до самой смерти был священником в селе Спас-Чекряк недалеко от Волхова. Принял о. Георгий крошечный запущенный сельский приход, а оставил после себя каменный храм, пять школ, странноприимный дом, училище, рассчитанное на 150 сельских девочек, кирпичный завод, библиотеку, слесарно-токарную и столярную мастерские, пасеки, сады... Ещё в юности о. Георгий побывал у преподобного Амвросия Оптинского (Гренкова, 1812—1891). Молодой священник в то время проходил через тяжёлое испытание — прибыв в свой приход, где было тогда 14 дворов и ветхий деревянный храм, он тяжело заболел (кашлял кровью), пал духом и думал просить у всероссийски известного подвижника благословения на переход в другое место. В Оптину пустынь, за 60 вёрст от Спас-Чекряка, о. Георгий пришёл пешком, со страннической котомкой, и стоял в толпе народа, далеко от дверей келии о. Амвросия. Великий старец не знал его лично и никогда о нём не слышал. Но неожиданно через головы других паломников обратился прямо к нему:

— Ты, иерей, что такое задумал? Приход бросать? А? Ты знаешь, кто иереев-то ставит? А ты — бросать?! Храм, вишь, у него стар, заваливаться начал! А ты строй новый, да большой каменный, да тёплый, да полы в нём чтоб были деревянные: больных привозить будут, так им чтоб тепло было. Ступай, иерей, домой, ступай, да дурь-то из головы выкинь! Помни: храм-то, храм-то строй, как я тебе сказываю.

Поражённый о. Георгий послушался, но вскоре начались для него новые испытания — одолевала смертная тоска, днём и ночью он слышал голос, который твердил ему: уходи, ты один, и тебе не справиться. Молодой священник снова отправился в Оптину и услышал от о. Амвросия следующее:

— Ну, чего испугался, иерей? Он один, а вас двое.

— Как же это так, батюшка?

— Христос Бог да ты — вот и выходит двое! А враг-то — он один. Ступай домой, ничего впереди не бойся. Да храм-то, храм-то большой, каменный, да чтоб тёплый, не забудь строить! Бог тебя благословит.

Так и вышло: и храм в Спас-Чекряке в 1903 году появился каменный, тёплый, и полы в нём были деревянные, и больных к о. Георгию начали привозить со всей России — слава о его прозорливости и духовной мощи вышла далеко за пределы Орловской губернии, настолько далеко, что сам святой праведный Иоанн Кронштадтский выговаривал орловским паломникам, зачем они едут к нему, если у них есть благодатный о. Георгий. Он стал старцем — первым, которого встретил в своей жизни Ваня Крестьянкин.

«Старец» — отнюдь не синоним старика. Старец в православии — это наставник, духовный водитель. Как правило, это иеромонах, опекающий братию своей обители и паломников-мирян. Обычно это человек в годах, но не обязательно: преподобный Амвросий Оптинский начал старчествовать в 38-летнем возрасте. «Возраст старости есть житие нескверное» (Прём. Сол. 4: 9), то есть «старцем» может быть и мудрый, сдержанный юноша, равно как и старик летами может представлять собой этакого «вечно молодого, вечно пьяного»...

Основателем русского старчества считается преподобный архимандрит Паисий (Величковский, 1722—1794), подвизавшийся в молдавских обителях, на Афоне и в румынской Нямецкой лавре. От Паисия протянулись невидимые, но прочные нити к двум брянским пустыням — Площанской Богородицкой Казанской и Брянской Белобережской Иоанно-Предтеченской. Первая может считаться прародительницей старчества в России — ещё в 1746 году там подвизался иеромонах Иоасаф (Медведев), духовными наследниками которого были иеромонахи Пафнутий, Серапион и Адриан. Какое-то время в Площанской пустыни находился и преподобный иеросхимонах Василий (Кишкин, 1745—1831), затем перешедший в Белобережскую. Именно в Белобережской пустыни в 1805 году был составлен строгий монастырский устав, который послужил основой для монашеского жития по всей России. Учениками о. Василия были преподобный иеросхимонах Лев (Наголкин, 1768—1841), основатель старчества в Оптиной пустыни, и архимандрит Моисей (1772—1848), в 1824—1848 годы наместник Белобережской пустыни, при котором она пережила наивысший расцвет. Учеником преподобного Льва, в свою очередь, был преподобный иеросхимонах Макарий (Иванов, 1788—1860). А наследником старца Макария стал Амвросий Оптинский. Интересно, что с преподобными Василием, Моисеем, Львом и Макарием, как мы помним, был тесно знаком и учился у них прапрадед о. Иоанна Крестьянкина, И. М. Немытов, которого Амвросий Оптинский называл «великим молитвенником»...

Старец — это не просто чрезвычайно опытный в духовной жизни человек. Он прозорливец, но это не главное его качество, ведь люди, служащие тёмным силам, а не Богу, тоже могут предсказывать будущее. Главное в старцах — это смирение, дар рассуждения и Божественная любовь, явственно ощущаемая другими. Таких людей на пути Иоанна Крестьянкина встретится несколько. Таким человеком со временем станет и он сам...

Ваня Крестьянкин совершил паломничество к о. Георгию в 1920 году — первом году своей жизни, когда Пасха совпала с его днём рождения, 11 апреля (следующие такие совпадения придутся на 1999 и 2004 годы). Путь был неблизкий — пятьдесят пять вёрст от Орла до Волхова, затем ещё десять вёрст по Большой Козельской дороге и шесть — по просёлочной. Добраться до Спас-Чекряка непросто и сегодня, что уж говорить про годы Гражданской войны...

Позднее о. Иоанн вспоминал об этом так: «Ранним летним утром трое мальчуганов отправились пешком из Орла в село Спас-Чекряк. По дороге резвились и много смеялись, шутки были безобидные, но настроение мало соответствовало понятию паломничества. Первая остановка с ночлегом была у отца Иоанна — брата чекряковского батюшки Георгия. Отец Иоанн, строгий подвижник-аскет, к ребятам не вышел, но ночевать у себя оставил. В доме царила благоговейная тишина, как в церкви, и паломники притихли и остепенились. А вечером самый маленький из них залез на деревянную перегородку и в щель между ней и потолком увидел молящегося подвижника». «Самым маленьким» был сам Ваня. И зрелище сосредоточенного на молитве батюшки настолько впечатлило его, что сон ещё долго не шёл к мальчику. А когда он наконец задремал, то увидел во сне о. Иоанна с ножницами в руках. «А теперь вот я твой язычок-то и подрежу», — строго произнёс священник. Ваня проснулся в испуге и до рассвета ворочался с боку на бок, раскаиваясь в своём согрешении...

Когда, преодолев семьдесят вёрст, добрались до Спас-Чекряка, там уже яблоку негде было упасть. После службы о. Георгий распределял паломников по сельским домам. Конечно, особой честью было ночевать у самого батюшки. И каково же было изумление Вани, когда о. Георгий пригласил к себе именно его и самую старую монахиню. Неделю маленький паломник прожил в доме одновременно простого и удивительного сельского батюшки, словно напитываясь духом этого человека.

Михаил Пришвин так описывал о. Георгия в то время: «И лицо, и фигура отца Георгия соответствуют его кипучей деятельности. Лицо его — сильное, почти грозное. Очень выразительные глаза, искрящиеся, добрые-добрые, окладистая борода. Роста он немного выше среднего, широкоплеч. Держался он очень прямо, с плавными движениями, вдаль смотрящим взглядом и мягким тембром голоса. Во всём у него какое-то спокойствие и неторопливость, и уверенность в том, что он делает».

Ваня воочию убедился в том, насколько велика известность о. Георгия. Странноприимный дом был переполнен людьми, жаждавшими получить у батюшки совет, благословение, наставление. Те, кому не хватило мест, ночевали прямо на телегах или под ними. И для всех у священника находилось тёплое, единственно нужное слово. В Волхове без его совета редко кто женился, выходил замуж или открывал своё дело. Общавшийся с ним С. А. Нилус свидетельствовал: «Тайна моей души читалась им, как в открытой книге, и речь простая, исполненная теплотой и ласковой задушевности, лилась целительным бальзамом, врачуя незажившие раны, бодря мою усталую душу».

О. Георгий не раз прозревал будущее не только отдельных людей, но и всей страны. Так, в марте 1914-го он сказал:

— Мы живём пока тихо, но это ненадолго. Всё зальётся кровью, и трупов будет, как поленьев, будут и голод, и болезни, о которых мы сейчас и не думаем. Ну что ж, Его святая воля. Пройдёт немного ещё времени — и ещё больше будет трупов, целые горы и великая скорбь.

Особенно прославил о. Георгия дар целительства: по его молитвам пропадали опухоли, лихорадка, пьяницы становились трезвенниками. При этом о. Георгий всегда называл себя многогрешным и скромно говорил: «Господь и через недостойных священников помогает по вере».

Осенью 1918-го в Спас-Чекряк прибыли чекисты — арестовать священника. Но тот встретил незваных гостей так приветливо и дружелюбно, так трогательно успокаивал расстроившуюся матушку, так стойко держался на допросах, что его просто... отпустили. Отпустили, опасаясь, что обожавшие его люди поднимут мятеж. А вот дело, которому он служил, продолжало привлекать к себе пристальное недоброжелательное внимание власти. Его хозяйство превратили в артель, запретили брать новых сирот в приют, ставили на учёт самых активных прихожан...

Неделя в доме о. Георгия Коссова осталась в сердце и душе Ивана Крестьянкина навсегда. Как он сам писал в 1997-м орловской исследовательнице жизни о. Георгия Л. Н. Ивановой, «это счастье продолжалось всего несколько дней, но память о нём согревает меня всю жизнь». Он увидел силу молитвы, изгонявшей бесов из одержимых, которых с трудом удерживали несколько сильных мужчин. Осознал, как многое может праведный человек, чьё призвание — служить Богу и людям... «Отец Георгий получил для служения полуразрушенный храм и совсем умирающий, запущенный приход и стал молиться, — вспоминал о. Иоанн. — Сначала один, и сегодня, и завтра один, и неделю один, и месяц. И не заметил, как за его спиной его молитва собрала паству. А благословение оптинского старца Амвросия открыло в семейном приходском батюшке — старца-целителя, изгоняющего бесов из страждущих. Только молитва и горение духа могут восстановить и стены храма и, главное, нерукотворные храмы — души заблудших и вернуть их Богу ожившими».

Как о. Георгий Коссов был преемником преподобного Амвросия Оптинского по старчеству, так о. Иоанн Крестьянкин станет в своё время преемником о. Георгия. Вот фрагмент из Жития оптинского старца: «Он глубоко проникал в душу своего собеседника и читал в ней, как в раскрытой книге, не нуждаясь в его признаниях. Лёгким, никому не заметным намёком он указывал людям их слабости и заставлял их серьёзно подумать о них». А вот что писали духовные чада о. Георгия: «На все запросы, на всякий крик сердечного, давно наболевшего горя, у отца Егора находилось слово привета, утешения, совета. В каждом его слове, в каждом совете его чувствовалось такое знание человеческого сердца, такое проникновение в самую глубь народного быта, душевной жизни народа, что ни один подходивший, иногда подступавший к нему с глазами, красными от невысохших слёз, не уходил от него с лицом непросветлённым. Чувствовалось, что каждый получал от него утешение именно то, которого жаждала и без отца Егора не находила его скорбная, измученная душа». Оба этих фрагмента позднее безоговорочно можно будет отнести и к духовнику всей России — старцу Иоанну Крестьянкину...

Скончался о. Георгий от рака желудка 8 сентября 1928 года. На его отпевании присутствовало столько народу, что в храм было невозможно войти. А фотография спас-чекряковского батюшки висела в келии о. Иоанна задолго до 2000 года, когда о. Георгий был прославлен в чине священноисповедника. И надгробие на его много раз разоряемой властями могиле было установлено именно стараниями о. Иоанна. Сейчас мощи о. Георгия Коссова находятся в величественном Спасо-Преображенском соборе Волхова. Этот храм находится на холме и словно осеняет собой маленький древний город, расположенный на высоких берегах узкой, но быстрой Нугри.

К сожалению, теперь в Спас-Чекряке от наследия о. Георгия остались только заложенные им колодец и купальня — всё остальное давным-давно снесено, разорено и заброшено. Часовня в память о. Георгия, которая стоит сегодня, — уже новая, она освящена в декабре 2004-го, через четыре года после обретения мощей святого. Но народ стремится в Спас-Чекряк по-прежнему, память о святости этого места жива и продолжает жить.

Были в Орле тех лет и свои юродивые. Сейчас истинное значение этого слова забыто, и под юродивыми обычно понимают назойливых нищих, которые досаждают туристам у старинных храмов. Между тем истинное юродство было подвигом во имя Христа. Таким подвижником был Афанасий Андреевич Сайко, которого знал и любил весь город.

Родился Афанасий Сайко в 1887-м или 1890 году в Волынской губернии и до 1919-го жил внешне обычной жизнью — окончил школу солдатских детей в Варшаве, потом Варшавскую консерваторию, овладел несколькими музыкальными инструментами. В 1904—1905 годах служил в драгунском полку, потом работал в нотариальных конторах писцом и ремингтонистом, на Первой мировой воевал в пехоте. В 1919 году его арестовали на Волыни и отправили в Орловский концлагерь принудительных работ. Так Афанасий Сайко попал в Орёл, где и остался после освобождения. С конца 1920 года он жил на колокольне Богоявленского храма, четыре года спустя по благословению о. Всеволода Ковригина тайно принял монашество, при этом оставшись жить в миру.

Выглядел Афанасий Андреевич представительно — высокий, плечистый, с окладистой чёрной бородой, острыми проницательными глазами. Одевался он в рубаху, грубые штаны и свитку, на ногах — калоши с носками. Поверх одежды носил нательный крест и будильник, шею повязывал полотенцем, а то и втыкал в картуз птичьи перья. Ходил по улицам Орла с метлой, подметал пыль с мостовых и постоянно сурово приговаривал:

— Кайся, кайся, окаянный грешник!

Встречным людям Афанасий Андреевич давал разные мелкие предметы — щепочки, фантики от конфет, спички, стекляшки, камешки, вырезки из газет. Каждый из таких даров имел скрытый смысл, который подчас открывался людям далеко не сразу. Афанасий Сайко обладал удивительным даром: знал невысказанные мысли и чаяния, мог предупредить о чём-то, но не напрямую, а иносказательно.

Например, однажды к Афанасию Андреевичу пришёл сам председатель Орловского горисполкома — высокомерный и самолюбивый чиновник. Он снисходительно расспрашивал юродивого о том о сём, а в конце разговора насмешливо попросил угадать, что у него в кармане. На это Сайко ответил: «Там взятка, триста рублей. А дома тебя ждёт большое горе». Ответ оказался точным — взятка и в самом деле была в кармане, а дома в это время повесился единственный сын чиновника...

Дальнейшая судьба юродивого была драматичной. В апреле 1931-го его арестовали «за пропаганду против вступления крестьян в колхозы», но уже в октябре перевели в психиатрическую клинику недалеко от Орла. Там Афанасий Сайко провёл десять лет, с 1932 по 1942-й. Во время войны находился в Орле, где его дар провидения спас не одну семью от гибели во время бомбёжек. В дальнейшем его ещё дважды запирали в психиатрички — в 1948—1950 и 1950—1955 годах, причём во второй раз он содержался уже вдали от ставшего ему родным Орла — в Томске. Но и в больницах люди шли к нему чередой, передавали продукты, записки с просьбами о молитвах и вопросами. Последние годы жизни юродивый провёл на станции Снежеть Брянской области. Там он и умер 5 мая 1967 года, а к его могиле на Крестительском кладбище Орла — высокому деревянному кресту, установленному в 2005-м, — народ идёт за советом и исцелением до сих пор; недаром на погосте даже выставлен специальный указатель с надписью: «Афанасий Андреевич Сайко».

Несмотря на то, что в начале 1920-х Афанасий Андреевич был уже хорошо известен среди орловцев и за ним часто буквально ходили толпы жаждущих услышать хоть словечко, Ваню Крестьянкина Сайко выделял из общей массы. И одарил мальчика не щепочкой или фантиком, а...

скрипкой. Он же, вероятно, дал ему первые уроки по владению этим инструментом. И, конечно, Ваня не раз слышал от юродивого его любимую приговорку:

— Привыкай решать задачи, ищи родственность между предметами.

Задачи приходилось решать не только духовные, но и самые обычные, школьные. После реформы образования в Советской России была введена так называемая единая трудовая школа, но занятия шли с большими перерывами. Ваня поступил в среднюю школу-девятилетку № 8 «с уклоном учётно-финансового профиля», но в 1921 году школа закрылась. Возобновил занятия Ваня только четыре года спустя, в 15 лет, причём поступил сразу в седьмой класс. Во время учёбы он увлекался астрономией, а ближе к окончанию учёбы подумывал над тем, чтобы стать юристом. Какое-то время учился игре на скрипке. Но подлинной школой для него продолжал оставаться храм, где шло своим чередом его пономарское послушание.

А через страну продолжала катиться волна новых гонений на Церковь. Под предлогом помощи голодающим Поволжья из храмов Орловщины изымали «церковные ценности». В Орле эта кампания началась в конце апреля 1922-го, и с 1 мая по 1 июля из городских храмов было изъято более 169 пудов 22 фунтов серебра, 2 фунта 3 золотника 50 долей золота, 18 фунтов меди, 25 фунтов 93 золотника 40 долей жемчужного шитья, 147 алмазов. Один из главных теоретиков большевизма Николай Бухарин ликовал по этому поводу: «Мы ободрали церковь как липку, и на её “святые ценности” ведём свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим».

Многие храмы попросту закрывались и приспосабливались под иные нужды. Например, Введенскую церковь отдали под клуб «Кожтреста», церковь бывшей «малой семинарии» — под клуб 5-й больницы, Иверскую — под железнодорожную школу, Петропавловский собор передали Окружному архивному бюро, летнюю половину Михаиле-Архангельской — музею религиозных искусств. С 1917 по 1923 год в Орловской губернии было закрыто 26 православных храмов, из них 17 — в Орле.

18 мая 1922 года в Москве был заточен под домашний арест Патриарх Тихон. Это послужило сигналом для начала «церковных процессов» на периферии, в том числе и в Орле. В июне 1922-го губернский революционный трибунал за сопротивление изъятию церковных ценностей приговорил епископа Орловского и Севского Серафима к семи годам лишения свободы, а епископа Елецкого Николая — к трём годам. В сентябре 1922-го, как было сказано выше, арестовали и о. Всеволода Ковригина, и о. Аркадия Оболенского. Кроме них, тогда же были арестованы о. Иоанн Дубакин, о. Павел Святицкий, бывший ректор Орловской духовной семинарии о. Всеволод Сахаров, церковные старосты двух храмов.

Для Вани Крестьянкина особым потрясением стал арест и показательный суд над владыкой Серафимом. Знакомство Вани с ним, как мы помним, состоялось летом 1917 года, а окрепло, как можно предположить, благодаря друзьям-соседям — братьям Василию и Александру Москвитиным, детям купца Ивана Александровича Москвитина, бывшего поручителем по жениху на свадьбе Крестьянкиных. Это с ними Ваня ходил в 1920-м в паломничество к о. Георгию Коссову. И Василий, старше Вани на пятнадцать лет, и Саша, старше его на четыре года, служили иподиаконами при епископе Серафиме. Скорее всего, именно они устроили так, что Ваня тоже начал нести послушание при владыке — сначала келейником, затем жезлоносцем и, наконец, иподиаконом.

Хиротесия в иподиаконы во многом стала определяющей для дальнейшей судьбы мальчика. Ведь в этот день он крестообразно опоясался орарём в знак того, что «он с настоящего времени смирением, целомудрием чресл своих и чистотою должен стяжать себе одежду чистоты духовной: почему и не может после этого вступать в брак». Обязанностей у иподиакона немало. Он должен облачать архиерея, прислуживать ему во время богослужения, приготовлять облачение и священные сосуды к священнодействию (он может касаться только порожних священных сосудов, когда в них не содержатся Святые Тайны), содержать в чистоте покровы и светильники на престоле и жертвеннике, зажигать светильники на престоле... Надо заметить, что, согласно решению Трулльского собора, иподиаконы не могут быть моложе двадцати лет, однако на практике от этого правила часто отступали.

Владыка Серафим стал одним из главных учителей Вани Крестьянкина. «Умнейший, добрейший, любвеобильнейший — не счесть хвалебных эпитетов», — так в старости вспоминал владыку о. Иоанн. И описывал случай, произошедший в марте 1922 года: «В Прощёное Воскресенье этот Божий Архиерей изгоняет из монастыря двух насельников, игумена Каллиста и иеродиакона Тихона, — за какой-то проступок. Изгоняет их принародно и властно, ограждая от соблазна остальных, и тут же произносит слово о Прощёном Воскресенье и испрашивает прощение у всех и вся. Моё детское сознание было просто ошеломлено случившимся именно потому, что всё произошло тут рядом: и изгнание — то есть отсутствие прощения, и смиренное прошение о прощении самому и прощение всех. Понял тогда одно только, что наказание может служить началом к прощению, и без него прощения быть не может. Теперь-то я преклоняюсь пред мужеством и мудростью Владыки, ибо урок, преподанный им, остался живым примером для всех присутствующих тогда, как видите, на всю жизнь».

Показательный суд над владыкой, через который он прошёл 18—20 июня 1922 года в клубе железнодорожников «Броневик», поверг Ваню Крестьянкина в ужас и недоумение. К этому времени епископ Серафим был для Вани не просто главным духовным начальством губернии, но по-настоящему близким и родным человеком. И в переполненном зале суда, при виде владыки, бесстрастно слушавшего приговор, подступили вопросы, на которые не было ответа. Почему на владыку возведены такие горы клеветы, такие тяжкие обвинения?.. Почему он никак не отвечает на них, не оправдывается — ведь он не виноват?.. Почему он на целых семь лет будет оторван от своей паствы?.. Где же справедливость на свете?..

Ещё одним способом подрыва влияния Церкви на народ стало так называемое обновленчество, или «Живая церковь». Обновленцами называли себя священники, полностью поддерживавшие советскую власть, не подчинявшиеся Патриарху Тихону, ратовавшие за упрощение и модернизацию Церкви. Этот проект был затеян весной 1922 года и пользовался покровительством ГПУ (тот же Бухарин так и писал: «При ГПУ мы воздвигли свою церковь»), В краткий срок, к концу 1922-го, обновленцы смогли захватить две трети из 30 тысяч российских храмов. Мемуарист А. Э. Краснов-Левитин, сам бывший обновленческим диаконом, так описывал живоцерковников: «В общем священнослужителей-обновленцев можно разделить на 4 группы: первая — самая многочисленная группа <...> серые батюшки требоисправители <...> Вторая — прохвосты, присоединившиеся к обновленчеству в погоне за быстрой карьерой, спешившие воспользоваться «свободой нравов», дозволенной обновленцами. <...> Почти все они были агентами ГПУ. Третьи — идейные модернисты, искренно стремившиеся к обновлению церкви. Эти жили впроголодь, ютились в захудалых приходах, теснимые властями и своим духовным начальством и не признанные народом. Они почти все кончили в лагерях. Четвёртая — идеологи обновленчества. Блестящие, талантливые, честолюбивые люди, выплывшие на гребне революционной волны». 29 апреля 1923 года на «Втором Поместном соборе» в храме Христа Спасителя обновленцы «лишили сана» арестованного ещё год назад Патриарха Тихона, объявили о переходе на григорианский календарь и закрытии монастырей.

Верующие Орла болезненно переживали раскол. Обновленческую Орловскую епархию в октябре 1922-го возглавил престарелый архиепископ Леонид (Скобеев). 11 декабря 1922-го в храмах Орла и губернии было запрещено поминать «бывшего патриарха Тихона», так как «поминовение имени бывшего патриарха уже не является актом церковным при существующих условиях, а явной и публичной политической демонстрацией». Согласно постановлению «собора», продублированного пленумом Орловского горсовета, 22 февраля 1923 года в Орле закрылись монастыри, которые не были добиты на рубеже десятилетий. Вселившиеся в Введенский женский монастырь рабочие-железнодорожники на общем собрании постановили «впредь называть женский монастырь городком железнодорожных рабочих», а «висящие на стенах патриархальные поповские атрибуты — иконы и кресты — снять, как оскорбляющие социалистические чувства рабочих». Почти всё православное духовенство города и губернии, кроме Волхова и Ельца, перешло в обновленчество. Растерянным, сбитым с толку людям казалось, что таким образом Церковь удастся сохранить от полного уничтожения.

Как реагировал на смуту 1922 года Ваня Крестьянкин? Понимал ли он вообще, что происходит? Конечно же понимал, ведь ему было уже двенадцать лет. И твёрдо сделал выбор — ведь не случайно же оплот прежней, «тихоновской» Церкви разместился в то время не где-нибудь, а на Черкасской улице, в скромном храме Успения Божией Матери, буквально по соседству с домом Крестьянкиных. Но раскол не смог не затронуть его душу. С болью в сердце подросток наблюдал, как рушится привычный церковный уклад Орла, как движутся по улицам подводы с монахинями-старицами упразднённого Введенского монастыря (тогда вынуждена была покинуть монастырь и его 33-летняя двоюродная сестра, монахиня Евгения), как втягиваются близкие ему люди в распри и ересь обновленчества. Разорение древних обителей, ограбление храмов, издевательства над Церковью и Патриархом, арест владыки Серафима, отступничество тех, кто ещё вчера клялся в верности (родной ему Ильинский храм тоже перешёл в обновленчество) — всё это порождало в душе уныние, разочарование, отчаяние. Даже он, с младенчества не представлявший себе жизни без храма, задавал себе ядовитый вопрос: как молиться Господу, если он допускает подобные беззакония?..

Елизавета Илларионовна, видя, что с сыном творится неладное, пыталась успокоить его: «Сыночек, так Богу угодно. Видно, так надо. Бог плохо не сделает». Но это бесхитростное объяснение вызвало ещё больший протест. В жизни Вани Крестьянкина наступила, в сущности, первая серьёзнейшая «развилка», на которой ему предстояло решить, как жить дальше.

Может быть, именно отчаяние, нежелание иметь дело с внешней жизнью, в которой творилось непотребное, толкнуло его на просьбу, с которой он обратился в октябре 1922 года к епископу Елецкому Николаю. Владыка Николай, в миру Алексей Николаевич Никольский, родился в 1879 году и был земляком Вани, коренным орловцем. Вместе с владыкой Серафимом прошёл через показательный суд, но уже в октябре 1922-го был освобождён. Убедившись в том, что обновленчество в губернии почти победило, владыка Николай рискнул создать «самоуправляющуюся автокефальную Елецкую Церковь», которой подчинялись также и «тихоновские» приходы Орла. Но в конце ноября того же года по обвинению в «поддержании устоев тихоновской церковной политики, которая своими деяниями поддерживает как русскую, так и заграничную контрреволюцию», владыку Николая снова арестовали и выслали в Воронежскую губернию.

Именно в октябре 1922 года, когда владыка Николай после освобождения уезжал из Орла в Елец, и произошла сцена, которая предопределила будущее Вани Крестьянкина. Вокруг владыки толпились прихожане-«тихоновцы», и 12-летнему иподиакону тоже захотелось получить благословение. Чтобы обратить на себя внимание епископа, он осмелился коснуться его руки. Наклонившись к Ване (роста тот был небольшого), владыка ласково спросил:

— Ну а тебя на что благословить?

— Я хочу быть монахом.

Окружающие примолкли. Напомним: стояла осень 1922 года, разгул обновленчества в России, когда, казалось, «тихоновская» церковь побеждена окончательно и скоро уйдёт в подполье, как в древние времена. Одним из главных пунктов обновленцев была борьба с монашеством, и на своём «соборе» они подтвердили это, одним махом упразднив множество древних обителей. Так что слова «Я хочу быть монахом» в том году звучали дерзко, упрямо, самоотрешенно, звучали наперекор всему, что творилось вокруг. Ваня Крестьянкин прилюдно просил благословить его не просто на будущую личную судьбу, но на подвиг во имя Церкви, возможно — на мученичество. И одновременно отрекался от того хаоса, который царил вокруг и мешал сосредоточиться на главном — том, ради чего он родился на свет... А от возможной своей «светской» судьбы, от брака он отрёкся ещё тогда, когда стал иподиаконом.

Владыка Николай молчал, положив руку на голову Вани и глядя куда-то вдаль. Наконец он медленно проговорил:

— Сначала окончишь школу, поработаешь, потом примешь сан и послужишь, а в своё время непременно будешь монахом.

Так оно и произошло. Никогда больше в жизни Ивана Крестьянкина не было тревог о будущем. «Не планируй сейчас свою жизнь, — писал о. Иоанн в старости, — молись: Скажи ми, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взяв душу мою. И увидишь чудо Божиего водительства по жизни. Главная цель — богоугождение ради любви к Богу, из него возрастает спасительный плод. А как, какой дорогой, по каким ухабам пройти придётся, — это дело Божие».

«Чудо Божиего водительства» Ваня увидел вскоре воочию. В марте 1923 года позиции обновленцев в Орле начали колебаться — архиепископа Леонида лишили кафедры, прошедшие 12 марта перевыборы епархиального собрания показали, что «тихоновцы» не собираются сдаваться. А 15 мая в Орле произошёл инцидент, продемонстрировавший силу духа тех, кто не изменил Патриарху. В тот день, когда в Никольском храме обновленцы начали свою службу, прихожане стали уходить из церкви с криками: «Долой! Нам не надо наёмников, пусть будут старые священники, а вы должны служить для коммунистов». К храму спешно прибыл начальник городской милиции во главе большого отряда, но прекратить беспорядки не удалось, и служба обновленцев была сорвана.

А 26 июня 1923-го вышел на свободу и сам Патриарх Тихон, который немедленно выступил с заявлением о своём возвращении к управлению Церковью. Большинство верующих признало Патриарха своим законным главой. Временный «обморок» массового обновленчества, которым была поражена Церковь во второй половине 1922-го, закончился так же быстро, как и начался.

И — надо же было такому случиться — вскоре церковный староста Пётр Семёнович Антошин отправился по делам в Москву и взял с собой Ваню Крестьянкина. Ещё недавно он и мечтать не смел о том, чтобы самому увидеть Патриарха. А ведь увидел, более того — получил от него благословение после службы в Донском монастыре. Уже в старости о. Иоанн говорил о том, что до сих пор чувствует ладонь Патриарха на своей голове...

Шестьдесят шесть лет спустя, 9 октября 1992-го, о. Иоанн Крестьянкин так сказал в своей проповеди в день памяти святителя Иоанна Богослова и святителя Тихона: «Гонение новых богоборцев XX века подвергло Святейшего Патриарха Тихона мучениям несравненным. Он горел в огне духовной муки ежечасно и терзался вопросами: доколе можно уступать безбожной власти? Где грань, когда благо Церкви он обязан поставить выше благополучия своего народа, выше человеческой жизни, притом не своей, но жизни верных ему православных чад? О своей жизни, о своём будущем он уже совсем не думал. Он сам был готов на гибель ежедневно».

После освобождения Патриарха влияние обновленчества начало стремительно сокращаться, и уже к концу 1923 года множество обновленцев, принеся покаяние, вернулись в Патриаршую Церковь. Если осенью 1925-го в СССР насчитывалось 9093 обновленческих прихода (30% от общего числа), то к зиме 1926-го — уже 6135 (21,7%), а к зиме 1927-го — 3341 (16,6%). И хотя обновленческие храмы продолжали действовать в стране до второй половины 1940-х (оплотом обновленчества оставались Краснодарский и Ставропольский края), в целом «Живая церковь» как явление потерпела крах, оставшись в истории приметой смутного времени, одним из болезненных экспериментов постреволюционной эпохи и одновременно — расчётливых проектов власти по взрыву Церкви изнутри.

А в апреле 1924-го орловцы-«тихоновцы» радостно передавали друг другу ещё одну светлую новость — по амнистии вышел из тюрьмы владыка Серафим. 29 мая он был возведён в сан архиепископа и поселился на Черкасской улице, соседней с Воскресенской, на которой жили Крестьянкины, в доме архимандрита Пантелеймона (Филиппова, 1877—1932), духовника Введенского женского монастыря. Владыка и служить стал на Черкасской, в храме Успения Божией Матери — и служил так, что храм был полон всегда. По субботам, воскресеньям и праздничным дням он произносил там проповеди. А хор, состоявший из монахинь разорённого в 1923-м Введенского монастыря, быстро приобрёл славу лучшего в городе... К сожалению, Успенский храм в 1932-м был закрыт, после войны снесён, и сейчас на его месте находятся производственные корпуса «Легмаша».

Именно службы владыки Серафима, его доброта, стойкость, мягкое, но непреклонное мужество окончательно вернули покой в душу его иподиакона Вани Крестьянкина. «Ничто так не может увлекать и одушевлять, как наглядный пример, — вспоминал он. — И ни от кого нельзя так легко и радостно научиться жить по-христиански, как от того, кто сам искренне и радостно работает Христу». Уверенности и сил придавало и то, что владыка живёт на соседней улице. Однажды, когда Крестьянкины собрались отмечать день рождения Вани и на столе уже появились аппетитно пахнущие пирожки, в окно дома раздался негромкий стук. Это сам владыка Серафим пришёл поздравить мальчика с праздником. Можно представить, какой радостный переполох поднялся в доме!.. А подарок, сделанный архиепископом, мальчик по праву считал драгоценным. Это была фотография в простой деревянной рамке, на которой были запечатлёны владыка Серафим и владыка Николай. На обороте — надпись: «От двух друзей юному другу Ване с молитвой, да исполнит Господь желание сердца Твоего и да даст Тебе истинное счастье в жизни. Архиепископ Серафим». Один из друзей, владыка Николай, в это время уже был в заключении...

Эту фотографию о. Иоанн бережно хранил всю жизнь. А когда в 2000 году решался вопрос о прославлении владыки Серафима в лике священномучеников, снял её со стены своей келии и отдал, чтобы приобщить к материалам о канонизации. Решением Священного Синода Русской Православной Церкви от 17 июля 2001 года имя погибшего в годы репрессий владыки Серафима было включено в Собор Святых Новомучеников и Исповедников Российских XX века.

...Шли годы, а гонения на Церковь не прекращались, напротив — они принимали всё новые и новые формы. Власть действовала самыми разными методами — как лобовыми, нахрапистыми (создание в 1925 году Союза безбожников, с 1929 года — Союз воинствующих безбожников), так и внешне вполне нейтральными и даже «логичными». Так, в циркуляре НКВД РСФСР №351 от 19 сентября 1927 года было сказано, что в качестве причин для закрытия храмов могут быть выдвинуты такие, как «отсутствие служителей культа», «отсутствие своевременного ремонта», а то и «постановление общего собрания граждан». То есть не ремонтировался храм несколько лет, арестовали настоятеля — значит, можно закрывать. Нечего и говорить, что такие причины стали находиться в избытке. В апреле 1928-го в Орле закрыли Богоявленский храм, 13 июля начали разбирать колокольню старого Смоленского (того, где крестились и венчались предки Вани), 1 ноября окружному музею была передана часовня Георгиевской церкви, а 4 ноября — часовня Михаило-Архангельской. 20 мая 1929 года закрыли Крестовоздвиженскую церковь и передали её под клуб завода имени Медведева, а под столовую того же завода была передана бывшая Покровская церковь. В Преображенский храм въехал антирелигиозный музей, в Борисо-Глебский — производственные мастерские педагогического техникума, в Лутовский храм — армейский клуб... По состоянию на 15 июля 1929 года в Орле было закрыто 17 церквей, 2 монастыря, 9 часовен и молитвенных домов. Действующими оставались 18 храмов.

Конец 1929 года ознаменовался борьбой с колокольным звоном. 6 декабря 1929-го НКВД РСФСР дал указание своим органам на местах запретить «так называемый трезвон, или звон во все колокола», оставив только «звон в малые колокола установленного веса и в установленное время по просьбе религиозных организаций». Зимой 1929/30 года «по требованию трудящихся г. Орла» большие колокола с храмов города были сняты «и реализованы порядком, установленным для госфондимуществ». Именно тогда умолк громогласный звон, которым так славился Орёл... В памяти о. Иоанна это событие совместилось с упразднением городских монастырей, которое состоялось на шесть лет раньше. Но и это было ещё не всё. Новый удар по орловскому православию пришёлся на 1930—1931 годы. К маю 1931-го в Орле осталось 15 действующих храмов, из которых пять, в их числе родной для Крестьянкиных Ильинский, были обновленческими.

К этому времени в жизни Ивана Крестьянкина произошло несколько заметных перемен. В 1929 году, в возрасте 19 лет, он наконец окончил школу-девятилетку. Поскольку во время учёбы ему хорошо давалась математика, после школы он поступил на курсы бухгалтеров и после их окончания без труда нашёл работу счетовода в Орловском районном сельскохозяйственном кооперативном союзе. Работал на совесть и даже стал своеобразным «рационализатором», предложив директору для выправления запущенной бухгалтерии создать две группы — одну для обработки «свежих» финансовых документов, вторую для обработки старых. Но всё это было внешнее. Подлинная жизнь молодого человека продолжала протекать в храме.

И сразу же начались трудности с совмещением мирского и церковного. В том же 1929-м в СССР произошла реформа календаря, и вместо традиционной недели 1 октября была введена так называемая «непрерывка», где все рабочие дни были разделены на пять групп, названных по цветам (жёлтый, розовый, красный, фиолетовый, зелёный), причём каждая группа имела свой собственный выходной день в неделю. А 1 декабря 1931-го непрерывку сменила шестидневка, где день отдыха приходился на 6, 12, 18, 24 и 30-е число каждого месяца. Понятно, что главной причиной этих новаций было желание поломать устоявшийся веками уклад верующих людей, сделать их послушными «винтиками», которые между храмом и работой без сомнений выбирали бы работу. «Воскресенья» в традиционном смысле этого слова ушли в прошлое (вернутся они только летом 1940-го с введением семидневной рабочей недели). Отголосок шестидневки остался в печально-ироничном стишке: «Спасибо партии родной / За доброту и ласку, / Что отобрали выходной / И обо...ли Пасху».

Но православные, как и можно было предположить, свой календарь менять не собирались. И когда однажды бухгалтера Ивана Крестьянкина вызвали на работу в воскресенье, которое согласно новым мирским правилам было рабочим днём, объяснив это тем, что случился очередной «аврал» и его надо ликвидировать, юноша ответил коротко и чётко:

— Я не причина вашей отсталости, я и не жертва её ликвидации.

На следующий же день он прочёл приказ о своём увольнении...

Поскольку мама, Елизавета Илларионовна, к тому времени уже начала прихварывать, каждая копейка в домашнем бюджете имела существенный вес. Начались обивания порогов других орловских контор, но очень быстро Иван понял — уволили его с «волчьим билетом», сделав в личном деле какую-то пометку. Во всяком случае, в отделах кадров сразу же начинали смотреть на него как на зачумлённого.

Впрочем, была возможность устроиться в орловский театр, где гримёром работал старший брат Ивана Константин. Он воодушевлённо расписывал младшему перспективы:

— Представляешь, как будет здорово смотреться в программках — за парики отвечает Крестьянкин К., а за костюмы — Крестьянкин И.!

Но на это Иван серьёзно ответил:

— Нет, брат. Спасибо, но у меня в жизни своя цель — я хочу стать священником и монахом.

Увольнение получалось скрывать около месяца. По утрам Иван исправно «шёл на работу», а отсутствие зарплаты удалось скрыть с помощью продажи подарка юродивого Афанасия Андреевича — скрипки. Футляр от неё юноша оставил себе на память.

Но всё тайное рано или поздно становится явным. Мама узнала и об увольнении, и о том, что другую работу в Орле найти невозможно. И тогда в доверительном разговоре сына с матерью прозвучало: Москва. Ваня ещё раз рассказал, какое глубокое впечатление на него произвели поездка в Москву в 1923-м, встреча с Патриархом. Может быть, стоит попробовать счастья в столице?.. Тем более что православный Орёл гибнет и пустеет буквально на глазах. Выслали из города любимого владыку Серафима, и даже родную Воскресенскую улицу 14 мая 1929-го переименовали, страшно сказать, в улицу Безбожников. Как на такой жить?.. А Москва не провинция, полностью разорить её будет трудно даже неистовым врагам Церкви... Да и закадычные друзья-соседи уже перебрались туда — Александр и Василий Москвитины жили в Москве с конца 1920-х.

В ответ прозвучало неожиданное:

— Сынок, а ты спроси совета у матушки Веры. Как она скажет, пусть так и будет.

Матушку Веру, Веру Александровну Логинову, хорошо знал весь православный Орёл. До 1923 года она была насельницей Введенского женского монастыря, а до пострига — женой генерала. Высокую, статную, с суровым лицом, матушку Веру часто можно было видеть проезжавшей по улицам города в конном экипаже. Она обладала особым даром знания, кому именно нужна её помощь, и сама появлялась у людей дома.

К старице отправились вдвоём. Она встретила Крестьянкиных приветливо, Ваню помнила ещё шестилетним пономарём. И вот перед ней стоял 21-летний юноша, собиравшийся покидать родное гнездо.

Ваня был готов к любому ответу матушки Веры, но всё же удивился, когда она без колебаний благословила его на переезд в столицу. Матери объяснила, что все происходящие с ним неприятности временны, бодрому духу они не вредят. А потом загадочно добавила, снова обращаясь к Ване:

— А встретимся мы с тобой через много лет на псковской земле. Бог провожает, Бог и встречает. И слава Богу!

Над смыслом этой фразы Иван задумываться не стал: раз старица сказала, значит, рано или поздно всё прояснится. И домой возвращался одновременно в грустном и приподнятом настроении. Жаль было расставаться с родным городом, прощаться с матерью, братьями и сестрой. Но нужно было двигаться дальше. В Москву, в Москву, в Москву...

Самым ценным, что увозил он из дома, была икона Божией Матери «Знамение» — та самая, которую мать отказалась продать в голодном 1922-м. Елизавета Илларионовна благословила его этой семейной реликвией. И последний орловский храм, который он видел из окон поезда, тоже был посвящён иконе Божией Матери — Иверской. Красивейший этот храм хоть и был закрыт при обновленцах, но не снесён, и его одиннадцать золотых куполов ярко сияли на солнце, как в старые времена... Бог действительно провожал его.