Откровение огня

7

Через два дня мы встретились у входа на Павелецкий вокзал, откуда идут поезда на Тамбов. Я поставил на асфальт свою дорожную сумку рядом с объемным Надиным рюкзаком, из которого торчала ручка лопаты.

Надя сказала:

— Давайте перейдем на «ты». Мы поедем как парочка.

Без косметики, в джинсах и кедах, с заплетенными в косицу волосами, она была похожа на школьницу. Приятная неожиданность. Надя перевела взгляд на мою сумку и заметила:

— С ней ты выглядишь иностранцем.

— Эстонцы и выглядят иностранцами.

— Ну уж прям, — пренебрежительно возразила она. — Да и потом, мы туристы. Туристы ходят не с сумками, а с рюкзаками.

— Давай поменяемся: я понесу твой рюкзак, а ты мою сумку. Ты сама с ней подозрений не вызовешь, да и мой багаж, я думаю, легче твоего.

— Хорошо. К тому же в рюкзаке лежат твои вещи.

— Я не понял.

— Открой его.

В рюкзаке сверху оказались брезентовая куртка и кепка.

— Это тебе, — объявила Надя. — Так ты будешь меньше бросаться в глаза.

Куртка была из категории безразмерных, подошла и кепка.

— Это, наверное, вещи твоего отца?

Она кивнула.

— Ты посвятила его в курс дела?

— Это не требуется, — сказала она коротко. — А ты совершенно преобразился. Нашим человеком стал, хоть Борей называй. А может, и правда будет лучше, если ты на время нашей поездки станешь Борей?

— Как в фильмах о шпионах?

Она засмеялась:

— Ты прав, это глупо. Твой акцент, твое лицо — нет, за русского тебе никогда не сойти. Оставайся эстонцем. Я только не знаю эстонских имен.

— Я тоже. Зови меня просто Берт.

И мы отправились за четыреста километров от Москвы, в Тамбовскую область, на реку Совуть, чтобы провести выходные на природе. Так делают многие парочки.

Пока поезд проезжал по Московской области, в вагоне была давка, и мы с Надей стояли в проходе. Часа через два я смог наконец занять место у окна. Надя устроилась напротив и, достав из рюкзака книгу, уткнулась в нее. Настала благодать спокойного путешествия. Не хватало только кофе. Я достал из сумки прихваченную с собой бутылку минеральной воды, выпил из горла, вытянул ноги и отвернулся к окну.

То, что я за ним видел, можно было коротко определить как «неуют». Он меня к себе притягивал. Можно типизировать людей по тому, как они себя чувствуют в той или иной среде, и у каждого типа выявится свое идеальное окружение. В моем идеале должна присутствовать определенная доля хаоса. В Голландии мне его не хватало.

— Похозке на Эстонию? — донесся до меня голос Нади. Она оторвалась от книги и смотрела на меня дразнящее.

— Не очень.

— Я так и думала. После Эстонии наша провинция выглядит диковатой.

— Что-то в этом роде, — подтвердил я и заметил, что этого не стоило было делать: Надя поджала губы. — Мне это как раз нравится, — добавил я, и это было правдой.

— Интересно, чем же?

— Мерой беспорядочности. Почти везде усматриваются попытки организовать пространство, и почти везде оно недоорганизовано. Что-то валяется, что-то перекошено, что-то забыто. Уже не хаос, еще не порядок.

— Как может нравиться беспорядочность? — не поверила она.

— Порядок, а точнее — упорядоченное пространство, вызывает у меня тоску. Нет ничего тоскливее голландских полдеров.

Надя покосилась на нашего соседа — пожилого мужчину, сидевшего на моей лавке, который всю дорогу дремал.

— В Эстонии много полдеров, — поправился я. — Ты знаешь, что это такое?

— Я никогда не была в Эстонии.

— Полдеры — это отвоеванная у моря земля. Она планомерно обживается. Дороги там словно прочерчены по линейке, вдоль них — одинаковые деревья на одинаковом расстоянии друг от друга.

В этот момент мы проезжали кривой, поросший травой проселок между лесом и полем, местность без прямых линий.

— Вот мой идеал! — указал я на него.

Надя поджала губы.

— По этой дороге после дождя не проехать, — заметила она сухо.

— Я ведь только о пейзаже.

— Известное дело: там, где хорошие дороги, тоскуют по бездорожью, там, где бездорожье, тоскуют по хорошим дорогам, — сказала Надя и опять уткнулась в книгу.

Взаимопонимание оставалось проблематичным.

Мы пересели с поезда на автобус и примерно через час добрались до места. Посад оказался большим грязным селом. Лай собак перекатывался по нему вдоль и поперек. На улице, что вела к Совути, нам попался только один человек. Из открытых окон домов пахло едой — было время ужина. Наша улица упиралась в другую, которая шла параллельно реке. Еще не доходя до перекрестка, мы увидели слева Благовещенский монастырь. Он оказался внушительных размеров и выглядел на расстоянии неплохо сохранившимся, если не считать обломанную колокольню. Напротив него должен был находиться домик Гридиных, где жили Степан и Аполлония. Мы уже договорились, что Надя пойдет его разыскивать утром одна. А завтра вечером, когда стемнеет, мы отправимся туда вдвоем копать.

Напрямик к реке было не пройти. Мы свернули направо, в противоположную от монастыря сторону, и добрались до края деревни. Там от нас наконец отстали последние псы, сопровождавшие нас по эстафете, когда мы шли по Посаду.

— О чем мы не подумали, это о собаках, — заметила Надя. — Что будем делать с собаками?

— Кормить, — сказал я на это.

О чем мы еще не подумали? В этот момент моя затея показалась мне сумасшествием. Как я выйду из положения, если на нас спустят собак и придется объясняться, зачем я рою землю у чужого забора? Дом Гридиных, как сказала Наде Аполлония, стоял теперь пустой, но в соседних домах жили люди. Оказалось, и сама Надя думала о том же:

— Мы должны быть, конечно, осторожными. Если завтра выяснится, что идти копать по-партизански опасно, надо будет что-то придумать. Я считаю, лучше вернуться ни с чем, чем попасться. Если мы попадемся, я пропала.

Она думала о себе, я — о себе.

Мы поставили палатку на краю леса. Между ним и рекой была песчаная коса, метров в тридцать-сорок. Туда я пошел, после того как мы наскоро поужинали консервами.

Передо мной предстала панорама местности, где все светилось: мокрый песок, вода, небо. Я вернулся к палатке за топором и нашел в лесу сухое деревцо, которое приволок к воде. Разрубив его, я разжег костер. Теперь в окружавшем пространстве присутствовали все четыре основные субстанции бытия: воздух, вода, земля и огонь. Жизнь достигла такой полноты, что добавься сейчас еще что-то или кто-то, и ощущение достаточности исчезло бы. И это произошло: у моего костра появилась Надя. Пространство дало трещину.

— Хочешь водочки?

Она стояла передо мной, держа бутылку с двумя кружками в одной руке и пластиковый пакет в другой. Я отказался от водки. Это не испортило ей настроения.

— Тогда я выпью одна, — сказала она, усевшись рядом на песок, и достала из пакета хлеб и соль. — Закуска, — объяснила она.

Надя посыпала хлеб солью, налила себе водки и провозгласила:

— За очередную «замечательную находку»!

Она опустошила свою кружку и, жуя хлеб, сообщила:

— Река, костер — я это тоже люблю. Я тоже вот так же сидела у воды, когда бывала с папой на рыбалке. И в пионерских лагерях, и в школьных походах самое любимое для меня — костры. Я огнепоклонница. Ты знаешь, меня поразило «действо», которое последний кенергиец произвел с бандитами. Я могу себе представить эту сцену воочию: розовая полоса на песке, с одной стороны старик Михаил с распростертыми руками, с другой — босой Леонид, занесший ногу над углями и все не решающийся на них ступить. Я бы не прочь сама это попробовать. Пройти по углям и не обжечься — такое потом вспоминаешь всю жизнь…

Не могу сказать, что меня занимала Надина болтовня. Вдруг она сказала:

— Что такое иррациональные влечения — ты и сам знаешь. Ты им тоже поддаешься — в этом мы похожи.

Я выпрямился от неожиданности — это был совсем другой предмет разговора.

— Твой интерес к славянским рукописям не может быть рациональным, — заявила Надя. — Зачем голландцу древнерусские книги? Что тебе до них лично? Тем не менее ты ими занимаешься. И со мной нечто подобное. Меня тоже притягивают другие страны, другие культуры, а почему — не понятно. Сказать, какая страна меня влечет больше всего? Испания.

Она выдержала паузу и, не дождавшись от меня реакции, продолжила:

— Испанцы гордые. Мне это нравится. Конечно, это представление из романов. Ну и пусть. Твое представление о русских тоже большей частью из книг, правда? История без литературы — скучная материя. В университете мне пришлось заниматься русской историей. На западноевропейское можно было попасть только по протекции, а за меня словцо было замолвить некому. Конечно, и в русской истории много интересного, но она меня подавляет.

— Получается, что мы не похожи, — заметил я.

— Мы выбираем разное, но похожи в том, что не находим себя в своей среде. Не тот пейзаж вокруг, не те люди, всегда тянет куда-то в другое место. Верно?

Она порозовела от возбуждения.

— Так верно или нет? — не отступала она от меня.

— Место — это иллюзия. Не в месте дело, а в потребности перемены мест. Одни люди по своему душевному складу ищут устойчивость, другие настроены на движение.

— Что ж, может быть, — с подозрительной готовностью уступила она и допила свою водку.

Еще больше раскрасневшись, она сделала дополнение:

— У нас есть и еще кое-что общее. Детство. Я уверена, что ты в детстве больше всего любил читать и хорошо учился. И я такая. Я кончила школу с золотой медалью, потому и в университет сразу попала. Конкурс на исторический факультет был тогда зверский, но я прошла без проблем. И на двух первых курсах была отличницей. Все время проводила только в университете и библиотеке. А потом надоело. И еще отца не стало. — Ее брови, дернувшись, сдвинулись друг к другу. Она замерла и уставилась на огонь.

— Что с ним случилось?

— Глупая смерть — попал под машину. Я всегда любила его больше матери. У нас с матерью вечная грызня. Когда мы остались вдвоем, стало вообще хреново. Мне бы было лучше всего выйти замуж и переехать от нее. Но вышла замуж она. А кто переехал — так это отчим. К нам переехал. Так все изменилось. Дотянуть университет дотянула, но что сломалось — не срослось. А ты не ломался?

— Нет, — сказал я. Внезапные вызовы на откровенность меня всегда раздражали. Мы оба перевели взгляд на огонь и какое-то время сидели молча.

— Я, наверное, тебе мешаю, — произнесла наконец Надя и поднялась. — Я вообще-то пришла к тебе по делу.

Я взглянул на свою компаньоншу и увидел на ее лице обиду. Этого я вовсе не хотел.

— По какому делу? — спросил я как мог заинтересованно.

— Я хотела тебе кое-что рассказать о Степане Линникове. Но это можно и завтра, если тебе сейчас не до этого, — сказала Надя.

— Почему ты решила, что мне не до этого? Расскажи, мне интересно, — сказал я то, что она ожидала услышать.

Надя опять уселась у костра и поведала:

— Аполлония попросила меня оповестить о ее кончине не только племянника, но и Чесучова, товарища Степана по лагерю. На похоронах я с ним познакомилась. Вчера мы встретились по моей просьбе еще раз — я решила как следует расспросить Чесучова о Линникове. Он сидел со Степаном несколько лет в одном бараке. Линников рассказал ему о себе многое. То, что я услышала от Чесучова, было как обухом по голове. Столько неожиданностей. И первая — Степан только собирался стать учителем, он никогда им не был. Вообще-то он из Москвы, и знаешь, кто он в действительности? Чекист! В Посаде Линников оказался из-за «Откровения». Он охотился за ним. И не он один.

Апрель, уже апрель. Степан Линников распахнул окно настежь и втянул в себя пахучий воздух. Раньше, в Москве, он воздуха не замечал — там что в помещениях, что на улицах — везде была спертость. И не такой он был человек, чтобы придавать воздуху значение: чем дышать, что есть — какая разница? Что касается жратвы, разбираться не приходилось и сейчас. А вот к воздуху Степан свое отношение изменил.

На воздух ему открыли глаза Посад и Толковый словарь Даля. В Посаде Степан испытал на себе: одно дело читать зимой, лежа на койке в душной комнате, другое — весной, сидя у открытого окна. Линников никогда не жил в деревне, у него щекотало в носу от густых запахов живности. Эти запахи его будоражили.

Воздух свежий — и дух дольше остается свежим. Даль подтвердил: дыхание и дух в родстве. Сколько диалектики, сколько проницательности открывалось в языке. Степан читал Даля как книгу и много размышлял над многозначностью слов. Портило дело то, что у него из четырех было только два тома и весь русский язык он осмыслить не мог.

Даля чекист нашел на чердаке у хозяев, стариков Гридиных, когда чинил крышу. Там, среди массы церковной ерунды, обнаружились хорошие книги: несколько томов «Истории государства Российского» Карамзина, том «Истории церкви» Голубинского, учебник по истории Греции. Старики Гридины, как и другие деревенские, натаскали себе книг из Благовещенского монастыря на топку, когда было его разорение. Историческую и культурно-образовательную литературу Степан забрал себе.

Шел апрель, его шестой месяц в Посаде. Как же изменилась жизнь! Была Москва, борьба с человеческой нечистью, мечта об университете: победит революция во всей России, кончится Гражданская война — и он пойдет учиться. Все перевернулось в один день, когда он проводил обыск у Симаковой. Думал, власть была у него, а оказалось — у нее. Власть, от которой не убережешься — власть над мыслями. Он ей приказывал одно, другое, третье — а она незаметно повернула его мысли в другую сторону. Москва? Грязный город. ЧК? Это не для него. Университет? Успеется. Здесь, в Посаде, у него были первый раз в жизни своя комната и время, чтобы читать.

Линников сидел у окна с Далем и, отрываясь от него для раздумий, смотрел на стену Благовещенского монастыря, что стоял на противоположной стороне улицы. С каждым днем ее все больше заслоняли распускавшиеся листья яблонь: перед домом находился сад. Монастырская стена была высокая, выложена из белого камня, для других — глухая, но не для Степана. Его мысли пролетали через нее, блуждали по пустому двору, вокруг построек, уносились на кладбище за храмом. Два ожидания связывали Степана с Благовещенским монастырем. Одно из них было определенное, и он делил его с другими: в бывшей обители должна была открыться детская колония, и Линников собирался вести там уроки грамоты. Другое ожидание было неопределенным, сугубо личным, тайным — и главным.

Из монастыря раздался лай Полкана, сторожившего территорию. По договоренности с комиссаром Гаковым, своим начальником, Степан должен был присматривать за монастырем, пока наконец не появятся новые ворота — старые были сорваны и поломаны. Если Полкан лаял, Линников шел смотреть — на кого. У входа в обитель был установлен щит со словами: «Хождение запрещено». Свои туда больше и не лезли — только чужаки продолжали наведываться в разоренный монастырь.

Полкан держал за полу бушлата молодого человека, пытавшегося от него освободиться. Линников приказал собаке отпустить нарушителя. По одежде тот был из простых, но не по лицу.

— Из бывших? — спросил Степан.

Незнакомец усмехнулся и спросил в свою очередь с издевкой:

— Чекист, что ли?

— Работник детской колонии номер 23, на территории которой ты находишься. Запрещение видел? Только не говори, что неграмотный. Зачем вторгся?

— «Вторгся», ну и слова у тебя, парень. Просто зашел посмотреть. Я в этих местах бывал.

— С маменькой-папенькой?

— С ними. На Пасху, на Троицу.

— А сейчас — что?

— Захотелось посмотреть, что стало с Благовещенским монастырем.

— Документы есть?

Документом была справка об освобождении из политизолятора номер 8, выданная неделю назад Ломанову Дмитрию Вениаминовичу, проживающему в Петербурге. «Номер 8! Политизолятор, где сидит игумен Евгений», — ожгло Степана, и он по-новому посмотрел на задержанного: явился, долгожданный!

— Значит, освободился — и сюда?

— Не совсем. Еду на юг к родственникам, сюда свернул по дороге, — отвечал Ломанов.

— Всего лишь посмотреть?

— Ну да.

— Врешь. Ты жил в Петербурге, чего ж тогда твое семейство сюда на праздники тащилось? — прижал Степан чужака и тут же пожалел: не надо так, лучше было бы подыграть. Вот этого-то он как раз и не умел.

— Да разве мы одни? Сюда многие из столиц к старцам ездили, — не моргнув глазом отвечал Ломанов. — Тебя как звать-то?

— Зачем тебе?

— Чтоб разговаривать было удобнее. Если остерегаешься назвать фамилию, скажи имя. — Голос петербуржца звучал располагающе, взгляд был дружелюбный. «Думаешь, что ловкий! А вот не знаешь, на сколько очков я впереди», — ответил ему мысленно Линников и назвался. — Степа, значит. А меня зови Митя.

Полкан стоял между ними, виляя хвостом и переводя глаза с одного на другого. Ломанов протянул к нему руку, хотел погладить. Полкан его облаял.

— Хорошая собака, — похвалил Митя. — Твоя?

— Служебная.

Ломанов огляделся.

— А что детей-то не видно и не слышно?

— Детей пока нет. Обустраиваемся только. Территорию уже расчистили, столовую, баню приготовили, церкву, вон ту, большую, для спанья приспособили. Дело за воротами. Сделать их в теперешнее время — большая сложность. А без них колонию не откроешь.

— Точнее, не закроешь, — со смехом поправил Митя.

— Вот-вот, не откроешь, не закроешь. Ждем, значит, ворота. Хорошо еще, Полкан есть. Территория для посторонних теперь закрыта. Полкан стережет.

— Славный кобель. — опять похвалил Полкана Митя и потянулся к нему. В этот раз пес сопротивляться не стал. Ломанов умело почесал его, потрепал, погладил, и Линников увидел, что глаза у Полкана осоловели, а хвостом он завилял с удвоенной скоростью. «Продажная тварь!» — приговорил он пса в душе.

Чекист хоть и сказал «служебная», но считал Полкана своей собакой. Кобель был одним из деревенских псов, брошенных уехавшими из Посада хозяевами. В разоренном Благовещенском монастыре еще недавно их обитала целая стая. Ее ликвидацию Степан произвел собственноручно, всех собак прикончил, кроме одной — той, что теперь заискивающе терлась у ног гостя. Линников дал Полкану имя, кормил его, обучал сторожевому делу — и вот, в решающий момент, предательство.

— У меня одно время были две овчарки. Твой Полкан похож на овчарку, — сказал Митя.

— Вот именно, «похож», — не удержался Степан. — Пока не погладят. Дворняга.

— Дворняги муштре до конца не поддаются, это верно. А уж ласку любят, как женщины.

Степан отогнал пинком ставшую ему чужой собаку и сказал Ломанову:

— Я могу провести тебя по территории, коли хочешь.

Они отправились в глубь двора. Митя осматривал монастырь молча, время от времени озираясь, словно что-то искал.

— У меня какой-то провал в памяти, — наконец сказал он. — Часовня святого Пантелеймона, это та или эта?

У северной стены монастыря стояли два похожих друг на друга строения.

— А черт их знает, — сказал Степан.

— Помню, у Пантелеймона была одна примечательная могила…

— Хватился. Да могилы здесь все разорили. Горшки с золотом там, что ли, искали, дурачье. Или родственник какой у тебя здесь зарыт?

— Можно сказать, родственник. Была здесь одна дорогая для меня могила, князя Стаса Оболенского. Мальчиком умер. Мы с братом у этой могилы дали клятву. Глупую, конечно, детскую. Но и клятва эта, и место, где она произносилась, для меня дорогое воспоминание. Нет ли здесь, в Посаде, кого из монастырских?

Этого вопроса Линников ожидал.

— Есть, — сказал он. — Монашек один тут живет, из местных, брат Флор, теперь его Федькой опять зовут. Хочешь, отведу?

— Да ты скажи, где его дом. Я сам его найду.

— Мне нетрудно. Я отведу, — решительно повторил Степан.

Федька оказался кривым пьяненьким старичком. Гостям он не обрадовался.

— Опять, что ли, про монастырь пришли выспрашивать? Покоя от вас нет, кладоискатели. — Не забыл старик, как Линников у него прошлой осенью пытал, где монахи зарыли ценности.

— Да нет, здесь другое, дед. Благочинная история, ты такие любишь. Вот видишь этого красавца? — Степан подтолкнул к Федьке Митю. — Он у вас, в Благовещенском, дитем часто бывал, с братиком. И дали они раз на одной из могил друг другу клятву. Так вот он теперь это святое место и ищет.

— Поди теперь найди, — привычно забурчал Федька. — Порушили все, поломали, хуже татар.

— Послушай, отец, ты склепик Стаса Оболенского помнить? — вмешался Митя.

Федька насторожился.

— Как же не помнить? Помню. Розового мрамора склепик был, березка у изголовья стояла. При мне хоронили голубчика, я только постригся. Народу на похоронах была тьма, дай бог каждому такие похороны. Мать, бедняжка, денег не жалела…

— А место то найдешь? — перебил Митя.

И пошли обратно, теперь уже втроем, в монастырь. Федька привел Степана и Митю к часовне Пантелеймона и указал на один из пеньков.

— Здесь была березка, а за ней — склепик. Я и сам сюда ходил. На кладбище ангелов чуешь, чистотой и строгостью пропитываешься. Придешь, расчувствуешься…

Степан не выдержал и засмеялся.

— Ну и рожа у тебя, дед, — пояснил он. — Послушать тебя — баллада, а на рожу взглянешь — сатира Агитпропа. Они святош ну в точности такими, как ты, представляют.

— Пустобрех окаянный, — выругался Федька и заковылял к выходу.

— Видал дурака? Ни с того ни с сего взбесился, — незло сказал Степан, переводя взгляд со спины монашка на Митю.

— Да это он спьяну, — примирительно отозвался тот.

— Ясно дело. Когда трезвый, с него слова не выбьешь. Я ведь приходил к нему, расспрашивал о прежней жизни, об их темных делах монастырских — он как стена. «Я был конюх, ничего не знаю!» Для тебя-то он сюда приперся, а вот мне тогда отказал: «Не пойду, и все, я со своим прошлым покончил». Вот тебе и покончил. Он по прошлому видал как тоскует, Флор задрипанный!

— Да ладно ты. Я, кстати, пойду догоню его. Попрошу пустить переночевать. Поздно уже дальше двигать. Пересплю в Посаде.

— Чего тебе к нему в грязь-то идти? Переспи у меня.

— К чему тебя стеснять. У него целый дом на одного.

— А у меня — полдома, — не сдавался Линников. Митя согласился.

— Ты иди, а я сейчас, — сказал он. — Пойду у старика самогонки возьму. Выпить хочется. Разделишь компанию?

— Разделю, — сказал Степан. — Вместе сходим. Тебе у него самогонки не выпросить, он знаешь какой ужимистый.

И они опять двинули вместе к Федьке.

Самогонка монашка была мерзкой. Степан хлебнул, передернулся и поставил стакан.

— Из редьки он ее, что ли, гонит!

Митя оказался небрезгливым.

— Брось критиковать, Степа! Самогон как самогон. Другого теперь не найдешь.

И стал заставлять Линникова пить. «Спаивает», — отметил тот, но уступил: пусть противник думает, что ведет игру. В том, что Ломанов — противник и хочет окрутить его вокруг пальца, чекист больше не сомневался.

— Я вот смотрю, Степа, библиотека-то у тебя такая суровая: ничего для души, все для мозгов. Или самообразованием занимаешься?

— Занимаюсь. А что? Смешно?

— В некотором смысле. Сейчас вообще никто книг не читает, даже те, кто их всегда читал.

— И правильно. Эти пусть теперь поработают.

— Верно, — согласился Митя. — Давай выпьем за тех, кто теперь учится. Им это надо!

Линников чокнулся с гостем. «Сочувствие проявляешь, барчук! Стараешься! Знаю я твое сочувствие, гниль дворянская!» Степан опять притушил взметнувшуюся ярость и поинтересовался:

— А где твой братик?

— Нет братика. Попал в Питере в перестрелку — и конец. Случайная жертва.

— А родители?

— След простыл. Из Питера бежали, где сейчас — неизвестно.

— За что ты в тюрьму-то угодил?

— За ерунду. Одного комиссара дураком назвал. Такое у меня слабое место: как встречу дурака, обязательно должен сказать — дурак ты.

— Надо же, и я такой! — вырвалось у Степана. Он даже почувствовал на миг симпатию к своему противнику. — И сколько ты там просидел?

— С полгода.

— Что-то мало, — удивился Линников. — Или срок скостили?

— Точно. Начальник помог. Лютики он любил. Понимаешь? Одни любят ромашки, другие лютики. Только ты его не закладывай, понял? Я тебе как родному открываюсь.

— Какие ромашки-лютики? — спросил Степан и, сам догадавшись, покраснел.

— Или ты таких дел стесняешься? — спросил с ухмылкой Митя. — Ну-ну, не косись. Сам-то я нормальный. Вот сейчас к невесте еду. Только не спрашивай куда — адрес я тебе не назову. Еще увяжешься и невесту отобьешь. Давай за нее лучше выпьем.

Ломанов взял свой стакан, другой протянул Степану.

— Не могу я больше пить эту заразу, — сказал чекист. — Пей сам, не смотри на меня.

Митя поставил стаканы на место.

— Если по-честному, и мне больше не пьется. Правильно ты сказал: зараза. Может, спать завалимся? После этой отравы нутро как погреб с мышами.

Были еще только сумерки. И от Митиного трепа, и от самогонки у Степана отяжелела голова, и потому ложиться сейчас было никак нельзя. Ляжешь — и отключишься. А гостю только того и надо: чтоб стемнело и хозяин захрапел. Нет, требовалось взбодриться и высидеть до темноты.

— Рано еще спать, — сказал Линников. — Давай выпьем чаю и поговорим о чем-нибудь умном.

Мой костер догорел. Надя взяла валявшуюся рядом палку и стала дробить головешки.

— А я все-таки это попробую, — объявила она приподнято. Оказалось, она надумала пройти по углям.

— Просто так по углям нигде не ходили. Для этого надо привести себя в соответствующее состояние. Шаманы сначала поют и пляшут, тибетские монахи — медитируют.

— И на Тибете монахи ходят по углям? — поразилась Надя. — А они-то зачем?

— Чтобы доказать, что их дух владеет телом. Ожоги на ступнях в их случае означают провал на экзамене.

— Откуда ты знаешь?

— Читал.

— И меня такие вещи очень интересуют! Не то слово — захватывают! — воскликнула Надя и опять предложила мне водки.

В этот раз я не отказался. Чокнувшись со мной, она объявила:

— За невероятное!

— Отличный тост, — поддержал я.

— У нас принято пить до дна. Это тоже ритуал.

Водки в моей кружке было больше половины.

— И этот ритуал требует подготовки, — заметил я.

Надя придвинулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала:

— Этот — не требует. Ну пожалуйста, выпей до дна. Ты такой трезвый! — «Трезвый» она произнесла с сострадательностью. — И тост еще такой хороший…

— Тост хороший, — согласился я и уступил.

— Я прежде сталкивалась с невероятным как с несчастьем, — призналась мне Надя, осушив свою кружку. — Я не помню, чтобы мне в прошлом невероятно с чем-то повезло. Было наоборот. Невероятно, чтобы лучшая подруга тебя предала — а она предала… И с папой случилось невероятное. Он всегда был так осторожен. Я до сих пор помню, как он учил меня переходить улицу. Меня научил, а сам попал под машину… В сущности, невероятное шире, чем себе представляешь, и это большей частью за счет плохого. — Она перевела взгляд на меня и, блеснув глазами, заявила: — Но сейчас другое! Все началось с того момента, когда ты подошел к моему столу в АКИПе и сказал: «Пропала рукопись!» Ах, какая я тогда была дура! — рассмеялась она и достала из кармана пачку сигарет.

Надя закурила опять, посмотрела мне прямо в глаза и проговорила:

— Твоя идея заняться историей «Откровения» — просто гениальна. Я не преувеличиваю, не смейся! Это дело меня совершенно захватило. Оно даже изменило мою жизнь. Прежде были одни мелочи, теперь же… Знаешь, я решила написать не статью о кенергийской рукописи, а документальную повесть о кенергийской цепи. Тебе, конечно, неясно, о чем это я — я сейчас все объясню.

Она сделала глубокую затяжку, выпустила дым и произнесла со значением:

— Существует цепь людей, причастных к замыслу Евлария. Она тянется из шестнадцатого века. Евларий что-то задумал пятьсот лет назад. Что — мы никогда не узнаем. Может быть, задуманное у него не получилось. Мы знаем только, что первый кенергиец обучил своим наукам Константина и преставился. Мало все-таки, верно? Но если посмотреть в перспективе времени, видишь кенергийскуто цепь, по которой передавались «тайны»! Она дотянулась до нашего века, и тут все в России изменилось — я имею в виду Октябрьскую революцию. Монастыри закрылись, православие потеряло свое прежнее значение, по стране распространился атеизм. Казалось, продолжение цепи немыслимо, даже бессмысленно, но она все же не оборвалась. Кенергийская цепь просто стала наращиваться другими звеньями — и в этом тоже есть смысл. Изменилась жизнь — изменился смысл существования цепи, понимаешь? Первым за игуменами Благовещенского монастыря следует чекист, все бросивший из-за кенергийской книги, — разве не символично?

Разгоревшиеся глаза Нади вызывали у меня лишь угрызения совести — меня не заражал ее энтузиазм.

— Как Степан узнал об «Откровении огня»? — перевел я разговор на другое.

— От одной бабки, — ответила Надя и добавила смеясь: — Похоже, что она была ведьмой.

— В каком смысле?

— В прямом. Я думаю, Степан ее боялся.

— Серьезно?

— Нет. Если серьезно, то их отношения неясны. Чесучов сказал, что эта бабка послала Степана за «Откровением огня» в Посад.

— Вот так бабка. Уж не она ли была той «первой кенергийкой», которая оставила в рукописи свой автограф? Как ее звали?

Надя замерла и ее взгляд стал беспомощным.

— Черт! Забыла. Какая-то простая, распространенная фамилия…

— Ты ее записала?

— Да нет… Постой-постой! Я вспомнила. Фамилия бабки — Симакова. Точно — Симакова! Такие фамилии сразу забываются.

— Как же тогда ее запомнил Чесучов?

— Хороший вопрос, — похвалила Надя и объявила: — Он возник у меня тоже, и я задала его Чесучову. Оказалось, что он родом из деревни Симаково — еще бы не запомнить такое совпадение.

— Ему известно, откуда у Симаковой кенергийская рукопись?

— Он сказал мне что-то невнятное о монахах. Вроде бы Симакова получила «Откровение огня» у одного монаха, а другой у нее потом эту книгу выманил.

— Это были монахи Благовещенского монастыря?

— Подробностей Чесучов не знает. Ясно и без него, что монах-обманщик был из Благовещенского монастыря, раз рукопись угодила туда.

— И к хозяйке она в тот раз не вернулась, — добавил я. Надя взглянула на меня вопросительно. — Ты заметила параллели в ходе событий вокруг «Откровения», когда оно находилось в руках «бабки» Симаковой и Аполлонии Линниковой? Обе они лишились книги в результате какой-то подлой интриги и обе с утратой не смирились.

— Да, я тоже это заметила! — возбужденно согласилась Надя. — Кстати, Симакова была обманута дважды: сначала монахом, потом Степаном. Ведь Линников не вернул ей кенергийскую рукопись — он сам ею загорелся. Дело дошло до обсессии. Ты еще всего не знаешь. Степан, между прочим, — невероятно трагическая фигура. Представь себе — все бросить ради книги, о которой он знал только понаслышке. Он рисковал ради нее жизнью, получил ее наконец — и…

Она не договорила и испытующе посмотрела на меня. Сейчас должно было последовать что-то ошеломляющее.

— …И не смог ее читать.

— Что значит не смог? Не смог разобрать скоропись отца Михаила?

Надя на это многозначительно улыбнулась и рассказала мне, чем кончилась охота Степана за «Откровением огня». Когда она ушла спать, я собрал ветки и опять разжег костер. Не прошло и десяти минут, как я его потушил — мне больше не сиделось. Я отправился по песчаной косе в сторону Благовещенского монастыря. Громадный, темный, с внушительной стеной, над которой возвышались купола без крестов и обломок колокольни, монастырь вызвал у меня всплеск меланхолии, к которой, надо сказать, я был близок.

Я прошел по берегу вдоль монастырской стены и, не долго думая, пересек косу. С боковой стороны монастыря обнаружилась тропинка. Она вывела меня на улицу, где находились его ворота. На конце ее, прямо напротив монастыря, стояли три дома. Один из них должен был принадлежать в прошлом неким старикам Гридиным, у которых поселились Степан и Аполлония. Сруб на краю улицы им быть не мог — он выглядел новым. С той же бездумностью, которая привела меня сюда, я пошел к соседнему с ним дому. Он был темным и, похоже нежилым. Стоило мне к нему приблизиться, как с соседнего, третьего от края двора раздался лай и оттуда выскочила собака. Еще минута — и я оказался бы в положении Мити Ломанова. Мне ничего не оставалось, как ретироваться.

Я отступал по тропинке к реке от неумолкавшего пса в уверенности, что гридинский дом — это тот, что второй с краю: он имел все признаки. Там «Откровение огня» десять лет держал человек, который не мог разобрать в нем ни буквы.

Митя приблизился к зиявшему входу в монастырь и позвал Полкана. Пес выбежал к нему, виляя хвостом. Была уже глубокая ночь, и Посад спал. Спал теперь и разговорчивый чекист. Ломанов достал из мешка завернутое в полотенце сало, которое нашел у Степана, и вынул из кармана нож-финку. Присев на корточки, он развернул полотенце, разрезал кусок на четвертушки и запустил одну из них на монастырскую территорию. Она пролетела метров двадцать и упала во дворе. Полкан бросился за добычей. Митя, захватив остатки сала, последовал за псом. Следующая четвертушка погнала Полкана к стене. Ломанов оставил ему там два последних куска и отправился на другой конец монастыря, к часовне Пантелеймона.

Прежде чем приступить к делу, Митя присел на пень березки Стаса Оболенского и вслушался в звуки. Ночь была ветреная, отовсюду раздавались шорохи. Ни один из них Ломанова не насторожил. Часовня св. Пантелеймона была прямо перед ним. Митя встал с пня и направился к ее алтарю, к которому подступали заросли бузины.

Вычислить нужный куст не составляло труда. Митя присел перед ним и достал из мешка совок. Удачное место выбрал отец Евгений: и хорошо скрыто, и легко найти. Взбодренный легким оборотом дела, Ломанов принялся рыть землю. Через несколько минут он вытащил из ямки сверток в побуревшем холсте.

Приближаясь к месту, где он оставил Полкана, Митя позвал кобеля. Тот не отозвался. Ломанов насторожился. Он сделал несколько шагов вдоль стены и остановился, как вкопанный: собака лежала бездыханная, в крови. В следующее мгновение Митя услышал у себя за спиной движение. Он резко отскочил в сторону и оглянулся. Конечно же, это был Степан. Не сумев остановиться в инерции нападения, чекист потерял равновесие и оступился.

Ломанов увидел в руке Линникова револьвер. Он прыгнул на чекиста и повалил его лицом к земле. Степан сопротивлялся неистово, но Митя знал приемы, а Линников — нет, и одолеть его было минутным делом. Ломанов отобрал у противника револьвер, обыскал его и обнаружил у него в кармане веревку.

— Что тебе не спится, ищейка! Пса-то зачем забил, зверюга? А что веревку взял — молодец.

Степан рычал и дергался. Митя быстро и крепко связал одним концом веревки Степановы руки, другим — ноги, потом стянул узлом перевязь между ними. Когда дело было готово, он забросил подальше револьвер и сказал чекисту едва не дружески:

— Ты ведь, наверное, думал, что я за кладом наведался? Нет в монастыре кладов, дорогой. Я ведь сидел вместе с настоятелем, отцом Евгением, и мне это известно доподлинно. Напрасно ты так возбудился, чекист. Я всего только за сувениром заехал — вот, убедись.

Митя достал из-за пазухи свою находку, развернул холст, и Степан увидел книгу в кожаном переплете.

— Я только это и забираю, больше ничего. — И для полной убедительности Ломанов показал, что ни в одежде, ни в мешке у него ничего больше не припрятано. — Как тебе ни неприятно твое теперешнее положение, Степа, ты уж больше не рыпайся. Какой смысл? Это временное неудобство. Днем тебя найдут и развяжут.

Митя стал опять заворачивать книгу, но передумал — сунул ее в мешок необернутую, а тряпку всунул в рот Линникова.

— Прости, Степа, но только дурак оставил бы тебя с открытой глоткой.

Поезд на Воронеж ожидали в Боброве в девять утра, но и в десять часов его еще не было. Люди, толпившиеся на перроне, думали, что он просто опаздывает — как все поезда в теперешние времена, — пока кто-то не сообщил, что состав остановлен у Самсонова яра, окраинного района города. Пара ретивых мужиков бросились к начальнику вокзала и вырвали у него правду: в соседнем Протасове, узловой станции в сорока верстах от Боброва, бунт. Советская власть сброшена, что за руководство у них там сейчас — никто не знает. Пока положение дел в Протасове не прояснится, велено поезда, направляющиеся к прифронтовому Воронежу задерживать.

Люди, ожидавшие поезд, пришли в волнение. Такую неопределенность из-за бузы в Протасове большинство терпеть не желало. Скученные на маленьком перроне пассажиры сплотились и стали называть себя «народ». Народ был возмущен. Народ был опять притеснен.

К начальнику вокзала отправилась делегация, с тем чтобы добиться поезда на Воронеж, и так нажала на него, что он, переговорив с ответственным товарищем в бобровском ревкоме, уступил: «Катитесь!»

Когда поезд наконец подъехал к станции, «народ» опять распался на отдельных пассажиров, которые поодиночке или целыми семьями бросились штурмовать вагоны. Как и все вокруг, работая плечами и локтями, Митя продвигался к ступенькам. Если, может, кто-то и мог пропустить этот поезд, то только не он.

В вагоне не то что яблоку — семечку было некуда упасть. Люди сплющивали друг друга и на лавках, и в проходах. Тем, кто стоял, становилось легче по мере продвижения поезда: кое-кто из них исхитрился найти своим детям и старикам местечко на лавках, отчего там теснотища росла, а в проходах убавлялась.

Только немного поутряслось, как кто-то вздумал продвигаться по вагону. Митя слышал на противоположном конце прохода ругань, сопровождавшую перемещение общего ненавистника, который все время наступал на чьи-то ноги.

Скоро поблизости раздался крик: «Куда прешь? Не пущу!» — и пулеметная очередь мата. Митя изогнулся и глянул туда, где теперь происходила толкотня. На мгновение мелькнуло лицо нахала — и этого мгновения было Ломанову достаточно, чтобы узнать его. Конечно же, Митя не считал такое невозможным, но все же…

«Черт, надо было его от входа куда-нибудь оттащить, чтоб не сразу нашли…» Противно вдруг почувствовать себя идиотом, особенно если был только что так собой доволен. В следующее мгновение Митя уже встретился со Степаном взглядом — их разделяло только четыре человека. Лицо у чекиста было красное и потное, глаза нехорошо сверкали. Он протаранивал себе путь большей частью молча, цыкая только на самых докучливых. Митя сжал сильнее ногами свой мешок, опущенный на пол.

— Ну вот теперь мы рядышком, — прошипел в лицо Мите Линников, добравшись до своего противника. — Где мешок-то?

Митя молчал. Степан нашарил мешок ногой.

— Отдай книгу по-хорошему!

— Чего?! — поразился Митя. — Книгу? Зачем тебе книга?

— Отдашь — не видел я тебя в Благовещенском монастыре ночью и не ты на меня там напал. Не отдашь — сниму тебя с поезда в Протасове и сдам в ЧК.

Мужик, стоявший к ним впритык, услышав о ЧК, зыркнул и стал в открытую следить за разговором.

— В ЧК в Протасове? — с издевкой переспросил Митя. — Или ты не знаешь?!

— Чего это я не знаю?

— Скинули в Протасове комиссаров. Самоуправление теперь у них.

— Бреши-бреши!

— Верно говорит, — подтвердил сосед. — Сам-то, видать, тоже комиссар?

Степан посмотрел на мужика как на муху и продолжил наступление:

— Ты от меня, Ломанов, больше не улизнешь. Я тебя если не в Протасове, так на следующей станции, в Малеевке, в ЧК сдам.

— Не будем загадывать, — молвил, усмехаясь, Митя.

— Там она, твоя ЧК, осталась, — встрял опять мужик, тряхнув головой в сторону отодвигавшегося все дальше Боброва. — Слава богу, вырвались. Тебя вот только в подарок получили, хоть и не просили.

— Мы этот подарок, Денисыч, протасовским вручим, на память, — поддержал его парень, стоявший тут же. — Нам самим его не надо, у нас еще в памяти свежо.

Денисыч добавил:

— Протасов уже вот-вот будет.

Поезд въехал на станцию. Те, кто сидел и стоял у окон, объявляли:

— Мужиков у вокзала полно!

— Многие с ружьями…

— А мешок-то висит, видали? Флаг сняли, на его место мешок повесили!

— Эй, кто грамотный, глянь-ка, чего там за слова на стене намазаны!

Кто-то прочитал вслух:

— «Долой комиссаров-брехунов! Коммунизм — наше мужицкое дело!»

У Степана сорвалось с языка:

— Контра лапотная!

— Слыхали? — тут же привязался Денисыч, надрывая голос, чтобы все слышали. — Наш-то комиссарик сердится!

— У, черт! — выругался на него Степан.

— Слышь! Черта на помощь зовет!

Вокруг загоготали.

— Хоть бы одна баба мелькнула, — сокрушалась женщина у окна. — Баб вообще нет! Ой, налетят!

— Чего — налетят? Может, это у них в Протасове самооборона устроена.

— Все налетают. И эти налетят. Видишь, поезд оцепили?

— Да им в вагоны-то не зайти. Весь поезд битком.

Протасовские мужики и не думали заходить в поезд — они обработали его по-другому. Каждый вагон, один за одним, получил приказ «разгрузиться». Это означало, что все пассажиры должны были выйти на перрон с вещами.

— Дай мне книгу, — опять потребовал у Мити Степан. — Я ее лучше сберегу.

— Для кого? — ехидно спросил Ломанов.

И опять замолчали. Прижатые друг к другу, стоящие лицом к лицу, они теперь оба молчали, каждый глядя в свою сторону.

— Что будет! Что будет! — причитали там и здесь старухи. Кое-кто ругался, проклиная меняющиеся власти — красных, белых, зеленых, большинство же оцепенело выжидало.

Было приказано выходить из вагона с обеих сторон. Степан, двинувшись вслед за Митей к тамбуру, изловчился ощупать его мешок.

— Переложи книгу за пазуху! — зашептал он ему в затылок. — Отберут мешок, и тю-тю.

Митя и ухом не повел.

От крайних, продвинувшихся к выходу, прокатилась в глубь вагона новость:

— Поезд дальше не пойдет! В Малеевке Чуня!

— Черт! — выругался опять Степан и со злостью пнул коленом Митю. — Надо же так угодить! И все из-за тебя!

Митя отплатил локтем.

— Не отстанешь — точно стряхну тебя протасовским, чекист.

— Да ты сам-то кто? — зашипел в бешенстве Линников. — Я тебя им тоже стряхнуть могу. Им что красные, что благородные.

У выхода из вагона стояли трое с винтовками. Вглядываясь в мешки, они выуживали пассажиров с многообещающим багажом. Один из задержанных стал пререкаться:

— Чего арестовываете?

— Никто тебя не арестовывает, не шуми. Досмотр багажа проводим на выявление излишков.

— Какие еще излишки? Нет у меня никаких излишков!

— Молчать! Сказано — жди, и жди.

Кто-то спросил:

— Эй, ребята, вы кто будете? Вы ведь не зеленые?

— Мы — народная дружина Прохора Деряева!

— И эти «народные»! Чего ж тогда народ хватаете?

Попался и Денисыч со своим огромным мешком. Увидев, что Степан пропущен, отомстил:

— Глянь-ка, а комиссарик-то проскочил! Ишь, идет себе тихой сапой.

Один из деряевцев услышал.

— Какой еще комиссарик?

— Да вон идет, в безрукавке, — указал на Линникова его бывший сосед. — В поезде ехали, арестовать грозился. А теперь ишь притих.

Деряевец нагнал Степана и схватил его за плечо.

— Стой! В комиссарах, говорят, ходишь?

— Каких еще комиссарах! Я учитель из Посада, — отвечал Линников.

— Что ж ты тогда арестами-то грозился? Учителя! До смерти заучиваете! — доканывал его Денисыч.

— Тебе я, что ли, грозил?! — огрызнулся Степан.

— А кому? — насторожился деряевец.

— Сказал там одному, чтоб припугнуть, — нашелся Линников. — Книгу он у меня выкрал. Я думал, припугну ЧК — может, отдаст.

— Вон он стоит, другой-то, — помогал Денисыч — добивался, видно, чтоб отпустили.

Деряевец обернулся к Мите, на которого указал пальцем задержанный, вгляделся в него и спросил в упор:

— Из бывших?

— Господами не были, — отвечал Митя. — Отец — из трудовой интеллигенции, трудом его жили.

— Что за труд такой?

— Отец учителем был.

Все, кто слышал разговор, засмеялись. Кто-то влез:

— Да они тут все учителя, видали? Вот за книгу-то и дерутся!

— Подозрительно мне ваше дело, — с важностью сказал деряевец. — Отойди в сторону, оба! Разбор с вами будет.

К Мите и Степану подошли двое с ружьями и взяли их под стражу.

К пассажирам, прошедшим досмотр, обратился сам Деряев, пожилой, плотный мужик, ничем не отличавшийся от других:

— Люди добрые! Комиссары-краснобаи из Москвы власти у нас в Протасове больше не имеют! Они хотели нам диктовать, как жить. Народу такая жизнь не нужна! Мы, мужики, построим сами, без столичных прохиндеев, счастливую жизнь! Долой народных кровопийцев — старых и новых!

И Деряееву требовалось хлопать. Хлопали вяло.

— Чтобы эту мечту сделать былью, нам нужна ваша подмога. В Посаде комиссары, в Малеевке — Чуня. Сами видите, враги со всех сторон. Дружина должна быть всякий час готова к отпору. Бойцам требуются жратва и одежа. Потому был учинен досмотр на выявление излишков. Этой меры оказалось мало. Нам требуются помощь и поддержка каждого из вас. Предлагаю вам добровольно, из мужицкой солидарности, поделиться имуществом с народной дружиной, которая борется за счастливую жизнь простого люда.

Толпа заволновалась.

— Что белые, что красные, что народные — все одна саранча!

— Саранча! Саранча! — как эхо прокатывалось по толпе. Одна из баб вскричала:

— Да мы от комиссаров бежим, потому как поборами замучены. Теперь вы за последнее хватаетесь!

Несколько отчаянных двинулись к оцеплению, намереваясь прорваться из кольца. Прохор стрельнул в воздух, и все опять замерли.

— Не хотите по-хорошему, тогда будет другой разговор с вами, — хмуро, с обидой сказал Деряев. — Оставляй здесь все имущество и расходись! За сопротивление — арест!

Началась потасовка с воплями, криками, визгами. Она продолжалась недолго. После того как деряевцы похватали сопротивлявшихся и увели их с пустыря, реквизиция прошла быстро. Задержанных для «разбора» отправили вместе с бунтарями в складской сарай неподалеку от вокзала.

Сарай был бревенчатый, добротный, с тяжелой дверью, без окон. Сидели в темноте. Какая-то вентиляция происходила, когда приводили новых арестантов. К вечеру пополнение прекратилось. В сарае росла духота. Начали высказываться опасения, что «разбора» сегодня не будет. Несколько мужиков, в том числе Митя, стали стучать в дверь. Охранники отозвались угрозами. Митя призвал:

— Мужики, будем стучать, пока не откроют! Будь что будет!

Однако другие капитулировали.

— Ведь сказали же, что постреляют тех, кто будет безобразить!

— Безобразить! — передразнил Митя. — Один за одним подохнем без кислорода в этой душегубке. Эй, есть смелые? Давай сюда! Надо, чтоб дверь ходуном ходила.

Лишь один смельчак объявился — Митин враг.

— Правильно ты говоришь. — поддержал Степан.

И заколотили в дверь вдвоем.

— Деряева давай сюда! Деряева! — кричал Митя.

С другой стороны в этот раз застучали прикладом. Все замерли. Охранник крикнул через дверь:

— А ну кончай! Пошли уже к Деряеву.

Сарай возбужденно загудел.

— Наша взяла! — оживился Степан и панибратски хлопнул Митю по плечу. Тот, ничего не сказав, отполз от двери — из-за кромешной тьмы по сараю легче было передвигаться на четвереньках.

— Ты чего устроил? — напустились на Линникова несколько мужиков.

— Пошли вы! — отмахнулся от них чекист и пополз к Ломанову.

— Ты куда?! — кричали у него за спиной. — Наломал дров — и в кусты?!

Степан нашел Митю в одном из дальних углов, где никого поблизости не было.

— Что-то я тебя не пойму, Ломанов, ты чего от двери теперь отсел? Деряев придет, первым делом спросит, кто звал?

— Пусть он придет сначала, там видно будет.

— А видно пусть будет — из-за чужих спин, верно?

— Мужики навалятся на Деряева лучше меня.

— Так ты что же, с таким расчетом и в дверь барабанил? — Степан дернулся от Мити и выкрикнул: — Эй мужики…

Митя не дал ему докончить — навалился на него, зажал рот ладонью и зашипел в лицо:

— Заткнись, дубина! Ты-то чего вылезаешь, чекист? Или сказать мужикам, как ты в Кирееве хлеб из амбаров изымал и целые семьи от старого до малого расстреливал?

Степан неистово задергался и вырвался.

— Ты что несешь? Какое еще Киреево?! Не был я никогда в Кирееве!

— И докажешь?

— Ну ты мразь, — выдохнул Линников и осел.

— Путаешь понятия, чекист. Мразь выбирает из двух зол большее. Я так никогда не делаю. И потому без надобности не заговорю о Кирееве. Я рационалист, Степа: выбираю из двух зол меньшее.

— Зачем тебе книга? — резко спросил Степан.

— Книга? — не сразу понял Митя. — Да ты, парень, того. Какой нормальный человек думает о книгах в нашем положении?!

— Тебе игумен сказал, что это за книга?

— Святая книга, старая, для монахов, монахом написана. Ты-то что к ней липнешь?

— А ты? За золото стараешься?

— Какое золото?! Откуда оно у немощного старика, испустившего дух в тюремном лазарете?

— Игумен умер?

— Умер.

— И сказал, где лежит книга, только тебе?

— Ну уж не знаю. Забрать ее — он просил меня.

— Почему — тебя?

— Потому что я был санитаром в том тюремном лазарете, ухаживал за ним. Все теперь понятно?

— И что ты за это получишь?

— Да ничего. Я выполняю волю умирающего, парень. Славный старик был. Душа у него болела. Попросил: отвези, Митенька, одну святую книгу в Пантелеймонов монастырь на Афон, а то она в земле сгниет.

— Ты, значит, чувствительный.

— Умирающие — моя слабость.

— Значит, игумен попросил тебя ни за что ни про что забрать книгу, а ты ему — пожалуйста? — не верил Линников. — Что тебе — делать нечего?

— Нечего, мой дорогой. Греция — страна культурная, поставленная цель — благородная. Что ж не взяться? Плохо сейчас с целями. А без них — безразличие одолевает.

— А то, что эта книга — краденная, тебе игумен не говорил? Благовещенский монастырь украл ее у одной гражданки, ее фамилия — Симакова. Тебя игумен послал за «Откровением огня», а меня — она. Вот какая карусель нас завертела, Ломанов. И смотри, что получилось: сейчас книга в твоем мешке, а мешок — у деряевцев. И из-за того, что ты, белая сволочь, не хотел меня слушать, книга Симаковой перейдет им. Соображаешь, что будет?

— Что? — не понял Митя.

— Соображаешь, что получится, если всему этому научатся бандиты?

— Чему научатся?

— Наукам всяким, умственным приемам. Каким монахи учились.

— Господи! Да пусть учатся! — воскликнул Митя. — Глядишь, ангелов больше станет.

— Каких ангелов?! Ты ничего не понимаешь! — вспылил Степан. — Знаешь, какая власть у них тогда будет?

Митя схватился за голову и захохотал.

— Ну комиссарик! Ну учудил! Это же надо так первобытно верить в книги!

— Ты ничего не понимаешь! — повторил Линников с досадой.

— А ты-то что понимаешь? — тешился Митя. — Ты сам-то эту книгу видел? Ты что себе вообразил — что кто-то прочтет ее и сразу какую-то власть над другими получит?

— Я эту власть не вообразил, я ее сам испытал. — И Степан рассказал Ломанову, как Симакова «отправила» его в Посад. — Когда я пришел первый раз в монастырь и увидел, что он разорен, меня прокололо чувство: «Откровение огня» — здесь, и я должен быть здесь! Рано или поздно эта книга попадет ко мне в руки. Это чувство было внушением Симаковой. Вот такая у нее власть.

Митя придвинулся к Степану и прошептал издевательски:

— Тебе такой власти и самому хочется, верно?

Ответить Степан не успел — где-то вдалеке раздались пулеметные очереди.

— Красные! — обрадовался чекист и пополз к двери. И другие стали перебираться к ней поближе. Скучившись у входа, арестанты строили догадки о происходящих событиях. «А Деряев-то так и не появился!» — вспомнил Степан и стал опять стучать кулаком в дверь. Его оттеснили.

— Да брось ты дверь-то колотить. Там за ней давно никого нет, колотили уже.

«А я и не слышал, — удивился Линников. — Наверное, мужики опять охранников вызывали, когда мы с барчуком о Симаковой говорили». Когда у Степана в голове появлялась Симакова, он ничего другого не видел, не слышал.

Время шло, а в сарай никто не приходил. Теперь уже стало слышно стрельбу, и звучала она поблизости. Наконец за стеной раздались громкие грубые голоса. Арестанты замерли. «Чуньки!» — определил по разговору Степан и осел, как от удара.

Из отпертой настежь двери упал слабый, предрассветный свет. В проеме показались несколько человек — все, несмотря на апрель, в папахах. Один из них, заглянув в сарай, присвистнул.

— Кто вы? — спросил другой.

— В поезде ехали. Деряев с поезда снял, — ответил кто-то из арестантов.

Люди в папахах ушли и снова закрыли дверь на засов. «Чуня в Протасове!» — прокатилось по сараю, и потом арестанты опять замерли: решалась их судьба. Решалась она не больше получаса. Дверь распахнулась второй раз, и было объявлено:

— Граждане! Бандиты Деряева разбиты. Бойцы атамана Чунина наводят порядок в Протасове. Невинные жертвы произвола деряевцев будут освобождены. Проходи к выходу по одному.

Жмурясь от света, ежась, первым вышел мужик в шинели и был остановлен:

— Кто будешь?

Мужик назвался.

— Что это на тебе за шинель?

— А кто ее знает! Купил на толкучке.

— На «толкучке»! Небось в комиссарах ходил! Отойди в сторону.

И Степан был остановлен.

— Чего зыркаешь так ненавистно? — спросил его чунька.

— Глаза режет с темноты.

— Кто такой?

— Вот кто комиссарик, — выдал попавшийся мужик в шинели. — Его берите, а не меня!

— Никакой я не комиссар, — снова отнекивался Степан. — Я учитель из Посада.

Не помогло: и его оттолкнули в сторону. Митя тоже был остановлен. «Барчук», определили его чуньки. Было задержано человек десять. Других отпустили, их же снова закрыли в сарае. Часа через два туда втолкнули истерзанных людей.

— Да это деряевцы! — догадался кто-то из заключенных.

Пассажир в шинели сорвался с места и набросился с кулаками на недавних обидчиков. И другие последовали его примеру. Ни Степан, ни Митя в стычке не участвовали. Подавленные, они оба сидели в стороне от драки и друг от друга. Когда в сарае затихло, рядом со Степаном оказался один из избитых деряевцев.

— Эй, «мужицкая солидарность», — обратился к нему Линников, — куда вы наши вещи с вокзала отвезли?

— Вещей хватился! С вещами, что ли, на тот свет собрался? — огрызнулся тот.

— Почему на тот? Я на этот собрался. Чуня долго не продержится. У него красные на хвосте. Скажешь, где вещи — помогу тебе, когда в Протасов вернутся наши.

— Да пошел ты!

— Не рявкай! — разозлился Степан. — А то по зубам двину.

— Зубами испугал! Нет их уже у меня! И вообще отвали! Вещи ему! Нас еще сегодня всех порешат. Подсоберут еще народу и перестреляют всех разом.

— Нас-то за что стрелять?! — вмешался один из старых арестантов, слышавший разговор. — Мы пассажиры с поезда, гражданские лица. Нас оставили для выяснения личности.

— Ну и дурачье! — сказал на это деряевец. — Прямо Чуня ваши личности выяснять будет, делать ему больше нечего.

Степан толкнул соседа локтем и зашептал:

— Слышишь, мешок у меня отобрали — холщовый, небольшой такой. В нем только пара тряпок лежала да книга. Куда его дели, как ты думаешь?

— Да отвяжись ты, ради Бога, — попросил тот.

— Скажешь — отвяжусь.

— Да никуда! Посмотрели да бросили.

Застучал засов, отворилась дверь, и вошли трое чунек. Один из них, с фонарем в руке, крикнул:

— Кто здесь «комиссарик»?

Степан сжался. «Конец?» Он почувствовал не столько страх, сколько растерянность. «А как же Симакова, внушение, власть мыслей, книга тайн, белый огонь?..»

— Выходи сам, комиссарик! Все равно найдем! Не выйдешь — только хуже будет! — крикнул чунька и сказал своим: — Ну и вонища здесь, уж на что я терпеливый. — Ходить по сараю ему явно не хотелось. — Эй, мужики! — крикнул он снова. — Кто укажет на комиссара, того отпустим. Коли сам не комиссар.

— Здесь он!

Степан вздрогнул от Митиного голоса. Когда на Ломанова упал свет фонаря, Линников увидел указывающую на него руку. Степана схватили и повели на выход.

В прокуренной избе, набитой бандитами, большинство которых нервно сновало туда-сюда, Степан уже в который раз прогонял свой рассказ.

— Учитель я. Из Посада. Деряев снял с поезда. Посадили за драку. Подрался я с барчуком, что на меня указал, из-за книги. Книгу он у меня украл. Из-за нее я в поезд тот чертов увязался. Думал книгу у него забрать обратно.

Бледный, как поганка, противный парень, допрашивавший Линникова, скривился и сказал двум другим, сидевшим рядом:

— Видали, за книгой гнался! Аль книгоед?

Те заржали.

— Да правда это. Книга эта… — Степан запнулся, поймав себя на том, что чуть не проговорился об опасных науках, — …память для меня… от матери, — неловко кончил он.

— Маму, значит, любишь. Ах ты, мой маленький! Мама говорила, «книжки читай», — издевался «поганка». Он достал из кармана нож и приставил его к переносице Степана. — Значит, читать любишь? Тогда надо глазки беречь. Говори, куда и зачем тебя товарищи командиры послали! Иль глазенки долой.

— Да правда же это, — выдавил из себя Степан. — Никто меня никуда не посылал, за книгой я…

— Эй, Остап, держи его! — Это было последнее, что услышал Линников.

Не стало больше дней — были только ночи. Взрывы, пожары, молнии, вспышки высвечивали окрестности, и чаще всего это была степь с валунами, скатывающаяся к внезапному, еще более черному, чем ночь, обрыву. Негде было укрыться от убийц. Убийцы выскакивали отовсюду, и их было больше, чем бедняг, за которыми они охотились. Поодиночке и группками, белесые и плоские, как тени, проносились мимо Степана затравленные люди, обдавая его жгучим, нестерпимым страхом. Тогда он тоже срывался с места и бежал — всегда в другую сторону, не туда, куда они. Он не хотел быть с ними, он ненавидел их так же, как убийц.

Его убивали уже столько раз, а он был цел. Одних убийц он узнавал, других — и их было большинство — нет. Митя охотился за ним и убил, мужики из сарая в Протасове устроили ему засаду и, набросившись скопом, долго-долго душили. Симакова с огромной, жуткой головой — черные глазницы, выкаченные шарами сизые бескровные щеки — тоже его душила. Его мать кидала в него ножи, и один из них рассек его голову надвое. Полкан загнал его в пропасть и там перегрыз на куски.

Время от времени он сознавал: это сон, так не может быть наяву. Но когда он снова был пойман и мучился болью, больше не верил, что спит: боль была настоящая и смерть тоже настоящая — правда, временная. Много раз все пропадало — пропадало неизвестно на сколько, — и потом незаметно вновь появлялись чернота и боль. Болела всегда голова.

Незнакомый голос в этот раз прозвучал так близко и явственно, что он с уверенностью определил: «Вот теперь я проснулся».

— Дядя, дядя, — звал его какой-то мальчик.

Голова болела и наяву. Он не мог понять, почему было не открыть глаз. Наконец догадался: на глазах повязка. Он двинул руками — они оказались связанными.

— Очнулся? — спросил мальчик.

— Ты кто?

— Данилка.

— Где я?

— У нас в избе.

— У кого «у нас»?

— У Шестаковых.

— Зачем связали?

— Чтоб тряпки не срывал.

— Какие тряпки?

— На голове.

— Глаза-то чего завязали?

— Нет у тебя глаз! — просто сказал мальчик. Эти слова, как и предыдущие, мягко коснулись ушей Степана, эхо же от них его сотрясло. И он все вспомнил.

Так, значит, не сон это был — слизняк в папахе, с финкой в руке. Степан завопил и задергался. Какие-то руки, большие, сильные — их было много, — стиснули его с двух сторон и держали. Грудной женский голос размеренно заувещевал его:

— Ну полно тебе, ну полно!

— Кто здесь еще? — спросил Степан.

— Тетя Даша, — отвечала женщина. — И Анфиска, дочка моя, со мной.

— Какая тетя Даша?

— Шестакова. У нас ты лежишь, милый, у Шестаковых, в Протасове. Изуверы бросили тебя на улице. Думали, что ты преставился. Наш Данилка тебя увидел, потрогал лоб — холодный. Он уж тоже подумал, что ты дух испустил, а ты — дерг. Ну мы тебя и взялись отхаживать. Уж дней десять отхаживаем…

— Какая власть сейчас в Протасове?

— Комиссары вернулись.

Еще через три дня Степан позвал Данилку и сказал ему:

— Помоги мне, брат. Сходи на станцию, там где-то должны валяться остатки барахла с поездов. Деряева знаешь? Он со своей бандой поезда обирал. Найди свалку и посмотри там, не валяется ли где холщовый мешок, с помочами, небольшой такой. В нем должна лежать книга — толстая, в кожаном переплете, рукой писанная. Нужна мне эта книга, парень. Может и такое быть, что мешок кто-то себе забрал, а ее обратно на свалку бросил. Ты уж постарайся, хорошо поищи.

Данилка долго не возвращался. Линников лежал в кладовой, приспособленной для него тетей Дашей, и вслушивался в звуки, раздававшиеся за стеной, в горнице. Он ждал, когда стукнет входная дверь и тетя Даша вскричит: «Ноги-то отер?» Данилкины шаги будут бухающими и частыми — он не пройдет по горнице, а пробежит. Потом скрипнет дверь его кладовки и раздастся звонкое: «Нашел!» Степан ничего другого не ждал, только это. И это произошло — точно так, как ему виделось. И он даже нисколько не удивился.

Июнь был холодный, дождливый. Комиссар Владимир Гаков жаловался, что девчонок приходится чуть ли не целыми днями держать взаперти, а они, скученные, безобразничают, какие там воспитательницы — его самого не слушают. В отсутствие Степана в Благовещенском монастыре сделали наконец ворота и открыли колонию для девочек-беспризорниц.

— Надо же так тебе влопаться! — сказал комиссар уже в который раз, перескакивая от воспитанниц к Линникову, сидевшему перед ним. — Собирались вместе дело наладить, а теперь… Буду тогда еще кого искать, вместо тебя. Одному с ними трудно. Воспитательницы не в счет — орут, а толку-то что? Девки их ни во что не ставят. Это такие, Степа, девки, видел бы ты их!

— Я не прочь! — ухмыльнулся Степан.

— А черт! Сразу не привыкнешь, — смутился Гаков и опять пробормотал: — Надо же тебе так влопаться! Я-то думал: ты двинул в Москву…

— Володя, помоги мне. Вон бабка Гридина привела, потому и здесь, а так бы дома сидел. Сам один ходить не могу. Всякий раз на старуху не понадеешься. Она знаешь какая — когда уважит, когда к черту пошлет. Мне нужен постоянный кто-то, пока к новой жизни не привыкну. Дай мне девчонку какую-нибудь, чтоб при мне все время была.

— Так сбежит!

— Не сбежит. Ручаюсь. Дай только грамотную.

— Да как я ее тебе дам? Мои они, что ли? А отчетность?

— Отчитаешься! Что ж я, отдавший себя революции, от бандитов пострадавший, помощи не заслуживаю?

— Заслуживаешь, — согласился Гаков. — Девки-то только здесь одна дрянь. Воровки, проститутки.

— Да ладно тебе, дрянь. Иль настоящей дряни не видал? Грамотные-то есть?

— По складам-то читают многие. Надо будет подумать, какая тебе подойдет…

— Чего думать? Дай ту, что лучше всех читает.

— Есть у нас тут одна, Сонька, читает как взрослая. Только девка-то разбойная, самая трудная здесь.

— Вот эту мне давай. Прям сейчас.

— Да как ты, увечный, с ней справишься?

— Мое дело. Зови ее, — нетерпеливо настаивал Степан.

Гаков стукнул кулаком по столу и сказал:

— Давай тогда уговоримся: сбежит, других не проси.

— Согласен.

— А со жратвой-то как у тебя?

— Порядок, — ответил Степан. — Веревку делаю вместе с дедом Гридиным. Пустяковое дело, а барыш от него хороший.

Когда Гаков привел Соньку, Степан попросил комиссара оставить его с воспитанницей одних.

— Сколько тебе лет? — обратился он к раздавшемуся рядом сиплому дыханию.

— Двенадцать, — сказал прокуренный голос. Не знал бы Линников, кто перед ним, подумал бы, что говорит с мальчишкой.

— Мне нужна помощь — сварить, убрать, постирать, отвести, куда скажу, книгу вслух почитать. Такое тебе от меня предложение: ты мне помощь — я тебе стол и дом. Сыта будешь, в тепле, в безопасности. Сама знаешь, малолеткам везде плохо. На вокзалах, на дорогах, в колониях — везде. Тебе надо расти. Вырастешь — другое дело. Расти у меня! Сделала, что я сказал, — дальше делай что хочешь. Согласна?

— Сними очки! — потребовала воспитанница.

— Зачем?

— А может, ты с глазами.

— Не веришь?

— Не дура, чтоб каждому верить.

— Ну смотри.

Сонька подошла к Линникову вплотную. Он приподнял очки. Девочка задержала его руку своей и, разглядывая, сказала:

— Ты похож на упыря.

— Значит, подхожу? — усмехнулся Степан.

— Подходишь, — серьезно ответила Сонька.