Откровение огня

3

Официально я был прикреплен к филологическому факультету Московского университета. Кафедра древнерусской литературы стала моим опорным пунктом. С одним из ее сотрудников, Львом Глебовым, у меня завязались дружеские отношения. Мы были на «вы», но называли друг друга по именам. Лева как раз и посоветовал мне познакомиться с фондом АКИПа. Сам он тоже писал диссертацию. Ее темой было влияние исихазма на древнерусскую культуру.

Исихия, в переводе с греческого, означает внутренний покой. Живший в XIV веке византийский богослов Григорий Палама нашел его в созерцании Фаворского света, известного из Евангельского предания — им озарился Христос на глазах своих учеников. Палама утверждал, что Фаворский свет может увидеть каждый, чья душа соединена с Богом.

Оказавшись на кафедре через несколько дней после чаепития у Гальчикова, я спросил Глебова о кенергийцах. Он о них никогда не слышал. Я подробно рассказал ему о «разысканьях» Сизова и спросил:

— Огонь, свет — это символика одного ряда, не правда ли? А что, если кенергийское учение — разновидность исихазма?

— Не исключено, конечно, — осторожно согласился Лева. — Но совсем не обязательно. Огонь и свет относятся к универсальным символам. С тем же основанием можно предположить, что «Откровение огня» связано с зороастризмом, кабаллой или манихейством.

Он задумался и спросил:

— Вы говорите, эта традиция продержалась в Захарьинском монастыре около трехсот лет?

— Совершенно верно. Любопытная история, правда?

— Странная история, — сказал Глебов, потом покачал головой и произнес: — Невероятная история.

Странным и невероятным было то, что кенергийцы просуществовали так долго, несмотря на многочисленные церковные чистки. Евларий появился в Захарьиной пустыни вскоре после присоединения Рязанского княжества к Московскому. В Москве в то время сжигали еретиков, были осуждены Максим Грек и симпатизировавшие исихастам «нестяжатели», по монастырям рассылались списки отступников, священники боялись читать проповеди из-за кары за случайные ошибки, — а в не такой уж далекой от Москвы рязанской обители, вопреки усиленному надзору и жесткой унификации церкви, жили отдельной жизнью странные затворники, знавшие святое слово «кенерга», которое было не найти ни в одной из церковных книг.

А дальше — опричнина, разгром Новгорода и его независимых от Москвы монастырей, соборное уложение о богохульниках, выискивание и уничтожение неверных и вредных книг — в XVII веке строго контролировались даже книги из Киева, наконец, раскол, — и опять ничто не затронуло Захарьину пустынь и кенергийцев.

— Раз в десять-двадцать лет в их ряду происходили перестановки, — рассуждал Лева, — старший затворник отходил в лучший мир, его место занимал келейник, а место последнего предоставлялось кому-то из братии. Можно представить, в каком напряжении ждали монахи объявление нового избранника. Разве такое событие осталось бы незамеченным для прихожан монастырского храма? В службах участвовала вся братия — и вдруг кто-то из монахов пропадал. Игумены могли запретить разговоры о кенергийцах инокам, но не крестьянам. А их могла вызвать и другая захарьинская традиция: «высокое пение». Вы сказали, что одно время оно было введено в службы. Неужели среди посетителей пустыни не нашлось ни одного ревнителя канона, который бы не сообщил о новшестве церковному начальству? Православие очень серьезно относится к исполнению обряда. У нас все церковные споры разгорались на этой почве. Чтобы в русском монастыре во время литургии звучало какое-то «высокое пение» — это просто немыслимо! Всякий, кто проанализирует борьбу православной церкви с ересями, скажет: кенергийцев быть не могло! А они были! И их никто не трогал. Если придерживаться простой житейской логики, то возникает впечатление, что у кенергийцев имелись покровители среди влиятельных лиц церкви. Это мне кажется гораздо вероятнее, чем столь длительное неведение вышестоящих о своеобразном укладе жизни в Захарьиной пустыни. Скорее всего, это были тайные покровители, — заключил Глебов.

— С какой стати кто-то наверху стал бы покровительствовать кенергийцам?

— Можно представить себе разное. Например, такое: кенергийское учение привносило в православие что-то недостающее. Скажем, какие-то ценные богословские дополнения, которые, однако, было еще преждевременно делать общим достоянием. Это и были пресловутые тайны, которые дожидались «часа откровения».

— Каким образом покровители могли это знать? Захарьинские затворники ни с кем не общались.

— Откуда пришел Евларий — неизвестно. И с кем он был знаком — тоже. Возможно, прежде чем уйти в затвор в Захарьиной пустыни, он встречался с кем-то из высших иерархов. Вот вы обнаружили на периферии нашей церковной жизни протянувшийся из шестнадцатого в восемнадцатый век никому не известный ряд эзотериков. А что, если в среде высшего духовенства существовал параллельный ряд — такой же незаметный?

— Еще вопрос, было ли на самом деле какое-то кенергийское учение, — высказал я свое сомнение. — Во всех источниках, кстати, Евларий предстает только чудотворцем. Между прочим, о святом слове «кенерга» в монастыре услышали не от него, а от Константина, которого поэтому в Захарьиной пустыни стали называть «кенергийцем», после чего это прозвище перешло на других затворников. Что они хранили и передавали друг другу, не знали даже игумены. Может быть, всего лишь «высокое пение»? После Николая, спасшего Красное село от чумы, кенергийцы в жизни Захарьиной пустыни стали незаметны, и чем дальше, тем меньше было к ним почтения. Оно, можно сказать, вообще пропало после происшествия с иконой Евлария незадолго до гибели обители. Монастырская легенда рассказывает, что последний захарьинский игумен, отец Викентий, задумал канонизировать отца Евлария. Было составлено его житие и написана икона чудотворца. Из-за последней канонизация не состоялась: на лике Евлария, над правой бровью, появился шрам. Это событие вызвало у многих сомнения в святости первого затворника и практически свело на нет уважение к кенергийцам.

— Учение было наверняка, — решительно заявил Лева. — Три столетия одну из келий Захарьинского монастыря занимали менявшиеся пары затворников — учитель и ученик. Все указывает на то, что кенергийцы были мистиками, передававшими друг другу какое-то учение.

— А почему не какие-то безобидные обряды или просто молитвы?

— Я думаю, «безобидные обряды и просто молитвы» не существуют, — мягко возразил Лева. — Минутку…

Тут Глебов смущенно улыбнулся и опустился на свой стул — мы разговаривали, стоя у его стола.

— Поверите? У меня даже сердце закололо из-за кенергийцев… — признался он. — Не обращайте внимания, это сейчас пройдет.

— Могу себе представить вашу досаду: ведь «Откровение огня» — рукопись вашего профиля, — посочувствовал я.

— Для меня не это как раз самое главное. Меня захватывает и одновременно выбивает из колеи другое. Монахи-эзотерики, оставившие рукопись — такого, насколько я знаю, в истории нашей культуры не было. То, что я услышал от вас о кенергийцах, заставляет думать о явлении высокой духовной культуры: длительное обучение, аскеза, абсолютный авторитет в монастыре.

— Это было не всегда, — заметил я. — Последний кенергиец, отец Михаил, был полной противоположностью своих предшественников: затвора не держал, жил один, бражничал, даже издевался над самым святым — провозглашением «кенерги». Он утверждал, что монахи говорили это слово неверно.

— Откуда это известно?

— Из монастырской легенды. Там также сказано, что захарьинские монахи в своем благочестии были последнее время не на высоте — а значит, и кенергийцы тоже, поскольку выбирались из братии.

Лева отвел от меня чуть приугасший взгляд и задумался. Снова подняв на меня глаза, он спохватился:

— Вы так и стоите! Я вам сейчас стул найду.

Был большой перерыв, и на кафедре, как обычно, толпился народ. Стул для меня тем не менее нашелся. Ставя его рядом со мной, Лева извинился за невнимательность — которая, надо сказать, была ему и в самом деле совершенно не свойственна.

— То, что монастырская легенда сообщает об отце Михаиле, могло иметь совсем другое значение, — сказал Лева, когда мы уселись друг напротив друга. — Без «Откровения огня» кенергийская история вряд ли когда-нибудь прояснится. Мне кажется, я бы мог все отдать, чтобы увидеть эту рукопись…

У Глебова было чрезмерно выпуклое лицо с низким лбом. Оно выглядело бы уродливым, если бы не озарялось никогда не пропадавшей доброжелательностью к другим, что бы ни происходило. Наверное, такое свойство — знак самодостаточности. Лева расположил меня к себе с первой же минуты, и, едва познакомившись с ним, я обрел ощущение, что у меня в Москве появился близкий человек.

Никому мне так не хотелось объявить о своей находке в АКИПе, как Глебову. И никто не имел большего права знать от меня эту новость: благодаря Леве я оказался в неизвестном мне архиве на Зубовской, а сама рукопись к тому же представляла для него профессиональный интерес. По всей справедливости это он, а не я должен был выйти на «Откровение огня». Несправедливость была такова, что Глебов даже не мог знать, что оно еще недавно хранилось в АКИПе.

Обещание Парамахину поставило меня в двусмысленное положение, и чем дольше я сидел напротив взволнованного Левы, тем труднее мне становилось его переносить. Я счел самым лучшим побыстрее закончить наш разговор, что и сделал. Когда я направлялся к двери, Глебов меня окликнул. Радостно глядя на меня, он объявил:

— Если «Откровение огня» — и правда изложение эзотерического учения, то его автор известен. Возникновение рукописи оправданно только в одной ситуации, и эта ситуация, как вы сказали, была только один раз! Вы понимаете, о чем я?

Я его понял мгновенно. Когда посвящение в эзотерическую традицию происходит в одном месте и в узком, замкнутом кругу, ее запись не имеет никакой функции. Она нужна, если прямая, устная передача знания от учителю к ученику стала невозможной. В ряду кенергийцев имелся только один, который оказался в подобной ситуации — тот, кто значился в нем последним. Отец Михаил не имел ученика.

Под рассвет Захарьину пустынь разбудил брат Леонид, прибежавший из Знаменского монастыря: там разбойничали кочары — банда казака Филимона Кочарова. Филимона и его людей знали: ограбят монастырь дочиста и подожгут его. Братьев бандиты обычно сгоняли в храм, закрывали там, и те разделяли участь своей обители. Так было с Воздвиженским монастырем, Замайским Введенским, Харитоньевским Успенским. Игумен, отец Викентий, распорядился немедленно грузиться. Ясное дело: раз Филимон сегодня ночью за двадцать верст в Знаменском, то завтра, дай стемнеть, — и он здесь.

Игумен приказал уходить из монастыря всем. Бывало, что пустые обители Филимон не поджигал. Распорядившись об имуществе, отец Викентий со свитой снялся первым. Святыни и ценности он забрал с собой, остальные вещи отвезли частично на хранение доверенным людям, частично упрятали.

После полудня в Захарьиной пустыни остались только братья Феодосий и Серафим. Они отвечали за хозяйственную утварь. Игумен приказал ничего не бросать. Братья укладывали посуду в узлы и зарывали их в землю. Провозились до вечера. Только управились, как увидели Леонида. О нем уже и забыли. Знаменский беглец, предупредив захарьинских братьев, пошел за огороды соснуть и очнулся только сейчас.

— Тебе есть куда податься? — спросил его брат Серафим.

Никого у брата Леонида не было: ни семьи, ни родни. Подкидыш, выросший в монастыре. Серафим посоветовал:

— Иди в Турынин лес. Туда пошло много наших Филимона пережидать.

Сам он и Феодосий были местные и собирались отсиживаться в Красном селе у родни.

Брат Леонид стоял вялый, и было неясно, слышал он совет или нет.

— Ты иди, не мешкай, — подталкивал его брат Серафим.

— Хлеба дать? — спросил брат Феодосий.

В этот момент на монастырском дворе появилась еще одна фигура. К колодцу шел старый горбатенький монах. Увидев иноков, он приветственно поднял свой кувшин.

— Кто это? — спросил брат Леонид.

— Иеромонах Михаил, — ответил брат Серафим нехотя.

— А вы говорили, что только вдвоем остались…

— Отец Михаил не в счет, — сказал с усмешкой брат Феодосий. — Он от нас отдельный.

— Как отдельный? — не понял Леонид.

— А так, — только и сказал тот.

— Он знает о Филимоне? — не отставал Леонид.

— Что отец Михаил знает, никто не ведает, — бросил Серафим и, дав знак Феодосию, пошел с ним прочь со двора.

И в Знаменском слышали об отце Михаиле, называемом «захарьинским травником». Неясным был старый инок, то ли чудной, то ли дурной. Не только монахи в нем сомневались — крестьяне тоже: кого вылечивал чернец, кого нет. А бывало, вообще отказывался лечить. Не нравилось, и как он посмеивался — не подобает монаху, как девке, с усмешкой ходить, был бы юродивый — другое дело. За юродивого отца Михаила не признавали, если кто и называл его блаженным, то в насмешку.

Брат Леонид смотрел, как иеромонах поднял ведро из колодца и наполнил свой кувшин. Ловко получилось у старика. Он поставил полный кувшин на левое плечо и, придерживая его обеими руками, двинулся обратно. «Дивный какой, — отметил Леонид. — А вдруг он и правда не знает о кочарах?» Знаменец проводил отца Михаила взглядом до церкви, не зная, догонять ему травника или нет. Только когда тот скрылся за углом, инок определился: «Надо сказать».

Захарьина обитель отличалась от Знаменского монастыря обустройством братьев. Общих келейных строений здесь не было. По всей территории были беспорядочно разбросаны срубы, где жили по одному или вдвоем — такой порядок пошел от отца Захария и сохранился и через двести лет после него.

Брат Леонид не видел, в каком из домов за церковью скрылся иеромонах. Там их было с десяток — низенькие, серенькие, ставни закрыты. К каждому из них отходила от дороги тропинка. Недолго думая, инок направился к домику у монастырской стены и оказался на его задворке. Там он увидел отца Михаила.

Иеромонах сидел у открытого очага. На огне висел котелок. Попахивало хмелем. «Да разве же можно», — звякнуло у Леонида в голове. И хоть бы смутился старый греховодник, так нет, нисколько. Говорить с бражником молодому иноку расхотелось, но раз уж пришел, заставил себя открыть рот:

— Филимон…

— Знаю, — перебил Леонида отец Михаил звонким, молодым голосом. — Садись.

Ноги сами повели Леонида к огню. Когда он опустился на корточки, его окатили сладкие пары, поднимавшиеся из котелка. Щекотнуло в носу, в горле. Знаменец сел на землю и совсем размяк.

Отец Михаил неторопливо снял котелок с треножника. «Голыми руками хватил и хоть бы что!» — поразился Леонид. Налив варево из котелка в кружку, старик отпил из нее и передал ее молодому монаху.

— Попробуй!

Знаменец принял ее, глотнул питье, и у него сразу загудело в жилах.

— Брага-то у тебя, видать, не простая… — встревожился Леонид.

— Не брага это, а медок, — поправил отец Михаил и вдруг спросил в упор: — Первый раз кровь видел?

— Первый.

От воспоминания о своем монастыре и брате Поликарпе у Леонида пропала истома. Поликарп воспротивился бандитам, и один из кочаров зарубил его на глазах у братьев. Далека была теперь от Леонида кровь Поликарпа, но достала его. Он почувствовал у себя на лице ее горячие брызги, словно тогда она попала на него, а не на убийцу. Щеки его загорелись, ум воспалился, и он заговорил лихорадочно, путано, как не говорил никогда прежде:

— Был там один зверь, кабан поганый, мерзкая гадина. Хоть бы утерся. Морда в крови брата Поликарпа, а он хоть бы утерся. Брат Поликарп корчился, орал. Господи, мученичество какое!.. Стояли у церкви, на брата Поликарпа смотрели. Бандиты со всех сторон. Согнали нас к церкви, держали. На брата Поликарпа смотреть заставляли. Брат Поликарп вопил, корчился… Я стоял сзади всех. Рядом — один из изуверов, тоже смотрел. Я юрк ему за спину и побег, он же и ухом не повел. Кровь его захватила…

— Ты иль чадо монастырское? — спросил отец Михаил.

— Ну да.

— К какому послушанию определен?

— Книги списываю, — сказал брат Леонид и посветлел от нового воспоминания. — Апостол переписал, Псалтырь, Месяцеслов, патерики, теперь Палее Толковой сподоблен. Обитель наша малоимущая, пожертвования скудные, книг мало. Игумен сказал: сами будем книги списывать. Я с малолетства к письму определен. Одиннадцать книг уже списал, Палея — двенадцатая. Вот уж книга-то для ума подъемная. Даст Бог, к Покрову кончу.

— Медленно пишешь, — заметил отец Михаил, ласково взглянув на инока.

— Это оттого, что любовно. У меня каждая буква прочувствована. — Брат Леонид зажмурился, сжал пальцы горсткой, словно ухватил невидимое перо, его рука поднялась в воздух и плавно задвигалась.

— Красиво пишешь, — похвалил старик.

— Так оно и есть, — с серьезностью подтвердил знаменский писец. — Все хвалят. Буквы у меня наструненные, осанистые, всяка строка опрятна, и ошибок не бывает.

— Чего не бывает, так это книг без ошибок, — усмехнулся иеромонах.

— Мои списки без ошибок, — упорствовал Леонид. — Их отец игумен проверял — ни одной погрешности.

— Гордишься?

— Так не собой. Таланты от Господа.

Отец Михаил пружинисто поднялся со своего камня и направился в пристройку. Шаги у него были ровные, словно и не бражничал весь вечер. «Что ж я-то все сижу и сижу?» — спросил себя Леонид и дернулся, чтобы подняться с земли, но тут же осел: голова у него закружилась, чуть не упал. Сидел — хмеля в себе не замечал, а зелье его одолело.

Иеромонах вышел из пристройки, в руках — книга. Он уселся рядом с братом Леонидом и поднял верхнюю доску.

— А вот мое письмо, — сказал он благодушно.

Заглавие было выведено крупным уставом.

— Откровение огня, — прочитал Леонид вслух. — Что за книга такая?

— Мои буквы летящие. Летят со сложенными крыльями, как ангелы, — говорил отец Михаил, словно не слышал вопроса. — Что скажешь?

Только заглавие было уставно, остальное — скоропись. Брат Леонид скривился.

— Спешное письмо. — И стал читать вслух:

Отец Михаил захлопнул книгу. Брат Леонид отпрянул, словно получил толчок в грудь, и перевел взгляд на старика.

— Что это за книга, отче? Кто сказал такие слова?

— Я сказал.

— Ты?! Дурачишь. Ты их списал.

— Нет, то были мои слова, душа моя, — повторил иеромонах. — А дальше — отца Евлария.

— Какого отца Евлария? — перепросил знаменец и в следующий миг сам понял какого. — Отца Евлария?!

— Слышал о нем?

Брат Леонид, не сводя округлевших глаз с отца Михаила, оторопело кивнул головой.

— И что слышал?

— Что чудотворец был, таинственник. В тайности тут у вас жил, в тайности почил, — говорил Леонид, а сам думал о другом. — Чего я не пойму, это откуда ты его слова знать можешь?

— От отца Георгия.

— А тот — от кого?

— От отца Пахомия.

— А он? — продолжал доискиваться брат Леонид, что травнику вроде даже и нравилось. Тот называл знаменцу все новые и новые имена и наконец сказал:

— А отец Константин — от самого отца Евлария.

— Вот ведь как, — выдохнул, как простонал, Леонид, — значит, друг другу тайны передавали. И никто их больше не знал?

— Никто.

— Так разве ж так дозволено? — прошептал молодой инок.

Отец Михаил поднялся с камня и скрылся в пристройке. Книга осталась лежать на земле. Знаменец передвинулся к ней, поднял доску и нашел место, на котором остановился.

«Тепло опускается в бездну, — читал дальше Леонид, беззвучно шевеля губами. — Бездна прохладна. Заглянув в нее, не отвернешься. Темъ дышит неровно. Дыши с нею, и исчезнет страх. Гул уходит ввысь. Высь уходит внутрь. Глубины вздымаются, разлетаются в стороны. Видишь внизу Млечный Путь? Нет меры в пространстве, нет соразмерности. Всюду играет…» — тут он спотыкнулся о слово, которого не знал, и в тот же миг услышал рядом голос иеромонаха:

— Чего ты спешишь?

Знаменец отпрянул от книги и уставился на огонь, не осмеливаясь взглянуть на старика.

— Потом прочтешь, — добавил тот. — Спрячь ее у себя.

Смысл сказанного отцом Михаилом не сразу дошел до молодого инока.

— Ты мне ее отдаешь?

— Хочешь?

— Почто?

— Так берешь?

Спешно, словно надо было бежать, брат Леонид схватил книгу и засунул ее за пазуху.

— Почто мне? Почто не выбрал кого из своих?

— Свои-чужие, какая разница?

Леонид прижал книгу рукой посильнее к телу и зажмурился от блаженства.

— Ты, отец, скажи все же прямо: мне даешь свою книгу или отдаешь ее через меня в нашу обитель?

— Ваша обитель, должно быть, уже сгорела, — услышал знаменец в ответ.

— Господи, — простонал он, вспомнив о бандитах.

— И Захарьина пустынь сгорит, — прорек старик.

Леонида передернуло: «Бежать надо!»

— Не надо бежать! — сказал отец Михаил.

Ровно дышала природа в эту ночь. Тусклый полумесяц едва выделялся среди созвездий. Костер отца Михаила был ярок, и только он. Котелок был убран, и свободный от пользования огонь еще больше притягивал взгляд Леонида.

Сколько они уже молчали? Знаменец перестал чувствовать время. Он и себя почти не чувствовал — если бы не ком в горле, он бы себя совсем забыл. Ком зашевелился, и Леонид услышал собственный голос:

— Всюду играет энергея…

Произнеся эти слова, он очнулся. «„Энергея“ — так это то слово, что в книге было!..»

Старик по-прежнему смотрел в огонь и, похоже, ничего не слышал.

— Отче, — позвал брат Леонид. — Что такое «энергея»?

Иеромонах словно оглох. В следующую минуту слух молодого монаха резануло конское ржание и ночь ощутилась иначе: душной, черной, страшной.

— Отче! — позвал Леонид приглушенно. Он пододвинулся к старику и дернул его за рукав. — Отче, слышишь коней?

— Кочары на подходе, — спокойно отозвался Михаил.

— Что теперь будет?

— Не бойся.

Шло время, была уже вторая половина апреля. Я работал большей частью в отделе рукописей Библиотеки Ленина над своей диссертацией. После разговора с Парамахиным я был в АКИПе раза два-три и попадал в дни дежурства Тани-Мальчика. Когда я наконец увидел Сову, то сразу отметил, что угрюмая библиотекарша преобразилась: она ходила теперь с распущенными волосами, красила губы и проявляла несвойственную ей прежде приветливость.

— Чудо еще не произошло? — спросил я ее как сообщницу.

— Какое чудо? — не поняла она.

— Я имею в виду возвращение на место подлинного «Откровения огня».

— А, вы об этом! Это безнадежно.

Я посмотрел на нее в недоумении: как это понимать?

— Значит, выйти на след рукописи не удалось?

Она отрицательно покачала головой.

— Следует понимать, что проверка уже закончилась?

— Какая проверка? — насторожилась Сова. Было похоже, что она ничего о ней не знала. Оставалось думать, что Парамахин решил скрыть это дело ото всех, кроме меня. Взяв полученные от Совы рукописи, я отправился работать к своему столу. Не прошло и получаса, как передо мной вырос сам Парамахин. Тот же костюм, то же выражение лица.

— Можно вас на минуту?

Мы вышли на лестничную площадку, как и в прошлый раз.

— Я заглянул в читальный зал и увидел вас, — сказал он мне. — Как ваши дела? Обнаружили еще что-то интересное о кенергийцах?

Узнав, что неожиданности больше не происходили, Андрей Алексеевич заявил:

— Наверное, вы получили все причитавшиеся вам сюрпризы одним разом. Я до сих пор нахожусь под впечатлением вопиющей заурядности обстоятельств, благодаря которым вы вышли на «Замечательную находку» в «Историческом вестнике». Вот и у меня такая же привычка: прочитаю нужную статью в журнале и потом обязательно его пролистаю — мало ли еще что там имеется интересного. Но почему-то мое любопытство пока ни разу не было вознаграждено — вам же выпала удача, да еще какая! И с Сизовым вам поразительно повезло: обнаружить мимоходом единственный источник информации — такое ведь тоже случается редко. Сразу после нашей последней встречи я познакомился с материалом о Захарьиной пустыни в «Любителе древности». Ну и история! Загадочное начало, загадочный конец. Должен сказать, последнее чудо в Захарьиной пустыни — так называемое «действо» во время ее осады — мне показалось более впечатляющим, чем чудеса Евлария. Вы помните описание этого события в следственном деле, пересказанное Сизовым? Я имею в виду некоторые подробности в докладной офицера, руководившего осадой, который узнал о случившемся от очевидца. Там есть одна любопытная деталь: участники «действа» стали после него «тихими». Похоже на шок, вы не находите? Я могу это себе хорошо представить, очень даже хорошо! А потом вдруг какая-то дремучая уголовщина. Кто пролил кровь и зачем? Как связать одно с другим? И куда все же делись люди? Неужели правда сгорели вместе с монастырем, как заключило следствие? Среди них, помнится, была беременная женщина, подруга атамана. Эта подробность делает конец Захарьиной пустыни особенно драматичным. Впрочем, есть одно обстоятельство — неизвестное Сизову, но известное вам и мне, — которое заставляет думать, что по крайней мере один из осажденных спасся. Как бы тогда уцелело «Откровение огня»? Последний кенергиец оставался в Захарьиной пустыни до конца, а значит — и эта книга. Кто-то должен был вынести ее из монастыря, чтобы она спустя сто лет могла обнаружиться в Благовещенском монастыре под Тамбовом, а потом, еще через сто пятьдесят лет после этого, попасть в фонд АКИПа. Разумеется, такое рассуждение оправданно, если верить, что сообщение о кенергийской рукописи в «Историческом вестнике» отражает действительность и что это именно она поступила к нам в 1938 году. Хочу вам признаться, что в последнее я верю все меньше.

Здесь он остановился, чтобы дать мне возможность удивиться. Напрасно он прервался: я и не подумал этого сделать. Зигзаг в его «рассуждении» и в самом деле был неожиданным, но я уже привык к зигзагам.

— На это имеется несколько причин, — пояснил Парамахин. — Вот вам такой факт, например. Из документов следует, что «Откровение огня» принесла к нам в архив одна простая женщина, жительница Москвы. Рукопись была ее собственностью. Как, спрашивается, мог к ней попасть скрываемый от всех манускрипт из тамбовского монастыря? Его наверняка хранили там в тайнике, и невозможно представить, чтобы он мог оказаться в случайных руках — даже если Благовещенский монастырь, как и многие другие, был разорен местными жителями. Крестьяне живились, как правило, остатками монастырского имущества, после того как властями была проведена конфискация всего ценного. Логичнее предположить, что кенергийская рукопись попала в какой-то государственный спецхран или осталась лежать в своем тайнике. И тогда поневоле встает вопрос: а что, если «Откровение огня» в фонде АКИПа и кенергийская рукопись — две разные книги с одинаковым названием? Тогда получается другая картина: наш архив приобрел в 1938 году известный вам сборник без начала и без конца, который его владелица почему-то называла «Откровением огня», а манускрипта, написанного в Захарьиной пустыни и хранившегося в Благовещенском монастыре, в АКИПе никогда не было. Единственное объективное основание для подозрений в подмене дает каталожная карточка. И опять начинаешь думать: не связан ли переполох всего лишь с тем, что кто-то из наших работников сорок четыре года назад плохо сосчитал листы и перепутал скоропись с полууставом? Хоть и маловероятно, но ведь не исключено, вы согласны?

Что ж, с этим я, конечно, согласился — ничего нельзя огульно исключать или принимать за должное.

— Когда мы говорили прошлый раз об «Откровении огня», я и представить себе не мог, что столкнусь с таким обилием темных мест и белых пятен, — продолжал Андрей Алексеевич. — Я вам слишком поспешно пообещал, что дело сдвинется с места в течение месяца. Я просчитался — здесь потребуется больше времени.

— Вы имеете в виду кадровую проверку? — уточнил я.

Брови у Парамахина приподнялись.

— Ах да, — спохватился он. — Та кадровая проверка уже закончилась. К сожалению, безрезультатно. Сейчас я предпринимаю кое-что другое — пытаюсь выяснить, сохранилась ли опись конфискованного имущества Благовещенского монастыря. Я уже послал запрос в одно серьезное ведомство, — мелькнувшая на его лице гримаска дала понять какое. — Увы, я не в том положении, чтобы требовать ответа в определенный срок. Вы сколько пробудете в Москве? До начала июня? — Он задумался и предложил: — Давайте договоримся так: вы зайдете ко мне перед отъездом, и я вас ознакомлю с положением дел на тот момент. Конечно, если какие-то новости появятся раньше, я вам обязательно дам знать.

Мне ничего не оставалось, как принять его предложение, после чего Парамахин вздохнул, указал пальцем в пол, подразумевая кабинет директора АКИПа на первом этаже, и сообщил приглушенным голосом:

— Там еще ничего не знают о странностях сборника О517 под названием «Откровение огня». Наш отдел в АКИПе как государство в государстве. С одной стороны, мы находимся в довольно независимом положении, с другой — и спрос с нас больше, чем с других. Если рукопись не соответствует своим «паспортным данным», — это непорядок, говоря языком нашего начальства — ЧП, и я обязан немедленно доложить о таком ЧП директору. Я еще не подготовил для него докладную записку, потому что дожидаюсь подробной описи нашего «Откровения огня», а она пока не готова. В связи с этим я хочу вас снова попросить о той же услуге: воздержитесь, пожалуйста, еще какое-то время от разговоров об этой рукописи. Если кто-то из древников узнает о связанных с ней несуразицах, начнутся всякие домыслы, и они дойдут до директора быстрее нашей докладной. Это для нас чревато далеко идущими последствиями, вы меня понимаете? Если вам потребуется от меня ответная услуга, обращайтесь немедленно: вы можете на меня рассчитывать.

Я не отказал и в этот раз. Услуга со стороны Парамахина потребовалась мне через час, когда ход моих мыслей, уже переключенных на работу, прервало эхо нашего последнего разговора. «„Откровение огня“ принесла к нам в архив одна простая женщина, жительница Москвы», услышал я опять вкрадчивый голос завотдела. Как же я не спросил имя этой «жительницы Москвы»? Если она в 1938 году была не старше тридцати-тридцати пяти, то, по всей вероятности, еще жива! Я вскочил со своего места и пошел к Сове.

— Разрешите, пожалуйста, позвонить от вас заведующему, — попросил я ее.

— Звонить из зала можно только в исключительных случаях, — сухо сказала она.

— Мой случай исключительный. Мне требуется попросить Андрея Алексеевича об одной услуге.

— Может быть, эту услугу могу оказать вам я?

— Это было бы замечательно. Андрей Алексеевич сказал мне, что «Откровение огня» было приобретено у одной москвички. Я хотел бы узнать ее фамилию и адрес.

На лице у библиотекарши обозначилась растерянность.

— Минуточку, — бросила она мне и после обычной процедуры — шкаф на ключ, бумаги в стол — выскользнула за дверь.

Я вышел вслед за Совой и стал ждать ее на лестничной площадке. Скоро она появилась на лестнице вместе с Парамахиным. Они спускались рядом, в ногу, но в искусстве невозмутимости она явно от него отставала.

— Вы хотели бы поговорить о сборнике О517 с его бывшей владелицей? Я понимаю ваше желание, оно закономерно, но, к сожалению, невыполнимо. Я уже сам обращался к этой женщине и ничего не добился. Ей сейчас за восемьдесят, она очень больна и ничего не помнит. Я пообещал ей больше ее не беспокоить. Как вы понимаете, я не могу вам дать о ней никаких сведений из этических соображений. Надеюсь, что в следующий раз окажусь вам полезнее.

Он легонько хлопнул меня по плечу, словно мы уже стали товарищами, и пошел обратно к лестнице.

Сова шагнула к двери зала и оступилась: у нее подвернулся каблук. Я придержал перед нею дверь, давая ей пройти, и заметил, что она по-прежнему нервничала. Зачем она вообще осталась при нашем с Парамахиным разговоре?

Странности — крупные и мелкие — продолжались. Проверку заведующий рукописного отдела от Совы скрыл, значит, его доверенным лицом она не была. Почему он ее не отослал на рабочее место, перед тем как начал со мной объясняться? Мне пришла в голову банальная сентенция: «слабое место мужчины — женщина», — и я увидел другую женщину в другом месте. Она лежала на высоком, просторном крыльце трапезной Захарьиной пустыни, кривясь от боли. Рядом с ней сидел казак, покуривая трубку. С этой картинкой мое воображение мгновенно соединило ряд деталей из легенды о Захарьиной пустыни и материалов следственного дела о ее гибели. События в монастыре у Красного села увиделись мне в совершенно новом свете. «Так вот как это могло быть!» — сказал я себе.

Василиса, голубка ручная, то закрывала глаза, то открывала — очень томилась. Если открывала глаза, то на Филимона и овевала его взглядом. Она всегда была при нем, беленькая, лицом чистая, дочь кузнеца, безоглядно отдавшая себя казаку-бандиту. Хотел бы Филимон, мог бы ее рабой при себе держать, но он не хотел, сам ей служил. Лютый волк для всех, атаман был со своей подругой голубем. Совсем мягкий с Василисой стал, когда она забеременела. Дитя ждали в конце июля. Было решено: этот промысел для атаманши последний. Кто знал, что ее так прихватит на въезде в Захарьину пустынь? Встала с телеги — и рухнула на землю. Сюда, на крыльцо, ее уже несли. В трапезной Василиса лежать не захотела: на крыльце больше воздуха. Отослав ребят на дело. Филимон остался при ней.

Гаврилка появился с новостью:

— У чернецов в погребах винища — залиться. Ребята теперь дорвутся. Ты бы остановил.

— А сам-то что?

— Говорил. Им хоть бы хны.

— Поди скажи опять, от меня. Что еще нашли?

— Да ничего путного. Добро, видать, припрятано. Иль все с собой забрали.

— Как они вообще про нас пронюхали?! — прошипел атаман и распорядился: — Возьми Миньку, возьми Припадка, и втроем походите по задворкам с фонарем, к землице хорошенько приглядитесь. Коль что увидите, сразу ко мне. Без меня не копать!

Гаврилка понимающе кивнул. Он считал себя вторым после Филимона и держался рядом с ним, а не с товарищами.

— Ты иди, иди, — поторопил его атаман.

Гаврилка насторожился, уставившись в сторону приближавшихся к ним голосов.

— Припадок сам сюда валит, — предупредил он Филимона и опять замешкался. — А кто с ним — не пойму. Иль чернецы?!

В следующую минуту перед Филимоном предстали двое в рясах: старичок и длинный изможденный парень. Припадок подтолкнул их поближе к атаману и сказал:

— Вот тебе, хозяин, два братца. На самых задах затаились. Говорят, что о добре ничего не знают.

— Как не знают? Знают! Забыли только! — ласково проговорил Гаврилка. — Мы поможем, и вспомнят.

— Заткнись! — остановил его Филимон и спросил отца Михаила — это был он с Леонидом: — Это на какую радость вас здесь оставили? Или сами остались?

— Сами остались, душа моя, сами, — отвечал тот.

— Душа моя! — передразнил Филимон и, кивнув на иеромонаха, обвел ребят озлившимися глазами. — Видали, сладенького? Ты, старый, или в святые мученики метишь?

— Да как получится, милый.

— Что мне в тебе не нравится, это то, что ты малого заморочил. Он бы без тебя не остался. Глянь, как дрожит, сопляк. Умишко его в царствие небесное тянет, а плоть упирается. Молодая еще, животрепещущая.

Филимон сошел с крыльца и приблизился к монахам. Встав перед Леонидом, атаман пыхнул трубкой и схватил его за правую руку. Знаменский закрыл глаза и сжался. Филимон притянул его руку к себе и высыпал на нее содержимое трубки. Молодой монах завопил и, ударив Филимона свободной рукой в грудь, вырвался. Гаврилка был наготове — подскочил и, заломив руки Леонида, не дал ему бежать.

— Брат Леонид, покажи им, где зарыто, — раздался голос отца Михаила.

Все посмотрели на старика, потом на молодого монаха.

— Да ты что, отец… — выдохнул смятенный Леонид. На него надвинулись Филимон и Припадок.

— Что зарыто? — рявкнул атаман.

Брат Леонид замотал головой. Гаврилка заломил его руки выше, и молодой монах вновь завопил:

— Ничего я не видел! Когда я пришел, они уже кончили!

— Покажи место, — опять сказал Леониду отец Михаил.

— В какой стороне? — насел Гаврилка.

— За поварней! Не ломай больше! Покажу! Только там не то, что вы ищите!..

И Леонид с бандитами пропал в темноте. Отец Михаил и Василиса остались вдвоем. Атаманша закрыла глаза. Старик сел под деревом ждать.

Когда монахов позже закрыли в подвале трапезной, они с час провели в молитве, каждый в своем углу. Отец Михаил молился тихо, неподвижно, брат Леонид — порывисто. Ненужные мысли мешали молодому иноку. Он гнал их, но они были сильнее его. Наконец Леонид не выдержал борьбы и заговорил, не уважая моления старика — он его ненавидел.

— Вот уж не думал, что ты такой! Иуда ты, вот ты кто! Иуда окаянный!

— Сиротам надо подавать, — сказал отец Михаил, и эти слова остудили знаменского. «Воистину!» — отозвалось в его душе, и он увидел Филимона, Гаврилку, Припадка с узкими, как у малолетних, лицами. По мере того как брат Леонид вглядывался в них, они скорчивались и сжимались все больше, превращаясь в страшных и жалких детей-уродцев.

— Что же будет дальше? — вырвалось у молодого инока.

— Ты книгу читай медленно, настроенно. Слова должны впитываться в ум, для этого нужно время. Читай в день по странице, не больше, и держи мысли на прочитанном. Лучше будет оставить прежние молитвы в стороне, — но не обязательно, можешь продолжать молиться, как привык.

Леонид не сразу понял, о чем это вдруг заговорил старик. «Ах, „Откровение огня“!» — наконец дошло до него. Книга по-прежнему была у него за пазухой, но он ее уже давно перестал чувствовать — привык.

— Когда дочитаешь «Откровение огня» до конца, спрячь его. Через год достань книгу и начни читать ее по второму разу, еще медленнее. В ней открываются одна за одной семь тайн. Посвяти каждой из них год. Просто читать о сокровенном — мало, его требуется прочувствовать. Тебе в этом помогут действа, они в книге описаны. Исполняй их в точности и изучай свой отзыв. Если на какую тайну отзыв мал и за год не вырос, оставь ее — далека она пока от тебя.

— А верная ли твоя книга? — опять усомнился брат Леонид.

— Верная, верная, — добродушно поддакнул старик, после чего встал и пошел к бутылям. Они стояли в ряд на полу. Старик присел у крайней, открыл ее, потом снял с крючка на поясе кружку и налил вина. Отпив его, он промолвил: — Много страха в монахах.

— А как же? И бесов много.

— Нет бесов. Есть страх.

«А может, правда?» — задумался брат Леонид и обмяк от размышления. Когда старик протянул ему кружку с вином, знаменец ее послушно взял и стал глотать жгучую влагу. Вино растеклось по жилам и разогнало мысли.

— Не пойму я, как же так получается? — спросил он. — Ты вот к тайнам Святого Духа приобщился, а бражничаешь. Ты что же, всегда этот свой медок пьешь?

— Нет, не всегда. Только когда дух распорядится, — сказал отец Михаил смеясь.

— К чему духу-то хмель?

— Для игры. Дух игру любит.

Сидели на песке у воды. Вода была тихая и блестела. Звезды, луна, костер. Отец Михаил грел ладони у огня. Время от времени он прикладывал их к вискам, щекам, плечам, потом опять приближал к огню. На брата Леонида старик внимания не обращал. Знаменский наблюдал за иеромонахом и радовался, что все так хорошо: что ночь теплая, что сидит он у реки и что видит перед собой святого. Как бы ни чудил отец Михаил, Леонид больше не сбивался с толку: его душа в старика уверовала. Это ум продолжал еще торопеть от странностей захарьинского травника, но не душа.

Молодой инок задумался: «Сколько же мы уже здесь сидим?» Он понятия не имел об этом. Не знал и как они сюда попали. Заметив, что небо начало светлеть, Леонид вознамерился начать утреннее правило. Он встал на колени, но рука его, двинувшаяся ко лбу, чтобы положить крест, остановилась на полпути: он не мог найти слова Иисусовой молитвы.

— Отец, — крикнул в смятении брат Леонид, — скажи мне Иисусову молитву.

— Полную или краткую?

— Полную!

— Господи, Иисусе Христе, люблю Тебя!

Леонид и узнавал, и не узнавал.

— Назови краткую молитву!

— Люблю!

Брат Леонид повторил за отцом Михаилом «Люблю!», и его душа вспрыгнула. Он стал класть поклоны и креститься, повторяя: «Люблю, люблю, люблю!..» Вдруг ему вспомнилось: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Вот она, Иисусова молитва! Леонид повернулся к отцу Михаилу.

— Почто сказал неверно?

— Все верно, милый, что ж тут неверного? — отозвался старик.

— Да как же верно?! — не отступал брат Леонид. — В Иисусовой молитве другие слова: «Господи, Иисусе Христе»…

— После моего пострига наложил старец Иосиф, мой духовник, на меня послушание, — заговорил, не слушая знаменского, отец Михаил, — каждый Божий день тысячу раз Иисусову молитву творить. Твержу я, как положено: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя»… Твержу и дивлюсь: что это у меня душа не легчает, не светлеет — наоборот даже, духота в ней еще больше нагнетается. Раз язык двинулся по-своему. Получилось: «Господи, Боже мой, люблю Тебя!» Обдало меня свежестью, задышал, взбодрился. Дальше только так и говорил: «Господи, Боже мой, люблю Тебя!» Отец Иосиф, как узнал об этом, возмутился: «В своем ты уме, — говорит, — молитву менять?! Да еще так богомерзко. Иль тебя кто из еретиков-духоборов подбил?» О духоборах я и не слышал. Люблю — общее слово. Спорить я со старцем, понятно, не стал, но дальше молился по-своему. Отец Иосиф сердцем чувствовал мое упорство и сокрушался обо мне, добрая душа: «Гордости-то в тебе сколько, милый мой!..» Гордость, брат Леонид, — это брожение. Брожение Энергеи.

«Э-и-и-и!» — зазвучало эхом в ушах у знаменца. «Энергея!» — повторил он одними губами.

— Знаешь, брат Леонид, как питье на хмелю бродит? — спросил иеромонах. — Первое брожение называют «кислым», второе — «сахарным». Бывает еще третье: «гнилое». До третьего брожения, душа моя, доводить не надо…

Вдруг грохнуло, и все пропало: река, костер, отец Михаил. Леонид открыл глаза и увидел лестницу. Сверху падал свет. По лестнице кто-то спускался. Сам он лежал на полу в подвале Захарьиной трапезной. Река, выходит, ему приснилась!

— Эй, чернецы! — раздался окрик. — А ну, вставай!

У соседней стенки поднялся с полу отец Михаил.

— Вставай быстро! — снова услышал брат Леонид и узнал Припадка.

Наверху, в трапезной, монахи увидели Филимона, молодого парня по имени Тимоня и мрачного мужика, которого звали Егором. Лица были напряженные.

— Есть у вас здесь тайный ход? — обратился атаман к отцу Михаилу.

— Нету, милый.

Филимон повернулся к брату Леониду:

— Точно нету?

— Не знаю. Я…

Леонид хотел сказать, что он знаменский, и запнулся: об этом было лучше молчать.

— Что — «я»? — Филимон теперь впился в него глазами.

— Я не знаю, — повторил брат Леонид, но получилось нетвердо, сомнительно.

Филимон дал Припадку знак. Тот подошел со спины к Леониду.

— Не знает он ничего. Он знаменский, — сказал отец Михаил.

— Бежал?! — прохрипел Филимон и побагровел. — Так вот почему захарьинские чернецы все спрятали и убежали!

— Солдат-то много? — спросил старик.

Филимон резко к нему развернулся.

— Кто сказал?

— Собери сюда всех. Помогу спастись, — продолжал монах.

— Кого всех-то? — встрял Припадок. — Ушли уже все, только мы застряли.

— А Гаврилка-то где? — спросил мрачный Егор.

— Собери всех, — повторил иеромонах Филимону. — Скажу, что делать.

Филимон послал Егора искать Гаврилку.

— И Василису сюда приведи, — сказал отец Михаил атаману.

Филимон ощерился.

— Это-то еще зачем? Спит она. Ни к чему ее тревожить.

— Разбуди ее и приведи, — настаивал старый инок и добился, что Филимон пошел к Василисе.

Атаман вернулся один, его подруга переходить в трапезную не пожелала.

— Тогда я сам пойду к ней, — двинулся было с места отец Михаил, но Филимон его остановил.

— Отвяжись ты от нее, старый, плохо ей, — сказал он устало. — Растрясло ее, видать. Лежнем лежит, из-за того и застряли.

Филимон, как оказалось, дожидался, когда Василиса опять сможет ехать на подводе. Ребятам своим повелел уходить, сам же с подругой остался и Гаврилку с Припадком на всякий случай при себе удержал.

Вернулся Егор. Гаврилки нигде не было.

— Бежал, — процедил сквозь зубы Филимон. — Если попал к солдатам, тогда те знают, чем и как нас брать.

Егор взял со стола бутыль и заправился, после чего предложил вино Тимоне.

— Видеть его больше не хочу! — сморщился тот. Оба проспали по пьянке выезд товарищей и потому тоже попали в осаду вместе с атаманом.

— Да ты не святой, ты бес! — загоготал Филимон, когда отец Михаил кончил объяснение.

Замысел монаха развеселил кочаров — такой потехи они бы сами в жизни не придумали.

— Согласен? — спросил отец Михаил Филимона.

— Кто ж не согласится! Лучше не придумаешь!

— И другие пусть скажут.

— Я ж сказал, что согласен! — заявил Филимон. — Зачем тебе другие? Я тут хозяин!

— Пусть каждый скажет за себя! — потребовал отец Михаил. И Филимон опять ему уступил.

«Согласен!» — один за одним проговорили Припадок, Тимоня и Егор, после чего отец Михаил повел всех за собой на выход. Вывалившиеся из трапезной кочары разбудили Василису, так все и лежавшую на крыльце. Она недовольно проводила их взглядом. Филимон, вышедший последним, опустился перед ней.

— Как ты?

— Лучше.

Филимон обнял ее.

— Куда это они поперли? — спросила Василиса.

— Ты знаешь, что старик-чернец удумал?

— А! — отмахнулась Василиса. — Не до него мне… — Закрыла глаза, сморщилась и добавила: — Кажется, опять накатывает!

— Сильно?

— Пока нет. Вот ведь напасть!..

Из левого глаза Василисы потек ручеек. Филимон смахнул его.

— Пройдет.

— Пропадешь ты теперь из-за меня!

— Уйдем! Ты еще не знаешь, что удумал старик… — И Филимон начал рассказывать.

Василиса приложила ладонь ко рту атамана.

— Посиди со мной. Ничего больше не говори, посиди только.

— Сейчас не могу…

Она опять остановила его.

— Да ладно тебе, «не могу». Иль ты здесь не хозяин?!

Филимон сел рядом с Василисой, вытянул ноги, закрыл глаза и замер. Шло время. Никто за атаманом не приходил. Вдруг он почувствовал запах дыма и встряхнулся.

— Или пожар?!

Вскочил и, пообещав скоро вернуться, исчез с глаз Василисы.

За трапезной, у поварни, горел костер. Высокая стопа дров, уложенная прямо на дороге, была вся охвачена огнем. Прыгали языки пламени, разлетались искры. Монахи и кочары вместе стояли у огня. Товарищи показались Филимону осоловелыми. Отец Михаил посмотрел на него ласково, после чего бросил в костер горсть каких-то семян из горшка, который держал в руках. Огонь побелел. Одновременно повеяло сладковатым запахом.

— Костер-то к чему? — возмутился Филимон.

— Для первого действа, — отвечал отец Михаил.

Атаман обвел кочаров взглядом и опять поразился какой-то дремотной блажи на их лицах.

— Эй, мужики, вы чего?

Все трое перевели на него взгляд.

— Вот огонь горит, — заговорил Припадок и, не найдя больше слов, повторил: — Огонь вот…

Филимон повернулся к отцу Михаилу:

— Пошли в церкву, старый. Время идет! Давай стриги нас, как уговор был. Иль забыл уже все?

— Нет, не забыл, — смиренно подтвердил старый инок. — Очищу и постригу.

И, сказав это, он запел. Пение было неслыханным — ни слов, ни напева. Голос у старика оказался молодым. Вдруг он резко взвился вверх. Брат Леонид вскрикнул и зажал уши — звук был пронзительным. У Филимона сдавило горло, и он потер кадык — тот словно задрожал в отголоске. Странное пение, в первую минуту сбившее с толку и кочаров, и Леонида, так же одинаково их всех заворожило: у всех пятерых полуоткрылись рты, а глаза увлажнились.

Отец Михаил замолк, и стало слышно шмеля, кружившего над горшком с семенами.

— Есть такой обычай: очищение огнем. С него начнем… — заговорил иеромонах, и от его слов кочары встряхнулись. Блажь с их лиц как сдуло — они опять сжались, потемнели, заострились.

— Ты чего несешь, старый! — рявкнул Филимон. — Делай, что уговорено! Ишь надумал: очищение огнем! Не было такого уговору!

— Без очищения стричь не буду, — твердо сказал отец Михаил — такой твердости старик еще не показывал. Филимон опешил.

— Не смеши, старый. Чего нас чистить-то? Нас не отчистишь. Пошли в церкву.

— Без очищения стричь не буду, — повторил отец Михаил.

— Да что еще за очищение-то такое? — набросился на монаха Филимон. — Ты как говорил? Пострижешь нас и пошлешь малого с вестью к солдатам, что, мол, зверюги к Богу обратились. Говорил?

Отец Михаил кивнул.

— Малый доложит, что чудо получилось, и будет молить, чтоб солдаты пока монастырь не трогали. Говорил?

Старик опять кивнул.

— Офицер ушами захлопает, к начальству пошлет спрашивать. Пока сыр да бор, мы подкоп из подвала под стену вырыем и тю-тю. Говорил?

— Все верно, — подтвердил отец Михаил. — И так оно и будет. Но сначала очищение.

Филимон в сердцах плюнул и прорычал:

— И долго эта волынка протянется?

— Нет, недолго. Коль не мешкать.

Костер между тем догорал. Отец Михаил послал Леонида за лопатами. Когда молодой инок вернулся, старик взял у него одну из лопат и сказал, чтобы помогал. Монахи стали вместе дробить головешки и разбрасывать их мелкие куски по дороге. Кочары сидели рядом в траве и наблюдали за ними.

— Ты или жарить нас собрался, дед? — спросил Припадок. Насмешка повисла в воздухе.

Наконец получилась полоса углей длиной в несколько шагов. Отец Михаил встал с одного ее конца и сказал брату Леониду встать у другого, после чего спросил кочаров:

— Можно пройти босиком по горячим углям и не обжечься?

— А то сам не знаешь, — ответил за всех насупленный Филимон.

— Так да или нет?

— Ну нет! — зло крикнул атаман.

— А если Господа в себя призвать?

— Тогда поджаришься с ним на пару! — отозвался Припадок и загоготал.

— Разуйся, отроче! — приказал отец Михаил Леониду, и тот послушался. Припадок стих. Кочары все как один уставились на Знаменского. Молодой монах снова встал перед углями, теперь уже босой. Старик спросил: — Есть у тебя какая обуза на душе, отроче?

Губы у брата Леонида задрожали. Он опустил глаза и кивнул.

— Да спадет она с тебя в огонь! — звучно произнес отец Михаил. — Призови Господа и иди. Обуза сгорит, ноги будут целы!

Леонид открыл глаза и закатил их вверх.

— Иди, отроче! — призвал опять старый инок.

Леонид зажмурился и медленно поднял с земли ногу. Отец Михаил расставил руки в стороны и тихо запел. Его пение было теперь ровным — только высоким, без перепадов. Оставаясь с закрытыми глазами, брат Леонид ступил на угли. За первым шагом последовал второй — словно пошел он просто по дороге. На седьмом шаге полоса углей кончилась, Леонид сошел с нее и остановился. Открыв глаза, он прошептал:

— Господи! — и тут задышал часто и шумно. — Что же это?! Как же это?!

Иеромонах шагнул к молодому иноку и обнял его, но тот сбросил руку старика с плеча и бухнулся на землю. Знаменский развернул руками левую ступню, потрогал ее, погладил, потом проделал то же с правой и поднял лицо к отцу Михаилу.

— Целы! Боже милостивый, и правда целы! — воскликнул он. — Ноги даже как окоченели…

Он пробежал мокрыми глазами по уставившимся на него лицам и прошептал:

— Благодать-то какая, Господи!..

— Кто теперь? — спросил отец Михаил и посмотрел на Филимона. Тот поднялся с земли.