Откровение огня

15

Я должен был защищаться в середине ноября. Стать моим оппонентом было предложено в числе других профессору Глоуну. Он согласился. Я послал ему текст диссертации по почте. Не прошло и недели, как Глоун мне позвонил.

— Поздравляю, Берт, достойная работа. В чем упрекнуть, как всегда, найдется, но, к счастью, только по мелочам. О подробностях, мой дорогой, — на защите. А что ты, кстати, не заходишь последнее время?

«Последним временем» Глоун назвал одиннадцать лет, прошедших после того, как он мне сообщил: «Мой дорогой, ты, наверное, очень удивишься, но я сделал выбор не в твою пользу. Я буду рекомендовать в аспирантуру твоего друга Герарда Лоддера». Зануда Лоддер никогда в моих друзьях не числился — мы просто были вместе дипломниками Глоуна, и потому я решил в первый момент, что мой профессор меня дразнит: все, включая меня самого, были уверены, что он оставит меня при себе в университете. Однако то, что я услышал дальше, не оставляло сомнений в серьезности его слов: «Выбор в пользу Лоддера связан с характером исследований, запланированных на ближайшие несколько лет. Ты на такой работе засохнешь, Герард же на ней — взрастет. С нового семестра выдвинется на первый план палеографический анализ. И тему диссертации аспирант должен будет взять соответствующую. Сам видишь, не твоя эпопея. Только не думай, что это трагедия. Ты иди сейчас, освойся — мы потом еще поговорим о будущем. Окажешься в университете, зайди ко мне». Я ушел тогда от Глоуна, так и не открыв рта, даже не попрощался. Диплом уже был получен, «заходить» в университет мне больше было незачем — и я больше туда не заходил.

Одиннадцать лет спустя Глоун был конкретнее.

— Может быть, заглянешь на днях? Например, завтра? Мне бы хотелось расспросить тебя о московских архивах. Ты ведь работал не только в Ленинской библиотеке, верно?

— Верно. Еще в ЦГАЛИ и АКИПе.

— Что это еще за АКИП?

— Один небольшой архив с турбулентным рукописным отделом.

— В каком смысле — «турбулентным»? — Я чувствовал по голосу, что Глоун напрягся. — Или там произошло что-то из ряда вон выходящее?

Я не спешил с ответом.

— Алло, ты на проводе?

— Я на проводе. Я задумался, как этот случай определить точнее — как «из ряда вон выходящий», «необычный», «примечательный» или «исключительный».

Профессор был всегда нетерпелив. Можно догадаться, каково незаурядной личности оказаться на заурядной роли в скучной драме под названием «Славистика».

— Ну-ну, я ценю твой юмор, а теперь скажи, они там, в АКИПе, что-то откопали? — насел он на меня.

— Увидимся — расскажу, — сказал я хладнокровно. Мне хотелось ему отплатить.

Своего славного профессора я долго мучить не стал — через два дня я уже был у него в университете. Глоун мало изменился. Однако мой рассказ состарил его у меня на глазах.

— Как можно было допустить, чтобы такой манускрипт вышел из научной сферы? А если бы эта Надя исчезла вместе с ним навсегда? — набросился он на меня.

— Какой ей был смысл исчезать? Она хочет издать рукопись за границей. Ханс ван Сеттен для нее — редкий шанс.

Глоун хлопнул кулаком по столу.

— А разве не могла она вслед за Хансом встретить какого-нибудь Анри, Пабло, Джека или Хасана? Неужели ты сам не понимаешь, что экзальтированная девица с бесценной рукописью, ищущая мужа-иностранца любой ценой, приманивает к себе проходимцев? Пусть у нее имеются самые похвальные намерения, но ее могут просто-напросто надуть. Мало ли на свете авантюристов, мечтающих заработать капитал на исторических манускриптах?

— Не по Москве же они рыскают! — заметил я. — Теперь уже можно сказать: все кончилось благополучно. Я поддерживаю контакт с Хансом и нахожусь в курсе событий. Его брак с Надей недавно оформлен. Сам он уже в Голландии, а госпожа Надежда ван Сеттен сейчас дожидается выездной визы. Когда она ее получит, то передаст «Откровение огня» моему знакомому в голландском консульстве, и он доставит рукопись сюда. Так что все отлично устроилось.

— Фотокопия текста сделана? — сухо спросил меня мой профессор.

Точно такой же вопрос я задал Хансу, когда тот позвонил мне по возвращении в Амстердам. До его отъезда из Москвы этого еще не произошло, но он уверил меня в намерении Нади собственноручно сфотографировать текст «Откровения огня», перед тем как отвезти рукопись моему приятелю Харрисону.

— Будет сделана, — ответил я Глоуну.

Глоун зыркнул на меня, собрался с мыслями и поведал:

— Ты меня, Берт, удивляешь не в первый раз. Первый раз ты меня удивил в студенческие годы. Уж от кого я не ожидал такого… — он поискал слово, — буквального, что ли, отношения к моим рассказам о древнерусской литературе, так это от тебя. Казалось, такой трезвый парень, как ты, в состоянии отличить игру ума от серьезной концепции. У меня возникло чувство, что я, сам того не желая, здорово заморочил тебе голову. Это чувство в конечном счете повлияло на мое решение оставить на кафедре не тебя, а Лоддера. Можно сказать, я освободил тебя от своего дурного влияния, но моя совесть все равно побаливала и потом. Этому недомоганию только что пришел конец: к счастью, ты удивил меня второй раз. Я имею в виду твой рассказ об «Откровении огня». Получилось, что моя игра пошла тебе на пользу. Даже больше того: я играл — ты выиграл. Увы, мне пришлось удивиться еще и в третий раз. Чего я не понимаю и что никогда не пойму — как ты мог уехать из Москвы без копии «Откровения»?!

Я услышал дальше то, что знал заранее: никакие обещания не помешали бы моему бывшему профессору застраховать копией всякий документ, не говоря о бесценных. Его бы не остановила даже смертная казнь. Мое «растяпство» было непростительным, и Глоун его не простил. На моей защите он держался индифферентно. Сделал несколько замечаний — и все. Возникало впечатление, что моя диссертация наводила на профессора Глоуна скуку. На банкет он не остался, сославшись на нездоровье.

Через месяц после защиты диссертации и через полгода после моего возвращения из Москвы, незадолго перед Рождеством, вечером у меня зазвонил телефон. Я снял трубку и назвался. С другого конца провода до меня донеслось дыхание. «Надя», — подумал я и услышал ее голос:

— Ну привет, Берт.

Я знал, что она уже в Амстердаме. О ее приезде мне заранее сообщил Ханс. «Надя позвонит тебе сразу, как прибудет, — заверил меня он. — Она просила тебе передать, что встречать ее в Схиполе не надо».

Ехать в аэропорт Схипол я и сам считал излишним. Ничего не подозревая, я ждал Надиного звонка. Когда он не последовал и через неделю после ее приезда, я попытался связаться с ней сам, но попал на автоответчик Ханса. Я обратился через него к Наде с просьбой мне перезвонить, но она этого не сделала. Та же история повторилась и во второй раз. Мне ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать, когда Надя объявится сама. И вот наконец я услышал ее голос — впервые после нашего «ужина» в кафе у станции метро Университет.

— Наконец-то, — обрадовался я. — Как доехала, как устроилась?

— Все хорошо. В смысле, хорошо устроилась, — сбивчиво ответила она. Мне не понравилось, как прозвучал ее голос.

— «Откровение» уже в Амстердаме? — поинтересовался я.

— Пока нет.

— Когда Харрисон должен привезти рукопись? — решил уточнить я.

— Харрисон мне сейчас помочь не может, — прозвучало в ответ с подозрительной заминкой. Я не знал, как мне это понимать.

— Где «Откровение»? — спросил я прямо.

— Не знаю.

— Не знаешь?! Да скажи же, наконец, в чем дело! — не выдержал я.

— Ну вот, и ты кричишь, — вяло произнесла Надя. — Я скажу, что случилось, только ты больше не кричи, пожалуйста. Минутку… — Ее голос, ненадолго пропав, зазвучал громче. — «Откровение» опять исчезло. Я попросила одного студента-голландца, приятеля Ханса, отвезти рукопись к Харрисону…

— Ты копию сняла? — перебил я ее.

— Нет, — глухо раздалось в ответ.

Я откинулся на спинку кресла и опустил трубку. В ней был слышен Надин голос.

— Ты этого голландца не знаешь, он новенький, в Москве с сентября, зовут его Роб. К Харрисону я ехать сама не хотела. Я боялась, что Парамахин все же дознался, что «Откровение» у меня и что я с ним собираюсь в Голландию. Он бы этого не допустил. Этот фанатик может из-за рукописи даже настучать… Ты меня слышишь? Что ты все время молчишь? Теперь ты понимаешь, что я не могла сама отправиться к Харрисону? Ведь он живет в доме для иностранцев, где на входе надо предъявлять милиционеру паспорт. Я попросила Ханса съездить к Харрисону, но он сказал, что будет лучше отправить к нему с рукописью Роба. Мы договорились, что Роб отвезет «Откровение» на такси, а он поехал к Харрисону на метро. Он мне сказал, что не смог поймать такси. В метро была толкучка. На Новослободской выходило много народа и Роба случайно вытолкнули из вагона. Много народа было и на перроне, и Роб не успел протиснуться обратно в вагон. Он остался на станции, а его сумка, где лежала рукопись, — уехала…

Я не мог уложить в голове то, что слышал. Еще и Надин голос сбивал меня с толку — он звучал механически, словно она читала сводку погоды.

— Я обращалась в бюро находок. Сумку туда не приносили. Кто-то забрал ее себе… — говорила и говорила Надя.

— Ну а теперь скажи, что это шутка.

В трубке какое-то время было молчание.

— Я говорила Робу, поезжай только на такси, деньги я тебе потом отдам, — повторила Надя. — Но он сделал по-своему. Не смог поймать такси и поехал на метро. Сумку поставил на пол между ног. Такая у него, оказывается, привычка…

Обрастая подробностями, происшествие в метро становилось все реальнее. Я спросил Надю:

— Почему ты не позвонила мне сразу, когда приехала?

— Мне надо было собраться с духом, — призналась она. — Мне и сегодня было нелегко набрать твой номер, но сколько можно тянуть… Если хочешь знать полную правду, я написала все на бумажку и прочитала тебе по ней. И еще глотнула коньяку… Ну скажи же что-нибудь!

Что говорят люди, пережив только что землетрясение?

— Я тебе позвоню завтра или послезавтра.

— Подожди! — вскричала она. — Не клади трубку. Ты не представляешь, как мне было трудно решиться рассказать тебе о потере «Откровения». Не надо так — «завтра», «послезавтра»! Ты не представляешь, каково мне сейчас! Я жила нашим joint adventure, это было для меня как кислород, и вдруг — кислород перекрыт. Но знаешь, Берт, у меня такое чувство, что будет продолжение. «Откровение» все время пропадало, а потом опять всплывало на поверхность. Я уверена, что эта история просто сделала сейчас поворот. Не может у нее быть такой глупый конец. Просто не может! Я чувствую, что найду «Откровение». Я еще не знаю как — но найду. Вот приду немного в себя — и обратно в Москву. Давай вместе переберем варианты. Ну что ты молчишь?

— «Откровение», возможно, опять в АКИПе. На рукописи должен стоять штамп архива. Если ее нашел порядочный человек, он вернет ее в АКИП.

— В это я не верю. Правда, я на всякий случай договорилась с Таней — помнишь ее? Она вместе со мной дежурила в читальном зале. Таня даст мне телеграмму с условным текстом, если «Откровение огня» всплывет в АКИПе.

— С каких пор ты ей доверяешь? У вас не было никаких отношений.

— Появились. Я жила у нее последний месяц перед отъездом. У меня произошел разрыв с матерью. Тогда вообще столько было всяких передряг!.. Только одна мысль грела: скоро вырвусь из Москвы — и будет другая жизнь. Можешь себе представить, каково мне было узнать от этого лопуха Роба о потере «Откровения»! Я бы сдала билет и осталась в Москве, если бы мне хотя бы было где жить — ведь Таня приютила меня только до отъезда. Ни крыши над головой не было, ни сил, чтобы что-то предпринимать — вот я и уехала… Слушай, Берт, давай сейчас встретимся, прямо сейчас! Ты можешь? Я тебя очень прошу! Ну скажи «да»!

Я ничего не чувствовал, кроме раздражения.

— Дай мне сначала прийти в себя. Я тебе на днях позвоню, — сказал я Наде. И не позвонил — ни в последующие дни, ни потом.

Трубку снял Ханс. Я назвался по фамилии и сдержанно поздоровался.

— Ренес? — переспросил он и замялся. — Извините, у меня плохая память на имена.

— Ничего, это простительно. Наш контакт оборвался двенадцать лет назад.

— А когда он завязался?

— Тоже двенадцать лет назад, в Москве.

— Берт? — вскричал он. — Берт Ренес! Ты?! Я сразу не сообразил. Ничего себе, «простительно». Вовсе не простительно! Ты же меня женил, а я тебя не узнал!

Прозвучало это двусмысленно.

— Я надеюсь, что ты на меня не в претензии, — осторожно сказал я.

— Нет, что ты, — с готовностью заверил он меня.

— Рад слышать. Как твои дела?

— Налаживаются. Ты уже, наверное, знаешь обо всем от Нади?

Я ответил утвердительно и спросил, дома ли она.

— Нади нет, — услышал я в ответ. — Что-нибудь передать ей?

— Попроси ее, пожалуйста, мне позвонить. Она обещала мне сообщить номер телефона одного нашего общего знакомого в Москве. Хотя, впрочем, я могу сам ей перезвонить попозже, если позволишь. Когда она будет дома?

— Трудный вопрос, — ответил он. — Я понятия не имею, когда Надя может вернуться. Даже не могу сказать, сегодня или завтра. Она иногда остается ночевать у друзей.

— Понятно, — сказал я, хотя понятным это не было. — Тогда пусть она мне позвонит. Я уже собирался попрощаться с Хансом, но он поинтересовался:

— А ты сам-то как? Я слышал от Нади, что ты стал профессором, много работаешь за границей, недавно преподавал в Праге. Или в Варшаве?

«Интересно, а откуда Надя знает такие подробности?» — поразился я.

— Я преподавал в Софии, — поправил я Ханса.

— После защиты диссертации ты здорово пошел в гору! — похвалил он меня.

— И ты пошел туда же, как я понял от Нади.

— Сейчас я топчусь на месте, — признался Ханс.

— Это долго не продлится, — утешил я его.

— Не знаю, не знаю, — вздохнул он. — Душевные травмы заживают медленно. Если иллюзии теряешь так болезненно, то что говорить о потере Денниса.

Я не знал никакого Денниса и спросил, кто это?

— Так Надя тебе не рассказала… — Ханс не столько удивился, сколько задумался вслух. — Деннис — наш сын. Он умер два года назад. Острый менингит.

— Странно, что Надя ни словом не обмолвилась об этом, — только и мог сказать я.

Ханс не удивился и в этот раз.

— Так часто бывает: когда один из родителей много говорит о смерти ребенка, другой — особенно сдержан, — сказал он. — У нас так получилось, что говорящей половиной стал я.

— Тогда Наде должно быть труднее, чем тебе.

— Не думаю. Это я топчусь на месте, а не она. Ее жизнь пошла дальше. Теперь ее увлекло пение. Она поет в капелле Омнибус. Очень своеобразный ансамбль: обертонное пение. Слышал о таком? Это такая манера пения, когда голос звучит вместе со своим резонансом в гортани.

— Так поют монахи-буддисты на Тибете, — заметил я.

— Правда? Первый раз слышу. Я знаю только, что обертоны использовались в грегорианском пении и что современным авторитетом в этом деле признан немец Микаэл Веттер. Его ученик, кстати, и основал Омнибус. Это активный коллектив, надо сказать. Они регулярно ездят на гастроли, только что побывали в Москве.

— Надя мне о Москве говорила.

— Ах Москва! — воскликнул Ханс сентиментально. — Сам я там с 1982 года больше не бывал. Ну уж ты в Москву, конечно, ездишь?

— Да нет, и мне не приходится. Но я туда собираюсь в ближайшее время.

— Уж не вместе ли с Надей? — засмеялся он. — Так бы сразу и сказал.

Я не подал виду, что и эту новость слышу впервые.

— Мой план пока неопределен. Кстати, а когда она выезжает?

Тут удивился Ханс.

— Разве Надя тебе не говорила? Она отправляется в Москву первого сентября, в день своего рождения. По-моему, это типичная русская черта — приурочивать дела к знаменательным датам, верно?

У меня мелькнула догадка о Надином «деле», и, чтобы проверить ее, я спросил не терявшего разговорчивости Ханса о подробностях.

— Надя вернулась с московских гастролей подавленной. За двенадцать лет, которые она не была в Москве, там многое изменилось. И хотя особых патриотических чувств у Нади никогда не было, Москва все же значит для нее немало. Всегда есть какие-то воспоминания о родном городе, которые что-то обещают в будущем. Я думаю, надежда на это у Нади после гастролей в Москве пропала. На нее было больно смотреть, когда она вернулась в Амстердам. Я посоветовал Наде как следует проанализировать свою ностальгию. В этот раз она меня послушалась и вот теперь едет в Москву, чтобы на месте разобраться в своих чувствах. Что ж, я рад, что она решила взяться за дело так радикально. Конфликт со своей средой, если его игнорировать, оборачивается хронической депрессией, верно?

— Так говорят психотерапевты, — сказал я.

— Точно, — засмеялся Ханс. — Слышал то же самое от своего?

— Своего у меня нет. Я слышал это от других.

— А я вот стал теперь ходить к психотерапевту и очень доволен. Я бы каждому это посоветовал. Мы ведь все живем с иллюзией, что знаем себя. Вот и Надя так думает. На этой почве у нас даже начался серьезный разлад. Ну уж это-то Надя тебе, наверное, сказала?

— Мы не говорили о личном, только об «Огненной книге».

— Какой «Огненной книге»?

Тут мне стало смешно.

Короткая стрижка, куртка и джинсы, рюкзачок за спиной, насмешливый взгляд — я увидел ее перед собой как живую, когда положил трубку.

— Сколько точек ты поставила в «этой истории»? — спросил я ее. — Случайно не три?

На следующий день вечером я прокручивал записи на своем автоответчике и услышал голос Нади. Она сообщила номер телефона Парамахина — и больше ничего. Я сразу же соединился с бывшим заведующим отделом рукописей бывшего АКИПа. Он был дома.

— Здравствуйте, господин Ренес! Рад вас слышать, — раздался знакомый вкрадчивый голос.

Оказалось, Парамахин знал, что «Откровение огня» издано. Согласился со мной, что оформление «Огненной книги» безвкусно, подзаголовок вульгарен, а обработка текста, как ни странно, совсем неплохая.

— Кстати, вы случайно не знаете, кто подготовил текст для печати?

— Знаю, — спокойно ответил он. — Это был я.

Приходила мне в голову и такая мысль: к изданию «Откровения» был причастен Парамахин — в голову приходит все. Я счел это все-таки маловероятным. Пять лет назад, когда вышла «Огненная книга». Парамахин был еще шефом рукописного отдела АКИПа. Чтобы он, в его позиции и с его снобизмом, связался с каким-то издательством «Колумб» — этого я не мог себе представить. Я исходил из вероятного — и промахнулся.

— Где находится оригинал? — поинтересовался я.

— У меня, — сообщил он, нисколько не смущаясь.

— И давно?

— С тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Получалось, что рукопись оказалась у него сразу же после пропажи.

— Можно узнать, как к вам попало «Откровение»? — спросил я, как мог, нейтрально. Хорошо, что он не мог видеть мое лицо.

— Отчего же нельзя — здесь секретов нет. Кто-то вез его в метро и оставил в вагоне в спортивной сумке. На станции Краснопресненская один добрый человек вынес забытую вещь из вагона и сдал ее дежурной. Та осмотрела сумку и обнаружила в ней только один предмет: книгу со штампом АКИПа. Дежурная сразу позвонила нам. Я сам забрал у нее «Откровение» и оставил у себя, до лучших времен.

— Что значит «до лучших времен»?

— Вы сами знаете, в прежние времена такие книги, как «Откровение огня», были похоронены в наших хранилищах, — счел нужным напомнить мне Парамахин. — Я решил дождаться, пока появится возможность сделать кенергийский манускрипт общим достоянием.

— «Общим достоянием», — с другой интонацией повторил я за ним, как это любил делать он сам. — Похвальное намерение.

— Я его доказал. «Огненная книга» — общедоступна и в смысле приобретения, и в смысле понимания.

— И в смысле профанации, — добавил я.

— Профанация — снобистское понятие, — заявил он. — Для одних — профанация, для других — то, что надо. Кстати сказать, когда «Откровение» оказалось у меня, я собирался запустить в самиздат его рукописные копии. Вы бы и это назвали профанацией?

— Собирались, но не собрались.

— Не нашел надежного переписчика — такого, чтоб в случае чего не заложил.

— Вы показывали «Откровение» Глебову?

— Конечно, нет. Я никому его не показывал.

— Ну, уж Глебову вы могли бы довериться?

— Зачем? И в какое бы положение я его поставил? Лева моего решения не одобрил бы. Он стал бы уговаривать меня вернуть рукопись в АКИП, я бы стал отказываться. Можете себе представить эту мороку? Нет, так с друзьями поступать нельзя.

— Как Глебов воспринял «Огненную книгу»?

— Я думаю, он ее не видел. «Огненная книга» вышла, когда Левы уже не было в Москве.

И до меня донеслось эхо конфликта, разыгравшегося лет семь назад на филфаке Московского университета. В России уже была перестройка, и система советского образования переживала первые волны перетряски. На научной конференции в тогда еще спокойном Белграде один из русских коллег, знавший Глебова, сообщил мне, что Лева в МГУ больше не работает.

— Где сейчас Глебов? — спросил я Парамахина.

— Преподает где-то в Сибири. К сожалению, мы потеряли связь друг с другом. И в МГУ не знают, где он устроился. Он ведь в обиде на свой факультет и пропал, что называется, с концами. Лева — наивный человек. Его замешали в какие-то интриги, потом сократили. Наивным Лева Глебов был всегда. Он не тот тип, кого можно было привлечь к судьбе «Откровения» в прежние глухие времена. О чем я тогда подумывал, так это о контакте с Духовной академией. Люди оттуда обращались ко мне, еще когда вы были в Москве — как раз для того, чтобы я разрешил им снять копию с кенергийской рукописи. Но с церковью я связываться тоже тогда не стал — и рискованно, и душа у меня к церковникам никогда не лежала. К счастью, в России через несколько лет все изменилось. Теперь можно издавать что угодно и как угодно, только бы покупали. Я решил сначала выпустить «Откровение» для массового читателя и на выручку осуществить научное издание. Увы, здесь я допустил промах — не принял в расчет инфляцию. У нас всегда называли рубли капустой, не слышали? Теперь это буквально. — Он выдержал паузу, я тоже. — Может быть, не будем ссориться, а подумаем вместе, где найти недостающие средства? Вам, как первооткрывателю кенергийской рукописи, сам Бог велит принять участие в таком издании. Между прочим, я вам и раньше хотел это предложить, но не решился после той комедии, которую мне пришлось перед вами ломать.

Комедия, надо сказать, была многоактной. Парамахин морочил мне голову не только в Москве, но и позже, когда я справлялся по телефону из Амстердама, есть ли что нового о кенергийской рукописи. Он врал мне несколько лет, что ему так и не пришлось увидеть никакого другого «Откровения огня», кроме известного мне сборника О517 под тем же названием.

Я не стал возмущаться по этому поводу — факт, что кенергийская рукопись нашлась, был важнее чувств, связанных с прошлым. Я мог отреагировать на этот факт по-разному. Как — лучше было решать спокойно, не сейчас.

— Как вы относитесь к моему предложению? — торопил меня Парамахин. — Могут быть разные варианты. Сейчас другое время — возможно все. Вы подумайте.

Время было другое, но история повторялась. Я уже слышал такое: «издадим вместе».

— Официальное приглашение я могу отправить вам хоть завтра, по факсу, — сообщил мне мой собеседник. — Хотите?

— Еще не знаю, — кончил я разговор.

Прошлое высвечено пятнами. Когда мы заглядываем в него, нам становится неуютно из-за дыр, портящих его картину, и мы заполняем пустоты предположениями. История «Откровения огня» — такая же мозаика из фактов и реконструируемых событий, как и все другие. Личность составителя мозаики влияет на изображение очень сильно. Тот, кто обрабатывает исторический материал, не только добавляет к нему что-то от себя, но и соединяет отдельные элементы в соответствии со своими представлениями о жизни.

Я думаю, что в Надином изложении история кенергийской рукописи выглядела бы другой. Можно не сомневаться, что ход событий имел бы у нее ясный смысл и, согласно правилам, шел от завязки к развязке. Стремление все понять и объяснить крайне уязвимо, и это доказал тот факт, что Надя свою «документальную повесть» так и не написала. Двенадцать лет спустя в амстердамском кафе «Де Ярен» она призналась мне, что отказалась от своего намерения, потому что перестала понимать смысл кенергийской истории. Я бы выразился иначе: она перестала видеть в этой истории тот смысл, который она в нее вкладывала.

Надя видела «кенергийскую цепь», тянувшуюся из прошлого в настоящее, чтобы донести до нас по эстафете некое важное «откровение» — раскрыть нам «тайны жизни». И вдруг эта картинка исказилась до неузнаваемости: сцепление некоторых звеньев «цепи» оказалось иллюзорным, а сама она искривилась и неожиданно оборвалась. В сущности, возникла другая картина, где отпечатался иной смысл, и он соответствовал больше моим, а не Надиным представлениям о жизни. Потому так и получилось, что об «Откровении огня» рассказала не она, а я. Присущие этой истории «нелепости» вызывали у Нади разочарование, меня же они, наоборот, — привлекали.

Многомерность и многослойность прошлого и присущий жизни хаос, проявившийся в событиях вокруг «Откровения огня», представляются мне не менее интересными, чем сама кенергийская рукопись. Что еще показательно в ее истории, это разнородность реакций на нее. В своем рассказе о судьбе «Откровения огня» я сознательно отвел важное место Аполлонии, так и оставшейся равнодушной к попавшему в ее руки уникальному манускрипту, и Соне, возненавидевшей эту книгу. Без таких реакций кенергийская история предстала бы в неверном свете.

Не все загадки можно разгадать, наше понимание действительности весьма ограниченно, и не все соединено со всем — в истории «Откровения огня» это проявилось очень отчетливо. Здесь часто срывались замечательные планы, хорошие намерения оборачивались бедствиями, достойные не получали по заслугам, а дурное давало в будущем добрые всходы — иными словами, логика, здравый смысл и моральные нормы постоянно обнаруживали здесь свою уязвимость в оценке действительности.

Эта история поражает своей парадоксальностью уже с самого начала. Кого не ошеломит тот факт, что в захолустном рязанском монастыре три века тянулась цепь учеников-учителей, о которых никто ничего толком не знал? Их называли кенергийцами, однако, как оказалось, это было по недоразумению. В том, что странных затворников никак не коснулись антиеретические кампании, церковный раскол и интриги, можно было бы увидеть высший смысл, если бы их цепь так бессмысленно не оборвалась как раз тогда, когда религиозные катаклизмы стали стихать.

Странностям, неожиданностям и просто глупостям нет конца. Монастырь сгорел, последний кенергиец погиб, но произошел многообещающий поворот: появилась книга. Ей бы ввести «кенергийство» в национальную культуру, но le livre fatal блуждала два столетия вдалеке от академий и университетов, попадая то в личное пользование, то в спецхран. Цепь посвященных в «тайны» наращивалась дальше звеньями, все более и более отличавшимися от первоначальных: полуграмотный крестьянский парень, дочь рыбака, чекист-книгочей, измученная несчастьями женщина, восторженная студентка-комсомолка. Много сирот, много своенравных личностей, каждая судьба с изломами. Эти люди были далеки от медитаций, но получалось так, что именно они становились владельцами «Откровения огня».

А дальше? Наступает наше просвещенное время, и о феномене «кенергийства» узнают сразу несколько человек, которые могут его оценить: три специалиста по древнерусской литературе и работник Московской патриархии. История переходит на новый виток, но и здесь все наперекосяк. Тот, кто обнаруживает книгу, вынужден о ней молчать; тот, кто ее «вычислил» и был больше других достоин ею заняться, так ее и не увидел, а стать ее публикатором выпадает цинику — и он выпускает уникальный манускрипт как бульварное издание.

Собственно, мне ли было удивляться парадоксам? К ним меня неплохо подготовил профессор Глоун. Студентом я записывал себе в блокнот его изречения. Там имелось такое: «Большая История и малые истории складываются подспудно, и через парадоксы обнаруживает себя то, чего мы не видим. Мы вообще мало видим, даже если очень хорошо смотрим». Среди жертв парадоксов много и их любителей. «Я играл, а ты выиграл», — сказал мне мой профессор после того, как признался, что долго мучился угрызениями совести из-за своего влияния на меня.

Парадоксы несоответствия, парадоксы подобия. Надя говорила, что узнает себя в Оле Линниковой. Я бы сказал, что она больше похожа на Наташу. А кто действительно похож на Олю, девочку с пристальным взглядом на фотографии Кареева, — это Анюта Гальчикова. Взглядом выделялась и Наташа, только он у нее был больше чем пристальный — она смотрела в упор. Так делала и Надя.

Отдельные элементы кенергийской истории переходили из одного ее фрагмента в другой, некоторые ситуации повторялись даже по нескольку раз, конфликты многократно проигрывались все в новом исполнении, и случалось даже, что одни и те же слова произносили непохожие друг на друга люди, причем в разное время и по разному поводу.

В «Откровении огня» сказано и об этом:

Утром следующего дня я справился в российском консульстве, какие изменения произошли в оформлении въездных виз. Раньше эта процедура отнимала массу времени. Оказалось, что сейчас виза выдавалась всего через две недели после сдачи документов.

— При желании можно получить срочную визу, — охотно сообщил мне из консульства на моем родном языке низкий женский голос с резким акцентом. — Мы это делаем по особому тарифу. Такая виза оформляется в тот же день.

Что ж, стоило только захотеть, и уже через день-два можно было лететь в Россию. Для полной картины я позвонил еще в справочную авиакомпании KЛM и услышал, что билеты имеются на все рейсы в Москву.

Было еще одно дело, в котором я хотел разобраться. Я узнал телефон менеджера ансамбля Омнибус и позвонил ему.

Район восточных гаваней в Амстердаме я знал плохо, и мне пришлось поблуждать, прежде чем я нашел нужный мне дом — бывшее складское здание. Когда я открыл обшарпанную дверь, на которой была прибита табличка «Зал-студия Омнибус», то услышал раздававшееся сверху пение.

Я поднимался по ступенькам, минуя заколоченные двери на первом, втором, третьем этажах, и голоса, преимущественно женские, все сильнее резонировали у меня в ушах. Особенно те, которые вырывались из хора и утончались до пронзительного звона.

Дверь на верхнем этаже была распахнута. Я вошел в длинный полутемный зал и прошел к группе людей, сидевших на стульях в середине помещения. Перед ними, у задней стены, стояли восемь певцов Омнибуса. Шла репетиция. Никто из присутствовавших не обратил на меня внимания, кроме Нади.

Когда руководитель отпустил ансамбль, Надя подошла ко мне.

Короткая стрижка, никакой косметики, джинсы и куртка — ей это шло. В ней мне этот стиль даже нравился.

— «В одном из рязанских монастырей, а именно — в Захарьинском Суровском, монахи практиковали так называемое высокое пение. Необычное для русского православного обряда, оно имеет аналоги на Востоке — например, обертонное пение в тибетских монастырях»... — проговорил я по памяти известную нам обоим цитату.

— Это то, что тебя сюда привело? — спросила она.

— Не только. У меня к тебе пара вопросов. Точнее, два вопроса и два сообщения. Скажи сама, с чего я должен начать.

— С вопросов.

— Вопрос первый: от кого ты знаешь о моей жизни?

Ее взгляд соскользнул с моего лица и ушел в левый нижний угол зала, где ничего не было. Надя помедлила и назвала мне одну из сотрудниц Амстердамского университета.

— Вы подруги?

— Это второй вопрос?

— Это второй сегмент первого вопроса.

— Ты не предупредил о сегментах.

— Я рассчитывал на исчерпывающие ответы.

— У меня с ней деловые отношения. Я делала для нее переводы, чтобы подзаработать. Иногда она что-то говорила о тебе.

— Почему ты ей не сказала, что я тебя давно не интересую?

— Потому что ты меня давно интересуешь, — сказала Надя и посмотрела мне в глаза. Если бы не ее взгляд, я бы пропустил ее слова мимо ушей. Она перевела дыхание и, не дожидаясь моей реакции, как ни в чем не бывало спросила: — Это был очередной сегмент первого вопроса?

— Это был последний вопрос, — ответил я и собрался сказать ей главное. — Надя… — начал я, но она меня перебила:

— Ты не мог бы теперь перейти к «сообщениям»? Мы договорились после репетиции собраться у одной из наших певиц. Я еду в ее машине, неудобно заставлять ее ждать.

— Я буду краток, — сказал я. — Первое: позавчера я говорил с Парамахиным. — Я сделал паузу, но вопросов не последовало. — Второе: я лечу в Москву.

Надя сощурилась, словно в зале вспыхнул свет.

— Когда?

— Первого сентября. В твой день рождения.

Эта история еще не кончилась.