Пацифист. Берта

4

Как говорит мой сосед по лестнице: «Юпитер, ты страдаешь, следовательно, ты не бог,,,»

Сегодня ночью все лежал я, не спалось. Голова от всяческих исторических раздумий трещала.

Вот ведь штука какая: только кажется, что там, в далекой нашей юности, начинается каждый из нас.

Нет.

В жизни каждый из нас начинается много раз. Начинается, чтобы кончиться и начаться снова…

Вот вспомните себя в юные эти годы. Мысли ваши и мечтания. Облик внешний. Да хоть разговор сам.

Нет, с годами все больше кажется, что тот, сопливый, будто и не ты вовсе…

Опять же, сосед по лестнице - ну, который Юпитером на все случаи прикрывается! - рассказывал, что один писатель три раза за жизнь свою некороткую писал какой-то там рассказец. И бросал его, написанный, всякий раз в раздражении. И что же? Когда сравнили - ахнули: будто три разных человека черкнули на одну и ту же предтечу!

Так и у меня. Как вспоминаю себя в том облике младшего лейтенанта - верите? - ну, словно какой-то все же знакомый, но все же незнакомец… Я и говорил-то тогда по-иному. Слова какие-то гладкие знал. Складывал фразы умелые. Помнится, впитывал, впитывал, впитывал… И все исключительно хорошее. Стихи заучивал!

А какие тогда стихи писали!

Видите? Самому чудно: даже нигде не запнулся!

А нынче?

Во-первых, к нам не подступайся - мы про все знаем, обо всем судим, слова употребляем, какие кому заблагорассудится.

Это я про себя тоже. Вроде башка седая. Кое-что видел. Сквозь преграды порой нешуточные прошел, а иные и вовсе проскочил в изумлении - никакими стихами не опишешь… И все-таки с грустью думаю: и ни-чего-то во мне не осталось от того офицерика из сорок пятого, хоть тому, кроме как о бегемотской этой операции, и похвастать было нечем.

Да и то - чем хвастать-то прикажете?

Нынче в моде рассказы иные: как на амбразуру лег, заглушил пальбу грудной клеткой, и - айда опять в атаку!

А тогда и вовсе этот зоопарк воспринимался даже как издевка какая над героикой военной…

Мне вон внучка моя, Эльза, и говорит как-то: «Дедушка, ты обязательно должен прийти к нам в школу на «Вечер Памяти» - рассказать, как воевал за наше счастливое, мирное детство».

Я и пошел.

Так верите? Когда ихний класс узнал, что я был в сорок пятом под самым Берлином, но Берлин, как таковой, не брал и к водружению знамени Победы тем более отношения не имею, такой общий вздох разочарования вырвался, что мне аж неудобно стало! Словно подвел кого-то я очень сильно…

А учительница внучкина уж после встречи этой, наедине, так прямо и сказала: «Надо было рассказать что-нибудь героическое! Это же дети! Для них сила положительного примера значит многое. И здесь в интересах воспитания подрастающего поколения можно пойти «а разумное преувеличение, даже на определенный вымысел. А так, что получилось? Были на войне - и не воевали! Не педагогично!»

Видите, какой поворот? «Разумное преувеличение» или даже «определенный вымысел»!

А какой такой инструмент, пусть и самый наиэлектронный, может дозу разумности этого самого преувеличения определить? Уж не говоря о всем прочем…

Да и что такое в конечном-то счете «разумное преувеличение» как не вранье? И примеров тому тьма-тьмущая.

Хотя бы по той же войне?

Я когда еще на станкостроительном работал, был там директором Костров. Ну, на такой махине директор - что твой министр…

Однако он это сознавал прежде всех: всегда такой надменный, сморщенный от неудовольствия, а глаза стеклянные, не вздрагивающие, аж в бровях мохнатых утонули.

А главное, пробиться к нему по нужде какой неотложной - просто-таки не было возможности у рядового работника: всех к замам спихивал…

Ну, и аккурат к тридцатилетию Победы появляется в газетке нашей заводской рассказик о его героическом прошлом. Он в войну и в самом деле майором был, командовал десантниками.

Рассказик этот, как бы со слов самого Кострова записанный, тиснул в газетку Прошка Жидков. Был у нас один такой мелкий трепач в многотиражке.

И расписал такое, что, если поверить, Кострову нашему уж давно было бы пора памятник-да не один!- воздвигнуть на местах всех его неслыханно героических десантов.

И чего только там не было в этих описаниях!

И десанты с горящих самолетов, и глубокие атакующие рейды по тылам противника, и коварные переходы аж по дну озера в специально приспособленных для этого противогазах, и вывод целого лагеря военнопленных к своим, когда наши-то предстали в форме немецкой, и даже пленение генералов немецких…

И мысль при этом проводилась значимая: что, мол, действия этой группы майора Кострова оказывали-де самое что ни на есть явное воздействие на исходы иных масштабных сражений.

Ну, как водится, скушали мы этот номер. Прошка Жидков вскорости квартиру еще более новую получил. А у нас закралось: а шут его знает? Может, и в самом деле все так по жизни военной случалось? Может, оттого и пребывает в такой гордой недоступности наш директор, что заслуги его, столь героические, всенародно не оформлены?

Немного и прошло, как рассказик этот Жидкова вдруг подхватывает одна газета, потом другая, третья.., И пошло!

В свете этих событий назревает встреча чудом уцелевших героев. А уж их иначе чем «костровцами» и не нарекают!

Какой-то доктор каких-то наук за эту встречу и взялся. Собрал-таки со всего, что называется, света: человек семь всего и оказалось в наличии к тому времени. Но народищу в зале нашего Дворца культуры - а он у нас почище, считайте, иного театра академического!- собралось предостаточно. Не то что сидели - стояли в проходах!

Тут же, как водится, и журналисты, и кинокамера стрекочет, и фотографы бегают.

Началась, помню, встреча торжественно. На сцене за красным столом, стало быть, «костровцы» и сам Костров…

Слова полились хорошие. От коллектива выступили. Пионеры тексты заученные отбарабанили.

Только вдруг, чуть позже, один из семи этих уцелевших, достает фотографию и показывает ее своим боевым товарищам.

Их словно током пробило!

А на фотографии этой кто-то по фамилии - не помню уж отчетливо - то ли Окунев, то ли Окунин?

С этого момента только про него речь и шла - про Кострова наши герои как забыли!

Оказывается, этот Окунев - черт ее, или все же Окунин? - и был истинным героем! То есть, все подвиги, которые приписал Прошка нашему директору, совершил как раз он!

Еще бы не святотатство?!

К слову, после нехорошо вышло: Костров все свалил на трепача этого многотиражного, а Жидков, напротив, упирал на директора: дескать, он про истинного героя слова-де не сказал…

Костров, конечно, тоже не лыком шит - война есть война. Но тут как-то само собой выявилось, что все же больше сидел он за линией фронта, но только по нашу сторону. Нет, раза два-три с десантом ходил в тылы врага. Но чтоб так, как в газетах расписали? Этого не было…

Видите, как у нас нередко получается? Если уж возвеличиваем, так без меры ответственной. А главное - переоцениваем, значит, одних за счет других, которых недооцениваем…

Лично я против всяких преувеличений. Тем паче «разумных», о которых мне пела учительница моей внучки.

Сталинград, он и есть Сталинград.

Или там оборона Москвы и Курская дуга. И как ни крутите, нечего в этот ряд ставить ту же Малую землю…

Вот, помню, была книга такая - «Огненная земля». Первенцев, что ли, автором ее значился? Кажется, он…

Так вот, он написал ее, исходя из документов. В предисловии так на это и упиралось!

Ну, что лишний раз трепать? Земля эта Малая - сущий ад кромешный и был! И всякий, кто сражался там, - мало сказать, что герой…

Но никаким заезжим полковым комиссаром там, в книге этой доскональной, и не пахло. Может, посему ее и забыли напрочь, когда стали в связи с Брежневым про Малую землю писать книжки, песни, создавать там кинофильмы разные?

Но даже если и был он там три дня, в этом кромешном аду, что из того? Ведь он комиссаром был, а для всякого комиссара смелость сама собой разумеется. И почему героическая история малоземельцев должна начинаться и кончаться с его именем?

Но ведь начиналась и кончалась…

А раз так, значит, историю можно и подправить, и припудрить, и подписать. И возвеличить кое-кого искусственно. И возвести в ранг героя…

Н-н-нет! Я против всяких преувеличений - и больших, и малых!

Тем более у нас-то? В России? Когда нам героев-то недоставало? Так чего ж нам придумывать иного?

Вы и сейчас возьмите: только оглянитесь вокруг - если кто и не герой, так будет в нужный час, когда его совесть русского человека призовет! Обязательно будет.

Но все же учительница эта не идет из головы…

Воспитатель подрастающего поколения: «Были на войне и не воевали! Не педагогично!»

А? Вот откуда вранье начинается…

Но я-то считаю, был на войне.

И стрелял. И от пуль пригибался. И горя хлебнул.

Ведь все же вышла мне эта бегемотская история, как и говорил полковник, не прогулкой вовсе, а истинным боевым крещением…

…Поначалу все шло очень даже распрекрасно. Как из замка вышли мы, двинулись по шоссейке, стали хоть, к радости нашей, машины, техника разная нам навстречу попадаться.

Ну, тут, конечно, без заминок на дороге не обходилось, потому что всякий встречный при виде живой бегемотихи отчасти торопел. Машины с прицепами или пушками тормозили, мотоциклы моторы глушили, а пешие и вовсе стадом окружали нашу зоопарковую процессию. И все с вопросами: как так? откуда? почему? да неужели ж?..

Очень поднимали мы настроение и без того победное этим своим видом несусветным!

Но нам с Эльзой было не до всего этого! Шли мы опять рука об руку, с коляской громыхающей, в отрыве от бегемотской шеренги. Только теперь Эльза уж и не скрывала язык свой русский, очень все же коверканый. И как могла, меня пытала, да и о себе ведала.

Вот ведь что это такое - первая любовь! Мне было с ней, с моей Эльзой, так хорошо: с душой-то поющей, головушкой одурманенной, с сердцем, нежностью переполненным…

Видно, мои ребятки обо всем догадались - брели чуть понурые, в молчании, чуть даже впереди бегемотихи. И совсем не оборачиваясь на наше возбуждение разговорное, смех нередкий…

Так что на привале никто не удивился, когда после кормежки бегемотихи Эльза вдруг потянула меня в лес. Даже Билля остался невозмутим: как сидел жующий у костерика, так глазом и не повел в нашу сторону.

В лес мы уж не вошли - вбежали!

Сквозь зеленеющую сеть из веток над головами - что ваш купол Планетария! - синело небо.

И тишина стояла какая-то неестественная, таинственная даже… Порхали только птицы, потревоженные нашим вторжением. И хотя ноги уходили в набухший водой мох и бежать было непросто, Эльза мчалась впереди меня точь-в-точь как лань какая! Прыгнет с кочки на кочку, обернется, хохотнет раз-другой, тряхнет своим блондинистым простоволосием - и снова за деревья!

Только я ее и видел!

Ей хорошо налегке - плащ, как крылья.

А я шинелью, как младенец пеленкой, туго обернут через все эти портупеи, ремни, сумки - вот совсем скоро и умаялся догонять.

Но тут она из-за стволов сама вышла. Мне навстречу.

Смеяться перестала. Смотрит на меня в какой-то, показалось, совершенной отрешенности.

Я ей: «Пора возвращаться - пятнадцать договоренных минут прошли…»

Она головой мотает: «Ни хочу! Ищо мало побыть тут».

Я: «Так ждут нас с нетерпением!»

Она: «Пусть пождут ищо!»

А потом вдруг руки к сердцу прижала и давай стихи нараспев читать. Она шпрехает, глазами меня сверлит, улыбается, а я ничего понять не могу!

Откуда мне знать, что она там по-своему рифмует?

Не сразу кончила…

А потом говорит: «Гейне. Ошень велик поет, потому што лиебе писал. Ферштейн? Лью-бов-вь.

Я киваю, хотя, честно, не знал я тогда никакого Гейне…

Она обрадовалась, положила мне свои мягкие руки на грудь, захлебывается: «Пошитай мене ваш поет какой-либа, штоб лью-бов-вь. Ферштейн? Че-ло-ве-ки, лью-бов-вь, не фойна, нихт криг… Как твой и мой,., Лью-бов-вь…»

Тут я и начал. Тогда эти стихи все знали…

«…Я когда кончил, смотрю, она чуть не плачет! И все шепчет, все шепчет: «Варте ауф мих», варте ауф мих… Шти ме-ня…»

Потом вдруг прильнула ко мне, обняла, лицом своим белым в грудь мою пуговичную уткнулась.

А мне, как на грех, чихать хочется: волосы ее взбитые в нос так и лезут, так и лезут!

Она прижимается, шепчет мне что-то, а меня так я распирает, так и заводит! И мысль предурацкая: «Как бы не сорваться, как бы утерпеть?»

И не утерпел бы - чихнул, если бы вдруг где-то за нами не раздался сухой треск автоматных очередей.

Мы вмиг пришли в себя: стреляют у нашего привала!

Бросились, не разбирая слякотного мха, напрямик к своим, проваливаясь и хлюпая.

А стрельба продолжается!

Да все по нарастающей, по нарастающей…

Почти у самой шоссейки, когда лес порядком развиднел, приостановились, потому что увидели: у костерика пусто, наших не видно. И только на дороге стоит в одиночестве как вкопанная бегемотиха.

Ничего, само собой, понять не можем.

Тут опять застрочили автоматы. С той, однако, стороны леса - от нас за шоссейкой. Слышим тут же по ответным коротким очередям, что наши, видать, чуть правее - посему нам их и не видно.

Мы туда перебежками от ствола к стволу.

Наконец наткнулись: чуть поодаль Паша и Резо из придорожных кустов ведут ответный огонь, а Вилли, прислонившись спиной к дереву - спиной, значит, к перестрелке, - сидит недвижно с закрытыми глазами.

Эльза к нему с криком - решила, что ли, он ранен или убит?

Глядим, однако, старик глаза открывает, а в них слезы такие крупные-крупные. Только и сказал: «Берта…»

Я шинель скинул, пистолет в руку и, пригнувшись, к своим - через опушку. Тут пули над головой и засвистели…

Ребята и носом не повели, как я появился. Только Паша спросил, щурясь: «Что будем делать, товарищ младший лейтенант? Судя по очередям, их человек шесть, не больше».

А Резо уточнил: «Ково спасать будэм - бэгэмотыху или?..»

Обсудить картину так и не пришлось - вдали послышался рокот мотора.

Что за черт? Наши или фрицы?

И тут мы увидели, как навстречу застывшей Берте катит легковой опель. Лоб в лоб!

Теперь уж не скажу, как было на самом деле, но тогда, в ту минуту, нам почудилось, что именно из опеля, а не из леса, раздалась длинная очередь по бегемотихе.

Все остальное произошло в доли секунды.

Из кустов вдруг выскочила Эльза в своем распахнутом плаще, сиганула через канаву и, очутившись на дороге, подбежала к Берте. Растопырив руки, Эльза загородила собой ее морду. И что-то отчаянно крича срывающимся голосом, замахала руками.

Раздалась короткая очередь. Эльза упала…

И в ту же минуту Берта вдруг взревела и двинулась вперед, навстречу ехавшей машине.

Она разгонялась стремительно - я тогда и понятия не имел, что бегемоты бегают со скоростью автомобиля!

Опель вдруг остановился, пытаясь дать задний ход, но разъяренная бегемотиха - и это наша кроткая, добрая Берта! - врезавшись с ходу, смяла, опрокинула машину…

Грянул взрыв, все потонуло в дыму.

Мы оторопели, ровно столбняк нашел!

Вдруг Паша взметнул автомат, махнул через кусты, взлетел на шоссейку и, стоя во весь свой богатырский рост, в упор стал поливать свинцом засевших в лесу.

Он упал рядом с Эльзой…

На этом все и кончилось.

Тишина воцарилась жуткая. Из леса уже не стреляли - то ли фрицы подались назад, то ли Паша их всех пришил?

Только слышался тихий хрип-плач Вилли…