Отечество без отцов

Был вечер уходящего лета. Они расположились у воды и смотрели вслед водному потоку, который устремлялся на юг, подобно многим другим русским рекам. Лебеди плескались у берега так, будто война их вовсе не касалась. Вниз по течению лежал прямо в воде разрушенный мост, перед ним находилась наведенная саперами понтонная переправа, по которой осуществлялось снабжение. Рев моторов и лязг танковых гусениц были единственным звуком, нарушавшим вечерний покой. Позади, спрятавшись за береговым склоном, располагалась деревня, в которую они вошли после обеда.

— Если речная плотина вдруг прорвется, то Днепр зальет деревенскую улицу и снесет все избы, — подумал Роберт Розен, остужая свои ноги в проточной воде.

Дым из печных труб, также как течение реки, устремлялся на юг. К реке подошли детишки, держа в руках верши, садки и проволочные корзины, и стали бродить по мелководью. Они пытались поймать рыб и раков. Когда им это удавалось, они показывали свою добычу солдатам. Некоторые из бойцов купались, другие лежали в траве и вспоминали свои реки: Рейн под Рюдесгеймом и Эльбу с ее берегами у Альтоны — одного из районов Гамбурга. А какие реки были в Мюнстере? В Подвангене имелась лишь одна узкая речушка, питавшая озеро и в жаркое лето почти пересыхавшая. Дальше, вверх по течению, другая река делила Пруссию на северную и южную части. Но что значила река Прегель в сравнении с мощным Днепром?

В одной из изб, покрытых соломой, заиграл аккордеон. Звуки накладывались друг на друга, невозможно было понять, кто играет: немец или русский. Но играли мелодию песни о Стеньке Разине, протяжную песню об одной еще более крупной реке, расположенной еще дальше на восток, самой большой реке в Европе.

— До Волги мы никогда не дойдем, — сказал Годевинд.

— По мне так тоже было бы лучше оставаться на Рейне, — ответил Вальтер Пуш.

Рядом с ними кто-то из солдат начал пародировать песню о Стеньке Разине, напевая в такт мотиву: «С бородой, вдали от дома…».

Роберт Розен помыл в реке запылившуюся губную гармошку и присоединился к одинокому музыканту. Вальтер Пуш лежал в траве и писал письмо своей Ильзе, приспособив прибитую к берегу доску в качестве подставки:

— Почему ты не пишешь письма и не получаешь их? — спросил Пуш у унтер-офицера Годевинда. Тот сделал вид, что не понял его, бросил камешек в воду, стал чертить фигуры на песке и лишь после долгой паузы, наконец, ответил, когда все уже забыли об этом вопросе:

— Там, где ничего нет, оттуда и ждать нечего.

Мальчишка принес им клочок бумаги, который он выловил из реки. Это была листовка на немецком языке, сброшенная русским летчиком и прибитая течением к берегу.

— Как только они себе это представляют? — пробурчал Годевинд.

— Что ты будешь делать, когда закончится война? — спросил его Вальтер Пуш.

— Либо меня убьют, либо я отправлюсь на прогулку по акватории морского порта на своем баркасе. Если вам тоже повезет остаться в живых, приезжайте ко мне в Гамбург. Тогда мы отправимся на теплоходе в Куксхафен. Наша Эльба такая же широкая, как этот проклятый Днепр.

Аккордеон внезапно смолк, как будто из инструмента выпустили весь воздух. Над понтонной переправой пронеслись трассирующие пули, образовав радужный мост.

Годевинд изъявил желание послушать песню о Волге в исполнении Роберта Розена.

— Поскольку до Волги мы все равно не дойдем, то хотя бы послушаем песню о ней.

Но тот не знал этой песни. Откуда в глухом Подвангене могла быть известна мелодия из оперетты?[20] То, что песня из оперетты «Царевич» станет после войны вдруг столь популярной, будет исполняться на всех концертах по заявкам, и миллионы людей будут плакать, слушая ее, об этом летом 1941 года никто и понятия не имел. Гейнц Годевинд, который был твердо уверен в том, что петь он не умеет, произнес несколько слов из этой песни:

— На песчаном берегу Волги стоит солдат и охраняет свое Отечество…

Но самое большое впечатление на него производил припев: «Ты наверху позабыл обо мне…».

Прежде чем они успели забраться на ночь в свои палатки, появился лейтенант и приказал:

— Четверым построиться и следовать за мной!

Они оделись, перекинули винтовки через плечо и отправились в деревню: Гейнц Годевинд, Вальтер Пуш, Роберт Розен и Янош. Лейтенант привел их в сад, где четверо мужчин в гражданской одежде стояли, привязанные к деревьям. Это были сливовые деревья, увешанные синими плодами.

— Бандиты, — произнес Хаммерштайн и указал на полураздетых мужчин среднего возраста, которые стояли босыми ногами на траве и ждали смерти.

Они изготовились к стрельбе, лейтенант выкрикнул команду. Залп прогрохотал над садом, мужчины откинулись в сторону и повисли как трухлявые ветви деревьев. Переспелые сливы дождем посыпались на траву.

На обратном пути каждый думал о своем. Годевинд узнал, что эти четверо крутились у понтонной переправы, а значит, что-то замышляли. Яношу потребовалось еще раз залезть в Днепр и отмыть там свои штаны, так на него подействовала эта экзекуция.

Роберт Розен записал в свой дневник:

Поздно вечером мотоциклист доставил полевые письма роты на почтовый пункт, устроенный при полевом госпитале люфтваффе. На обратном пути он хотел забрать почту, пришедшую из Германии. Но возникла непредвиденная задержка. Когда он, наконец, прибыл в роту, было уже темно. Он сообщил, что на задворках госпиталя насчитал более полусотни могил. А на противоположной стороне дороги находился лазарет для военнопленных, куда были доставлены русские солдаты: раненые и с болезнями ног, которые не могли следовать с эшелоном пленных на запад. Позади лазарета было еще больше могил. Немецкий полевой госпиталь и лазарет для пленных находились почти впритык друг к другу. Туда поступали раненые, а с заднего крыльца выносили трупы.

— Как на конвейере, — повторял мотоциклист. — Как на конвейере.

Выложив все, что у него было на душе, он полез в сумку и достал два письма из Подвангена и одно из Мюнстера.

— Самое прекрасное — это когда в воскресенье приходит почта, — написал Вальтер Пуш в Мюнстер. А Роберт Розен занес в свой дневник:

После полуночи произошел неприятный случай. Обер-ефрейтор из второй роты пришел в бешенство после получения почты.

— Партийные бонзы жируют и пьянствуют, спят с нашими женами, в то время как мы находимся по уши в русском дерьме, — кричал он. Вскоре все уже знали: его жена удрала с другим.

— Такие письма нельзя пропускать на фронт, — высказал мнение Годевинд. — Вот чем должна заниматься цензура.

Он любил деревья, холмы и долины. Живя в деревне, он воспринимал природу как божественный дар, посланный человеку, чтобы тот чувствовал себя в ней вольготно. Совершенно по-другому это было у Вальтера Пуша. Тот приходил в ужас при виде бескрайних русских лесов, они внушали ему страх. Гейнц Годевинд сравнивал русские просторы с океаном, леса виделись ему морями.

В реке Сереть Роберт Розен купался, на берегу Днестра остужал в воде натруженные ноги. Реку, названную в честь деревьев Березина, он преодолел, когда на ней еще не было льда. Затем пошли величественные водные потоки, в своем дневнике он написал о костре, устроенном вечером на Днепре.

С тех пор, как я сопровождаю моего отца, я смотрю на природу другими глазами. Орешник в моем саду напоминает мне о русском юге. В хорошую погоду я езжу на велосипеде по окрестным лесам. Он пешком шагает сквозь август, а я еду в апрель. Береза становится моим самым желанным деревом, она зеленеет раньше всех, ее кора такая же белая, как и русский снег. Могилы героев были украшены березовыми крестами.

В десять часов я возвращаюсь домой с моей велосипедной прогулки по березовым рощам. Едва оказавшись в доме, машинально нажимаю кнопку телевизора и в тот же миг оказываюсь в пустыне. Бронированные машины вздымают пыль, пламя вылетает из стволов их орудий, видны разрывы снарядов и облака дыма. Вновь кровопролитие, а я еще не прошла ту войну вместе с моим отцом.

Мой телевизор настроен на тридцать каналов, и на всех рябит от войны. Я больше не могу выносить зеленое ночное небо над Багдадом.

На войне, в которой участвовал мой отец, тогда не было телевизоров. В его дневнике заканчивается месяц август.

— Из трех миллионов солдат, которые начинали шагать с ним по России, четыреста тысяч к тому времени были уже закопаны в землю или находились в госпиталях, — говорит Вегенер.

С моим отцом пока ничего не случилось, он лишь страдал от волдырей на ногах и от полчищ коварных вшей.

Названия на русской карте местности становятся мне все более чуждыми. У города Хмельницкий я рисую крестик, здесь он насчитал двадцать пять могил героев. В Виннице они находились шесть дней. Вегенер говорит, что фюрер временно устроил там свою ставку и был удивлен, увидев так много светловолосых, голубоглазых детей, проживавших в домах на здешних улицах. Во время своих застольных бесед он так объяснял секрет этой загадки:

— Одно из германских племен заблудилось во время великого переселения народов в окрестностях, где сегодня расположена Винница, и оставило там нескольких крепких мужчин для увеличения потомства.

Фюрер распорядился направить драгоценное наследство домой в рейх и сделать из светловолосых ребятишек добропорядочных немцев.

Вегенер по-прежнему торопит меня из-за Тернополя. Я должна передать записи отца на выставку, рассказывающую о вермахте, он намерен выслать мне ее гамбургский адрес. Но я колеблюсь, потому как опасаюсь, что они могут узнать что-нибудь плохое о моем отце. Станут обвинять его и говорить неприятные вещи в мой адрес. А он ведь всего лишь прошелся по одному из городов, зажимая себе нос от смердящего запаха.

— Что ты думаешь о новой войне? — спросил Вегенер.

Он тоже не может смотреть телевизор, новая война вызывает у него отвращение.

В полночь, когда ночное небо на экране моего телевизора все еще играет зелеными красками, я пишу письмо Ральфу.

— Как хорошо, что ты находишься не в пустыне, а в прекрасной Приштине, — пишу я ему. И добавляю, что заранее уже радуюсь его возвращению домой. Прошу его только не записываться добровольцем для участия в следующих операциях.

Пока я пишу, появляются кадры с первыми убитыми. Они лежат под аравийским солнцем, как выброшенные на просушку снопы соломы. Тернополь повторяется, но как бы в замедленной съемке и при дружеском содействии телекомпании «CNN».

Я ищу письма моих родителей со словами о любви. Хотелось бы узнать, как они становились ближе друг к другу: мой отец и моя мать. То, что я нахожу, носит настолько сдержанный оттенок, так удалено друг от друга, как будто они были совершенно чужими людьми.

Она написала письмо. В этом не было ничего удивительного или придуманного. Целыми классами девушки писали жизнерадостные письма солдатам на фронт. Я бы многое дала, чтобы у меня в руках оказалось то первое письмо моей матери, которое как-то связано с моей будущей жизнью. Среди других бумаг, оставшихся от тети Ингеборг, я нахожу ответ отца на письмо моей матери:

И это любовное письмо? О вшах он не обмолвился ни единым словом. В то же время, он пишет, что умывается каждый день. А затем предложение прогуляться вокруг Подвангенского озера. Я представляю себе летний вечер. В камышах крякают утки, стрекозы порхают над мужчиной и женщиной, которые лежат в высокой траве. Тогда-то все и могло начаться.