Пацифист. Берта

13

У знакомых ворот Миляев остановился» перевел дух. Как он спешил сюда! Во дворе, склонившись над деревянным верстаком, строгал фуганком отец Оксаны Михаил Трофимович. Белая длинная стружка вылезала спиралью из фуганка и мягко ложилась под ноги.

Женя кашлянул, и Михаил Трофимович оглянулся. Посмотрел на гостя, но все же дотянул фуганок до края бруска. Потом вынул стружку, дунул в отверстие, посмотрел на плоскость фуганка, постучал в торец молотком, подправив лезвие, и только после этого положил инструмент на верстак.

- Здравствуйте, - сказал Женя, переминаясь с ноги на ногу. - А где…

Но Михаил Трофимович не дал договорить.

- Пошли, покурим.

В садике перед домом под развесистой яблоней стоял столик, две скамейки - отдыхать здесь одно удовольствие. Но сейчас Женя поймал; себя на мысли, что без особого удовольствия идет на этот перекур. Подчиняется, словно приказу начальника.

Сели друг против друга. Михаил Трофимович достал из мятой пачки сигарету. А Женя; вытащил из кармана кителя пачку «Явы», предложил:

- Закурите мои, они хорошие.

Михаил Трофимович покосился на протянутую пачку и отказался:

- Не, то с фильтром, для баловства. Мы покрепче любим, не столица.

Чиркнул спичкой, прикурил. А Женя почему-то курить перехотел. Чувствовал, наверное, что не на трубку мира его пригласили;.

- Да-а… - не знал, с чего начать младший Циба. - Столица, конечно, есть столица.

Он затянулся глубоко, отвел глаза в. сторону, потом остановил, взгляд на недостроенном доме. И будто спасение в нем нашел.

- От, зараза, шо тут за жизнь? Уже и готово все, а шиферу никак не достану! Ну нигде нет. Весь район объездил, даже на атомной был - не дают! Шо т-ты будешь делать? Вот какая жизнь тута.

- Так вы железом накройте, - посоветовал Миляев, а сам подумал: «Будто с тестем хозяйственную проблему решаю».. Даже смешно стало*

- Та где ж ты его возьмешь, железа-то? Не заграница, - на слове «заграница» Михаил Трофимович запнулся, вспомнив, что хотел сказать поначалу, искоса посмотрел на солдата, снова глубоко затянулся, бросил под ноги окурок, затоптал каблуком. - Да-а… Ты-то на иностранцев, выходит дело, нагляделся, мне уж брат Василь рассказал, каких ты будешь кровей.

Женя понял наконец, к чему клонится разговор.

- Кровей я, Михаил Трофимович, обыкновенных, красных.

- Так-то оно так…

Циба помолчал, снова взял сигарету, прикурил, И Женя напрягся, потому что понял - сейчас будет сказано самое главное.

- Ты сейчас в армии служишь, а раньше другой жизнью жил, столичной. Папа, мама у тебя вон какие, а мы по сравнению с ними - село. Отслужишь, уедешь, и, как говорится, хай тоби щастыть. Что ж девке потом делать?

- Это ей решать, Михаил Трофимович. - Женя опустил голову. Потом добавил: - А я не отступлюсь.

Циба бросил окурок в цветник - дымок повился меж душистых флоксов.

- Ну, ты это… Я ей батько, а с тобой по-человечески хотел поговорить. Бачу - не получается разговор.

Женя встал, чтобы уйти, и вдруг за спиной из раскрытого окна донеслось:

- Тату! Навищо вы так?

Женя боялся оглянуться. Она слышала. Она все слышала! Но он не хотел, чтобы на глазах у отца произошла эта встреча. Он, не оглядываясь, направился к калитке.

Шел по улице на околицу, не обращая внимания на прохожих, которые здоровались с ним, и не мог разобраться в мыслях, и чувства были непонятны, и решений не хотелось никаких принимать. Одного безумно хотелось - чтобы догнала сейчас Оксана, остановила, в глаза заглянула…

За околицей он повернул к роще. Там пели иволги, журчала вода в ручье. Они вдвоем бывали здесь, сидели на поваленном дереве до самых сумерек. Оксана рассказывала, что эти земли принадлежали раньше местному попу, поэтому до сих пор место называется Поповщина.

Женя сел на бревно, снял фуражку, достал пачку

«Явы». Было непривычно видеть фирменные московские сигареты здесь, далеко-далеко от столицы; красный кружок с золотыми буквами словно семафорил отчаянно, напоминая Жене о Москве. Он хотел выбросить пачку, но разве сигареты виноваты?

Долго Женя смотрел на воду, которая завивалась у корней ольхи, журчала ласково, и плавно стелились по дну мягкие водоросли.

Сзади неслышно подошла Оксана, стояла некоторое время над ним, потом опустила ему на плечо голову. И он вздрогнул от неожиданности.

- Я очень ждала тебя, я не знала, как дожить до этого дня.

- Твой отец…

- Не надо, я все слышала. Это не потому, что он не любит тебя.

- Оксана, достаточно того, что я тебя люблю.

- Правда?

Она присела перед ним на корточки, и он увидел ее глаза - большие, карие, будто маслины, полные слез.

- Правда, Оксана. Я очень тебя люблю. Я никогда не знал, что это такое, и никогда не думал, что способен на это.

Она прижалась лицом к его плечу, и будто судорога прошла по ее телу.

- Не оставляй меня больше одну надолго, ладно?

- Не оставлю, Оксана.

- И любить будешь всегда?

- Всегда, всегда, Оксана! Сто лет, а потом еще сто.

Глупые, глупые слова, но как приятно слышать их!

Речушка тихо журчала у корней ольхи, и вновь запела иволга витиеватую песню - словно шарик булькал в детской свистульке. Солнце уже село, но вечер был теплый, над кустами поднялся туман, окутал их, и зелень, усталая от дневного зноя, потемнела.

Женя оглядывался по пути и долго еще видел во мгле светлое платьице - Оксана не уходила, смотрела ему вслед; и идти было легко по знакомой грейдерной дороге, и казалось, что даже в дебрях лесных, в тундре он бы не заблудился, когда провожает его такой любящий взгляд, будто эластичная нить натягивалась между ними, и чем дальше он удалялся, тем сильнее тянуло обратно. Но он натягивал эту незримую нить все больше, зная, что совсем скоро она натянется до предела и не будет сил сдержаться.

Впереди горели окна казарм, пели песню солдаты, вышедшие на вечернюю прогулку, а Женя без всяких условностей чувствовал, что идет домой. Эти несколько строений - казарма, штаб, полоса препятствий, курилка, а дальше ровный, как футбольное поле, аэродром - стали для него чем-то большим, нежели просто гарнизон, место прохождения службы: здесь он впервые в жизни понял, что такое счастье.

Будни, которые раньше казались Миляеву скучными, больше не тяготили. Они летели, приближая выходные, увольнение, и всякий раз, когда Женя поглядывал на крыши домов, утопающих в садах, он едва сдерживал желание тотчас умчаться туда.

У каждого солдата служба складывалась по-своему.

В дальнем конце аэродрома, за бомбоскладом, был сооружен загон для бычков, и каждый день их пас солдат, строго следя за тем, чтобы животные не ломали сигнально-посадочную аппаратуру. Старшим над бычками был назначен Алик Свинцицкий, с которым прапорщик Циба провел специальное занятие. Ходил по загону и показывал:

- Это вот - черно-пестрая порода. Это - симментальская. А это - голштинская…

Алик грустным взглядом смотрел на крутолобых животных, опасаясь, как бы не боднул его резвый бычок какой-нибудь голштинской породы. А такое случилось в первый же день исполнения новых обязанностей. Он выгнал стадо, и проголодавшиеся бычки поначалу были послушны, жадно щипали траву, но к полудню, насытившись, стали резвиться. Молодая сила не давала покоя пестрому, в белых черных латках, бычку, который все время норовил сбежать из стада. Алик измучился, гоняясь за ним. И вот, догнав его однажды, стал тихо подходить, чтобы огреть по крупу как следует палкой. Бычок стоял спокойно, глядя, как подступает к нему солдат. Лишь пригибал к земле голову да посапывал, расширяя ноздри. Алик, словно тореодор, тоже пригибал немного голову и подкрадывался все ближе и ближе…

Он не успел опомниться, как взлетел над землей, балансируя на узкой шее и пытаясь ухватиться за- шишечки рогов, но не удержался - бычок мотнул голо-вой, а скорее всего, Алик сам запрыгнул ему на шею и снова слетел. Неизвестно, чем бы закончилась эта коррида, не проезжай вблизи на телеге колхозник, который и спас Алика от разбушевавшегося бычка.

В помощники Свинцицкому был определен строптивый солдат из «молодых», москвич Зотов. Но иногда Алику казалось, что с Жоркой, как он прозвал бедового бычка, сладить бывает легче, чем с Зотовым. Да уж ладно, черт с ним, с Зотовым! До конца службы оставалось чуть больше полугода - вытерпеть бы и - домой.

Прожорливые бычки лихо уничтожали траву, а Свинцицкий не спеша плелся за ними, иногда помахивая для острастки палкой. Тем временем в тенечке под грушей на краю аэродрома безмятежно спал Зотов, чему Алик только радовался - пусть спит, без него спокойнее, а то начнет делить обязанности, спорить.

Был уже конец сентября, а холода пока не наступили. Стояло бабье лето. Небо было синее-синее, а в нем пролетали длинные белые паутинки,, и вся трава была в паутине - приземлившиеся небесные путешественники уже не могли подняться, зацепившись за траву.

Алик смирился со своей пастушьей функцией и даже неожиданно нашел, что рад этому назначению. Здесь он был один, никто им не командовал, никто не отдавал никаких приказов. Здесь он сам был начальником над бычками.

Вскоре подошел выспавшийся Зотов. Потягиваясь, сказал, будто проинформировал:

- Я в сад схожу за яблоками.

- Ты бы лучше за обедом сходил, - попытался противостоять ему Алик. Но тщетно.

- Сам сходишь.

Алик промолчал. Пусть идет куда хочет, лишь бы оставил его в покое. Он давно уже сам чистил загон, выгребал навоз, а «молодой» только покуривал да поплевывал. Ну его к лешему!

Свинцицкий всегда старался уединиться. Его раздражал балагур Кабаидзе, флегматичный Звайзгне, .хитрый Расим Хайретдинов, вспыльчивый Балаев. Ни с кем не хотелось общаться, дружить. Дождаться бы скорее весны, и пусть «лучшими воспоминаниями О службе» будут для него эти «негуманные» бычки - все остальное вычеркнуть, забыть. Начать жизнь сначала, поступить в университет, зарыться с головой в науку. И фамилию, наконец, сменить. Надоело! Уж куда лучше Иванов, Петров, Сидоров. Или Емельянов. Просто и незаметно. А с такой фамилией, как у него, незаметным не будешь.

В колхозном саду вдруг ухнул выстрел, залаяли собаки. Бычки поначалу настороженно подняли головы, но снова опустили их к траве. Вскоре показался бегущий по краю аэродрома Зотов. Наверное, ни один зачетный кросс он не бегал с такой скоростью. Поравнявшись со стадом, только и успел крикнуть зло:

- Солью, падла!..

И побежал, раздеваясь на ходу, туда, где была вырыта небольшая копанка, чтобы поить скот. Едва скинув сапоги и брюки, Зотов влетел в воду и затих там надолго, только голова торчала из воды.

- Так тебе и надо, - пробурчал Алик. - Будешь знать, как воровать.

Свободолюбивые цыганские гены Романа Балаева мешали службе, звали в дорогу, и сидеть на одном месте целых два года солдату было в тягость. Тем более что под боком жили оседло сородичи, которые навещали солдата. Особенно часто - Роза, молодая цыганка, и уже несколько раз Роман попадался на самоволках.

- Ты, Балаев, - втолковывал в очередной раз прапорщик Циба, - что волк, которого сколько ни корми, а он все в лес смотрит.

- Цыган я, Василий Трофимович. К воле привык, потому мне и служба в тягость. Но больше такого не будет, поверьте, честное слово даю.

- Знаю я ваше честное слово. Насмотрелся. В крови у вас - только обжулить.

- Зря так говорите, товарищ прапорщик. На земле нет честнее народа, чем мы.

В остальном же рядовой Балаев солдат был послушный, смекалистый и трудолюбивый, и если бы не его «самоходы», то прапорщику и хлопот не было. Но самым идеальным солдатом все же был Арвид Звайзгне. Ему не надо было ничего повторять дважды. Если бы он по-русски говорил хорошо, то давно бы уже ходил в сержантах, а так присвоили ему звание ефрейтора.

Как-то Василий Трофимович спросил Арвида:

- А скажи, что твоя фамилия Звайзгне означает? Или просто так, как Циба, к примеру, прозвище?

Арвид немного покраснел от такого внимания к своей фамилии. Потом сказал, все еще с трудом подбирая слова:

- Моя фамилия - это Звезда. Звайзгне - «звезда».

- Ого! Значит, ты - звезда, зирка?

Солдат кивнул, а прапорщик с тех пор называл его не иначе как Зирка, что по-украиноки значило «звезда». И если Цибе нужна была помощь по хозяйству- сено ли перевезти, дров наколоть или погребок подправить - всегда просил латыша, а тот никогда не отказывал.

Последний армейский Новый год пришлось встретить в карауле. Озябший часовой Игорь Лихолет едва дождался смены - в жизни такого еще не было, чтобы вот так стоял на морозе, поглядывая на стрелку часов, а вокруг - летное поле в снегу, над головой месяц словно из никеля и звезд щедрая россыпь. А вместо Деда Мороза и Снегурочки идут на пост сменщик Кубаткул и разводящий Женька Миляев.

- С Новым годом, братцы! Здорово-то как!-Лихолет еле ворочал языком.

Они тискали друг друга в объятиях, поздравляли, и вместо хрустального звона бокалов в морозном воздухе цокали от случайных прикосновений холодные штыки автоматов.

Служить им оставалось совсем немного, всего несколько месяцев, но самыми долгими были именно эти месяцы.