Пацифист. Берта

12

Москва приближалась. Проносились мимо окон знакомые платформы пригородных станций, мост окружной дороги, потянулись однообразные дома новостроек, но лишь когда показался высотный шпиль университета, он сказал себе: «Ну вот ты и в Москве!»

От Киевского вокзала Миляев пошел пешком. Закинув сумку за плечо, шагал через Москву-реку по Бородинскому мосту, а на его середине остановился. Перед ним высилось островерхое здание Министерства иностранных дел, почти близнец университета, и подумалось, что отец, может быть, сейчас на работе. Стоит позвонить из вестибюля за вертящимися дверями, и он спустится с девятнадцатого этажа, пробежит мимо милиционера, едва взмахнув пропуском, и поздоровается чинно, как с иностранным послом, но не выдержит, обнимет. А потом… потом будет спрашивать. Нет, лучше не сейчас.

Еще было рано, но на Арбате кое-какие художники уже развешивали свои работы на заборах, Некоторых Женя узнавал.

- Садись, командир, нарисую -девушке портрет отправишь.

- Спасибо,- он хотел сказать: «Спасибо, Славик», но не сказал. Тот его не узнал. Да и разве узнаешь теперь?

…Родителей Женя застал дома. Изольда Яковлевна вскинула руки, запричитала, и он поспешил освободиться из ее объятий. Отец был серьезен, точно настроился на важную беседу, и гнал от себя всякие сантименты с завидным хладнокровием опытного дипломата. Хотя тоже обнял. Чмокнул сухо в щеку:

- Ну, рассказывай.

- Сразу все па порядку? - съехидничал Женя..- Может, хоть чаем напоите?

Мама ушла на кухню, а Женя подумал вдруг, что родители как будто из плотного графика выделили время на его прием. Сейчас вот посидят, выпьют чаю, а потом отец как представитель страны-хозяйки поднимется первым, говоря тем самым:, что визит окончен, и гость поднимется тоже, пожмет протянутую руку. «Не паясничай, Миляев, ты же прекрасно знаешь, что это все не так».

- Я рад, что ты жив-здоров и заметно возмужал,- сказал отец.- Что думаешь делать дальше?

Женя улыбнулся:

- Ты же все знаешь, папа, лучше меня. У тебя ведь завидная информированность. Дальше-интервью на телевидении.

- Я не об этом. Об этом позже.- Виталий Андреевич нахмурился.- Ты думаешь учиться? Не верю, что армия тебя не изменила. Вижу, командиром стал.

- Изменила, папа. Многому уже научила. Так что дальше учиться нет смысла.

- Останешься свободным художником?

- Нет.

- Whу? - отец непроизвольно перешел на английский (так было всегда, когда он сердился).- What has hарреned? (Что случилось?)

- Ничего не случилось. Просто я осознал наконец, что не художник.

- I don't аnderstand. (Я не понимаю.)

- Вот и я этого не понимал раньше.

Обстановку разрядила мама. Успела переодеться,

стала официально красивой. «Ну и правда, чем не торжественный прием по случаю…»- зло подумал Женя.

- Мужчины, хватит ссориться. Заключите мирное соглашение. Виталий, ты невозможен. Сынок ведь приехал! Будем обе-едать,- нараспев заговорила она.- И никаких серьезных разговоров.

- Да уж, Женечка,- пробурчал отец.- Вымахал, черт знает, до неба, а дурной, як не треба. Надеюсь, украинский тебе уже понятен?

- Понятен, лапа.- Женя примирительно улыбнулся.

Обед прошел в «теплой, дружественной обстановке».

Отец достал из бара «Finest Scotch whisку», налил себе и Жене, а Изольда Яковлевна довольствовалась голубым ликером.

В Останкине, куда Миляев приехал вместе с корреспондентом «Красной звезды» Золотаревым, его встретили приветливо. Ведущий, он же автор сценария фильма и режиссер, провел в монтажную, усадил в кресло перед видео, попросил операторов показать отснятый материал.

И снова Женя увидел свою фамилию на плакатах, увидел возбужденные лица группы «Линия», увидел знакомую Асю, выкрикивающую что-то в толпу и потрясающую рукой со сжатым кулаком,- это он уже видел на фотографиях, которые ему показывал полковник. Но вот ведущий объявил, что съемочной группе удалось встретиться с инициативной группой пацифистской организации «Линия».

Теперь они вели себя по-другому. Хорошо одеты, спокойны. Нет бравурного натиска, рассчитанного на зевак. Сидят в креслах, рассуждают. Кроме Аси, Женя больше никого не знал. Пожалуй, она и была более всего возбуждена. Говорила запальчиво, видно, желала произвести эффект.

«…Мы знаем, что эта съемка - фарс и рассчитана больше для КГБ, чем для массового зрителя. Но тем не менее я бы хотела, чтобы вы всё знали. Женю Миляева вы убили, а я его любила. Вы отобрали его у меня, истязали, бросили в карцер…»

О последнем Женя уже знал, а вот то, что насчет любви,- этого нельзя показывать. Это неправда, и потом…

- Это пойдет по Всесоюзной программе? - спросил он у режиссера.

- Да, конечно. Мы заинтересованы, чтобы материал увидела как можно большая аудитория.

- Но… Можно убрать некоторые высказывания Сологуб?

Например?

- Ну, хотя бы это признание в любви.

Да, ему не хотелось, чтобы именно это слышали все, даже скорее не все, а один-единственный человек на свете- Оксана. Сколько же можно ее испытывать? Пусть даже это дешевая ложь - для Оксаны это будет равносильно удару.

- Товарищ режиссер, это ведь неправда.

- Но… В том-то весь смысл фильма, что все, о чем они говорят, неправда. Это во-первых, а во-вторых, если мы сделаем купюры, то это даст повод им,- он кивнул на экран,- проводить новый виток кампании, теперь уже против телевидения и гласности. И потом… Это что, так страшно?

- Нет, не страшно,- Женя смутился,- но не желательно.

- Мы заверим ее письменно, официально, что это неправда.

Жене было не до шуток, и он кивнул головой:

- Давайте смотреть дальше.

Далее шло интервью с представителем военной прокуратуры. Он показал во весь экран письмо-обращение группы «Линия», показал журнал регистрации и ответ, который процитировал:

«В настоящее время рядовой Миляев Евгений Витальевич проходит службу в одной из частей Советской Армии».

- Младший сержант Миляев,- поправил Золотарев, но режиссер развел руками:

- Останется так, как есть. И так будет видно, что он уже младший сержант.

- Но тогда подумают, что Миляев обработан специально.

Тот пожал плечами.

- Какая уж тут обработка? Все как снег на голову.

Потом были кадры задержания группы, когда ее члены стали оскорблять прохожих, угрожать. В милиции оказалось, что большинство из них были пьяны. Юноша, который так убежденно говорил только что о свободе совести и выбора, срывался на матерные слова, которые лишь приглушал звукооператор, чтобы не ранить зрительский слух, кричал милиционеру в лицо:

«Плевать я хотел на твой социализм! Ты слышишь?! Сука, б… Ищейка! Не трогай меня, сволочь!»

А милиционер и не трогал потому, что знал о съемке.

- И это пойдет в эфир?

- Пусть идет,- сказал режиссер.- И тебя мы не намерены показывать этаким пай-мальчиком. Ты предстанешь перед зрителями таким, каким был, а потом каким стал.

Женя не хотел этого. Зачем? Уж если снимать, то пусть снимают, каким стал, если считают, что изменился в лучшую сторону.

- Это будет похоже на плохую агитку про перевоспитательную роль армии. Снимите лучше про «дедовщину». Снимите, как волокут «старики» к выхлопной трубе автомобиля строптивого «молодого». Или про то, как грузины дерутся с армянами, а прибалта, если он «молодой», обзывают фашистом.

- Снимем. Снимем, Женя. Это будет правдивый фильм, ты не беспокойся.

Миляев не знал, что съемка давно началась, что все его рассуждения перед экраном видео тоже станут частью фильма. И, увидев эти кадры спустя несколько дней, он не будет возражать, потому что, когда говоришь правду, получается очень естественно, смотреть не стыдно.

Он сам не мог понять, что его угнетало. Как-то ночью стал кричать во сне. От его постели не отходила Изольда Яковлевна, дала выпить успокоительного, каких-то женьшеневых капель, а отец настойчиво предлагал рюмку коньяка, и Женя в конце концов, к ужасу матери, выпил и то и другое. А на следующее утро он сразу же заторопился в Староконюшенный. Дико хотелось одиночества, не видеть никого и не слышать.

В своей квартире, едва добравшись, включил «Реквием» Моцарта, понимая, что будет этим мучить себя, и после неподвижного сидения в кресле в течение двух часов вдруг встал и начал медленно собирать все свои картины, не глядя, что на них изображено, складывая одну на другую, обвязывал бечевкой, а когда стемнело, взял вязанку под мышку и вышел из дому.

Так, наверное, когда-то нес написанный портрет гоголевский Чартков. Но Миляевым двигала другая идея.

На набережной Москвы-реки было пустынно. Одинокие такси, мигая зелеными огоньками, проносились мимо, одно из них остановилось.

- Садись, приятель, подвезу.

Но Миляев не ответил. Пошел дальше, споткнулся о камень. Остановился. И даже обрадовался такой находке. Положил на парапет картины, поднял камень, обвязал его бечевкой, а потом столкнул все с парапета вниз. Груз пошел в воду, увлекая за собой темные холсты и фанерки. Миляев почувствовал облегчение, будто сбросил с себя неимоверную тяжесть. Поднял голову, увидел напротив, на другом берегу реки, огни Киевского вокзала и вдруг почувствовал, что хочет отсюда уехать. Завтра, завтра же!

Когда он вернулся домой, прозвучал телефонный звонок. Женя не хотел снимать трубку - кому он тут может понадобиться? И лишь когда сигнал прошел, наверное в десятый раз, поднял трубку,

- Это Миляев?

- Да. Что вам надо?

Он никогда не слышал этого мужского голоса.

- Нам надо встретиться.

- Кому это нам?

- Вам с нами.

- А кто вы?

Некоторое время на том конце провода молчали,

- Ваши друзья.

- И что моим друзьям от меня надо?

- Встречи. Завтра вечером мы можем прийти к вам домой.

- Ко мне не надо.

- Тогда встретимся на нейтральной территории, Это в ваших интересах.

- У меня интересов здесь больше нет, Я завтра уезжаю.

- Вот мы вас и проводим.

Жене надоел этот бестолковый разговор, и он бросил трубку. Здесь ему уже никто не нужен. Плевать. Завтра - домой… Домой? Из дома?

К родителям он не пошел. Не хотел их расстраивать своим внезапным отъездом. Утром, отстояв очередь у воинской кассы, взял билет на поезд. Времени до отъезда было еще достаточно, но куда его деть?

Он бродил по улицам и переулкам, узнавал и не узнавал город. Долго гулял, пересек по диаметру круг, очерченный Садовым кольцом, вышел к Таганской площади, а оттуда пошел на Староконюшенный. Из дома он все же позвонил родителям. Хорошо, что трубку взял отец, с ним все же легче разговаривать, чем с матерью.

- Я уезжаю, папа.

- Куда?

- На службу.

- Но ты же еще в отпуске!

- Мне нужно, понимаешь, нужно уехать. Я не могу больше оставаться здесь.

Отец долго молчал. Потом заговорил:

- Жаль, конечно, что у нас с тобой так и не установился контакт. Скорее, мы еще дальше отдалились друг от друга. И мама это чувствует… - Виталий Андреевич снова помолчал. - И вот что еще я хочу сказать: меня утвердили послом в Сингапур. Перед отъездом я хотел бы навестить тебя. Оставь свой подробный адрес, как добраться в эти твои…

- Петривци.

- …Да-да. Я хочу увидеть тебя на службе,

- Но ты наведешь там такого шороху! По-моему, туда не часто приезжают Чрезвычайные и Полномочные Послы.

- Не беспокойся. Так ты не против?

- Я, конечно, буду рад тебя видеть.

И вдруг Женя почувствовал щемящую нежность к отцу и матери. Ему стало жаль их. Ведь они одиноки…

Женя быстро собрал вещи - бритвенный прибор, полотенце, мыло да несколько флаконов шампуня для ребят - просили, и он не забыл. И еще лезвий для бритья. Все. Окинул напоследок взглядом комнату, ставшую какой-то пустой без картин.

На улице стемнело, и когда Миляев вышел из ярко освещенного подъезда, то невольно остановился - впереди ничего не- была видно. Потом быстро пошел через двор, его шаги гулко звучали в тишине. Вот уже и арка почти пройдена - впереди освещенный переулок, а оттуда рукой подать до многолюдного Арбата. Но вот показались в темноте какие-то люди, и никак не разойтись с ними - идут прямо на Миляева. Окружили, встали и спереди, и сзади. Он никого не мог узнать среди них, поэтому удивился, услышав свою фамилию.

- Что вам надо?

- Очередное интервью, товарищ младший сержант.

Женя понял сразу, о каком «интервью» будет идти речь, но даже не испугался.

- Ты нужен был нам мертвым. Понял?

- Нет, не понял. Зачем я вообще вам был нужен?

Напротив стоял мощный темноволосый парень, а впрочем, в темноте все они были темноволосые, темнолицые, с темными идеями и мыслями. Неужели те самые борцы за свободу, несопротивленцы из группы «Линия»?

- Это уже интересно! Пацифисты, желающие чьей-то смерти.

- Молчи, урод. Ты ничего не понимаешь. Совдепия обречена, мы ее расшатаем!

Миляев ощутил тяжелое дыхание.

- Вы сами шатаетесь. У вас не хватает трезвости.

- Мы пьем, потому что свободны, а ты… с-сержант…

Парень схватил Женю за погон и попытался было сорвать его, но не смог этого сделать - погоны были пришиты крепко, десятым номером ниток. Но не в нитках спасение. И он ударил первым.

На него налетели сзади. Покатилась фуражка, сумка упала с плеча, и Миляев отступил под ударами к стене, чтобы хоть как-то прикрыть спину. Это ему удалось. Чувствуя лопатками шершавый кирпич, а не предательскую пустоту, можно было отбиваться, И он отбивался как мог. Удары сыпались один за другим, но не все достигали цели. Пацифисты были настырны. Им он был нужен мертвым, а он все еще жил и не падал, стоял, держал удары. И даже тогда не опустил рук, когда почувствовал в левом предплечье резкую боль и что-то горячее, липкое в рукаве кителя.

- Менты!

Моментально исчезли противники, а Женя по инерции еще раз взмахнул ногой, будто тренировался с тенью. Поднес к лицу левую руку и увидел в свете фар подъезжающей машины кровь. Рукав кителя был разрезан чуть выше локтя.

Два милиционера подбежали к нему, третий кинулся в подворотню, надеясь догнать группу парней.

- Что стряслось, сержант? - милиционер, увидев кровь на рукаве Жени, взял его под руку.

- Да так, не разошлись со шпаной.

Голова закружилась, от ударов ныло тело. Он пошатнулся.

- Пойдем в машину, сержант. Тебя надо перевивать. Ножевая рана на предплечье..,

- У меня сейчас поезд…

- Какой поезд! Пойдем. А за службу не волнуйся. Составим протокол, сообщим в часть. Все будет нормально.

- Но я же должен…

- Не дури. Пойдем.

Милиционеры подвели Миляева к машине, помогли забраться внутрь. Со стороны могло показаться, что это его арестовали.

Сержант помог Жене стащить с себя китель с изуродованным рукавом, пропитанную кровью рубашку и перевязал бинтом руку.

- У меня сейчас поезд, - снова сказал Женя.

- Какой поезд, парень? Тебе повезло, что жив остался. Ведь в сердце метили!

- Да, повезло, - Миляев вспомнил разговор с незнакомцами. - Я нужен был им мертвым.

Милиционер понял это по-своему,

- А что у тебя взять? Вот гады!

Уже после того как рану обработали в травмпункте, наложили швы, наклеили на лоб пластырь и помогли вычистить мундир, старший лейтенант, составляющий протокол, переспросил:

- Миляев? Евгений Витальевич? Не о тебе ли не так давно писала «Красная звезда»?

А Женя не знал, что ответить.

- Возможно. Обо мне часто пишут. Я ведь хорошо служу…

Старший лейтенант не слушал. Набрал номер телефона:

- Это военная комендатура? Дежурный по отделению милиции старший лейтенант Демин. Здравия желаю, товарищ подполковник, Совершено нападение на военнослужащего Миляева Евгения Витальевича. Может, читали о нем, дня три назад «Красная звезда» писала? Нападавших задержать не удалось, но мы знаем, кого искать. С Миляевым наверняка пытались свести счеты.

Счеты! Женя только улыбнулся одними губами. Они хотят, чтобы восторжествовала их правда, им нужно, чтобы Женя был покойником, потому что таковым они его уже объявили. А он живой, он остался жить лишь по счастливой случайности, как пишут в газетах.

- …Да, мы высылаем оперативную группу. Младшего сержанта доставить к вам?

Женя слушал разговор молча. Потом, когда понял, что ему придется ехать в комендатуру, попросил:

- Отпустили бы вы меня. Я должен ехать в часть, У меня отпуск заканчивается.

Но дежурный покачал головой:

- Нет, дорогой товарищ Миляев! Дело серьезное, уголовное и политическое. Это уже не просто демагогия на Пушкинской площади. Эхо уже покушение на убийство. Вы должны дать показания.

- Но я же никого из них не знало.

- А это не обязательно. Вам надо будет только опознать их.

- Вот что, - Женя встал. - Я отказываюсь давать какие-либо показания. Я не считаю себя потерпевшим и… и не хочу возбуждать никаких уголовных дел.

- Ну, если вам не дорога собственная жизнь… Вообще-то, я удивлен. Следующий подобный случай может быть для вас роковым…

Утром Миляев вышел из комендатуры, где провел остаток ночи. Билет до Киева лежал в кармане, и поезд уходил уже не поздно вечером, а днем. Он шел пешком через весь город из Лефортова до Киевского вокзала, смотрел в лица людей, отдавал честь офицерам и не боялся патрулей - новенькая военная форма, выданная в московской комендатуре, отвечала всем правилам ее ношения. На душе наступило какое-то очищение, и лишь иногда, перекинув сумку с правого плеча на левое, он ощущал тупую боль в предплечье.

Все с этой историей покончено, а судьбы ее участников пусть решает время, а не правосудие. Он, Миляев, отгораживает себя от «Линии» сотнями километров и сжигает за собой все мосты.