Откровение огня

13

Я пришел к Хансу ван Сеттену с бутылкой красного вина.

— Я не употребляю алкоголь, — сказал он.

— Даже по случаю?

— Никогда. И по случаю алкоголь замутняет сознание.

Я пил свое вино, он — свой кофе.

— Конечно же, я хочу помочь твоей знакомой выехать из СССР, — объявил Ханс, — и в принципе намерен сказать «да», однако я хочу сначала обговорить кое-какие практические детали, прежде чем дам окончательный ответ.

— И я бы так поступил.

— Кстати, а что это за рукопись? Ты в прошлый раз только и сказал о ней, что она старая. Она — собственность Нади?

Резонный вопрос. Всякий нормальный человек хочет первым делом выяснить, не попадет ли он по недоразумению в темную историю. История «Откровения» была такой запутанной, что со стороны могла видеться только темной. Я упростил ее как мог и сместил акцент на благородную цель, с какой манускрипт вывозился в Голландию.

— Но если я положу рукопись в чемодан и таможенник ее обнаружит, это будет квалифицироваться как кража и контрабанда, верно? — уточнил Ханс.

— Вполне возможно. Однако это чисто теоретический вопрос. Ты не будешь причастен к вывозу «Откровения огня». Можно даже договориться, что официально — ты о нем вообще ничего не знаешь.

— Тогда рукописи не должно быть и в чемодане Нади. Если она поедет в Голландию вместе со мной и у нее обнаружится контрабанда, неприятности будут и у меня.

Он смотрел на меня чистыми глазами. Прямодушный, честный математик, он был всем хорош, кроме одного: он не уважал присущий жизни хаос, а может, и того хуже — бежал от него. Наверное, он собирался решиться на первую в своей жизни авантюру, что было похвально, однако, не умея иначе, он пытался и для нее вычертить линейный график. Я пошел ему навстречу.

— Ханс, можно обо всем так договориться, что всякие неожиданности будут исключены, и твой личный риск сведется к нулю.

— Нуль — это мало, — пошутил он. — Риск должен быть немного большим, скажем пять процентов. Однако в определенных вещах я его и правда хочу исключить, как, например, при контроле на границе. Теперь о финансовой стороне дела. Брак должен быть оформлен на основе раздельного владения имуществом, это кажется мне само собой разумеющимся. На что Надя собирается жить? Работу ей, как я думаю, не найти.

Мы договорились о сумме, которую я ежемесячно буду выделять в пользу Нади — Ханс назвал ее сам. На эти деньги можно содержать в Голландии только аскетов, но больше абсолютного минимума Ханс получать от меня не хотел — было похоже, что он искал не столько финансовой поддержки, сколько удовлетворения своему чувству порядка. Не возникло и жилищной проблемы: Надя могла жить у своего «супруга».

— У меня есть свободная комната, она может ее занять, пока не подвернется что-то другое. Важно, чтобы и соседи увидели, что мы живем вместе — нельзя исключить, что подлинность наших супружеских уз будет проверяться иностранным отделом полиции. Однако я хочу, чтобы Надя дала в твоем присутствии обещание, что будет рассматривать свою комнату в моей квартире не как собственное жилище, а как временную крышу над головой, и что она немедленно ее оставит, если это потребуется. Дальше: у меня самого гости практически не бывают, и я хочу, чтобы покой сохранился. Ну и конечно, она должна пользоваться наушниками, если захочет слушать музыку или смотреть телевизор. Я люблю тишину в доме. И вообще говоря, если у меня с Надей возникнут проблемы, я рассчитываю на твое вмешательство.

Я дал Хансу несколько обещаний, ответил на массу вопросов и выпил полбутылки вина, прежде чем он наконец сказал, что все теперь в порядке. Пожимая мне в дверях руку, ван Сеттен произнес с чувством:

— Я считаю ваш издательский план хорошим делом и буду рад вам помочь.

Ханс ван Сеттен был забавным парнем.

После службы к отцу Иоанну подошла вдова Почулова, церковный староста, с массой мелких хозяйственных забот Церковь уже опустела, а Почулова, многоречивая и дотошная, все еще держала иерея. Стояли у аналоя.

Отец Иоанн слушал старосту и держал в поле зрения две фигуры: неизвестного ему мужика с котомкой, переходившего на задах от иконы к иконе, и девицу в северном крыле, застывшую у образа Владимирской Богоматери. Девицу он знал. Она бросалась в глаза непомерно большой головой. В остальном это была обычная девица, простое, круглое лицо. На службах она всегда стояла впереди. Он не любил встречаться с ней глазами — она смотрела неприятно, в упор. Располагающее лицо, можно было бы сказать, если бы не этот ее недевичий взгляд.

Сейчас его молодая прихожанка стояла лицом к Богоматери и вроде бы молилась, но отец Иоанн чувствовал: неспроста она осталась в церкви.

Мужик ушел. И староста наконец кончила жаловаться на хозяйственные неурядицы. Попрощавшись с ней, отец Иоанн направился к северным воротам, и здесь его перехватила девица.

— Я хочу исповедаться, — заявила она, глядя в сторону. — Сейчас. Прямо здесь. Это очень важно.

Отец Иоанн спешил домой и почувствовал досаду, но дал девице знак продолжать.

— Я люблю вас, — проговорила она быстро. И покраснела. Глаз она все еще не поднимала, и слава богу: иерей покраснел тоже.

Он не знал, что сказать. И надо же — спасла все та же надоедливая Почулова. Она вернулась в церковь, что-то забыв доложить. Отец Иоанн сказал девушке:

— Через час я буду дома. Приходите ко мне, поговорим.

Тут она наконец подняла на него глаза: они были влажные, радостные. Девица кивнула в ответ и ушла. Откуда она, кто она — Иоанн не знал: эта особа появлялась у него на службах всего месяца два, не больше.

Она пришла к нему не через час, а через два, когда он уже думал, что тяжкий разговор его миновал, во всяком случае — на сегодня. Отец Иоанн только что пообедал и взялся вместе со своей женой Аннушкой разбирать счета, чтобы определить, права ли староста, и тут — стук в дверь.

— Опять Почулова! — сказала, посмеиваясь, Аннушка.

Иоанн пошел открывать. А за дверью — влюбленная в него девица.

— Простите, получилось чуть позже. Мне нужно было зайти домой, — оправдалась она.

Иерей повел гостью в горницу. Аннушка, привычная к неожиданным визитерам, приветливо поздоровалась с девушкой. Иоанн представил свою супругу.

— Наталья Симакова, — назвалась гостья и бесцеремонно оглядела хозяйку.

Аннушка поднялась с места и обратилась к мужу:

— Чай еще не остыл, принести?

Он одобрительно ей кивнул.

Иоанн указал Наташе на освободившийся стул жены, сдвинул счета на край стола и сел опять на свое место. Чай ждали молча, слушая доносившиеся с кухни звуки — дверь осталась открытой. Наконец появилась Аннушка с подносом. Разгружая его, она посмотрела на мужа с характерным смешливым прищуром. То же выражение лица мелькнуло в ответ на лице у Иоанна. Знак, данный друг другу супругами, не ускользнул от Натальи. А от священника не ускользнуло, что она вдруг сникла.

Отец Иоанн пододвинул к гостье вазочку с печеньем. Послышался приглушенный стук закрываемой Аннушкой двери. Наташа на вазочку и не взглянула. Девушка сидела неподвижно, уставившись в стол. Вдруг она зажмурилась, закачала головой из стороны в сторону и часто задышала.

— Ну что ты, Наташа, что ты! — Иоанн придвинулся к ней и по-отечески положил руку ей на плечо. Симакова его руку сбросила и ударила его недобрым взглядом:

— Ты свою жену любишь, верно?

— Верно, — отвечал он ей ровным голосом, не обращая внимания на ее ответное «ты». Он знал: девушка сейчас расплачется, и был готов к этому.

— Господи, какая же я дура! — вскрикнула Наташа и с размаху хлопнула себя ладонью по лбу. — Надо же такое надумать!

Нет, она не расплакалась, она была в ярости.

— Ничего не говори! — крикнула она иерею, в то время как он искал слова. — Ты понятия не имеешь, что значит вот так вот… слететь с обрыва!

— Имею, — возразил он. — У меня у самого была такая же история. Много лет…

Она не стала его слушать.

— Какая «такая же история»?! Не было у тебя такой истории! Ты что, знаешь мою историю? Да ты ничего не знаешь! Совершенно ничего! — Она резко перевела на него горячий взгляд. — А хочешь знать?

Отец Иоанн опустил глаза и сдержанно произнес:

— Скажи.

Гостья откинулась на спинку стула и посмотрела на него издалека. Она готовилась к реваншу.

— Ты думаешь, я только себя тебе предлагаю? — заговорила Наташа с деланным спокойствием. — Не только себя. Я хотела предложить тебе другую жизнь.

Он поджал губы, чтобы не улыбнуться, и не поднимал глаза, боясь, что они его выдадут. Не помогло: она почувствовала его.

— Смешно такое слышать, я понимаю! — воскликнула она, уязвленная.

Он попробовал исправить положение.

— Дочь моя, ты…

— Иди ты! — оборвала она его. — Ты мне сейчас не батюшка! Мне вообще попы не нужны. Я не в церковь ходила, я ходила к тебе. К тебе на свидание, понял?

Речи ее были вызывающие, а вид — жалкий.

— А теперь послушай меня, пожалуйста, — сказал он мягко.

Она перевела взгляд в сторону.

— Много лет назад я любил девушку. Я думал, что она — моя судьба. Но она любила другого. А я еще не знал Анны, моей жены…

— Не то все это, не то! — вскричала Наташа, вспрыгнув на своем стуле. — Я же сказала тебе, что разные у нас истории. Наплевать мне на твоих девушек, на твою жену! Что ты все про жену и про жену! Что тебе дала твоя жена? Она тебе даже детей не дала! — Священник отвел глаза от Симаковой. — А я бы дала тебе… Нет, ты слушай, ты слушай! Я бы дала тебе — тайны. Такие тайны, которые и патриарх не знает!

— Детей дает не жена, а Господь, — отвечал сдержанно Иоанн. О «тайнах» словно не слышал.

— Если хочешь детей, а их нет — это несчастье, — сказала Наташа жестко.

Иерей посмотрел гостье прямо в глаза и увидел в них злую усмешку. Он потерял к девушке остаток сочувствия и сказал, обрезая разговор:

— Несчастье может связывать людей сильнее счастья. Есть у тебя еще что-нибудь ко мне?

Выдержав паузу, она заговорила, глядя на него в упор:

— Тебе, конечно, известна молва о чудотворце Евларии. Его называют еще «кенергийцем».

У Иоанна поднялись брови.

— Он жил тайной жизнью. Что за тайны он скрывал — никто теперь не знает. Никто, кроме меня!

Священник опять отвел взгляд.

— Не веришь? Все, кто знал тайны Евлария, умерли. Последним умер скитник Никита. Он знал их из книги. Эта книга теперь у меня.

Голос гостьи звучал все громче. Иоанн теперь не спускал с нее глаз.

— Книга называется «Откровение огня». Написана монахом Михаилом. Евларий был первым кенергийцем, Михаил — последним.

Иоанн опустил веки, и его глаза заходили под ними из стороны в сторону. Наконец он снова взглянул на девушку и глухо спросил:

— Она у тебя дома?

— Она у меня здесь.

Наталья подняла с пола матерчатую сумку и достала оттуда книгу в темном кожаном переплете. Она открыла ее и повернула к Иоанну. Он увидел лист, исписанный мелкой скорописью.

— Можно посмотреть? — спросил иерей, одновременно потянувшись к рукописи.

— Нет, — резко ответила девушка. Она захлопнула книгу, положила ее обратно в сумку и встала. — Говоришь, несчастье связывает сильнее, чем счастье? Только лучше все-таки, чтоб счастье связывало, а?

— Как у тебя оказалась эта книга?

Наташа шла к выходу, игнорируя вопрос Иоанна. Он вскочил со своего места и остановил ее у двери.

— Ты должна ответить, как к тебе попала эта книга!

Она посмотрела на него заносчиво.

— По наследству.

— От кого?

— От Никиты. Скитника Никиты. Ты, между прочим, похож на него. Это-то и сбило меня с толку. Дай пройти.

— Скитник — значит монах. Имущество монахов принадлежит церкви.

Наташа побагровела.

— Ах вот ты о чем думаешь! Книгу у меня хочешь отобрать!

— Или сама не понимаешь, что такие книги нельзя держать мирянам? Тем более женщинам.

Она показала ему кукиш.

— Книга моя.

— Господь тебя накажет, — сказал Иоанн бессильно.

— Посмотрим, — произнесла она сквозь зубы.

И ушла.

На следующий день, вечером, в дверь Иоанна громко постучали. Он открыл — за дверью никого. У порога лежал конверт, на котором было написано только его имя. Он сразу догадался, от кого он.

«Отец Иоанн, я вела себя ужасно, простите, — читал иерей в письме. — Сейчас меня мучит совесть. Я хочу, чтобы вы это знали. Это не ваша вина, а моя собственная, что я в вас ошиблась, но сразу это не приходит в голову. После нашей встречи я не спала всю ночь, всю ночь думала. Откуда взялась эта мысль о нас, что мы друг другу суждены? В мае я услышала в Боброве от одной бабы, что в Кривинской церкви появился новый батюшка. Она сказала: „Хороший такой, ну прямо икона живая, только лицом светлее будет“. У меня от этих слов кровь закипела. В тот же день в твою церковь побежала. Увидела тебя: ты вылитый Никита. И такая сразу уверенность: мой. Мне жизнь как у всех не интересна. Был бы Никита жив и сказал бы мне — „иди ко мне жить“, я бы не раздумывала. Ты на него похож. Теперь знаю — только внешне. Ты обыкновенный. Ты жену и церковь ради особенной жизни не бросишь. Тебе особенная жизнь не нужна. А мне нужна. И она у меня будет. Не думай отбирать у меня книгу Никиты. Моя мать любила его. Отец их зарубил. Я их похоронила и книгу забрала себе. Я ее никому не отдам. Это чушь, что она не для женщин. Никита читал ее моей матери. Он читал бы ее и мне, если бы я не была тогда ребенком. Книга моя. Я хочу найти человека, с кем бы я могла прочитать ее от начала до конца. Но, может быть, еще лучше сделать это одной. Не для женщин эта книга, говоришь? Я буду первой кенергийкой. Я тебя больше не люблю, живи спокойно. Завтра я вообще перестану о тебе думать — я так решила. Наталья Симакова».

Иоанн закрыл глаза и взмолился: «Господи, надоумь, что делать». Он пошел было обратно в горницу, но передумал и вышел из дому. Пошел в церковь.

Аннушка прождала мужа до полуночи и, только когда пробило двенадцать, пошла его искать. Она нашла Иоанна в храме, распростертым на полу у аналоя. Супруги вместе вернулись домой и легли спать, но ни он, ни она заснуть в ту ночь не смогли — иерея мучил кашель. Врач, посетивший отца Иоанна утром, установил у него воспаление легких. Священник оправился только через месяц. В тот день, когда врач разрешил ему выходить, он заказал извозчика и отправился в имение Леснянка, принадлежащее Варваре Савельевне Артюшиной, которое находилось в восьми верстах от Боброва. Там проживала в качестве домоправительницы Наталья Симакова.

— Я этот день очень хорошо помню, — рассказывала отцу Иоанну Варвара Савельевна. — Когда это было? Восемь лет назад, полагаю. Нет, десять. Уже теперь десять лет будет, — она перевела взгляд с иерея на потолок и задумалась.

— Вы позволите открыть окно? — спросил он. Воздух был спертый.

— Окна не открываются. Заколочены.

«Как она так может жить?» — подумал Иоанн, обводя комнату взглядом в очередной раз. На окнах паутина, вещи разбросаны, ковер на полу грязный, на нем — крошки и мусор. Примечательно было, что всюду в комнате валялись книги, многие из которых были оставлены открытыми.

Варвара Савельевна сложила руки замком, положила их на голову и, закрыв глаза, погрузилась в свои раздумья. Иоанн увидел, что платье у нее под мышками порвалось, и смутился.

— Из всех чувств самое обманчивое — это чувство времени, вы не находите? — произнесла Артюшина из своего далека.

Иоанн мучился духотой, сидением в провалившемся, ухабистом кресле, неопрятностью хозяйки, ее многословием. Варвара Савельевна была меланхолична, рассеянна и временами казалась не в себе. При первом взгляде хозяйка Леснянки вызвала у иерея сочувствие. Но начали говорить — и его отношение к ней изменилось: себялюбка. Занята только собой. Ей только б мыслям своим предаваться, книжки читать да пустословить.

— Значит, вы знаете Наталью десять лет? — вернул отец Иоанн Артюшину к своему делу.

— Да, — подтвердила она и опять перескочила на другое: — А вы у нас недавно, верно? Я хорошо знала вашего предшественника, отца Иллариона. Где он теперь, кстати?

— Переведен в Воронежскую епархию.

— Это, наверное, хорошо для батюшки — из нашей глуши в Воронеж переехать?

— Кому как. Наталья, насколько я понял, попала к вам ребенком. Она старше вашей дочери Ирины?

— Они одногодки. А вам сколько лет, если позволите немного полюбопытствовать?

— Если только немного, — сказал Иоанн, пряча за улыбкой раздражение. Артюшина явно игнорировала его сан, но еще досаднее было то, что разговор постоянно съезжал на постороннее. — Мне двадцать восемь.

Варвара Савельевна проницательно прищурилась и спросила:

— Вы ведь не поповский сын, правда?

— Нет. У моего отца была лавка.

Ответ иерея добавил удовольствия его собеседнице.

— Сын лавочника в семинарии — это ведь необычно, верно? — спросила она. — Почему вы туда поступили?

— Я пошел в семинарию по зову души, — сухо сказал Иоанн.

— А как это было: «зов души»? — любопытничала дальше Артюшина.

— Если живешь неверно, вразрез с собой, со своей судьбой, душа все время ноет, — отвечал Иоанн словами одной из своих проповедей. — Если не обращать на это внимание, можно привыкнуть. Если же задумываться: что мне не хватает? что мне надо? куда душа меня зовет? — то в конце концов твое предназначение тебе откроется.

Варвара Савельевна слушала его с живым интересом.

— И вы это испытали лично?

— Конечно. Я был раз в церкви и увидел себя мысленно на месте батюшки. В душе сразу появилась радость. Это был ответ на все мои вопросы.

Артюшина улыбнулась, покачала головой с каким-то неуместным сочувствием, перевела взгляд на пол и в следующее мгновение бросила его обратно на иерея, вместе с вопросом:

— Скажите честно, сколько раз вы уже усомнились в верности этого ответа?

— Ни разу.

— Не могу себе это представить. И со мной бывало подобное. Думаешь, к примеру: это обязательно надо сделать! И делаешь. А потом понимаешь, что делать это было ни к чему. Я ни во что не верю. Я буду с вами предельно откровенна: я и в Боге сомневаюсь. Я его не понимаю.

— Кто же в силах постичь Божий промысел! — устало заметил Иоанн. — Кстати, а как Наталья оказалась в Леснянке?

— Вот именно, вот именно! — со значением произнесла Артюшина. — Судьба от Бога. Бога не постичь. Как же тогда постичь судьбу?

— Ее можно почувствовать.

— Но чувство может обмануть.

— Да, может, — обреченно подтвердил Иоанн. Видно, придется уходить ни с чем.

— Именно это я хотела от вас услышать! Именно это! — оживилась Варвара Савельевна и даже помолодела от возбуждения. — Чувства могут обмануть — а на чувствах держатся все наши самые важные представления: о себе, о других, о Боге! — Артюшина победоносно посмотрела на своего собеседника и заговорила спокойно: — Теперь о том, как оказалась в Леснянке Наталья. Предыстория такая. У нее есть отец и два брата, но она не хочет их знать. Она говорит, что отец убил ее мать. Так это или не так, я не знаю — эта девица часто врет. Фактом является только то, что она ушла из дому и побиралась весной 1861 года в Ряжске на почтовой станции. Там мы ее и встретили по дороге в Леснянку. Мы — это покойный муж, Ирочка и я сама. Муж в 1861 году вышел в отставку, и мы перебирались из Петербурга в имение. Когда меняли лошадей в Ряжске, Ирочка заговорила с нищенкой, грязной, вонючей, жалкой. Это была Наташа. Она казалась покладистой. Теперь уже давно известно, что это была хитрость. Ирочка загорелась: пусть Наташа поедет с нами и поживет у нас в Леснянке. Надо сказать, что мы с ней уезжать из столицы не хотели, но муж настоял. Ирочка стала упрашивать: «Возьмем Наташу хотя бы на недельку, чтобы первое время было с кем поиграть!» Я ее очень хорошо понимала — в глуши после Петербурга тошно, но была против. А муж — сжалился. Приехала Наташа на недельку, а осталась насовсем… Помню, вошла она в первый раз с нами в гостиную и спрашивает: куда можно сесть? Мебель еще в чехлах. «Подожди пока», — говорю. Она тогда садится на пол, открывает свой мешок, достает булку — и как зверек за нее. Мешок у нее был небольшой, но набитый. Я сказала ей в шутку: много у тебя харчей, на неделю точно хватит. А она так вдруг значительно в ответ: «У меня там книга». Потом я эту книгу увидела — какая-то старая рукопись, что-то церковное. Это меня тронуло: девочка тянется к хорошему. Но не прошло и пары дней, как Наташа показала свой характер. А Ирочка от нее как одурманенная. Эта нищенка так подчинила себе Ирочку, что мы сместились для дочери на второй план. Разлад усилился, когда умер муж. Он скоропостижно скончался через год после нашего переезда. Все пошло потом вкривь и вкось. Из-за нехватки средств пришлось уволить прислугу. Ирина и я без прислуги беспомощные. Наталья взяла домашние работы на себя. Можете представить, что она о себе возомнила. И не прогонишь — ведь ей за труды платить было не надо. И вот вам финал: моя дочь и Наталья вместе подались в Москву Конечно же, придумала это Наталья.

— Кто там у нее?

— Дронов.

— Кто он ей?

— Бог. Нет, я не шучу. Вот вы говорите все время: «Господь повелел», а она: «Дронов сказал».

— Кто он такой? Никогда не слышал это имя.

— Сам он говорит, что рабочий из Москвы. Но я не верю. Рабочие работают, а этот разъезжает. Наташа познакомилась с Дроновым в Боброве, в швейной мастерской Калитиной, она там подрабатывает. Этот «рабочий» туда приходил со своими листками, дал один и ей. Наталья показала листок Дронова Ирине. Они его от меня прятали, но я его все же увидела. Листок глупый, о каком-то царстве трудового народа. Не думала я, что эта чушь так изменит Ирину. «Я должна работать!» — объявила. «Работай здесь, — говорю. — Подними имение. Ведь все запущено, живем в долгах». Нет, «работать» для нее — другое. Если для себя — это не «работать». Поехала вместе с Натальей в Москву, к Дронову. Обе собираются зарабатывать на жизнь шитьем.

— Что ж, похвальное дело…

— Похвальное? Было бы похвальное, если бы не слепой фанатизм. Ведь они уехали не просто начать самостоятельную жизнь — это-то я бы как раз поняла и приняла. Нет, они уехали «служить народу». Почему бы этому народу здесь не служить? Да потому, что служить по-настоящему кому бы то ни было скучно. Интересны собрания с разговорами об идеалах, вся эта крикливая групповщина. Этот Дронов ведь организовал у себя в Москве какой-то кружок, и наши девицы собираются в нем участвовать, А вот мать поддержать в ее одиночестве, ее безысходности — о том и речи не может быть. Ирина, когда уезжала, мне столько жестокого, обидного наговорила — я и паразитирую на труде народа, я и никчемная, ничего не умею, и так далее. Она ведь меня теперь ненавидит. Это моя боль.

— Скажите, в Леснянке остались вещи Натальи?

— А почему вы так Натальей интересуетесь? — запоздало заинтересовалась Артюшина.

— Есть одна причина. Исповедовалась она у меня. Большего сказать не могу.

— Понимаю-понимаю, — пробормотала Варвара Савельевна. — Наталья все забрала с собой. Я думаю, она сюда больше не вернется. И слава Богу.

Извозчик, привезший отца Иоанна в Леснянку, встретил священника недовольным взглядом, но ничего не сказал. Иерей и забыл, что обещал держать его не больше получаса. На разговор с Артюшиной ушел целый час — вот уж не рассчитывал, что столько с ней проволынится. У Иоанна от усталости покруживалась голова. «Обратно!» — бросил он извозчику.

От рывка коляски священник упал на спинку сиденья и так, полулежа, остался сидеть. Закрыл глаза, дал душе отойти. Такое удовольствие — никого не слышать и самому молчать. Если бы еще мысли не докучали.

— Голубчик, — обратился Иоанн к извозчику, когда подъезжали к Боброву, — возьми дорогу на Посад, в Благовещенский монастырь. Мне надо еще туда заехать. Я останусь в Посаде, а ты отправляйся оттуда обратно в Бобров и завези от меня письмецо матушке. Понял?

Извозчик дернул в ответ головой. «Хороший мужик, — отметил иерей. — Надо будет не забыть написать Аннушке, чтоб хорошо ему заплатила».

Когда добрались до Благовещенского монастыря, отец Иоанн первым делом пошел в контору и попросил там перо и бумагу. «Дорогая Аннушка! — писал он жене. — Я нахожусь сейчас в Посаде и собираюсь на исповедь к отцу Прокопию. Я буду просить его оставить меня на время в монастыре. Чувствую, мне нужно уединение. Со мной творится неладное. Не могу сказать что — я сам этого не понимаю. Поехал от Артюшиной домой и не доехал — велел извозчику повернуть в Благовещенский монастырь. Прости меня, Аннушка. Нечисто в душе. И болезнь была от того. Я сделаю так, как скажет отец Прокопий. Тысячу раз прости. Господь с тобой. Иоанн».

Иерей запечатывал письмо с чувством, что что-то забыл.

— Матушка тебя не обидит, — пообещал он извозчику, передавая свой листок. И тут вспомнил, что не написал о вознаграждении. Экономная Аннушка наверняка будет торговаться с извозчиком. «А, да ладно!» — отстранился он от этой мелкой заботы.

Ни с кем не было Иоанну так спокойно, как с иеромонахом Прокопием. Он чувствовал себя с ним просто. Мысли, самомнение, себялюбие — все, что делает твердым и тяжелым человеческое «я», — становились неуместными в присутствии его духовника. А если «я» продолжало торчать в Иоанне и в беседе с ним, тот незаметно вынимал эту занозу.

Курносый, с щечками-яблочками, отец Прокопий не поражал чем-то особенным. Его наставления были смесью известных мест из Священного писания и житейской мудрости, и скажи их кто-то другой, они казались бы банальными. Выходя же из уст безмятежного монаха, общеизвестное приобретало значение «вечных истин».

Выслушав пространный рассказ своего духовного чада, отец Прокопий вздохнул.

— Беда сейчас с девицами. Раньше отцы-матери мне все о сыновьях плакались, теперь больше о дочерях.

— Может, книга Натальи и вправду из Захарьиной пустыни?

— Все может быть, — опять вздохнул отец Прокопий. Он посмотрел на иерея и добродушно усмехнулся: — Ну что ты взял на себя эту заботу? Твоя ли она?

— Да как же в стороне оставаться! Ведь считается, что поучения преподобного Евлария ушли в небытие — а они, выходит, записаны преподобным Михаилом!

— Не был инок Михаил преподобным, — поправил Прокопий. — Бражник он был, болтун, бесстыдник.

— Так-то оно так, но он все же мог записать поучения отца Евлария.

— Зачем?

— Чтоб не пропали.

— А что толку-то в записи бражника? Можно ли верить такой записи?

— Бражник он, конечно, бражник, но не только ведь. Разбойников-то отец Михаил раскаяться заставил!

Отец Прокопий вздохнул и сказал с сочувствием:

— Сын мой, уж очень ты россказням доверяешь. Молва о кенергийцах разошлась из Спасского монастыря, от захарьинских братьев, которые перебрались туда после пожара. Но что те иноки могли знать о затворниках? Да ничего. Все, что захарьинские братья порассказали о кенергийцах, — всего лишь их домыслы. Ты видел книгу, о которой говорила девица?

— Мельком.

— Чего так?

— Наталья мне ее в руки не дала.

Отец Прокопий покачал головой.

— У меня нет над ней никакой власти, — оправдывался иерей. — От церкви она отбилась. Эта книга ей голову заморочила.

— А что она о скитнике сказала?

— Только то, что ее отец его порешил. За связь с матерью.

Отец Прокопий перекрестился.

— Отче, я как увидел книгу Натальи, так сердце зашло. Отчего так? Измучила меня эта книга. И ночью нет мне от нее покоя — снится. Ведь Наталья мне ее предлагала — на условии, что уйду от жены и оставлю приход. Немыслимое дело, невозможное. Что делать, отец? Мысли о кенергийской книге рвут меня на части. Пусть отец Михаил — бражник, но поучения отца Евлария он знал. Пусть путано их записал, но разобраться все ж можно. Мучение думать, что его книга по рукам ходит. Здесь и кощунство может быть, и злоупотребление. Вот и думаю я, уж не требует ли Господь от меня жертвы? Страшное это дело, чтобы священник брак свой рушил, паству бросал. Но ведь другие ради Христовой церкви и не на такое шли! Пути Господни неисповедимы, разве не так? Может, это мученичество мое? Моя судьба? Сколько подвижников, мучеников правды Христовой даже детьми своими жертвовали…

— Господь с тобой, — остановил Иоанна отец Прокопий. — Надо же вздумать такое! В своем ли ты уме, что сравниваешь себя со святыми мучениками? Иль не разумеешь, что такие мысли от лукавого? Запрещаю тебе думать об этом. Отправляйся домой и выброси из головы Наталью Симакову и ее книгу. Иди.

Отец Иоанн припал к руке духовника и попросил:

— Позволь мне здесь, в монастыре, пока остаться!

— Это ни к чему. Возвращайся к пастве своей и супруге.

— Не могу я, отец, сейчас домой! — вскричал иерей.

Отец Прокопий внимательно посмотрел на него и сказал:

— Ладно, оставайся.

После того как Иоанн удалился, отец Прокопий отправил своего келейника к игумену узнать, когда отец Арсений может принять его по очень важному делу.