Пацифист. Берта

20

Сколько же их - людей, вышедших на борьбу? По всем дорогам движутся колонны, стекаются со всех сторон к одному месту, и там, в центре, будто начало всех начал. Но нет. Не начало там, а обозначившиеся конец. Сорвана крышка с мертвящего провала, черная дыра открылась, куда стекает по капле все живое, и если не закрыть пробоину, то вытечет вся жизнь постепенно, уйдет, словно в разверзшийся провал антимира, и назад пути не будет.

Закрыть, закрыть! Во что бы то ни стало! Все ближе и ближе обезумевший реактор. Вот видна уже бело-красная труба станции, а рядом с ней обуглившееся здание с развороченной крышей. Это - цель каждого, летящего сейчас в вертолете.

Алик спокоен. Не смотрит вперед. Его больше занимает то, что под ним. Участки порыжевшего леса, река, мчащиеся на большой скорости машины. Промелькнул внизу пустой город. Новые белые многоэтажки, с высоты кажущиеся коробочками в выставочном павильоне. Макет современного города. Детские площадки, скверы, круглые аккуратные клумбы и цветы на них. Яркие, цветущие тюльпаны.

В салон выглянул пилот:

- Приготовиться!

А он готов еще с той минуты, когда вертолет оторвался от земли. Его задача не сложная. Открыть люк и корректировать летчикам попадание в реактор груза, к которому прикреплена термопара на длинном тросе. Летчикам из кабины не видно, что находится прямо под машиной, - нужен наводчик. Наводчик - это он, Алик Свинцицкий. Вот и все. Он должен выдержать некоторое время один на один с реактором. И он выдержит.

Мы у цели!

Кажется, в ушах появляется звон. Это от напряжения. На самом деле кругом тревожная, леденящая душу тишина, от которой могут лопнуть барабанные перепонки.

- Люк!

Он открылся прямо под ним, и оттуда дохнуло теплым воздухом. Внизу, под зависшим вертолетом, был развороченный взрывом, закопченный от пожара реактор. Вокруг валялись мешки, много мешков, которые они загружали песком из последних сил, но, видно, не попали они в цель.

Внутри реактора едва светилось зарево, и поднимался белый парок, На крыше лежали куски графита, обломки бетона, расплавленный битум застыл потеками на стене…

- Конец! Подъем!

Сколько лет прошло до этой команды, сколько веков? Выдержал, выдержал! И жив, и будет жить!

Капустин проверил в очередной раз накопитель Хромова и ужаснулся, не поверил. Пошел к химикам, и те подтвердили - доза сильно повышенная, нужно немедленно отправлять солдата. А Хромов не желал уезжать.

- Нет-нет, товарищ старший лейтенант. Я с ребятами. Я как все.

- Нужно лететь. Это не шутки.

Хромов еще некоторое время отнекивался. Смотрел на ребят, а те стояли хмурые, уставшие, с почерневшими лицами.

- Поезжай, Андрей, - первым отозвался Звайзгне. - Мы за тебя отработаем.

И Гиви Кабаидзе его поддержал:

- Отдыхай, дорогой. Мы тоже скоро закончим. Начальство говорит, что немного осталось, день-два.

- Так получилось, ребята. Я даже не подозревал, - тихо говорил Хромов. - Пока, Роман, до свидания, Игорь. Победы вам. И тебе, Кубаткул. Скоро дембель, если не увидимся, то всем - счастья…

Вертолет с Хромовым улетел.

- Ну, мужики, последние усилия, - сказал Капустин, и сам взялся за освободившуюся лопату. - К 9 Мая кровь из носу - реактор должен заглохнуть.

И снова перед глазами песок, песок… Казалось, они уже выбрали его больше, чем на знаменитом бразильском пляже Капакабана, но копали дальше, не считая лопат, не считая мешков, не считая ходок вертолетов.

Женя получил записку от Оксаны. «Мой милый!- писала она, и первые слова Женя прочитал несколько раз, даже, сняв респиратор, поднес листок к губам.- Тебя все нет и нет, и я в таком отчаянии и страхе за тебя. Что это случилось на земле? Почему нас разлучили, ведь этого не должно быть? Я люблю тебя очень-очень и не могу без тебя ни единой секунды. А ты там… Люди говорят всякое. И мне страшно. Очень. Я хочу, чтобы ты сбежал оттуда. Убеги, Женечка. Брось все. Я тебя прошу. Может быть, я глупая и трусиха, но мне почему-то кажется, что у нас будет ребенок, По-чему его не должно быть? А если будет, то какой? Ведь все началось именно в ту ночь. Беги оттуда! Беги, Женя! Я умоляю тебя. И люблю. И целую. Твоя Оксана».

Бежать? Как это - бежать? Приставить карандаш-накопитель к задним колесам бронетранспортера, как это сделал Хромов? И все, дело сделано? О чем ты говоришь? Если не он, Женя Миляев, если не его друзья, если не местные хулиганы Мишка Сорока и Петро Лукьянчук, если не летчики, уцелевшие в Афганистане, и теперь, несмотря ни на что, летающие к реактору по нескольку раз, если не химики-солдаты, если не офицеры и генералы, которые будто позабыли о субординации и не командовали, а скорее, просили, если не ученые, если не Легасов и Велихов, наконец, - так кто же тогда? Кто?!

Никуда он не побежит. Он останется здесь до конца, а сегодня будет праздновать победу, пусть маленькую, но такую важную. Пусть уходят те, кто дрогнул. И не надо осуждать их.

В палатке спали уставшие ребята, его боевые друзья. Женя стал вглядываться в их лица, стараясь запомнить навсегда перед долгой разлукой: срок службы выходит.

Вот сводит к переносице белесые брови Арвид Звайзгне, шевелит во сне узкими губами Расим Хайретдинов, подрагивают пухлые веки Кубаткула Токаева, черные, как смоль, усы Гиви Кабаидзе шевелятся при дыхании. Иван Нечипоренко серьезен, словно и не спит вовсе, а продолжает копать землю. Игорь Лихо-лет улыбается, - наверное, снятся ему родные забайкальские Улеты, прозрачная речка Ингода, а на берегу резвятся его дети. Что снится Роману Балаеву, куда унес его цыганскую вольную душу крепкий чернобыльский сон?

Спят солдаты, друзья. Это последние их армейские сны. Но, может быть, и там, на гражданке, будут долго еще сниться последние дни службы, и будут тревожиться жены, и успокаивать их среди ночи. Эти дни принадлежат им навечно.

На аэродроме прибывших встречали майор Винокуров, прапорщик Циба, капитан Скворцов. Пожимали руки каждому. Женю Циба обнял по-родственному.

- Вы достойно выполнили свой долг, ребята. Вам не в чем себя упрекнуть, - у майора дрогнул голос.- Мне доложили о мужестве рядового Свинцицкого. Это подвиг. И награжден он будет, и вам всем наградой - спасенная жизнь. Здоровья вам, ребята. Самое главное - здоровья.

Петро Лукьянчук обратился к Винокурову по-военному, забыв, что стоит в мятом пиджачишке и линялой кепке-таллинке:

- Товарищ майор, а нам куда прикажете?

- Сначала баня для всех, переоденетесь в форму, отдохнете в казарме, а завтра - в полк.

- Но мы бы домой…

- А где он сейчас, ваш дом?

- Як где? - удивился Мишка Сорока, отстранив чуть в сторону друга. Махнул рукой в сторону деревни. - Вон наши хаты.

Майор грустно покачал головой:

- Не ваши это хаты теперь, Миша. «Зона» нынче здесь, тридцать километров в радиусе. Вокруг устанавливаются посты, солдаты внутренних войск тянут вокруг «колючку», так что…

Мишку передернуло от знакомого слова «зона», да и не только его.

После бани Женя подошел к Цибе, попросил отпустить в деревню.

- Так пусто же там. Только химики дома моют,-› потом вдруг отвернул голову. - Все к чертовой матери: и труд, и дом, и кладбище, сады, поля, речку. Все! Не смогу я нигде на новом месте прижиться. Видит бог, не смогу. Здесь останусь, покуда не выгонят, а выгонят, на вахту попрошусь. Нет мне, Женя, жизни на новом месте, к этому прирос. А ты иди. Погляди своими глазами. Я тебя понимаю.

Миляев шел дорогой, по которой не раз и не два бегал утренние кроссы. На этой дороге не раз прощался с Оксаной.

Деревенская улица была пуста, точно и не село это, а музей народного зодчества, закрытый на санитарный день. Нет посетителей, нет никого. Цветут яблони в садах, обелили едва зеленую траву упавшими лепестками. Буйствует распустившаяся сирень - как ее много! Упругие гроздья свисают над заборами, источают пьянящий, терпкий запах. Жасмин белеет благородно, словно ведет давний спор с сиренью - кто красивее цветет.

Миляев пошел дальше. У знакомых ворот екнуло под сердцем. Химики сюда не дошли пока, и это обрадовало. Значит, еще не вытоптали землю, не смыли следы его ног и ног Оксаны. Тихо скрипнула калитка, отозвалась эхом в пустом дворе. Навстречу с громким, заливистым от радости лаем бежал по двору Рябчик, катился бело-рыжим комком, а подбежав, завертелся вокруг Жени, и повизгивал, и бил хвостом о землю, и захлебывался, и подпрыгивал.

- Рябчик… - Женя опустился на одно колено, и пес лизнул его в лицо, потом припал к земле, положил голову на передние лапы.

Женя гладил его по голове, и вздрагивали черные шишечки бровей на рыжей морде собаки. И было в этих глазах и непонимание, и радость, и тоска.

Женя поднялся:

- Пойдем, Рябчик.

Он вышел в сад. Яблони покрыты цветами, будто Оксана оставила на ветках свою свадебную фату. И сразу все вспомнилось - свадьба, столы, ломящиеся от яств, музыка, песни и пляски, и они сидят вдвоем в дальнем углу, счастливые, потому что это - начало их жизни.

Подвывает Рябчик. Трется о ноги.

- Что ты, собака? Что ты понимаешь?

Женя долго сидел за столом под навесом. В шалаше стало темнеть, хотя лучи уходящего солнца еще освещали верхушки высоких вязов. Нужно уходить, пока не пришли химики. Не оглядываясь, он вышел на улицу, не закрыв за собой калитку.

Пес семенил рядом, иногда поглядывал снизу вверх. Но недолго он так бежал. Стал останавливаться, словно устал. Потом оглянулся назад.

- Идем, Рябчик.

Женя не знал, зачем зовет пса. Ведь завтра он уедет отсюда навсегда.

Пес прощался. Он не хотел или не мог идти дальше. Повилял еще раз хвостом, потом повернулся и засеменил назад, к своему дому.