Озноб

СКАЗКА О ДОЖДЕ

в нескольких эпизодах, с диалогами и хором детей

Со мной с утра не расставался Дождь.

— О, отвяжись! — я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно,

вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь как крыло прирос к моей спине.

Его корила я:

— Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник,

иди к цветам!

Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.

Дождь был со мной, забыв про всё на свете.

Вокруг меня приплясывали дети,

как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.

Я спряталась за стол, укрытый нишей.

Дождь за окном пристроился, как нищий,

и сквозь стекло желал придти ко мне.

Я вышла. И была моя щека

наказана пощечиною влаги,

но тут же Дождь, в печали и отваге,

омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.

Сырым платком я шею обвязала.

Дождь на моем плече, как обезьяна

сидел,

и город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,

он детским пальцем щекотал мне ухо.

Сгущалась засуха. Всё было сухо.

И только я промокла до костей.

Но я была в тот дом приглашена,

где строго ждали моего привета,

где над янтарным озером паркета

всходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?

Ведь он со мной расстаться не захочет.

Он наследит там. Он ковры замочит.

Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила:

— Доброта

во мне сильна, но всё ж не безгранична.

Тебе ходить со мною неприлично.

Дождь на меня смотрел, как сирота.

— Ну, черт с тобой, — решила я, — иди!

С какой любовью на меня ты пролит?

Ах, этот странный климат, будь он проклят!

Прощенный Дождь запрыгал впереди.

Хозяин дома оказал мне честь,

которой я не стоила.

Однако,

промокшая всей шкурой как ондатра,

я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,

дышал в затылок жалко и щекотно.

Шаги, глазок — молчание — щеколда.

Я извинилась.

— Этот Дождь со мной.

Позвольте он побудет на крыльце?

Он слишком влажный, слишком удлиненный

для комнат.

— Вот как? ¹- молвил удивленный

хозяин, изменившийся в лице.

Признаться, я любила этот дом.

В нем свой балет всегда вершила легкость.

О, здесь углы не ушибают локоть,

здесь палец не порежется ножом.

Любила всё: как медленно хрустят

шелка хозяйки, затененной шарфом,

и, более всего, плененный шкафом -

мою царевну спящую — хрусталь.

Тот в семь румянцев розовевший спектр,

в гробу стеклянном, мертвый и прелестный.

Но я очнулась. Ритуал приветствий

как опера станцован был и спет.

Хозяйка дома, честно говоря,

меня бы не любила непременно,

но робость поступить не современно

чуть-чуть мешала ей, что было зря.

— Как поживаете? (О, блеск грозы,

смирённый в тонком горлышке гордячки!)

— Благодарю, — сказала я, — в горячке

я провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.

Ведь я хотела, поклонившись слабо,

сказать:

— Живу хоть суетно, но славно,

тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:

— Я вас браню.

Помилуйте, такая одаренность!

Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность!

Вскричали все:

— К огню ее, к огню!

— Когда нибудь, во времени другом,

на площади, сквозь музыки и брани,

мы б свидеться могли при барабане,

вскричали б вы:

— В огонь ее, в огонь!

За всё! За Дождь! За после! За тогда!

За чернокнижье двух зрачков чернейших,

за звуки с уст, за косточки черешен,

летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок,

Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий!

Лижи мне руки в нежности великой!

Ты тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

— Ваш несколько причудлив монолог, -

проговорил хозяин уязвленный. -

Но, впрочем, слава поросли зеленой!

Есть прелесть в поколенье молодом.

— Не слушайте меня! Ведь я в бреду! -

просила я. — Всё это Дождь наделал.

Он целый день меня казнил, как демон.

Да, это Дождь меня вовлек в беду.

И вдруг я увидала — там, в окне,

мой верный Дождь один синел и плакал.

В моих глазах двумя слезами плавал

лишь след его, оставшийся во мне.