Откровение огня

12

— Ты веришь в переселение душ? — спросила меня Надя на Тверском бульваре, где мы прогуливались после посещения Кареева.

— Я это не исключаю.

— Уже который раз мне приходит в голову мысль, что я была в прежней жизни Олей Линниковой. И у меня, как подумаю о Шамбале, возникает какое-то лихорадочное чувство. Я раньше совершенно не сознавала, как много происходит в жизни необъяснимых вещей. А икона Чесучова? Я тебе о ней рассказывала?

— Какого Чесучова?

— Солагерника Степана, с которым я разговаривала перед нашей поездкой в Посад. Этому человеку после рассказов Линникова тоже приснился Евларий, и он его нарисовал. Свой рисунок Чесучов называет «иконой». Он прежде никогда не рисовал, для него рисовать все равно что для тебя выйти на сцену и запеть оперную арию…

— Я, между прочим, занимался пением, — заметил я.

— Да подожди ты, ты слушай, как это было, — с досадой остановила меня разгорячившаяся Надя. — Уже одно то странно, что пожилой человек, простой колхозник, собирается что-то рисовать. Причем Чесучову это не просто захотелось — его охватило жгучее желание и не отпускало, пока он не взял картонку и карандаш. Рука, говорит, сама двигалась. Никогда не рисовал, а получилось не хуже, чем у профессионального художника. Чесучов пришел со своей иконкой на похороны Аполлонии, и я видела его художество. У Евлария довольно характерное лицо: короткий нос, чуть прищуренные глаза, над правой бровью — шрамик…

Шрамик… Где я уже слышал о шрамике?.. Не слышал — читал! Читал в «Любителе древности» у Сизова. Или Чесучову известна монастырская легенда о Захарьиной пустыни? А может, он знает от Степана какую-то другую легенду?

— Слушай, Надя, как ты думаешь, согласится Чесучов показать свою иконку и мне? — спросил я.

— Ага, любопытно стало! А сначала все ухмылялся!

— Так согласится или нет?

— Думаю, что легко согласится. Только ведь он живет не в Москве, а в Малоярославце, туда часа два ехать на электричке.

— Не важно. Как я могу с ним связаться?

— Связаться с ним довольно сложно. Он работает сторожем в школе. Надо звонить в эту школу и просить передать ему, чтобы он перезвонил. Я свяжусь с ним сама и договорюсь о встрече. Кстати, мы можем съездить в Малоярославец вместе, в эти выходные, например. Как ты на это смотришь?

И Надя пообещала мне уже сегодня позвонить Чесучову.

Я взглянул на часы и сообщил, что мне пора.

— Ты спешишь? — разочарованно спросила она.

— Я собираюсь еще поработать. Из-за Кареева у меня выпало полдня — придется наверстывать вечером.

— Я понимаю, — уныло согласилась Надя. — Я, между прочим, тоже теперь работаю. Надо же зарабатывать на жизнь. Устроилась санитаркой, в 1-ю Градскую больницу, где лежала Аполлония. Удивлен? А меня такая работа вполне устраивает. Вчера я отдежурила первый раз. На этой неделе я в ночной смене, с восьми вечера до восьми утра. — Она посмотрела на часы. — Через три часа опять заступать. Ты к метро? И я с тобой. Съезжу домой переоденусь.

Мне предстояло еще сообщить ей о своем решении.

— Надя, я должен тебя разочаровать и по другому поводу. Супружеские перестановки…

Надя внезапно остановилась.

— Правда? — выдохнула она, и ее взгляд упал в землю.

— Я хочу тебе все объяснить…

— Не надо, не объясняй! — опять перебила она меня. Морщинки у нее на лбу стали еще резче. — Ты знаешь, Берт, я хочу пройтись еще разок по бульвару. Ты иди, а я — обратно.

Я поймал ее за руку и остановил.

— Надя, моя кандидатура неудачна во многих отношениях. Лучше будет найти другого «жениха». Я знаю одного голландского стажера в МГУ, его зовут Ханс ван Сеттен…

Надя молча выслушала перечень достоинств моего знакомого. Она не задала ни одного вопроса. Я предложил познакомить ее с Хансом на днях. Она согласилась.

На свидание с Александром Парамоновичем Чесучовым я поехал один. Надя, как и обещала, договорилась с ним о встрече, но сама в ней участвовать не стала. Чесучов вызвался сам приехать из Малоярославца в Москву. Встреча была назначена у Киевского вокзала.

Мне предстояло увидеть человека, пробывшего двадцать два года в лагерях. Если бы не амнистия после смерти Сталина, он отсидел бы свой полный срок — двадцать пять лет и потом доживал бы свой век в ссылке. Таково было в то время наказание за уклонение от службы в Советской Армии. Чесучов был из баптистской семьи. Когда его призвали в армию, он повредил себе руку, и ее пришлось ампутировать. Я должен был узнать его по пустому рукаву.

Маленький, в черной кепке и в безукоризненно белой рубашке, один рукав которой был засучен, а другой заправлен под пояс брюк, он уже стоял на условленном месте до моего прихода и, жмурясь от солнца, смотрел по сторонам — типичный провинциал, теряющийся в большом городе, только сойдя с поезда. В единственной руке у него была клеенчатая сумка.

Я подошел к Чесучову и назвался. Он засунул сумку между ног, протянул руку и представился:

— Дядя Саша.

За вокзалом был пустырь, где сидели на траве люди, многие с вещами. Лучшего места для разговора поблизости было не найти, и мы тоже устроились там. Иконка находилась в сумке. Дядя Саша достал ее и положил передо мной на траву. Я увидел карандашный портрет мужчины на буром картоне. Надя оказалась права: для неопытного человека рисунок был очень хорош.

— Пресветлый Евларий, наставник встревоженных душ, — сообщил умиленно дядя Саша.

— Встревоженных? — непроизвольно переспросил я.

— Встревоженных, — подтвердил Чесучов. — Так он мне сказал.

— Он вам снился, как я понял?

Дядя Саша кивнул и стал рассказывать:

— Сижу я на лавочке у дома. Тут подходит наставник и садится рядом. Все как наяву: дом мой, лавочка моя. Лавочка у меня коротенькая. Я подвинулся к краю, чтоб ему места побольше было. Сижу с ним, что сказать — не знаю. И он сидит молчит. Потом спрашивает: «А чего ты тайной Господнего Равнодушия проникнуться боишься?» Ну и пошел у нас после этого разговор.

— Вы совершаете кенергийские обряды? — удивился я. Удивление появилось и у него на лице.

— Кени… кеги… — Дядя Саша не смог выговорить это слово — он его и не знал. — Я тебе скажу по-своему. Степа узнал из одной старой книги о семи святых тайнах. Чтобы ими проникнуться, надо совершать действа. Это не обряды, как ты говоришь, это другое. Степа научил меня им всем, но я совершал только шесть. К тайне Господнего Равнодушия у меня душа не лежала. Пугало меня это равнодушие. Отец Евларий мне глаза открыл: равно-душие. Пугаться-то надо, если б дело было наоборот! — Чесучов радостно взглянул на меня и приугас. — Ты, наверное, милый, меня не понимаешь? Говорить я не мастер.

Я и правда был в некотором замешательстве, но по другой причине. К этому еще надо было привыкнуть: «действа», триста лет скрывавшиеся даже от монахов, совершались теперь сторожем-инвалидом у себя дома.

— И что было дальше? Вы попробовали после сна седьмое действо? — спросил я Чесучова.

— Попробовал. И проникся. Теперь все семь действ совершаю.

— А вы не боитесь, что совершаете их… ну, что ли, неверно?

— Я совершаю их верно, — сказал дядя Саша убежденно.

— Ну а вдруг — нет?

— Да как же — нет, милый, коль во мне белый огонь горит? Правильно он зажегся или неправильно, я не знаю. Знаю, что он зажегся и горит. Светит, греет, бодрит, мусор в душе сжигает. Я так думаю, что все получилось правильно.

— Белый огонь — это что?

— Этого я тебе объяснить не смогу. Уж на что Степан ученый был, и тот белый огонь объяснить не мог.

— Я видел книгу, что была у Степана Александровича, — сообщил я.

Чесучов посмотрел на меня обрадованно.

— Ну тогда ты сам все знаешь, — сказал он. И никакого интереса к самому «Откровению». Даже не спросил, где я его видел.

— Вам Степан, наверное, рассказывал, как он узнал об этой книге?

— Рассказывал. Узнал он о ней от старушки по фамилии Симакова. Книгу-то ту прежде Симакова держала.

— А после нее — кто?

— После нее — монахи.

— Что за монахи?

— Этого я не знаю. Знаю, что монахи книгу у Симаковой выманили.

— Она ведь от монахов ее и получила, верно? Может быть, от тех же самых?

— Нет, не от тех же. Симакова получила свою книгу от одного старца. Он жил в лесу, всего себя белому огню отдал.

«Никита! — мгновенно определил я. — Так „старушка Симакова“ — это, наверное…» И чтобы проверить свою догадку я спросил дядю Сашу, известно ли ему, как Симакову звали по имени. Увы, ответ был отрицательный.

— Симакова — случайно, не родственница Степана Александровича?

— Да нет, он ее встретил по работе. Степан чекистом работал в Москве. Это она, старушка Симакова, рассказала ему о белом огне, но он ей не поверил. И ее книга тайн ему не помогла. Тайны-то эти не для ума, а Степан привык все умом брать, — вот они ему и не дались. Так бы он и помер, думая, что белый огонь — выдумка, если бы под конец жизни озарению не сподобился. Это было в лагере. Свалила его там раз лихорадка, застудился он. Так вот, в горячке он белый огонь и распознал. Двадцать лет в него не верил, а тут вмиг душой прозрел. Так оно часто бывает — через озарения. — Здесь Чесучов перевел свой взгляд на меня и спросил: — Теперь тебе понятно, как было дело?

— Понятно, — машинально ответил я и поинтересовался, когда Степан умер.

— Еще до войны, — сообщил мой собеседник. — Тихо умер, как голубок. Раз заснул и не проснулся.

— Вы, наверное, сейчас единственный, кто совершает действа? — спросил я.

— Ну, почему единственный. Племянника им научил, Геру. Он все ко мне приставал, как я в лагере смог выжить. Подозрительно это ему было, что я живой и бодрый оттуда вернулся. «Столько народу, — говорит, — там померло, а ты жив-здоров. Это какими же заслугами?» Ну я ему о белом огне и рассказал. Недавно Гера ко мне двух девушек привел, подружек — чтобы и им рассказать. Я не отказал. Вот так, потихоньку да понемногу, и узнает народ о белом огне. Все получается, как пресветлый хотел. — Дядя Саша перевел взгляд на иконку, лежащую перед нами на траве. Шрамик был изображен изогнутой линией.

— А что это за черта над правой бровью? — перешел я к тому, ради чего была эта встреча.

— Повреждение. Наставник поранился при камнепаде в горах. Он ведь с гор пришел.

— Он что, и об этом вам во сне рассказывал?

— И об этом. Он много всего рассказывал.

— И сказал, с каких гор пришел?

— Нет, этого не сказал. — Губы у дяди Саши дрогнули. Было похоже, что я ему тоже время от времени представлялся чудаком. — Скажешь тоже — «с каких гор»! Да какая разница с каких? Ясно, что не с тех, где на лыжах катаются.

— И Степан знал про камнепад?

— Этого я сказать не могу. Мне он ничего не говорил про камнепад.

— Наверное, и Степану Евларий снился?

— И этого я, милый, не знаю. Думаю, что пресветлый не мне одному снился. Он, как опочил, только так с нами встречаться и может.

— А забыть вы не могли, что знали про шрам и камнепад от Степана?

— Да нет, этого я бы не забыл. Говорить приходилось мало — то работа, то отбой. В лагере, милый, не поговоришь — только урывками, и каждый разговор остался в памяти как отчеканенный. Нет, милый, я бы о камнепаде не забыл. Веришь не веришь, а отца Евлария я знаю через себя.

— Сколько раз он вам снился?

— Один раз, 3 мая 1971 года. Одиннадцать лет уже пролетели, а душа и по сей день насыщена. Чего ты еще хочешь узнать, милый?

Вопросов у меня больше не было. Мы распрощались.

В тот же день, вечером, я поехал в 1-ю Градскую больницу. Надю вызвали ко мне в вестибюль. Я увидел ее в новом облике: медицинский халат, косынка на голове. Белое ей шло.

— У тебя что-то важное? — спросила она тоном, каким разговаривала когда-то с посетителями АКИПа. — Меня отпустили только на минуту.

— Я хотел тебе рассказать о встрече с Чесучовым. Обнаружились интересные вещи.

— И ты только из-за этого приехал?

— Это главное. Оказывается, Степан в лагере практиковал «действа» кенергийцев и научил им Чесучова. Как тебе нравится такой поворот событий? — Надя вяло пожала плечами. — Есть и другое. Кое-что выяснилось о Симаковой. Степан познакомился с ней, когда служил в ЧК. На ее счет у меня есть одна догадка.

— Уж не то ли, что она была коллегой Линникова?

Я оценил Надино чувство юмора, а точнее — тот факт, что оно к ней вернулось, но оказалось, что она не шутила.

— Симакова была старой революционеркой, подпольная кличка — Налама, — бесстрастно сообщила Надя.

Я усмехнулся: ну и дядя Саша! Мне он этого не рассказал.

— Может быть, Чесучов назвал тебе и ее имя-отчество?

— О Наламе я знаю не от Чесучова. Я нашла ее письмо Степану. Оно лежало в том же томе Даля, что и свидетельство о рождении Оли.

— Почему ты мне ничего не сказала об этом письме?!

Надя встала со стула и сказала с вызовом:

— А что, я должна говорить тебе все? Мне пора обратно.

Я остановил ее, поймав за рукав.

— Надя, твое разочарование мне хорошо понятно, но ведь я — не самое главное в твоей жизни, правда?

— Конечно нет, — подтвердила она, и ее подбородок вздернулся.

Я невольно улыбнулся. В чувстве юмора она мне в этот раз не уступила — и ее губы двинулись.

— Ну а теперь скажи нормально, как компаньону — что еще было в письме Симаковой Степану?

— Мы еще не стали компаньонами.

— Как так? Мы вместе собираем материал для твоей повести.

— Скажи пожалуйста!

— Это начало.

— Начало уже кончилось! — объявила она. — Мне надо идти.

— А как же письмо?

— В другой раз! — ответила Надя через плечо, уже направляясь к двери.

Я поймал себя на том, что ее заносчивость перестала меня раздражать.

— Осталась еще эта старуха… как ее… — Комиссар Замоскворецкой районной ЧК Сочельник замешкался.

— Налама, — подсказал Степан. Леша Каманов и Богдан Белянкин, его товарищи по оперативной группе, одновременно глянули на него, каждый со своей ухмылкой.

— Тебя спрашивают, Линников? — гаркнул Сочельник и полез в карман. Он извлек оттуда бумажку и дальше говорил по ней: — Налама, настоящая фамилия — Симакова. Буддистка. Спекулирует золотом. Прячет у себя золотого идола. Сама вся в золоте. В общем, — подвел он итог, — случай серьезный, но так получается, что идти к этой спекулянтке я не могу. Уже почти полвосьмого, а мне мать еще хоронить.

— Ой, — вырвалось у Леши, — у тебя, товарищ комиссар, мама умерла?

— Давай без соплей! — прикрикнул на него Сочельник. — Короче, пойдете к Наламе-Симаковой одни. Старшим будет…

Белянкин был самым крепким из этих ребят, но именно его, хитрюка, Сочельник особенно не любил.

— Линников будет старшим.

И, выбрав Степана, мрачного тощего парня, отличавшегося убийственной памятью и равнодушием к имуществу, Сочельник дальше обращался только к нему:

— Кто дал сигнал, неизвестно. Письмо без подписи, дата поступления — 11 ноября 1919 года. Это значит, что оно лежит у нас в отделе неделю, и откладывать это дело больше нельзя. Сигнал проверить. Как опознать золото — вы теперь научены. Если золото у Симаковой и правда имеется, его — изъять, а спекулянтку — под арест. Дело сделаете — забирайте паек и по домам. На сегодня все.

Тройка была на дежурстве уже тринадцать часов.

По дороге к Наламе Леша спросил:

— А кто вообще эти би… бо… буситы?

— Буддисты, — поправил Степан. — Это вера такая. У православных — Христос, у буддистов — Будда.

— Откуда ты это знаешь? — поразился товарищ.

— Читал.

— Про этих… как их… читал?!

— И про этих, и про других. Я про всех читаю, понял?

Когда подходили к дому Наламы, Степан объявил:

— Допрос поведу я! В допрос не встревать!

Богдан сплюнул.

— Гляди-ка, — сказал он, — ну, прям, командир! Заставь дурака молиться…

Не успел он договорить, как Линников вцепился в него и стал душить. Леша еле-еле растащил их.

— Я тебя за «дурака» в следующий раз… — прорычал Степан и подкрепил угрозу ударом под дых.

Пока Богдан ловил воздух, он открыл дверь подъезда и бросил через плечо Лепте:

— А ты, Каманов, больше не суйся, понял?

Комната Наламы-Симаковой была на втором этаже. Замок на двери отсутствовал. Степан приблизил ухо к двери, ничего не услышал и толкнул ее ногой. Дверь распахнулась настежь, и чекисты увидели полупустое помещение. Стены, потолок, занавесь на окне, половики были белыми. Мебель в комнате отсутствовала, если не считать сундука у левой стены и длинной скамейки у окна. Но не эти особенности бросились им прежде всего в глаза, а две фигуры приблизительно одного и того же размера, сидевшие друг перед другом. Одной из них был пресловутый идол. Поставленный на лавку лицом к двери, он возвышался над второй фигурой — хозяйкой этой странной комнаты. Она была одета в красное и сидела на полу спиной к чекистам в той же позе, что и ее истукан: ее ноги были скрещены, а кисти рук лежали на коленях ладонями вверх.

С первого взгляда обнаружилось: сигнал пришел ложный. Только идиот мог принять крашенное золотой краской дерево за золото. Кто-то просто возвел поклеп на Симакову. Впрочем, делать окончательные выводы было еще преждевременно — раз уж пришли, надо было производить обыск.

— Встать! Предъявить документы! — скомандовал хозяйке Линников.

Старуха не шевельнулась. Степан повторил приказ, и опять никакой реакции.

— Белянкин, Каманов, заходи с обеих сторон! — распорядился он.

В тот момент, когда Богдан и Леша двинулись к Симаковой, она сняла руки с колен, соединила ладони у груди и поклонилась своему истукану. Встав рядом с ней, чекисты ее трогать не стали — она сама поднялась с пола и, ни на кого не взглянув, пошла к сундуку, снимая на ходу шаль с головы. Открылись ее седые волосы, закрепленные пучком на макушке.

Налама порылась в сундуке и достала свернутый листок, который вручила стоявшему ближе других Богдану. Теперь чекисты могли увидеть ее лицо. Никаких украшений старуха не носила — и то, что она «вся ходит в золоте», оказалось враньем. Единственной примечательностью была маленькая коробочка из бурой кожи, привязанная к пучку надо лбом.

— Дай сюда документ! — крикнул Богдану Степан. Белянкин не спеша выполнил распоряжение старшего.

Линников развернул листок и пробежал глазами по строкам. Это оказалась «охранка»! Вот уж чего он не ожидал. Документ был выдан ветерану революционного движения Симаковой Н.Т. Внизу стояла подпись товарища Калистратова, зампредседателя Замоскворецкого райисполкома. «Не фальшивка ли?» — усомнился Степан. Он перевел взгляд на Симакову и не смог связать одно с другим: революционерка, коробочка в волосах, истукан со свечой! Что за чертовщина?! Нет, не может такая птица быть ветераном революции. Точно, фальшивка!

— По каким это ты делам, Симакова, революционерка? Или в боях на Красной Пресне участвовала? — спросил он уничтожающе.

— Я участвовала в организации «Земля и Воля», — последовал спокойный ответ.

— В балахоне? С этой своей коробочкой?

— Вы зачем пришли, голубчики? — спросила Налама.

— Поступил сигнал, что ты прячешь золото. Что у тебя в коробочке, Симакова?

— Слова.

Это прозвучало издевательски, но Степан сдержался и приказал, не повышая голоса:

— Снять и предъявить.

Старуха словно и не слышала.

— Золота у меня нет, милые. — С этими словами она прошла к сундуку и открыла крышку. — Вот, пожалуйста, убедитесь сами.

Все трое подошли к ней.

— Каманов, проверь! — распорядился Степан. Леша стал выкидывать из сундука ничем не примечательное барахло, пока не добрался до дна. Там лежала какая-то брошюрка в серой бумажной обложке. Степан опередил Лешу и взял ее в руки. На обложке было только название.

— «Моя революция», — прочитал Линников и вопросительно посмотрел на Симакову. — Что это за литература? Кто ее написал?

— Я ее написала, — сообщила старуха.

Степан хмыкнул и сунул книжонку за пазуху.

— Тогда надо будет ознакомиться, — сказал он.

Симакова — хоть бы что. Линников указал пальцем на коробочку в ее волосах.

— А теперь — это!

Вместо того, чтобы подчиниться приказу, Налама потребовала:

— Дай мне обратно мой документ, уберу.

Ее «охранка» была все еще у Степана.

— Документ! — делано рассмеялся чекист. — Это?! — Он потряс бумажкой в воздухе и демонстративно разорвал ее.

Проследив, как клочки охранки разлетелись по полу, старуха спросила:

— Скажи, дружок, ты все время так горячишься?

— Или не нравлюсь?

— Мне не нравится, что ты носишь оружие. Оружием владеешь, а собой нет.

— Хватит трепать языком! — рявкнул Степан. — Ты слышала? Снимай свою шкатулку и предъявляй для контроля!

— Если это и правда требуется, пусть ее тогда проконтролирует товарищ Калистратов.

— Чего? — пропел Линников и переглянулся с ребятами. Те забавлялись. — Очень хорошо, — сказал он. — Собирайся. Отведем тебя к товарищу Калистратову.

— Скажи ему, голубчик, чтоб он сам ко мне зашел. Мне ходить трудно.

Чтоб зампредседателя исполкома сам наведался к такой вот старухе? Смешно представить!

— Выходи, Симакова!

— Делай, что я тебе сказала, дружок. — Старуха оглядела всех троих умными глазами. «А вдруг?» — засомневался Степан, но рука его уже выдернула револьвер из кобуры.

— Это ты будешь делать, что я тебе сказал, Симакова! Выходи! — приказал он и махнул револьвером.

— Знал бы ты, дружок, сколько у меня уже побывало таких же мальчиков, — невозмутимо сказала Налама. — Каждый хотел командовать, каждый махал револьвером. Ты бы лучше передал мою просьбу товарищу Калистратову.

Что теперь было делать? Стрельнуть в воздух? Рука у Степана стала вялая.

— Райисполком рядом. Давай я схожу к Калистратову, он еще, наверное, не ушел, — шепнул ему Богдан. Линников двинул его локтем, чтобы не встревал, и спрятал револьвер.

— Белянкин, Каманов, оставаться здесь! Я в райисполком, — сказал Степан.

Через пару дней после встречи с Чесучовым я сидел в научном зале Ленинской библиотеки. Внезапно у меня за спиной раздался Надин голос:

— Привет, Берт.

Я обернулся и отметил, что в этот раз она смотрит на меня дружелюбно.

— Пойдем покурим? — предложила Надя.

Я встал и последовал за ней на выход.

Мы дошли до лестницы, по которой надо было спускаться, если идти в курилку. Надя повернула от нее в сторону и остановилась.

— «Покурим» — это было для твоих соседей. В курилку мы, конечно, не пойдем, она прослушивается вдоль и поперек. Лучше будет поговорить здесь. — Надя мило улыбнулась и добавила: — Я вела себя глупо в прошлый раз. Было плохое настроение. Ты ведь не очень обижаешься?

Я совсем не обижался.

— Ты интересовался письмом Симаковой. Там нет ничего особенного. Степан, как я понимаю, написал ей из Посада, когда там только обосновался. Наверное, о том, что монастырь разорен и «Откровение» теперь не найти. И еще что потерял написанную Симаковой «брошюрку» под названием «Моя революция».

— Ты взяла с собой то письмо?

— Нет. Было бы неосторожно показывать его тебе здесь. За нами могут наблюдать. — Заметив мою усмешку, она мне выговорила: — Ты напрасно думаешь, что у меня паранойя. У нас действительно все везде за всеми наблюдают.

— Что же написала Симакова в ответ Степану? — спросил я.

— Ее письмо совсем короткое. О том, что Линников недооценивает неожиданности. И что у нее не осталось больше ни одного экземпляра ее брошюрки — тот, что взял у нее Степан, был последним.

— Ты не думаешь, что Симакову звали Натальей?

Надя недоуменно взглянула на меня.

— Натальей? Почему — Натальей? В письме к Степану она подписалась «Наламой». По-моему, это ее подпольная кличка — что же еще? Кстати, я пришла сюда из-за ее опуса. Кто знает, — может, там не только марксизм-ленинизм, но и что-то из ее биографии. Я искала «Мою революцию» в каталоге и под «Наламой», и под «Симаковой», а нашла по названию, как произведение анонимного автора. Впрочем, ее ли это «Революция», требуется еще проверить. Так или иначе, я хочу эту книжонку посмотреть, однако здесь имеется препятствие — как оказалось, она относится к категории изданий, которые свободно выдаются только в твоем «профессорском зале». Закажешь для меня этот шедевр?

Мы пошли к каталогу, нашли карточку «Моей революции», и я выписал на нее требование.

— Налама — это что-то означает? — поинтересовался я.

Надя пожала плечами.

— Мне «Налама» ничего не говорит. Только «налим» приходит в голову.

— Налим, революция и «Откровение огня», — подытожил я.

— По всей вероятности, все было очень просто, — трезво заметила Надя. — Эта Налима рассказала об «Откровении» Степану, когда разговор зашел о книгах. Степан ведь был помешан на книгах, вот она ему и выдала захватывающую историю о тайном манускрипте, упрятанном в Благовещенском монастыре.

— По всей вероятности, — повторил я за ней. — А по всей невероятности?

— Ты это о чем? — сухо спросила Надя.

— О невероятном. В кенергийской истории больше невероятного, чем вероятного. Чьи слова?

— Не знаю.

— Твои.

— Я ошибалась, — сказала она хмуро. — Во всех историях больше вероятного, чем невероятного, и в этой — тоже.

Когда мы вернулись в читальный зал, я проводил Надю к своему столу, нашел для нее свободный стул и пошел за «Моей революцией». Скоро я получил тоненькую книжку в серенькой бумажной обложке и сразу заглянул в нее. Первая строка текста подтвердила, что передо мной был именно тот «опус», который разыскивала Надя — его автор начал с того, что представился:

«Когда-то меня звали Наталья Трофимовна Симакова, теперь мое имя — Налама, и оно вытекает из первого, как река из родника…»

«Значит, все-таки Натка!» — первым делом отметил я. Я это ожидал. Дочь Марьи и Трофима могла дожить до 1919 года — и она действительно оказалась той, кто попал в «кенергийскую цепь» между скитником Никитой и Степаном Линниковым. Как это получилось и что было дальше, рассказывалось в «Моей революции». Марксизмом-ленинизмом в ней и не пахло. Под своей «революцией» Налама подразумевала перемены в ее собственной жизни, которые произошли во время ее ссылки в горном Забайкалье, у границы с Монголией. Там она побывала в духовной общине, после чего товарищи стали называть ее в шутку Наламой, что означает «Наталья-лама». Это прозвище ей, надо полагать, нравилось, раз она оставила его за собой и после ссылки.

Я представил себе, как воспримет новые факты Надя, и в тот же момент увидел ее саму: она шла по проходу. Вслед за ней шествовала дежурная по залу. Встретившись со мной взглядом, Надя кивнула мне головой в сторону выхода. Уж не выпроваживали ли ее из зала? Так оно и оказалось. Я перехватил Надю у самой двери.

— В твоем зале разрешается сидеть только академикам, — сообщила с сарказмом она.

Дежурная тоже остановилась и ждала.

— Мы коллеги, — объяснил я строгой женщине, которую хорошо знал в лицо. — Вместе работаем над одной научной статьей.

— И работайте на здоровье, — ответила дежурная, — только не здесь. Вход в этот зал по специальным пропускам.

Я вышел вместе с Надей за дверь. Мы последовали к лестнице и остановились на том же месте, где разговаривали полчаса назад.

— Страна начальников. Каждая шушера тобой командует! — возмущалась Надя. Заметив мою усмешку, она вскипела еще больше: — Уж не хочешь ли ты мне дать понять, что и я сама такая, как та мымра?

Вместо ответа я сообщил:

— «Моя революция» — совсем не то, что ты думаешь.

Новость впечатления на Надю не произвела: ее настроение было совершенно испорчено.

— Спасибо за услугу. Извини, что так получилось, ты только зря потерял время.

— Если хочешь, я прочитаю книжку Наламы и перескажу тебе вкратце ее содержание.

— Спасибо, не стоит. Я что-нибудь придумаю и доберусь до Наламы сама. Знать в общих чертах содержание для меня мало, мне надо сделать выписки.

— Я могу для тебя сделать и выписки.

Надя просмотрела на меня оценивающе.

— А твое драгоценное время?

— Завтра ты получишь от меня конспект.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарила она и посветлела.

— Завтра же я могу тебе передать и ответ Ханса. Я разговаривал с ним позавчера о тебе, он попросил дать ему подумать. Сегодня вечером я собираюсь зайти к нему за ответом.

— Хорошо, — только и сказала Надя, опять изменившись в лице.

Калистратова Степан перехватил на выходе из парадного. Зампредседателя райисполкома сопровождал неизвестный товарищ.

— Моя группа провела обыск у некой Симаковой, по кличке Налама… — начал докладывать Линников.

— Что?! Кто послал? — вскричал Калистратов.

— Комиссар Сочельник. Пришел сигнал, что эта гражданка прячет золото.

— Вот ведь дурачье! — возмутился зампредседателя и переглянулся с товарищем. — Это у Симаковой золото! Ты что, парень, никогда не слышал о Симаковой?

— Не слышал, — признался Степан.

— Посмотри, какая неграмотность! Молодежь ничего не знает о нашем революционном прошлом, — пожаловался Калистратов товарищу. — Вот он, губошлеп — стоит, моргает, в голове сквозняк. Видели ее «охранку»?

Степан ответил глухим, низким голосом, не поднимая глаз от земли:

— Я ее порвал. По ошибке.

— Какая еще ошибка? Ты мне дурака не валяй! — прорычал Калистратов.

Степан стал красный. Он вскинул на Калистратова взгляд и проговорил:

— Товарищ зампредседателя! Я сегодня без отдыху, не емши, четырнадцать часов на дежурстве и могу ошибиться. Я готов свою ошибку исправить. Вы сами знаете, внешний вид гражданки Симаковой может сбить с толку. Я думал, ее «охранка» — фальшивка. Мало ли теперь фальшивых «охранок»…

— Чего ж не емши-то? Мы ваш отдел повышенным пайком обеспечиваем, — недовольно отреагировал Калистратов и объяснил товарищу: — Я знаю Наталью Трофимовну по ссылке в Забайкалье, в Бурятии. Там она нас всех удивила — буддизмом увлеклась.

— Религией, что ли? — уточнил товарищ.

— Она говорит, что это не религия. Их Будда — вроде не бог, а этот, как же выразиться…

— Просветленный, — подсказал Линников быстрее, чем успел подумать.

Зампредседателя с товарищем недоуменно на него уставились.

— А ты откуда знаешь? — строго спросил Калистратов.

— Да так, случайно, — смутился Степан, ругая себя: ведь зарекался не влезать в разговор со своими познаниями, сколько уже было неприятностей из-за этого.

— Наталья Трофимовна говорит, что это тоже атеизм, только азиатский, — продолжал Калистратов. — Симакову надоумили посетить поселок Нагорье в горном Забайкалье. Там живет всякая сборная селянка: китайцы, персы, индийцы и прочая азиатчина. Предки их были религиозными мракобесами, и сами они такие же. Кто бы мог подумать, что Симакова в этот их буддизм вдарится. Когда она из Нагорья вернулась, мы ее не узнали: одета в красный балахон, на макушке коробочка привязана. Там она какую-то записку носит. Видал, как бывает?

— Чокнулась, что ли? — хохотнул товарищ.

— Да нет, она в своем уме. Ум у нее — другим бы такой. Я и говорю: никто не понимает, как Симакова, одна из наших первых социал-демократов, в такую причуду могла впасть. Ну да ладно, ей, с ее заслугами перед революцией, почудить на старости лет позволить можно — верно говорю?

Товарищ снисходительно махнул рукой, и Калистратов повернулся к Степану.

— Как Наталья Трофимовна, в полном здравии?

— Вроде да. Она вас просила зайти, — сказал Линников и задним числом обнаружил, что все у него в голове перепуталось: к чему было теперь Калистратову заходить к старухе, раз подтвердилось, что в ее дурацкой коробочке — только какая-то записка?

Незнакомый товарищ, услышав о просьбе Наламы, удивленно вскинул брови.

— Я иногда проведываю ее. Никого у нее нет, одинокая она, — пояснил Калистратов и повернулся к Степану. — Я сейчас Симаковой новую «охранку» выпишу, а ты отнесешь, понял? И извинишься. В следующий раз веди себя умнее. Больше надо мозговать, парень. А то ведь мозгуете уж больно примитивно: старуха в балахоне — значит, дура или враг народа. Жизнь, парень, сложнее. Надо учиться мозговать. Вообще надо учиться, больше книжек читать! Ты вот когда последний раз книгу открывал?

— Сегодня ночью.

— Почему ночью?

— Я ночами читаю, больше некогда.

— А читал-то что?

— Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том семь.

— Книгочей х…! — выругался Калистратов и, попросив товарища обождать, отправился обратно в свой кабинет.

Степан проводил зампредседателя недоуменным взглядом: чего он на словарь-то обозлился?

Лешу и Богдана Степан обнаружил у двери Наламы.

— Опять молиться взялась, — доложил Каманов.

— Вы чего здесь, а не внутри?

— Нас там в сон клонит, — был ответ.

Сообщив о разговоре с Калистратовым, Степан отправил ребят в райчека. Сам он туда возвращаться не намеревался и потому сказал Леше, с которым жил в одной комнате, чтобы тот получил в отделе заодно и его паек. После того как товарищи ушли, Степан тихонько толкнул дверь и увидел то же, что час назад: друг напротив друга сидели, раздвинув колени, две неподвижные фигуры. За окном стало темно. Свеча была теперь единственным источником света. Степан тихо прикрыл за собой дверь и остался стоять на пороге.

Прошло какое-то время, и Налама поднялась с пола. Величавая, она посмотрела на Линникова как царица. Как он мог принять ее за чокнутую? Степан подошел к старухе и протянул ей бумагу.

— Товарищ Калистратов просил вам передать новую «охранку».

Налама, взяв документ, кивнула головой.

— Извините. Ошибочное впечатление.

Старуха, кивнув еще раз, пошла с бумагой к сундуку.

— Бывает, сделаешь упрощенное заключение, — оправдывался Степан, сам не зная зачем. — Недостаток образования. Вот кончится война, пойду учиться. Теперь такая возможность есть для всех, кто тянется к знаниям. Я с детства тянусь. Читаю все подряд.

— Я не думаю, что читать все подряд — хорошо, — наконец подала голос Налама.

— Так выбирать-то не приходится, — обрадовался Степан ее отзыву. — Читаю, что под руку попадет. При обысках у «бывших» хорошие книжки попадаются. Сунешь за пазуху и ходишь с ней, пока не вычитаешь…

— А что, так можно — совать за пазуху вещи при обыске? — спросила Налама и перевела взгляд на грудь чекиста. Линников и забыл, что у него под рубахой все еще лежала брошюрка Симаковой. Он покраснел и пробормотал:

— Так это ж книги, не бриллианты же…

— Книги могут быть дороже бриллиантов.

— Вы имеете в виду сердечную привязанность? Это верно. Это я и по себе знаю. Только вы забываете, что мы имеем дело с врагами народа. Какое может быть к ним сочувствие? — оправдываясь, он двинул руку к спрятанной книге, но старуха его остановила.

— Можешь мою книжку оставить у себя.

Взбодренный легкостью, с какой уладилось неприятное дело, Линников спросил:

— Хочу вот полюбопытствовать, что за записку вы носите у себя в коробочке?

Налама пристально взглянула на чекиста и проговорила отчетливо, как учительница:

— Слова там такие: «кажется все, в том числе — одиночество».

Степана прокололо разочарование. Глупость какая! Дурацкие слова не просто ему не понравились, они почему-то вызвали в нем тихое бешенство. Он вгляделся в Наламу: какая это, к черту, царица? Перед ним стояла маленькая старушка в нелепом красном балахоне. Неприятно выделялась ее непропорционально большая голова — уродица цирковая, а не царица.

— Чушь это, брехня! — бросил он зло старухе. — Кажется-то как раз наоборот: кажется, что ты не один, раз имеешь родню и товарищей. — И добавил с превосходством: — Пока у черты не окажешься.

— У черты можно увидеть белый огонь, — сказала Налама, глядя ему в глаза.

Степан почувствовал, как на дне его памяти забилось какое-то смутное воспоминание.

— Белый огонь? Я где-то об этом читал.

Налама прищурилась.

— Где?

Воспоминание билось, как мотылек о стекло, но пробиться на поверхность не могло. Налама спокойно ждала.

— Никогда ничего из прочитанного не забываю, а сейчас забыл, — растерянно признался чекист. Старуха не спускала с него глаз.

— И давно читал?

— И этого не помню. Чертовщина какая-то, ничего не помню, как в дыру все провалилось…

— Значит, у черты ты уже побывал, — размеренно произнесла Налама. — Тиф?

— Ну да. — нехотя подтвердил Линников.

— Вот там ты его и видел.

— Кого? — машинально переспросил он, хотя догадался, о чем это она.

— Ты видел белый огонь. Читать о нем ты не мог.

Смутное воспоминание перестало шевелиться.

— Ничего такого я не видел, — решительно отказался Степан, словно его уличали в чем-то постыдном. — И почему это я не мог читать о белом огне? Я много всего читаю. У меня под койкой места больше для книг не стало — столько уже собралось, и все они прочитаны.

— Не мог ты читать о белом огне, — повторила старуха. — О нем только в одной книге написано. И этой книги у тебя нет.

— А может, есть. Вы моих книг не знаете, — упорствовал задетый Степан. — Как она называется?

— «Откровение огня».

— Такой книги у меня и правда нет, — признал он. — Значит, она мне где-то попалась.

— Не могла эта книга тебе попасться, — усмехнулась Налама. — Она спрятана.

— Что значит спрятана? Кем спрятана?

— Монахами, в Благовещенском монастыре, что в Тамбовской губернии, под Бобровом.

— Чего это они ее спрятали? — спросил Степан, сам — весь напряжение.

— Потому что думают, что о белом огне могут знать только они. «Откровение огня» — книга тайн, и сама она — тайна. Только в ней можно прочесть о белом огне. Вот бы тебе, милый, такую книгу — а?!

Степану насмешка не понравилась.

— К чему мне она? — огрызнулся Линников и перевел взгляд в сторону.

— Хочешь снова увидеть белый огонь? — спросила Налама.

— Не видел я никакого белого огня! Сколько же говорить! — сорвался Степан, не вынося больше двусмысленностей и духоты в комнате. Он вскочил со своего места и бросил на ходу: — Я пошел!

— Белый огонь можно раздуть, — раздалось у него за спиной. — Рэпа, жрецы-тантристы, это умеют. Они ходят зимой в одних рубахах и не замерзают, даже если их на морозе облить водой…

Степан замер: старуха намекала на Шухина. Чекисту Шухину было дано спецзадание внедриться в подпольную сеть белой контрразведки, и он попался. Чтобы выявить других подсадных уток, беляки раздели Шухина догола и обливали водой на морозе. Дело было в январе. А в феврале один за другим попались четыре товарища, засланные к врагу, — Шухин предал. Орел, сорвиголова, а холода-то — как раз холода! — не выдержал.

Степан развернулся и спросил Наламу прямо:

— Слышали от товарища Калистратова о Шухине?

— Каком Шухине? Шухина я не знаю. Я знаю рэпа. Видела их в Забайкалье. Да ты сядь.

Степан внезапно почувствовал свою усталость. Неприятно заломило в коленях. Налама указала ему на подушку напротив истукана. Степан прошел к ней и опустился на пол.

— Сядь, как Будда, — сказала старуха, указывая на своего идола.

Степан скрестил ноги, раздвинул колени, выпрямился. Когда соединил кольцом большие и указательные пальцы, в них стало покалывать. Чекист опустил глаза, и они забегали из стороны в сторону.

— Закрой глаза.

Степан послушался и сам же возмутился: «Чего это я под ее дудку пляшу?» Он инстинктивно двинулся и почувствовал, что тело его как ватное. «Что за наваждение?» — растерялся Линников.

— Не сжимай зубы, — раздался опять голос Наламы. — Все внимание отдай теперь дыханию. Огонь без воздуха не горит. Чтоб вызвать белый огонь, надо знать, как дышать. Следи пока, как входит в тебя воздух, как выходит. Проследи его путь в себя и обратно… Если появится какая мысль, отсылай ее прочь. Всякую мысль, не важно, какая она, отсылай прочь…

От последнего указания Степан дернулся как ужаленный и открыл глаза.

— А это-то зачем? — выкрикнул он, чувствуя, как его заливает ярость. — К чему мне гнать мысли? Чтобы в безгласную скотину превратиться? Мысли в человеке — самое главное!

— Мысли — это облака. Кто видит только облака, думает, что они — небо. А небо за ними…

— Какое еще небо?! Какие облака?! Чего вы мне голову морочите? — оборвал Степан старуху и вскочит с пола. От наваждения не осталось следа. Чекист шагнул к двери и рванул ее на себя.

Когда Линников вернулся домой, Лешки еще не было. Не зажигая лампы, он прошел к своей койке и лег на нее в одежде и ботинках, только книжку Наламы из-под рубахи вынул и бросил на пол. На душе было муторно. «Дурак!» — ругал он себя, повторяя и повторяя это невыносимое слово; если он слышал его в свой адрес от других, становился бешеным. Особенно тягостно было вспоминать, как он сидел на полу напротив Будды с идиотски растопыренными пальцами. «Может, она меня одурманила?» Как же это Калистратов ей попустительствует? Она же стала вредным элементом, а он ей все рассказывает! Врет старуха, что не слышала о Шухине.

И только подумал о предателе, как увидел, будто воочию, падающий снег. Снежинки были огромные, махровые, но легкие. Они падали кружась, и в их мельтешении было не разглядеть, где он вдруг оказался и был ли кто рядом. Только когда снегопад стал редеть, проступили очертания местности: вокруг были белые горы, а сам он находился в небольшой долине, которую они окружали со всех сторон.

Послышались трубы, и Степан увидел процессию, медленно двигавшуюся в его направлении. Люди были узкоглазые, с широкими плоскими лицами, одни — в шубах, другие — закутанные в одеяла. Впереди всех шли четверо, одетые только в длинные белые рубахи, на голове — колпаки. «Рэпа! — догадался Линников. — А кто же те, в одеялах?» — «Неофиты!» — подсказал ему какой-то голос, раздавшийся у него в ушах. Дойдя до долины, люди в шубах — они составляли большинство — отошли в сторону, а неофиты скучились вокруг рэпа.

Публика молча держалась в стороне, ждала. Кое-кто сел на снег. Сел и Степан. На него никто не обращал внимания. Кучка переговаривавшихся людей, на которую были устремлены все взгляды, скоро задвигалась. Рэпа пошли прочь, неофиты встали в ряд. Их было семь человек, все молодые, наголо остриженные парни. Никто ими не командовал, однако они все одновременно, словно по команде, сбросили свои одеяла и сели на снег. Неофиты тоже оказались в белых рубахах из тонкого полотна.

Вновь появились четверо рэпа, каждый нес ведро. «За водой ходили! — определил Степан. — Откуда они ее взяли?!» Рэпа подошли к ряду неофитов и встали друг за другом, повернувшись правым плечом к парням. Рубахи жрецов были подвязаны веревкой, за ней — молоток. Этими молотками четверка разбила корку льда в ведрах. Одновременно, слаженно, рэпа приподняли ведра над правым плечом и пошли вдоль ряда, поливая неофитов водой. Рубахи на парнях намокли и стали леденеть на глазах, сами же неофиты оставались неподвижными. Было видно, как ходила у них под полотном грудь, пока ткань не замерзла.

Скоро от оледеневших рубах неофитов пошел пар. «Мерещится!» — сказал себе Степан и вскочил. Осмысливая происходящее, он пошел к ряду. «Куда?! Куда?!» — закричали на него другие зрители. Он бросился в бег от этого крика, как от натравленных собак. Бежал и бежал, не заметив, как вбежал в пар. «Где же неофиты? Где рэпа?» — недоумевал Степан. Он бежал не останавливаясь, только вперед — пока не очнулся.

Комната была мрачной, воздух тяжелый. Между стен Линников почувствовал себя как в овраге. Лешина постель no-прежнему пустовала. Часов у Степана не было, и он мог только гадать, сколько времени длился его сон. Должно быть, недолго, раз сосед еще не вернулся.

Линников поднялся с койки и зажег лампу. Ему бросилась в глаза брошюрка Симаковой-Наламы, валявшаяся на полу. Он взял ее в руки и открыл. Всякую книгу он читал от корки до корки, ничего не пропуская. В этот раз Линников своей привычке изменил. Он пролистал страницы, где рассказывалось о детстве Наташи в рыбацком поселке на Латуре, ее жизни в поместье Артюшиных, «хождении в народ», работе в организации «Земля и Воля». Степан было задержался на подробностях ареста революционерки в 1906 году, когда ей было 56 лет, но все же перескочил и через этот эпизод. По-настоящему Линников стал читать «Мою революцию» начиная с главы «Забайкалье».

«Меня сослали в забайкальскую деревню Нижние Подрезки. Это было русское поселение. А в Верхних Подрезках, в 20 верстах от нас, жили буряты. Там тоже находились в ссылке наши товарищи. Один из них квартировал у местного ламы. Мы с этим ламой волей-неволей общались. Он был отзывчивый человек, но разговора с ним не получалось: мы ему о народной власти, он нам — о карме, мы о новом обществе, он — о медитации.

Лама рассказал нам о рэпа, „людях в рубахах“, которые после многих лет ежедневных медитаций в состоянии согревать себя в морозы без зимней одежды. Чтобы быть признанным как рэпа, требуется пройти ритуальное испытание гтум-мо, которое производится зимой в присутствии публики. Претенденты надевают желанные белые рубахи, после чего их обливают на морозе водой. Рубахи сразу замерзают. Те, кто теплом своего тела может растопить оледеневшую ткань и высушить ее, доказывают свою власть над рлунг — жизненной силой, одушевляющей все живое. Рэпа сравнивают ее с дикой лошадью…»

Степана самого бросило в жар. «Как же так получается? Мне это гтум-мо приснилось прежде, чем я о нем прочитал!..» Нетерпение узнать, что было дальше, не давало чекисту вникнуть в несуразицу, и он вернулся к книге.

«…Обуздавший рлунг, становится ее всадником и достигает внутренней независимости от обстоятельств и других людей. Всадника можно узнать по просветленному равнодушию ко всему, что с ним происходит. Желания, боль, смерть он воспринимает иначе, чем мы.

Рэпа признаны непревзойденными всадниками рлунг. Они развивают свои способности ежедневными длительными медитациями с использованием силы воображения. Такая практика, восходящая к традициям тантризма и других мистических ответвлений буддизма, называется „школой внутреннего огня“. Она держится в тайне от посторонних.

Один из наших товарищей заметил, что рэпа — живое воплощение сверхчеловека Ницше. Мы тогда все вместе читали „Так сказал Заратустра“ и много спорили об этой книге. Вставал вопрос: что станет с обществом, если в нем и в самом деле утвердится идеал сверхчеловека? Доступен этот идеал только для отдельных личностей или его может достичь каждый, кто занимается самоусовершенствованием? Насколько будут отличаться друг от друга наиболее и наименее развитые люди и не столкнемся ли мы на практике, несмотря на теоретически равный потенциал мозга, с духовным неравенством — еще более несправедливым, чем социальное? И можно ли предотвратить злоупотребление сильных личностей своим преимуществом перед слабыми?

Нам захотелось увидеть своими глазами, что собой представляет жизнь в поселке Нагорье, находящемся в горном Забайкалье у российско-монгольской границы, где наш лама встретил рэпа и других религиозных практиков. Нагорье основали в XII веке беженцы-буддисты из Индии, которых преследовали исламисты. Впоследствии к ним присоединились тибетцы, китайцы, монголы, персы, тоже спасавшиеся от религиозных гонений у себя на родине. Так возникла многорелигиозная община, где уживались вместе и даже в чем-то друг с другом взаимодействовали разные духовные традиции Востока: буддизм, тантра, даосизм, зороастризм, суфизм, йога.

О Нагорье знают в Азии, но оно совершенно неизвестно в России, на территории которой — или рядом с которой — оно возникло. Неопределенность в отношении географического положения этого поселка связана с тем, что он находится в труднодоступном месте, куда без проводника не попасть, и никто не знает его точные координаты. Любопытства Нагорье среди православного населения Забайкалья не вызывает, многие считают его монгольской деревней.

Говорят, что за семьсот лет в разное время в Нагорье перебывало несколько русских. Их имена узнать мне в Забайкалье не удалось, но я думаю, что сама могла бы назвать одного из них. Дело в том, что у меня был когда-то старый мистический манускрипт из одного монастыря под Рязанью — Захарьиной пустыни, теперь уже несуществующей. Там говорится и о внутреннем огне, и о рлунг — только они в той книге называются по-другому. Она раскрывает, в сущности, то, что скрывают рэпа. Ее название говорит за себя: „Откровение огня“. Я думаю, что в Захарьиной пустыни имелась своя „школа внутреннего огня“. Она появилась там в XVI веке вместе с неким отцом Евларием, который скрывал от братии свою прежнюю жизнь.

Когда я услышала от нашего ламы о Нагорье, у меня возникла догадка, что Евларий был не кто иной, как рэпа, и мне захотелось ее проверить. Таким образом, мое любопытство к „общине сверх-людей“ было двойным, но задуманный нами поход туда состояться не мог: лама отказался помогать нашей группе в его организации — по всей вероятности, ему были чужды наши мотивы. Я добилась все же, чтобы он сделал исключение для меня лично. Я сказала ламе, что хочу рассказать старейшинам общины о Евларий и „Откровении огня“. Это было не больше чем уловка, но она подействовала. Лама дал мне проводника, и в начале марта 1911 года я оказалась в Нагорье.

Не могу сказать, что мне там были рады. Даже простого дружелюбия я на первых порах в Нагорье не встречала. Это закрытое общество, не подпускающее к себе посторонних. Язык препятствием для общения не был — мой проводник был бурят, а бурятов в Нагорье достаточно. Препятствием было нежелание жителей поселка общаться с пришельцами — у них отсутствует интерес к внешнему миру. Больше всего меня поразило равнодушие старейшин общины к „Откровению огня“. Никто из них не пожелал со мной встретиться, и мне не удалось прояснить, был ли Евларий рэпа из Нагорья или нет.

Я могла наблюдать жизнь Нагорья только со стороны и потому воздержусь от каких-либо характеристик этого социального феномена — мои впечатления поверхностны. Могу сказать, что община по-прежнему состоит из разных религиозных групп, организованных как духовные иерархии. Послушание старейшинам там общепринятая норма поведения, но жить по-своему в Нагорье тем не менее можно — я сталкивалась и с такими случаями. Община следует негласному правилу: если ты не мешаешь ей, она не мешает тебе.

Я тоже, как и наш лама, хотела увидеть гтум-мо собственными глазами. Мне и в этом было отказано. К ритуалам, играющим в жизни Нагорья важную роль, меня вообще не допускали. Я решила ни за что не уходить из Нагорья с пустыми руками, и моя настойчивость была вознаграждена: мне сделали уступку и разрешили самой испытать ритуал шод — правда, при условии, что после этого я покину общину.

В Нагорье умерших не хоронят и не сжигают, а оставляют для грифов на отведенном месте — „месте мертвых“. Там, среди разрубленных на части трупов, и проводится шод. Мне было сказано, что его назначение — освобождение от страха одиночества. Я согласилась на шод не раздумывая. Одиночества я никогда не боялась — мне было страшно другое: пустота, бездействие, беспомощность. Я еще не знала, насколько последнее связано с первым.

Меня привели на „место мертвых“ трое жрецов в ритуальном одеянии. Там я увидела столб, на котором была закреплена цепь длиной не больше метра, с обручем на конце, который закрывался на замок. Один из провожатых подвел меня к столбу, замкнул мне обруч на щиколотке, а ключ оставил у себя. Прежде чем уйти, жрецы провели ритуальное представление, меняя несколько раз обличие — они взяли с собой для этого мешок с атрибутами. Жуткие маски, ужасное пение-завывание, дикие движения — все это невероятно действует на нервы. Я думаю, людям Нагорья шод гораздо страшнее, чем мне — они ведь верят, что в ритуале участвуют духи. Для меня это был театр. Я знала: скоро он кончится, жрецы уйдут, я останусь одна — и тогда начнется главное. На сколько дней меня оставят на „месте мертвых“, мне было неизвестно. Это всегда держится в тайне. Известно только, что шод продолжается самое большее четыре дня. Надо сказать, что остаешься без еды и воды и проводишь все время в полном одиночестве, если не считать грифов.

Когда жрецы исполняли предписанные действия — попросту говоря, изображали нападение на меня, — произошло непредвиденное. Один из них по неловкости наскочил на меня буквально. Я завалилась под его тяжестью и поранила руку — она попала на что-то острое, камень или кость. Когда „представление“ окончилось и жрецы ушли, я увидела, что рука у меня опухает. Воспаление развивалось с пугающей скоростью: если к середине ночи горела ладонь, то к утру рука опухла уже до локтя, и кровь в ней гремела. Было похоже, что у меня развивалась гангрена.

Днем ко мне никто не пришел, и к вечеру началась сильная лихорадка. Рядом сидели грифы, ждали. Вот тут, когда пропала надежда, что меня спасут, когда стало ясно, что наступающая ночь — последняя, я испытала одиночество неприкрытым. Прежде оно было всегда чем-то прикрыто. Теперь же, когда идеи, планы, революционная работа, дискуссии, книги, борьба с правительством — все, что всегда было так важно, потеряло значение, когда в голове стало пусто, а в душе темно, я узнала ужас, о котором слышала от других…

Та ночь многое для меня изменила. Что со мной тогда произошло, могут понять только те, кто сами побывали у последней, роковой черты. Только они знают, что она иллюзорна: жизнь и смерть не имеют четкой границы, между ними — туман, и вернее будет сказать, что он их соединяет, а не разделяет. Там, на стыке, и одиночество начинает видеться по-новому.

За мной пришли на следующее утро и перенесли с „места мертвых“ в поселок. Мою рану залечили, и я довольно быстро встала на ноги. Прошедших через шод причисляют в Нагорье к ордену ринг-ма-па. Его члены носят в волосах коробочки, туда заложены бумажки со словами из священных книг. В орден меня не включили, но атрибуты, полагающиеся после шода, мне дали. Слова, которые я получила, были такие: „Кажется все, в том числе — одиночество“. Интересно то, что они были мне известны — из моей пропавшей книги. Только их смысл прежде до меня не доходил…»

Степан вздрогнул от стука двери. Пришел Леша Каманов.

— Не спишь еще? Ну, будет тебе завтра, Степок, от Сочельника. Прижмет он тебе хвост, командир! — весело объявил сосед. От него несло сивухой.

— Чего это прижмет? Откуда ты взял?

— Ну и взбесился он, когда узнал про комедию с Симаковой — как ты ее «охранку» порвал, а товарищ Калистратов ее потом опять выписал! Сказать, как он тебя называл?

— Ты или Сочельника где видел?

— Ясно, что видел, и ясно где: в райчека, когда мы с Богданом там пайки получали. Сочельник с кладбища могильщика привел под арестом. Видать, наперчил тот ему в яйца. Мать-покойницу оставил на теток, а сам с той контрой — в райчека.

— Кто сказал ему про «охранку»?

— Богдан. Сочельник пойдет завтра сам к Калистратову и заявит, что послал нас к старухе, только чтобы ее расспросить. А что там у нее было — это твое своевольство. Сказал, чтоб мы с Богданом вместе с ним пошли и подтвердили.

— И пойдете?

— А куда денешься? Он все равно устроит по-своему, уж будь уверен. Сочельник сказал, что всегда в тебе сомневался. Ты и медленный, говорит, и как товарищ говно, — все себе на уме, этот, как его… кулист, что ли? Ну этот, который себя любит…

— Эгоист! — раздраженно подсказал Степан.

— Вот-вот, он! И в политграмоте слаб. Ерунды всякой начитался, а дельными книгами, какие, например, товарищ Ленин пишет, не интересуешься.

— Ладно, хватит! Чего напился-то?

— Да опять же Сочельник. Тот его контра — еще и самогонщик. Он его с самогонкой вместе взял. Мы ее и изучили — как улику. Сочельник рассказал, что они там, на кладбищах, творят…

Кладбище! Темная комната и Леша на миг пропали, и Степан увидел пологий скат, освещенный полной луной, с раскиданными кусками мяса — мякоть, ребра, кости, как он это видел в мясных лавках, только здесь мясо было серое и мерзкое, потому что человечье. Он увидел отрубленные головы и сморщился от отвращения.

— Наше кладбище еще ничего, — сказал Линников. — Знаешь, какие еще бывают? — И он рассказал о шоде, а затем о рэпа, Нагорье и «книге тайн».

— Я вот о чем подумал, — сказал глубокомысленно Леша, когда Степан кончил, — опасные это занятия. Знаешь, как может получиться? Вся контра, которую мы никак не истребим, уйдет в подполье и научится этим фокусам. Нам тогда империалистических гнид и их пособников уже никогда не одолеть. Ведь они ни смерти, ни пыток не будут бояться. На любую диверсию — пожалуйста, на допросах — как стена. Да это что! А если они еще, как колдуны, волшебствам научатся? Они же под свою власть всех нас подомнут. Какая там свобода угнетенным — рабство наступит, какого еще не бывало!

— Ну и занесло тебя! Ты или в волшебство веришь?

— А что ты об этом знаешь? Вон тетка моя рассказывала, у них в деревне колдун был…

Степан ругал себя, что разболтался, — разве можно что сказать дураку?

— Знаю я эту твою историю, ты уже рассказывал — оборвал он Каманова. — Нагорье далеко. Туда просто так не доберешься, да и кто туда пойдет?

— Нагорье — Нагорье! Не о Нагорье я! — вспылил Леша. — Я о старухиной «книге тайн». Раньше ее монахи охраняли, а теперь кто? Книги сейчас на топку растаскивают, и ее уж точно кто-то в дом взял. А там — может, бросит в печку, а может — нет. В какие руки она попала — вот где гвоздь дела. Ты сам-то как думаешь?

«А ведь верно!» — подумал Линников. Первый раз он не знал, что ответить своему полуграмотному товарищу.

— Ты подумай-подумай, — снисходительно бросил Леша Степану и без всякого перехода ошарашил его еще одной новостью: — Богдан просил Сочельника помочь ему с комнатой. Известное дело, Сочельник — принципиальный, отказал. Говорит, другим еще хуже. Ты знаешь, у Богдана и так теснотища, а тут им на голову еще родня с Украины свалилась. Беженцы. В общем, я сказал Белянкину: пока родня не устроится, можешь к нам. Комната у нас большая, место для тюфяка найдется…

— Чего?! Ты меня спросил?

— Я здесь тоже хозяин! А он — наш товарищ! Ты не очень-то возвышайся, понял? Правильно говорит Сочельник, ты только за себя.

И опять не знал Линников, что сказать. Сосед победоносно посмотрел на него и объявил:

— Пойду спать!

Когда Леша утром проснулся, Степана в комнате не было. На столе лежало письмо.

«Каманов,

я думал сегодня ночью о нашем разговоре. Ты прав, книга Симаковой-Наламы очень опасная. Я решил ее разыскать и обезвредить. Отправляюсь в Тамбовскую губернию. Передай тов. Сочельнику, что я уезжаю на четыре дня, а то, что не спросился у него лично — прошу понимания: дело срочное. С товарищеским приветом, Линников».

Дорога от Боброва до Посада была горбатой. С последнего возвышения открылся вид на Благовещенский монастырь, стоящий на берегу Совути. К нему Степан сразу и отправился, войдя в село.

На улице не было ни души. Редко в каком окне светилось, народ уже спал. Было бы разумно первым делом поискать ночлег, но Степану не терпелось осмотреть монастырь. Улица, тянувшаяся параллельно берегу, вывела его ко входу в обитель. Ворота были сорваны. С территории раздался лай. Чекист вынул из кобуры револьвер и взвел курок.

Они налетели на него, как только он ступил на монастырский двор — одичавшие, тощие собаки. Отстреливая их, Степан истратил почти все патроны. Собаки были злые, он — тоже.

Эту войну Степан выиграл. Только один пес спасся, остальные были повержены. Несколько из них еще дергались и скулили. Чекист не стал больше тратить патронов — нашел палку и добил раненых, чтоб не мучились. Сам он был покусан, некоторые раны кровоточили. Ничего не оставалось, как отложить осмотр монастыря на завтра и идти искать прибежище.

Улица за монастырем кончалась. Недолго думая, Степан направился в крайний дом, смотревший на угол монастырской ограды, где горел свет. Светилось одно из трех окон. Поднявшись на крыльцо, чекист забил в дверь кулаком и скоро услышал за ней шаркающие шаги.

— Кто? — спросил из сеней старушечий голос.

— Уполномоченный ЧК Линников. Отворяй.

— Чего тебе? — продолжала спрашивать бабка.

— Раны перевязать. Отворяй, говорю!

— Так бы и сказал, — проворчала хозяйка и сняла засов.

В узкой, тесной горнице на лавке у стены сидел старик и плел веревку. Он взглянул на пришельца мельком и не прервал работы.

— Собаки в монастыре, что ли, покусали? — спросила бабка, оглядывая Степана.

— Они. Что стоишь? Воду принеси, и тряпки какие почище.

— Чего тебя в монастырь-то понесло? Там ничего больше нет, все уж унесли, что можно, — проворчала хозяйка и взялась за дело.

Перевязанный, накормленный, Степан спросил старуху:

— А кто живет за стенкой?

Оттого и был свет в одном окне, что горница была перегорожена.

Оказалось, что хозяева, старики Гридины, разделили дом для сына, который собирался жениться. Перед свадьбой тот попал в призыв. Ушел на фронт и не вернулся.

— Можно мне переночевать за перегородкой?

— Ночуй, — разрешила бабка и дала Степану ключ: в сыновнюю половину был отдельный вход со двора.