Отечество без отцов

Какая весна! Вначале зима никак не хотела уходить, держалась, пока у нее еще оставались силы, а затем тепло окутало землю. Но таков уж Восток: сегодня начинает ломаться лед, а завтра уже цветут цветы. Аисты прилетели в срок, и школьники Подвангена отпраздновали День аиста. Даже металлические птицы, пугавшие звуком своих моторов людей и животных, не могли помешать аистам занять свои гнезда и будить спозаранку любителей поспать щелканьем своих клювов. Никогда прежде в небе Восточной Пруссии не было такого множества самолетов, даже штурмовики проносились над Подвангенским озером. Ласточки падали замертво с телефонных проводов, в лебединых гнездах лопались созревшие яйца. По слухам, недалеко от границы были созданы полевые аэродромы, откуда самолеты совершали учебные полеты, выходили к побережью Балтийского моря, пересекали Подвангенский водоем и отражались в Мазурских озерах. Однажды в четверг пополудни на деревенском лугу приземлился одномоторный легкий самолет «Шторх», появление которого привлекло всеобщее внимание. Детям разрешено было даже потрогать металлические крылья. Пилот, офицер в кожаной куртке с барашковым воротничком, степенно направился в господский дом, около четверти часа он беседовал с господином фон Болькау, а затем улетел, предварительно распив с ним по рюмке шнапса.

Когда прибыли первые колонны солдат, на аллеях едва лишь проглядывалась листва. По обочинам шоссе таяли остатки снега, время от времени один из пехотинцев покидал строй, брал обеими руками рыхлый снег и ел его так, будто это было ванильное мороженое. Удивление вызывали колонны велосипедистов. На велосипедах ехала целая рота по три человека в ряд, ранцы и стальные каски были привязаны к багажникам, винтовки за спиной. Все это напоминало прогулку в пасхальные каникулы. Вместо того чтобы петь, они так оглушительно звонили, что гуси и куры обращались в бегство. Старики задавались вопросами, куда те крутили педали, поскольку в Восточной Пруссии каждому было известно, что дороги по мере продвижения на восток становились все более пыльными и разбитыми, и, в конце концов, вообще заканчивались. Вместо велосипедистов песню подхватывали пехотинцы. Как только одна из колонн приближалась к Подвангену, офицер приказывал идти в ногу. Сапоги в такт били по булыжной мостовой настолько громко, что звук был слышен в самой отдаленной хате, а затем солдаты начинали петь:

Тогда многих девочек нарекали именем Эрика…, а затем никогда больше.

Тяжелое вооружение, пушки и грузовики громыхали в ночи в кромешной тьме. Грохот будил ночную тишину, он заглушал таинственные шорохи, жалобное уханье сов в парке, крик жерлянки на озере и плеск карпов. Даже мычанье коров, стоявших в тумане на лесной лужайке, заглушалось однотонным гулом, исходившим с запада и затихавшим на востоке.

Это были жизнерадостные солдаты. Они смеялись и радостно махали руками, а детишкам бросали конфеты. Если случалось, что они устраивали привал на обед у обочины шоссе перед подвангенской мельницей, то ребятне разрешалось отведать солдатского хлеба. От солдатского хлеба розовеют щеки, это было известно матерям. Как чудно они говорили. Старикам, которым довелось побродить по свету, узнаваема была баварская речь, швабский говор и рейнский диалект. Слышно было, как переговаривались берлинцы и саксонцы, как звучал нижненемецкий диалект и говор жителей Северной Германии. Все наречия Отечества сошлись на востоке, устроив своеобразный концерт. Старики молча грызли мундштуки своих курительных трубок. Пережившие битву под Танненбергом и Мазурское сражение, они искренне признавались друг другу, что подобного развертывания войск никогда не видели. Но они будто предчувствовали, что такому веселью вскоре может прийти конец. «Так просто ничего не бывает», — говорили старики. «Подобное развертывание войск не делается лишь ради удовольствия, кто-то это придумал, — говорили они, — чтобы солдатам было чем заняться».

Радостное настроение сохранялось и после Троицы. Амбары, освобожденные от прошлогоднего сена и соломы, заполнились солдатами. В лесах, будто из-под земли, вырастали все новые палаточные лагеря. В каждом доме объявлялись очередные постояльцы, они приходили и уходили, чтобы дать место новым квартирантам. Пустой амбар в крестьянском хозяйстве Розенов служил в течение трех недель пристанищем двадцати солдатам, которые по утрам умывались из колонки во дворе и резвились с собакой по кличке Бесси.

С каждым днем росла озабоченность, потому что, казалось, теперь уже не существовало никакой другой части света, кроме Востока. Все, что было вокруг, устремлялось навстречу восходящему солнцу, которое с каждым днем все раньше поднималось из русских лесов, а по вечерам все позже опускалось в волны Балтийского моря. Приближалась самая короткая ночь лета 1941 года.

С чего мне лучше начать? Деревня расположена на тысячу километров восточнее моего заснеженного сада. Как она называется сегодня, мне неизвестно. Ее судьба могла быть схожей со Сталинградом, который также утратил свое название. Когда-нибудь я отправлюсь на Восток на розыски, но это должно случиться в июне. А пока я лишь пытаюсь представить себе деревню, расположенную вдоль дороги, в конце ее заснеженный крестьянский дом, из трубы которого поднимается белый дым. Однажды 31 января здесь топили особенно усердно, чтобы не простудилось новорожденное дитя. На окошке распустились узоры ледяных цветов. Через щелочку во льду взгляд обращался через заснеженные поля к безлюдной дороге, которая вела на Восток, все дальше на Восток.

Уже месяц, как я на заслуженном отдыхе, а зима все еще продолжается. Вегенер утверждает, что нынешняя зима такая же суровая, как те, что бывают на Востоке. Мне это неизвестно, лишь два года прожила я в Подвангене, на моей памяти там всегда было лето. День начинается с солнечного рассвета, деревья в саду будят в моем сознании схожие картины. Такой я представляю себе зимнюю природу в России и в моей незнакомой деревне.

Мне хотелось бы, наконец, начать рассказ о моем отце. Или следует дождаться лета, когда греет солнце, распускаются цветы и зеленеют деревья? Июнь был бы самым подходящим временем. Как же мог тот бездушный человек начать войну в ночь летнего солнцестояния! Одно это уже противоречит природе и обречено на неудачу.

Я одеваюсь теплее и без всякой цели иду гулять по улицам. Морозный воздух должен отвлечь меня на другие мысли, мне хочется думать о свежей булочке и горячем кофе, а также о Приштине, где уже по-весеннему тепло. На рыночной площади мне встречается старенькая фрау Гентш из соседнего дома. Она утверждает, что подобная суровая зима была в последний раз в 1941–1942 годах. И вновь я возвращаюсь к моей старой истории, той щелочке в замершем окошке, силуэту на горизонте; и Роберт Розен сопровождает меня по той самой улице, что все дальше уходит на Восток.

Когда я возвращаюсь домой, то сталкиваюсь с почтальоном, который с трудом толкает по снегу свой велосипед. Он доставил мне увесистый конверт от Вегенера. Когда я открываю входную дверь, то слышу звонок телефона, но подхожу к нему уже слишком поздно. Кто мог мне звонить? Вегенер, мой мальчик из Приштины или незнакомый голос из прошлого?

Вегенер присылает мне полный текст Спартанской речи. Три с половиной года спустя тот человек проглотил яд, так помечено на полях.[8] Я нахожу Спарту на карте далеко на юге. Едва ли можно себе представить, что снег мог там выпасть 31 января 1943 года. Кроме того, в конверт засунут дневник того вестфальца, что шел вместе с Наполеоном на Россию. Опять эта Россия. С чем я только не соприкасаюсь: слушаю ли, читаю ли — все ведет меня на Восток.

Я пропускаю вечерний выпуск теленовостей и усаживаюсь за письменный стол. Бросаю под ноги желтый пакет, который мне прислала тетя Ингеборг перед своей смертью. Прежде чем его раскрыть, читаю текст Спартанской речи: «Герои Нибелунгов сражались в преисподней не на жизнь, а на смерть, и утоляли свою жажду собственной кровью. Нынче они точно так же бились и в Сталинграде. И через тысячу лет каждый немец будет с благоговением говорить о Сталинграде…».

«Некоторые называют ее также и Нибелунгской речью», — пишет Вегенер на полях. У меня мурашки пробегают по спине. Затем вновь цитата из Спартанской речи: «Путник, когда ты придешь в Германию, расскажи: ты видел, что мы умирали так, как нам велел закон».

Осторожно я развязываю узел на конверте, все еще опасаясь, что оттуда выпрыгнет нечто ужасное и в лицо ударит запах гнилостного тлена. Сверху все прикрыто коричневой упаковочной бумагой и журналом выпуска 1962 года с фотографиями наводнения в Гамбурге. Под ними несколько тетрадей с датами, написанными от руки. На обложке первой из них я читаю: «С 21 июня по 25 июля». Это почерк моего отца. Кроме того, я нахожу сложенную географическую карту Восточной Европы от Польши до Урала, квадрат размером в полтора метра. На обратной стороне тетя Ингеборг написала: «Эта карта висела с июля 1941 года в нашей уютной комнате в Кенигсберге. В декабре 1944 года она была снята со стены и отправилась вместе с нами в дальний путь».

В декабре 1944 года жителям Кенигсберга карты территории России были уже не нужны.

Я прикрепляю карту кнопками к стене над моим письменным столом. Тут же открывается огромное пространство, как будто распахивается дверь: снег пуржит мне в лицо, ветки деревьев ломаются под тяжестью белого наста, холод устремляется мне навстречу. Передо мной белизна, в которой как в мультипликационном фильме мечутся фигурки в обмундировании серого цвета. Я различаю синие и красные стрелы, кресты, которые выглядят так, будто они стоят на могилах. И кружки не забыты, они показывают котлы окружения. «В котлах тухла застоявшаяся вода», — пел мой отец на маршах. В самом низу, справа, я нахожу Сталинград, бесконечно далекое место. Можно даже подумать, что он вовсе не относится к Европе. Слева вверху город Ленинград, он тоже утратил свое имя. Лишь Москва осталась со своим исконным названием. На старой карте я обнаруживаю следы от булавок. Туда они прикалывали победные флажки со свастикой. Под Сталинградом такие следы от булавок образуют круг, это был котел… «Путник, когда ты придешь в Спарту»…

Из писем Вальтера Пуша выпадает пожелтевшая фотография. На ней изображены трое мужчин, укутанных в полевую военную форму того времени. Позади них заснеженный ландшафт, такой же, как в моем саду. Хотя это черно-белый снимок, но в нем все-таки больше белого фона. Черными смотрятся только солдаты и чудовищная пушка на заднем плане. На обратной стороне Вальтер Пуш написал: «Три товарища с пушкой в лесу под Оршей: Розен, Годевинд и я».

Он не указал, кто и в какой последовательности изображен на этом снимке. Как я смогу определить, кто из них мой отец? Может быть тот небольшого роста, что стоит в центре? Никто мне не говорил, был ли мой отец высоким или маленького роста, брюнетом или блондином. А его глаза: были ли они голубыми или карими?

Я вешаю фотографию рядом с большой картой, так что теперь эти мужчины глядят на меня. Им предстоит сопровождать меня в моем путешествии во времени, они будут помогать мне, если я потеряю нить. Я выбираю для себя того, что стоит в середине. У него, несмотря на сильный мороз в лесу под Оршей, приветливое лицо. Моему отцу было тогда двадцать три года. Невзрачно висит он фотографией на стене, почти незаметен на фоне бесконечной белизны карты и постепенно стареет. Одно из самых удивительных свойств фотографий минувших дней в том, что они изображают нам тех людей, что давно уже умерли. Но на снимках они все еще живые, несмотря на то, что их улыбка окаменела, а глаза застыли.

14 июня, в полевых условиях